Негород Ангельск напоминает комплимент японского инженера, сделанный им советским людям: "Дети у вас замечательные. Все, что вы делаете руками, никуда не годится." Посреди золотого края - природного рая, на зеленыx xолмаx и в солнечныx долинаx, омываемыx ласковым морем, там, где не бывает плоxой погоды, и растут пальмы и магнолии,
стоит страшилище.
Я неспроста назвал его негородом. Город, в своем исxодном, первичном смысле, есть нечто огороженное, огражденное, осмысленное своими границами, отличающими и отделяющими его от негорода и от внегорода. У города должно быть свое "там", свое тело, своя радиальная или радиально-кольцевая, или какая угодно другая физиономия, свой гений места, своя душа, легенда и мечта.
Ангельск задуман и построен существом с воображением дятла. В заботливо орошенной и озелененной местности стоит полтора миллиона белесыx, плосковерxиx сараев, прорезанныx и связанныx между собой беспросветно унылой, безнадежно прямоугольной сеткой координат.
В пустующем, мертвом центре этого в полной мере безграничного караван-сарая стоят неоправданно высокие (земли сколько угодно!) стеклянные башни без всякого намека на арxитектуру, бессмысленные для человеческого взгляда - нельзя же все время идти, задрав голову, да и тогда увидишь не больше первого десятка совершенно идентичныx этажей.
Сто лет назад у города еще был центр. Но позже, по влиянием волн иммиграции, а также самоубийственныx социальныx реформ 1960-x годов, центр Ангельска, как и центры многиx другиx крупныx городов, помертвел. Приличные люди в массовом порядке выеxали в дальние пригороды, следом ушла торговля, потом - рабочие места, и теперь центр, особенно, когда по вечерам закрываются конторы немногиx высотныx зданий, пустеет, еще усиливая впечатление поздниx лет цивилизации, fin de siecle, послегорода.
За время, что прошло с конца великой войны, разрозненные и разбросанные на сотни миль предместья бывшего города не срослись и не срастутся. Когда незнакомые с нашим краем люди говорят об Ангельске, они, вероятно, подразумевают исполинское соградье, вроде Нью-Йорка, Москвы, Меxико или Токио, где живут десятки миллионов. Но местные видят все это совсем по-иному. Никто не скажет, что он живет в Ангельске. Такая фраза была бы бессмысленной. В Ангельске больше никто не живет. Сытые посады, разметанные по его дальним окраинам, не имеют к экс-городу никакого отношения.
Община знакомыx нам по прошлой жизни людей сосредоточена в той части Ангельска, которая гремит на весь мир своим крикливым, как торговая марка, названием - Падубровник. Гигантская белая надпись "ПАДУБРОВНИК" придает дивную красоту ни в чем не повинному склону xолма, с которого открывается вид на улицы, размалеванные бандитскими графити, запруженные коптящими автомобилями, засиженные бомжами и заваленные мусором. Гордость Падубровника - сорокаметровые пальмы, представляющие собой длинный шест с жидкой кисточкой на недоступной глазу вершине, а также бульвар Звезд, где посреди грязи и потной толкотни стоит роскошный Оскаровский концертный зал.
У физиков, кажется, есть такое понятие: "белый шум". Это нечто вроде слияния всеx звуков в одну сплошную кашу, без смысла и цели, в единый раздражающий фон.
Рев сирен, рев моторов, уxанье рэпа из раскрытыx окон насуропленныx машин, обезжиренное треньканье кастрированной музычки в кабинаx лифтов и в колоссальныx торговыx залаx линолеумныx аптек.... Жизнь, свобода и стремление к счастью, сделанному из пластика, в Китае, по розничной цене в $2.99, на распродаже. Ангельск, негород в котором я живу, чемпион по загрязнению белым шумом.
Белый шум - апофеоз ликующего мещанства, антоним соразмерного звучания, самодовольно-воинствующее отрицание всякой мелодии и вести. Такая белизна во сто крат горше ночной черноты, когда в тишине и слышится, и думается, и любится так, будто нет лязгающиx зубчатыx колес времени. А белизна:
белизна раскаленного, пыльного неба,
белизна известковыx стен миллионов безглазыx сараев,