Аннотация: "Об архиве знаменитого писателя ходили легенды."... Диалог с Эдуардом Бабаевым в архиве Льва Толстого
"1968 год. Последние дни зимы и первые теплые ветры весны. Иду по Пречистенке, старательно обхожу лужи и шепчу пастернаковские строчки:
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
В ту "розовую" пору я писал дипломное сочинение о жизни и деяниях Василия Петровича Боткина и приехал работать в московских архивах.
Просмотрел фонды отдела письменных источников Исторического музея, получил допуск в отдел рукописей Ленинской (теперь Государственной) библиотеки, и вот иду в святая святых - Музей Льва Толстого.
Об архиве знаменитого писателя ходили легенды. Еще бы! Это, пожалуй, единственное в своем роде хранилище не распыленного по городам и весям эпистолярного наследия писателя и переписки с ним современников. Для исследователя толстовский архив - сущий Клондайк! Наследие Боткина, например, рассредоточено по пятнадцати архивам Москвы, Петербурга, Нижнего Новгорода, Франции, Испании... Попробуй-ка объехать да поработать! Но - наука требует жертв.
Бывалые историки предупредили меня: получить доступ к фондам музея ох как нелегко. "А, чем черт не шутит!" - подумал я и направился на бывшую Кропоткинскую в белокаменный старинный дом.
Поднялся по мраморной лестнице на второй этаж и робко постучал в кабинет заместителя директора музея Эдуарда Григорьевича Бабаева. Представился, изложил просьбу и приготовился ко всему.
Красавец директор, услышав про Воронеж, просиял и, мечтательно закатив агатовые глаза, сладко протянул:
- Ах, Воронеж!.. Кольцов, Никитин...
- И Мандельштам, - добавил я.
- Да, и Мандельштам. Любите поэзию?
Я стал рассказывать о белокаменных сказках - обителях в лесах Севера, о папоротниках-гигантах Сахалина, о ночных полетах над океаном в бытность мою авиатором. Бабаев перебил:
- Стихи пишете?
- Разве это главное?
- А что главное?
- Услышать, как поют по весне на боровой опушке снега, как хрустит под первым снегом зеленая трава.
- Гм! Однако... - снова протянул он и на сей раз взглянул иначе - в глаза, а не на мои раскисшие десятирублевые ботинки, пускавшие по зеркальному паркету лужицы.
- А в каких архивах работали?
Я стал рассказывать, а когда упомянул о Пушкинском доме, он откинулся на спинку стула да так молча и сидел, пока я не закончил. Видно было, как борются в нем два человека: чиновник и поэт. Чиновник - недоверчивый, не понимающий: зачем студенту архив, когда достаточно публикаций? Поэт - по-детски восторженный и любопытный, жаждущий общения.
Победил поэт, и Бабаев развернул разговор в сторону моей проблемы:
- Боткин - русский Шейлок. Помните, у Пушкина: "Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, - типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков... У Мольера Скупой - скуп и только. У Шекспира Шейлок - скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив и остроумен". А Боткин? Эпикуреец и радикал в молодости, защитник гоголевского направления в литературе в пору Белинского и певец чистого искусства в пятидесятые годы.
Изумленный его феноменальной памятью, я все же добавил:
- Но он был еще и экономист... Эдуард Григорьевич замотал головой:
- Нет, нет!.. На экономике вы его не поймаете. Ищите пунктик, на котором он свихнулся.
- А вы как думаете, на чем он свихнулся?
- Боткин - прежде всего эстет. Перечитайте его "Письма об Испании", понаблюдайте, как он по капле вытягивает голубое небо Андалузии, - и вы ощутите жажду высшего наслаждения бытием.
- Но ведь это прекрасно - осознавать свое существование в мире!
- А я разве спорю? Но все-таки не спешите с выводами. Ищите!
И, подведя черту под боткинской темой, Бабаев, помешивая серебряной ложечкой чай в тонком стакане, начал рассказывать о судьбе архива Льва Николаевича Толстого, о Егоре Ивановиче Забелине, о Софье Андреевне Берс. Архивная тема сменилась темой пушкинского свободного романа, а за "Евгением Онегиным" последовала "Анна Каренина".
Старинные напольные часы пробили полдень, а он все рассказывал. Нет, это была не демонстрация эрудиции, а мощное движение к чужой душе.
Бабаев был старше меня, как выяснилось, на девять лет, но мне казалось - на все сто, ибо он представлялся мне живым воплощением культуры прошлого века. Зачарованным пришельцем из будущего слушал я голос минувшего и, как наяву, видел Льва Толстого, идущего с палочкой по Хамовникам, видел, как он за чайным столиком беседует с дочерью Пушкина Марией Александровной Гартунг - прообразом Анны Карениной. Не рассказ, а колдовство!
Очнувшись, я взглянул на часы: рабочий день клонился к концу. Бабаев тоже спохватился. В мгновение ока подписал бумаги и поднялся из-за стола. Я стал благодарить:
- Не знаю, доведется ли нам встретиться, но день этот никогда не забуду. Я приехал открыть подлинного, неискаженного Боткина, а встретил вас, и теперь, представьте себе, знаю, какой должна быть история.
- Какой же?
- Познанием, утешением и наслаждением.
Бабаев смутился, заалел, как маков цвет, пожал мне руку и предложил заходить к нему запросто, в любое время. У дверей я задержался и, обернувшись, спросил:
- А вы несете в себе какую-то тайну. Какую? Он грустно улыбнулся: