«Фауну песков составляет муравьиный лев, личинки которого
выкапывают в песке воронки-ловушки, куда скатываются
пробегающие близко насекомые, попадая в челюсти личинки,
зарывшейся на дне воронки...»
Путеводитель по железным дорогам
Приморской и Финляндской, Л-д 1927 г.
«Моя планета из песка,
Я ем его и пью,
Но гложет о воде тоска --
Я Вам о ней спою.
Надежен мой песчаный дом
В нем все, как у людей
-- А если дождь?
-- Да Вы о чем?
Здесь не идет дождей...»
Елизавета Бамъ
Больше всего на свете Мирмелеон ненавидел песок. По раcсказам черных стрижей, из клювов которых порой спасались иные Мирмелеоновы гости, ему было известно, что далеко на юге - как, например, на реках Вавилонских или на пустынных берегах Чермного моря - есть целыe страны, состоящиe из одних только неверных, переменчивых песков, песчаных холмов, барханов, дюн. Для него этот образ являлся самой убедительной, самой правдоподобной картиной ада: горячие, твердые крупинки, целыe горы их, заполняющиe собою весь белый, раскаленный добела, белый свет.
Беда же и неутешная его печаль была в том, что Мирмелеон жил в песке. Нигде больше он жить просто не мог. Сухая супесь сурово-скудных степей расстилалась вкруг его крохотной лунки на десятки и сотни верст: нечего было и думать о том, чтобы даже к старости на своих слабеньких крыльях преодолеть эту страшную преграду. К тому же, песок кормил его, как и его предков. Если призадуматься, то подобно рыбакам у моря от песка кормился весь древний род муравьиных львов, зандграфов (2) заброшенных отчин, что уходил, согласно старинному обычаю, пятясь задом наперед, по грязно-желтым кремниевым волнам в колеблющееся, как мираж, неизвестное прошлое.
Только старики после Преображения, уже сбросившие личину, уже сменившие игру в куклы на сладость последняго полета, овладевают тайной и прелестью движения вперед. Ардалион Януарьевич Мур-Леонидэ, престарелый троюродный дядя Мирмелеона, случайно попавший к племяннику в гости, разсказывал ему перед тем, как попрощаться: «Очень, оч-чень славно, друг мой. Сидишь на видном месте, на веточке, в блестящих крыльях. К тебе барышни подлетают, говорят: “Мирмиллион Формикарьевич, душка, разрешите Вас на танец пригласить!” Право, дружок, все устроится как нельзя лучше.» И, брезгливо жуя (дядя действительно зажился на свете и был весьма поджар), Мирмелеон отчетливо представлял себе, какой упорядоченной, какой предсказуемо пристойной будет его дальнейшая стезя.
Но случилось небывалое. Из всей длинной, однородной череды неразличимых поколений именно на нем, наконец, кончилось казавшееся неистощимым долготерпение природы. Стоял нещадный июль. Столбы мутного от жара воздуха вяло шевелились над степью, словно выцветшие полотнища дохлого северного сияния, и жившая в душе ничтожной букашки Мирмелеона могучая ненависть, теперь тоже накалившись добела, вставала над ним величаво и грозно, словно само Преображение. Эта ненависть была отчасти сродни тому неутолимому охотничьему инстинкту, когда молодой, еще кипящий всеми соками своей неукротимой жизни лев с замирающим от наслаждения сердцем впивался в тело припозднившегося гостя, и оно мгновенно съеживалось и опадало, точно прорванный бурдюк.
У Мирмелеона было одно большое достоинство. Он был молод. Ведь это только старость приносит с собою горько выстраданный опыт, страх дождей, стрижей, опускающихся на край воронки, страх перед голодом, когда целыми днями на краю лунки не показывается ни одного гостя, страх от приближения зимы, долгого, обеcсиливающeго сна, смерти. А молодому и сильному муральву - все нипочем: мягко песочное ложе, и шатер неба над ним высок и светел, и если не сегодня, так завтра непременно заглянет на огонек долгожданный лакомый гость.
Но как быть, если сам вид песка набил оскомину и вызывает одно только раздраженье, одну только безсильно-злобную тоску? Мирмелеон глянул на свирепое полуденное солнце, и его терпение лопнуло. Довольно! Так больше нельзя. Пришла пора перемен! Работая лапками и своим мощным туловищем, он стал отгребать песок в стороны. Дело спорилось. Вся жизнь муравьинаго льва, все его существо, как известно, приспособлено главным образом к тому, чтобы лучше всех уметь копать и метать песок. И теперь, с отвращением отбрасывая от себя податливыя песчинки, Мирмелеон радовался тому, как ловко и почти привычно он избавляется от этой надоевшей, такой, в сущности, чуждой ему среды. Круглое отверстие его родной, ненавистной ему воронки быстро расширялось.
Ни для кого не секрет, что муравьиные львы роют тем большую лунку, чем они голоднее. Вообразите же, друг мой, с каким восторгом, с какой светлой яростью он должен был теперь рыть эту свою главную, свою окончательную яму! как будто не заморыш-муравьишка, а весь опостылевший мир, словно огромный жук-скарабей вот-вот свалится в Мирмелеонову западню, где этого жука и придавит навеки его же исполинским навозным шаром. «Вот это была бы картинка!» -- злорадствовал Мирмелеон.
Стенки ловушки быстро осыпались. Право же, забавно бывало наблюдать, как обезумевший от ужаса гость -- если ему изредка и случалось увернуться от сокрушительных львиных челюстей -- как потешно он карабкался, надрываясь, вверх по предательски зыбким песчаным стенкам, а лавины песка перекатывались через него, сыпались в глаза, сбивали его с ног, пока, наконец, оседлав небольшой оползень, он не съезжал, отчаянно барахтаясь, прямо в заботливо подставленный муральвиный зев.
Но с Мирмелеоном природа съиграла злую шутку. Он ведь еще вовсе не был стариком! но пора Преображения неотвратимо приближалась: он уже пережил свою первую зиму. Вместе с ней, вместе с ночевками в длинных темных норах прошло здоровое, ничем еще не испорченное восхищение от того, как под крепкими челюстями хрустит и крошится высасываемый гость. Прежде все, бывало, так и вздымалось в нем, когда по стенкам западни вместе с тонкими песчаными струйками к нему спешили сочные яства, бившиеся в оргии своей свежесрезанной жизни. Какая спелая, сытая истома наполняла тогда Мирмелеонову головогрудь, каким самодовольным хмелем тяжелели его ножки и челюсти, с каким презрительным пренебрежением выплевывал он за пределы кратера опустевший хитиновый скелет.
А теперь он был усталым, отравленным человеком. Взятый с бою обед уже через мгновение отзывался внутри него гулкой пустотой. Гости приелись, лунка обрыдла, опостылело солнце и проклятый песок.
И он рыл, рыл, как каторжный, точно не было впереди великого Преображения и кукольных дней, и девственного полета, и радостей любви, а была только одна тупая, тупиковая смерть. Он рыл с утра до ночи, с омерзением расталкивая песчаныe стены, и яма, уже огромная, все расширялась. Песок то и дело сыпался сверху целыми струями, но он не обращал на него внимания: ему ли, несравненному зандграфу, собирателю львиной доли со всех окрестных муравьиных куч -- ему ли было бояться песка, так легко подававшегося теперь под ударами его мускулистых лап? Он рыл, и конусовидное дно западни, вытягиваясь, точно рыло любопытнoго муравьеда, уходило вглубь. Постепенно ему начинало казаться, что наступила ночь или зима: отправляясь ко сну, он всегда рыл себе куда более глубокую яму. Но был, как всегда, полдень. О ночи или о зиме не могло быть и речи. Только круг белого неба, все еще видный у самого устья ямы, медленно сужался и, словно заживающая рана, словно шаг потревоженной тишины, неохотно и неторопливо смыкался над ним.
LA, MMI
(1) Myrmeleon Formicarius (μυρμηκολεων) встречается в степях и лесостепях. Это крупное насекомое, которое внешне напоминает стрекозу благодаря своему длинному, тонкому брюшку и узким прозрачным крыльям. Личинки М. живут в лишенных растительности сухих песчаных местах, где они роют в почве конусообразные воронки. Добычу М. подстерегают на дне воронки, выставляя наружу только свои длинные, изогнутые серповидные челюсти. Муравьи и др. беспозвоночные, попадая на край ловушки, падают вниз и становятся добычей этого хищника. Личинки М. передвигаются, пятясь назад.
(2) der Sandgraf (нем.) - наследственный титул муравьиных львов. Каждая местность, в которой находилось несколько крупных муравейников, платила дань своему зандграфу. В зандграфское достоинство возводили вплоть до самаго конца XVIII века, когда прекратился курляндский герцогский род, бывший в силу дарованной ему императорской привилегии ленным господином (сюзереном) всех на свете зандграфов.