В порту -- переулки и множество лавок. Ну-ка, зайди в одну из них! Вот хотя бы в эту. Там (возле хибарки повесившегося в прошлый четверг во время бури ростовщика-чучельника, который так искусно умел выделывать куниц), в крeпком лабазе торговца пряностями, проберись-ка за перегородку! Конечно, может случиться так, что твой сюртук поношен, и брюки потрепаны снизу (допустим на мгновенье такую возможность). Тогда тебя может не пропустить приказчик Вахромеев. А впрочем, он толст, ленив и, сидя возле самой печки, вечно пьёт безпошлинный зелёный чай. Поэтому не бойся! Проберись за перегородку, и ты очутишься в довольно просторном чулане отставного шкипера-пропойцы, перебивающегося кое-как с хлеба на квас продажею всякого рода заморских диковин и редкостей. Теперь поройся в его хламе: там в самом углу есть ящичек с перегородками, словно в трюме у корабля. В каждом отсеке лежит по нескольку камушков. Это китайские талисманы. (Шкипер привёз их из давнего плаванья к берегам Малакки). На боку у каждаго камушка вырезан иероглиф, представляющий какую-нибудь добродетель: например, "любовь", "мудрость", "покой" и тому подобное. Некоторые завсегдатаи шкиперской лавчонки (а особенно рыжий слепой Патрикей, недоучившiйся студент, которому мельник вслух читает об эпохе Возрожденiя) говорят так. Тот, кому подадут такое долговечное напоминанiе, должен задуматься о соответственном душевном свойстве: таков философскiй смысл подарка. Хоть и подслеповата лавчонка, а у пьяницы-морехода и товар хoдок, так что отбою нет! Люди с охотою разсматривают, вертят в руках ловкие окатанные голыши, повторяют взглядом и прикосновенiем замысловатые изгибы древних слов-картинок.
Всего в ящичке пять или шесть отделенiй. В одном лежат только камушки со словом "мужество", в другом -- "счастiе", в третьем "покой", в четвёртомъ "мудрость", в пятом "любовь"... Любви меньше всего, почти все камушки уже разошлись по рукам. Мало осталось и счастiя: на него всегда велик спрос. Мужества много забрали. Это понятно: кто отправляется в плаванье, тому без него никак. Но много ещё мужества и в ящичке: видать, не всем пришлось ко двору. А вот мудрости и покоя тех до самаго края полно.
Все ли их обрели, так что и напоминать ни к чему? Или просто они не в почёте?
Вот в лавку входит Макар. Макар -- бродяга. На лице у него написана неуверенность, смешанная, впрочем, с безпечностью. Он не без некоторой опаски, но всё же вразвалку проходит мимо пузатаго и потнаго сидельца Вахромеева и затем, огибая на почтительном разстояньи других посетителей, направляется прямиком к шкиперу. Появление бродяги, вопреки его стараньям, не проходит незамеченным. "Эва, шелапут, опять шлындрает! Чичас пойдёт хозяину арапа заправлять!", недовольно ворчит тётка Марфа. В лавке она бывает часто, разсматривает там цветные картинки и иногда покупает за копейку ту или другую. Тёткино предпочтение нераздельно принадлежит красочным портретам греческих и южноамериканских генералов: вот и сегодня неправдоподобно черноусый Симон Боливар уже готов к походу в тёткин чулан, чтобы украсить собою ея фанерный сундучок.
Следом, словно чёртик из табакерки, мальчик Кузька выскакивает из-под прилавка, куда он лазил доставать закатившагося оловяннаго солдатика. Кузька ничего купить не может, так как, не устояв перед искушением, ухнул последний грош на кулёк калёных семечек. Но выгнать его также не представляется возможным. Он, затаив дыхание глядит, что будет дальше. Явления Макара повторялись в последнее время аккуратно каждую неделю и уже не единожды влекли за собой занимательные события, как то: предъявление фальшиваго кредитнаго билета, визит квартальнаго, игру в кости, закончившуюся всеобщею потасовкой, и однажды нравственную проповедь сидельца Вахромеева, который оторвал себя в тот день от опорожненiя одиннадцатаго по счёту самовара, дабы произнести длиннейшую предику о пагубности шаромыжничества. ("Ты, эфф... Макар, ты, этта, того... не колобродь... эфф...")
Но на сей раз ничего необыкновенного не происходит. Макар подходит к краснолицему шкиперу и долго ему что-то говорит вполголоса, так что ничего не разобрать. Разве только наделённый острым слухом Кузька, дразня под прилавком лохматую дворнягу хозяина, ненароком уловливает: "Требухи бы... почитай горячeго неделю не жрамши, ровно факир какой... намедни-ить в ломбард снёс... ради Христа... " Наконец, терпение у хозяина лопается. "Балбес ты!" взвивается бывший мореход. "Нешто ж можно эдак-то шляться! Пятый ведь раз приходит!" взывает он умоляюще отчего-то к тётке Марфе. "Да гони ты его в шею, Леонтий Карлыч!" негодующе сопит, утираясь, Вахромеев. Мельник со студентом Патрикеем замирают в углу в ожидании неизбежнаго скандала. Но тут отставного мореплавателя осеняет блестящая мысль. "Эй!" окликает он уже навострившаго было лыжи Макара. "Вот! На тебе!" и суёт ему окатанный голыш с китайским иероглифом на боку. "На что он мне?" недоумевает бродяга. "Продашь на пирсе, а не то себе оставь". "Сiи титлы по-китайски знаменуют "богатство". Богатым будешь", с нескрываемой издёвкой говорит учёный мельник. Несолоно хлебавший Макар готов уже было возобновить свои заклинанiя, но видит по мине Вахромеева и тётки Марфы, что до новаго визита квартальнаго остаются считанные мгновенiя, и исчезает.
На пирсе -- свежо, дёргает ветер и лаются чайки. Пахнет дёгтем, солью и тиной. Народу ни души. Все разошлись по трактирам, и лишь в отдалении немногие любители с уважением разглядывают потрёпанный парусник, привезший только час тому назад из чужих земель груз пороха, железа и аглицкого сукна. Доспел-таки до шторма. Макар стоит на скрипучих выдубленных досках и глядит на волны. Взгляд его, сперва сердитый и испуганный, понемногу проясняется. Он поднимает голову горe, потом снова обращается к морю. Улыбается чему-то. Достаёт из кармана камушек и, с силой размахнувшись, забрасывает его далеко-далеко в воду. Поворачивается и идёт прочь.