Хорошенько потренировавшись на склоне и убедившись, что он уже вошёл в свою лучшую форму, cизиф поплевал на ладони, крякнул, с уважением кивнул в сторону Олимпа и решительно покатил свой камень к вершине -- на этот раз, на зачёт.
Солнышко припекало. Тёплый пот струился по cизифовым щекам, в невысокой сорной травке зудели кузнечики, из-под камня вылетали мелкие камешки, и над утоптанной во время бесчисленных тренировок грунтовой дорогой вздымались вялые флаги светло-коричневой пыли. Идти было неприятно.
Но на этот раз cизиф и не думал отступать. Как ни странно, по-настоящему он увлёкся этим делом только после амнистии. Покуда качение камня оставалось карою богов, оно и для души продолжало быть постылым бременем. Покорство не заменяет страсти, и cизифова душа не лежала к тому, чтобы весь свой необозримый век влачить ярмо, навязаннoe ему помимо воли -- воли упрямой и ценимой, в последнем счёте, превыше всего на свете.
... да, он жестоковыен! не в этом ли состояла его подлинная вина? и его тайная гордость...
Но однажды всё кончилось будто по слову св. Франца: устали боги, устали и камни. И тогда меднокрылый герольд принёс cизифу амнистию. Приговор был пересмотрен за давностью лет: наказанье сочли исчерпанным. Сизиф был снова волен жить на равнине.
Увы, на равнине было скучно. Сизиф понял это очень скоро. Ему потребовалось всего несколько лет, чтобы осознать. что достоинства равнинной жизни, казавшиеся со склона каторжной и такой ненавистной ему тогда горы прямо-таки неизмеримыми, на самом деле, безбожно преувеличены.
"Ну и что?" -- меланхолически думал cизиф, сидя с папиросой на завалинке и снисходительно глядя на скудный равнинный закат. Ну и что? Что из того, что он теперь волен здесь жить? Что, в сущности, может ему предложить эта хвалёная равнина, о которой на склоне ему издевательски пели злорадные маленькие птички?
Жить в срубленной своими руками бревенчатой избе на краю людной долины, где шум и толчея? Найти себе сизифу? стать отцом? шумно обедать под старой яблоней?
Отвыкнуть от бессмертия?
стать дряхлым и седым?
стать дряблым, словно мошна у должника?
лечь под оливами?
Кому иному такая стезя казалась бы подарком нещедрых на подарки парок -- особенно после того, как долгие годы над ним тяготел приговор.
А сизифу было тошно. Годы каторги изменили его. Его тянуло в горы, манил запах камня и собственного пота, мышечная радость натянутого, как единая струна, тела. И даже треклятая вершина, прежде безучастно-холодная, даже она теперь, словно подтрунивая, звала. "Иди ко мне," -- шептала она по ночам, вместе дразня и отталкивая, и сизифу не спалось на его жестком, одиноком ложе.
Тёплой майской ночью, когда за распахнутыми окнами в бархатной тьме тяжко дышали липы и гремели соловьиные сады, сизифу приснился кошмарный сон. Ему снилось, что пока он спал, люди из долины связали его и отвезли на телеге в столичный город, а там, в городе, в этом ненавистном скопище мёртвых, совсем не по-горному бездыханных камней, в подвале мрачного замка его втолкнули в полое деревянное колесо и велели вращать, угрожая ударами бича.
Стеная и ворочаясь, сизиф по-прежнему видел себя спящим на лавке в избе на краю долины, но в то же самое время видел себя надрывающимся в осклизлом скрипучем колесе, и видел из мутной темноты застенка, как от этого колеса тянутся во внешний мир бесчисленные приводные ремни, шкивы, барабаны; и как своим вращеньем это самое колесо приводит в движенье весь стольный град железного князя: его дороги, каналы, подъёмные мосты, полки заводных воинов, лесопилки, каменоломни... и все покорённые князем народы и государства...
Сизиф страшно закричал и очнулся на лавке, весь в холодном поту. Никакого колеса не было. Была звёздная ночь, шелест, прохлада, одинокая соловьиная трель. И на фоне этой оттенённой соловьём тишины сизиф вновь явственно услыхал призывный голос вершины.
Сизиф поднялся, кинул в котомку краюху хлеба, обухом заколотил входную дверь и зашагал, не обернувшись, по дороге в горы...
И вот теперь он катил камень к вершине --
но на этот раз, не за страх, а за совесть,
не боясь повторить, если нужно, всё сначала,
впервые не ненавидя гору и свою долю,
повинуясь одной лишь своей неукротимой воле.
И камень, и гора точно чувствовали эту новую сизифову решимость. Камень, окатанный годами бесславных усилий, едва ли не принимал теперь всякий толчок,
дорога стелилась под ноги.
Путь становился круче, вершина приближалась. Сизиф навалился. Камень тяжело вздрагивал на неглубоких колдобинах, колыхался, качался, словно мостки в шторм. Сизиф чувствовал под пальцами его тёплую округлую массу, его стремление, послушный вес.
Так далеко сизиф не заходил ещё никогда. Ему, конечно, не раз приходилось почти добираться до вершины, но по приговору богов окаянный камень вечно вырывался у него из рук в самое последнее мгновенье. А сегодня он уже подошёл вплотную.
Становилось заметно прохладней, дорога плошала, поднималась круче. Вскоре она кончилась, и на последних аршинах шла уже каменистая целина, где не росла трава и не метались из-под ног суматошные ящерки.
Ниже оставались перистые облачка, кружили ястребы. Дорога, утоптанная сизифовым трудом, терялась вдали. Ещё один мощный толчок, ещё. Теперь немного сказывались годы безделья, проведённые на равнине, но сизиф не сдавался. "И ещё," -- налегая, считал он аршины, / не сводя заливаемых потом очей / с подползающей ближе и ближе вершины, / что была уже прямо за этой скалой, / и ещё...
Йих, втягивал воздух сизиф, напирая на камень, который казался мягким и податливым перед лицом такой силищи.
Х-хаa, шумно выдыхал сизиф, когда круглый камень вкатывался в ямку.
Йии-хх...
Ххх-хаa...
Йии-хх...
Хх-хаa...
Йии-хх...
Хх-хаa...
Последняя скала. Ещё один, последний рывок... сердце сизифа бешено колотилось... глаза налились кровью... взгляд темнел... пересохший рот свело от жажды... в висках стучали пудовые молоты...
Йих-ххаа...
Йихх-хххааа...
И вдруг...
ой!
что?!
что это?!
где?! где вершина?!
да, верно, эта небольшая площадка за скалой и есть вершина!
но кто бы мог подумать, что она окажется такой!
МАЛЕНЬКОЙ!
такой узкой!
настолько узкой!
что камень!
точно разбухший от собственной значимости в этот миг победы!
без труда перевалил
через крошечный пятачок вершины...
(... с которой ошалевшему от счастья сизифу на мгновенье открылся весь мир... )
и
пока... пока...
по-ка-тил-ся!
ПО-КА-ТИЛ-СЯ!!
с грохотом, лязгом и хрустом разлетающегося во все стороны щебня! и гальки!
по новому, прежде никогда даже не испытанному склону
покорившейся сизифу горы
с низким, грозным рёвом, гулом и грохотом,
оглашая окрестные ущелья!
и даже отдалённые вершины!
и, тем более, долину, полную марширующих заводных людей!
вестью ликующей
своего полного
упоённого торжества!!