Как и иные прочие другие,
Кюне состоял из общего и частного:
Общее, накапливаясь, раздражало,
Необщее же, уходя, причиняло всё меньшую боль.
***
Кюне не жаловал фотографической съёмки:
"К чему," -- недоумевал он,
"ставить мертвеца на костыли?"
***
Бессилье биографий
Кюне не писал автобиографий.
Ну скажите на милость,
о чём он мог бы написать?
Провал -- потом глубокий вдох.
распахнутые очи,
дрожащие ноздри,
холодок в груди,
мир, полный упований и грёз --
-- и снова в полынью.
***
Кюне жил головой,
и это мешало ему понять,
что для такой, как у него, формы туловища
гнёзда просто не предусмотрены.
Когда, осознав это,
он перестал втыкать себя
в гнёзда, изготовленные фабричным способом,
вся деревянность враз сошла с него,
как с исцелённого -- проказа.
***
У Кюне была небольшая,
но досадная особенность:
деревенеть лет на десять кряду.
Очнувшись, он всякий раз находил,
что в мире живы цель и красота.
Но сделать что-либо
при таком расписании
было невозможно.
Так, поплакать иногда.
***
Finis Rutheniae
Кюне не любил России.
Он находил её дикой, грубой,
странной страной,
где ковры вешают на стену,
а посуду ставят в шкаф
и не достают её оттуда никогда.
Этим Кюне отличался от своего друга Лаубе.
Лаубе полагал, что Россия -- родина света,
очаг доброты и духовности,
последняя надежда мира.
Впрочем,
Лаубе уже давно жил в Литве
и письмами баловал редко.
***
О бремени времени
"Дольше всего," -- думал Кюне,
"им щадимы камни.
Но и они, остывая, становятся немы.
А тем, кто у него в плену,
та немота не впрок."
***
Кюне людей не любил,
хотя терпел.
Он рассматривал их в качестве неопасной,
но досадной огрехи мироздания,
вроде моли.
Лаубе, напротив,
не просто любил людей,
но и верил в их высокое предназначение.
Лаубе лишь беспокоило их количество,
их почти неизбежное соседство.
"А так," -- писал он из своей занесённой снегом башни под Мемелем,
"так-то пожалуйста. Пусть себе делают что хотят."
***
Однажды Кюне отправился было на прогулку в город,
но с удивлением обнаружил,
что город совершенно опустел.
Даже в церкви не было ни одного человека.
Тогда Кюне порылся в кармане пиджака
и нашёл там
последнее предотъездное письмо Лаубе,
остававшееся доселе непрочитанным.
В письме Лаубе писал, что уезжает,
так как в городе уже давно никто не живёт,
а здания заменены на макеты,
сделанные из фанеры с извёсткой.
"Лаубе прав," -- подумал Кюне.
"И понятно, что при этом остаётся только одно --
-- определиться на службу в страховую компанию."
Именно так Кюне и поступил.
***
"Ведь очевидно," -- думал Кюне,
"что такая последовательность
является логически непреложной:
Солдат Ковбасюк
Капрал Ковбасенко
Поручик Ковбасицкий
Полковник Ковбасов и
Генерал Ковбасинский.
Никаких других сочетаний просто не может быть."
***
Кюне и Лаубе спорили об искусстве.
Густав Иванович Кюне (1883-1952) считал,
что в изголовье творческого духа --
-- гармония незыблемых законов,
а наш удел -- вычитывать слова
на занесённых временем скрижалях,
под шум прибоя белой пустоты.
Вся новизна есть логово химер,
а поиск нови -- ересь, суета.
Эдуард Николаевич Лаубе (1884-1948) отвечал,
что нет искусства
разве удачливой ловитвы
незаветрившихся слепков естества.
Живая жизнь (sic!) диктует всё искусство,
а повторитель пройденных канонов
есть чучельник, удушливый педант.
Так из своей занесённой снегом
башни под Мемелем,
так отвечал Лаубе.
***
Высунувшись из окна далее обычного,
Кюне увидел идущих по улице обезьяна и муравьеда.
Обезьянъ был одет на свойственный его народу манер:
тёмные просторные шаровары, рубаха с капюшоном,
сандалии.
Однако держался он необычно скромно,
едва ли не конфузясь присутствием своего спутника.
Спутник же, хотя и был типичным муравьедом
-- длинное бледное лицо, запавшие глазки,
плотно прилегающие к черепу уши --
отчего-то вырядился в самое что ни на есть обезьянское платье:
-- набрежно расшнурованные лапти,
-- растянутая белая майка,
-- здоровенные портки,
-- узы на бритой вые.
И шёл муравьед совершенно по-обезьянски,
волоча задние ноги,
широко раскачиваясь
словно боксируя невидимую грушу.
Муравьед что-то оживлённо доказывал обезьяну,
а тот только понуро кивал, глядя себе под ноги.
Кюне с недоумением смотрел им вслед.
***
Вообще же Кюне занимало наблюдать повадки муравьедов,
особенно в тех местах их скоплений,
где самцы и особенно самки
ищутся друг у друга в магазинах.
Особенно любопытно ему отчего-то было следить
за выражением лица самки муравьеда,
пробирающейся по лабиринту магазина сети УУХ!*
(*Устройство Уютного Хнёздышка! (ТМ))
: как, работая мощными, когтистыми задними лапами,
она лавирует среди бесчисленных островков
Архипелага Блаженства,
как придирчиво выбирает, одну за одной,
прелестные вещицы:
как топорщатся жёсткие волоски на холке,
как блестят проворно бегающие глазки,
как цепко хватают передние лапки,
как проверяют товар на зубок...
У Кюне было странное хобби.
***
Не коснусь трёхметровым шестом
'Как,' -- думал Кюне, 'они всё же любят
становиться Несобой!'
'Впрочем, мне всё же понятнее самцы.
Те из муравьедов рвутся в Барсуки.
Что ж, понятное дело:
-- вес,
-- зад,
-- щетина,
-- даже уголовная полосатость,
всё это неизменно в моде.'
'Но каждая самка, как же она
хочет быть Немного Лошадью!
как ей желанны и как удаются!
-- летящая грива
-- и крупный круп
-- и цоканье копытец
-- и кокетливо выгнутая шея
-- и огромные печальные гла...
Нет! именно глазки,
глубоко посаженные
рыскающие по сторонам
глазки взрослой муравьедихи
лгут,
выдавая с головой.'