Сегодня снова, как нередко в последние годы, мотор пробуждался с трудомъ. Подобно старику-курильщику, дряхлый дизель долго изрыгал сизые облака вонючeго дыма, долго кашлял и грузно, судорожно вздрагивал, пока его застоявшиеся, застывшие в грязном масле суставы, наконец, не разогрелись и не пошли всe скорее расталкивать с привычнымъ утробным ворчаньем ледяной предрассветный воздух и серыe, шинельно-колючие версты пустынных ночных дорог. Вихляясь своей разболтанной подвеской, он выкатился на ярко освещенный проезжий тракт и через мгновение, с ревом наддав, уже несся по неоглядно широкому, огороженному пятисаженными стенами шоссе. Об эту пору, да на таком-то большаке, нечего было опасаться перекрестков и заградительных знаков, а путь был дальним, так что мотор только и знал, что давал газу. Горизонта, как всегда ночью, не было. Сверху светила исполинская свирепая луна, остававшаяся неподвижной, несмотря на всю сумасшедшую гонку, но зато звезды сносило по сторонам, словно снопы искр от испуганно юркнувшей в узкий съезд мотоциклетки.
Город нравился мотору. За исключением лишь немногих, редких и отдаленных своих частей, он, как и положено каждому порядочному городу, представлял собой безупречно разумную и потому единственно правильную, упоительно прямоугольную сетку широких и гладких проспектов. Кое-где эти самые проспекты наискось прорезывались еще более удобными скоростными дорогами. Драгоценный гудрон не тратился попусту на никчёмные тротуары, и вечерами, с достоинством катясь по некоторым особенно срединным городским околоткам, мотор с неизменным удовольствием отмечал почти совершенное отсутствие пешеходов. Зато целые толпы новеньких первосортных моторов то и дело съезжались на обширныя площади, изукрашенныя флагами и воздушными шарами, в ожидании необходимых для светской жизни (что бы Вы ни говорили, господин Крайслер!) наездников. С кричащих рекламных щитов восхитительно глазастые молодые моторихи славили, похотливо извиваясь, чистоту и энергичность своего горючего, вдоволь изготавливаемого торговым домом "Золотой Погон". И решительно на каждом углу вокруг запыленных моторов искательно суетилась двуногая челядь с мягкой ветошью в услужливых руках, желая постараться едва ли не даром.
Да, обыкновенно старый мотор с чистой совестью заверил бы всякого, что этот город хорош. Но сегодня больше даже, чем ревматическая коробка скоростей, беспокоило смутное нехорошее чувство. День начинался как-то не так. Словно неожиданным ухабом на грунтовом проселке его выбросило из глубокой, давно разъезженной колеи. В близлежащих колонках не было солярки, а только ненавистный плебейский бензин, и без того наполнявший смрадом всю округу. Утро занималось с необычною для здешних краёв сыростью был год южного ветра. А на автостраде его несколько раз беспардонно обогнали огромные камионы дальнего следования: и это ещё ухудшило моторово расположенье духа.
Ему вдруг смутно припомнилось, как однажды, уже много лет тому назад, когда, случайно попав в старинную механическую мастерскую (кажется, у них тогда еще можно было раздобыть тот чудесный редкий лак для кузова), он стоял рядом с древним Фордом Т.. Мучимый бессонницей, старик как-то рассказал, что его первый наездник еще в молодости утверждал, будто бы, дескать, именно они, наездники, сами и построили первые моторы, и даже якобы приводил доказательства этой, как, впрочем, говорил и сам Т., смехотворной выдумке.
Морозный воздух свистел в вентиляционных трубах. Чуть дрожавшая под колёсами лента, убегая, разрезывала укутанный мраком ландшафт, так, словно верхняя половинка ножниц серой стали вспарывала штуку чёрного бархата, осыпанного мелкими блёстками безучастных дальних огней. Над сдержанным ревом, доносившимся из моторной утробы, уже медленно приближалось сияющее средоточие жил и нервов города-наездника: недосягаемо отвесное, бессмысленно многоверхое и сквозь темь дымящееся предутренним паром, словно чудовищное скопленье необъяснимо огромных соляных столбов.
Мотор -- его звали Рудольф -- съехал с восьмиполосной имперской магистрали (из тех, что круглые сутки ведут в Рим) и оказался на одной из номерных улиц в самом сердце бывшей цитадели наездников. Старики уже почти ушедшего поколения, вроде древнего Форда Т., говорили, что еще помнят то странное время, когда наездники безраздельно властвовали в этой части города. Вместо моторных голосов тогда лишь изредка слышался на площадях мелодичный звонок вагона конки. Из раскрытых в жару окон многоэтажных контор доносился стук допотопных пишущих машинок. Вечерами светились люстры бесполезно роскошных модных магазинов, тщательно одетые господа-наездники выходили в сопровождении целых свор посыльных, обременённых свертками. Расторопные приказчики открывали зеркальные двери и выносили вслед за нарядными дамами их новые шляпы в круглых картонках. Подавали экипажи, которые приводились в движение четвероногими (в отличие от наездников), ныне, должно быть, давно вымершими животными. А в дальние предместья, кажется, уже тогда ходил то ли поезд, то ли неторопливый увалень-трамвай. Да, так было, если не лгут старики... Ныне же слава бывшего центра миновала бесследно. Днями там ещё копошатся те несчастные, что пока не смогли найти милостивого мотора, который был согласился взять их к себе в услужение. Но ночью во внутреннем городе никто не живет, и слышен лишь шелест ветра, играющего старыми газетами, и шорох палых листьев, и шелест колесных шин.
Впереди внезапно (в этакий-то час!) зажегся красный свет. Рудольф не любил отживших условностей тем более в месте, где, как он знал наверное, не было живых двуногих но, ворча, всё же остановился, так как увидел стоявшего на краю улицы мотора-полицейского. Тот включил тревожный красно-синий сигнал, словно была облава на воров, и заговорил в репродуктор нечто угрожающее. Странным было то, что полицейский стоял спиной к Рудольфу и говорил, хотя и неразборчиво из-за ветра, но определенно на языке наездников, тогда как на улице кроме двух моторов решительно никого не было. Вдруг резким порывом ветра взметнуло ворох газетных листов на тротуаре, и старик-мотор заметил каких-то существ, медленно поднимавшихся с земли. Они были, скорее всего, из породы наездников, но одеты во что-то, напоминавшее видом асфальт. Такими же были их лица: цвета копоти и мокрой земли, словно древние локомотивы. Один за другим они неохотно вставали, впрягались в свои примитивныя повозки и уходили в уже начинавшую мерно редеть темноту, подальше от режущих красно-синих лучей. Теперь Рудольф различил, что по всей улице творилось то же самое: из-под рваных листов картона и пожухлых газет выползали и скрывались в непроезжих проулках ночные обитатели мертвой столицы людей.
На мгновение мотор окаменел. Всю свою долгую жизнь им правили двуногие, время от времени за большие деньги уступая друг другу право водиться с ним. Разумеется, ему было известно множество случаев, когда наездник погибал вместе с мотором, и это было большой бедой. Но никогда прежде он не задавался вопросом о том, что происходит с наездниками, если моторы продолжают, как ни в чем ни бывало, благополучно кататъся по дорогам - никогда прежде этой ночи. Сейчас же он стоял, весь дрожа, словно перед приступом падучей, и отчетливо сознавая, что в страхе лицезреет последний тупик их людского земного пути. Так грузовик с отказавшими тормозами вязнет в заботливо заготовленном гравии: впереди растет полосатый шлагбаум и бочки с песком, и ты, глядя на него с крутого склона, думаешь о том переулке, где выйдет и твой последний бензин. Как однажды в юности, когда его первый, молодой и небогатый наездник взял его на кладбище автомобилей, чтобы подешевле купить какую-то запасную часть; так и ныне, глядя на этих черных двуногих бедолаг, он явственно ощутил приближение собственной смерти: всем моторам хорошо знакомую косую судорогу в двигателе, последнее зажигание, погасшия фары, конец.
Мотор взревел, словно напоровшийся на рогатину медведь. С места взял сразу третью скорость. Едва не перевернувшись на крутом вираже, с размаху грянулся о хайвэй и, пугая случайных попутчиков внезапными дикими зигзагами через все восемь полос, понесся куда-то на север, в остывшие бездорожные горы. Дребезжали настежь открытые окна. Луна в отодвинутом люке крыши теперь катилась бешено на юг, точно оторванная с мясом в припадке ярости, с треском отлетевшая пуговица. До самого разсвета люди и машины в городе, и волки на промороженной равнине слышали неумолчный, застрявший в рулевом гнезде вместе с продавленной кнопкой, Рудольфов гудок.