Ветеръ вылъ, неся северо-западную печаль, запахъ фiорда, дальнiе моря. Врывался въ тесную клетушку на Васильевскомъ (и поэтъ подходилъ къ окну, цепенея). Билъ порывами форточку, гналъ покой. Билъ наотмашь и въ помпезные фасады за рекой. Тополь въ окне метался изъ стороны въ сторону, и въ неизвестную страну летели дикiя низкiя тучи. Надъ Охтой разносило бурый дымъ. Гневалась Нева. Ударами чугунныхъ волнъ толкала неподъемный шаръ на Стрелке. Мосты надрывались, едва держа на привязи угрюмый броненосецъ крепости. Ветви хлестали памятникъ забытымъ победамъ. Мотало баржу у Кронверка.
Ангелъ шелъ съ Дворцовой на Петербургскую сторону. На Троицкой ему стало страшно. Сзади нависала река, слева крепость. Равелины были зловещи. Впереди открывалось ущелье Каменнаго острова, и купы садовъ темнели въ отдаленiи дурною осеннею приметой.
Видъ Ангела былъ ужасенъ. Черныя тени лежали вкругъ бездонныхъ врубелевскихъ очей, кудри воздымались, какъ у Медузы Горгоны, которая вотъ-вотъ увидитъ свою долгожданную смерть. Небесные облаченiя Ангела изорвались еще надъ Лугой и теперь висели клочьями, и облетали, словно ржавые листья дуба въ мерзлыхъ ноябрьскихъ поляхъ, а подъ лохмотьями была обыкновенная пехотная шинель цвета пороха, колючей проволоки и влажнаго ржаного хлеба. И веяло отъ той шинели промозглымъ чахоточнымъ сквознякомъ эстляндскихъ мызъ, мятежныхъ кронштадтскихъ фортовъ, сданной Риги, расхлябанныхъ переездовъ подле станцiи Дно. Дождевой водой на дне неглубокихъ траншей. Холодомъ мокрыхъ ногъ и худыхъ сапогъ. Страхомъ въ виду свиного, железнорогаго врага -- тупого, люто упорнаго, медленно, но неуклонно подползавшаго по раскисшимъ дорогамъ ко брошенной всеми, пустой и мертвой, какъ Распутинъ въ проруби, столице.
Городъ гнилъ, вязъ, тонулъ въ безвременьи. Въ последнiя недели надеждъ не стало и на этого, ненавистнаго и вместе -- желаннаго супостата, а безпутное родное воинство было вдали и безъ силъ. И ныне Ангелъ шелъ, словно арьергардъ разбитой великой армiи съ юга на северъ, черезъ весь городъ, неся надъ головою огромный, какъ хоругвь, и тяжелый, словно трехлинейная винтовка, сосновый крестъ. Где водрузитъ Онъ его?
Вся губернiя шатается, точно съеденный изнутри термитами вконецъ трухлявый стволъ, ибо подъ тонкою коркой земли и подъ желтой осеннею травою дышатъ и светятся въ ночи синими огнями тьмы и тьмы безъимянныхъ могилъ. Отчего встаютъ по осени дымы надъ опустевшими полями, и воздухъ дрожитъ надъ ними, точно надъ распаленною солнцемъ дорогой? Неужто это они поднимаются изъ-подъ тощей пашни и идутъ мимо обмелевшихъ каналовъ и взорванныхъ колоколенъ въ свой последнiй походъ? Где она, небесная Бернгардовка? Где превечный Кронштадтъ? Где неизбывная Левашовская пустошь и безконечная линiя Маннергейма, и Оранiенбаумскiй плацдармъ, и Мясной Боръ, и Пискаревка, и Средняя Рогатка, и лживый, лживый Рабочiй Поселокъ номеръ Пять?.. Куда уходитъ со скатками черезъ плечо и съ лопатами вместо недоставшихся винтовокъ, въ колонну по трое, небесное ополчение? И видитъ Ангелъ, что мой близорукiй другъ тоже идетъ тамъ, въ левомъ ряду, спотыкается, опорками меситъ глину безвиднаго горняго шляха, и идетъ уже полвека, съ того самаго дня, когда былъ убитъ подо Мгою, роя ставшiй могилою окопъ.
И нетъ конца извилистой колонне. Но изъ первыхъ, тифозныхъ дней Онъ все глядитъ и глядитъ, безсильно помавая крылами, воследъ мертвящимъ десятилетiям и навстречу имъ. Цепенеетъ, какъ поэтъ, что приросъ къ холодному стеклу въ клетушке за рекой, и, какъ онъ, не хочетъ верить своему собственному провидческому всеведенiю.
Вотъ ужъ почти скрылись они въ тучахъ надъ городомъ. Только голодный, оборванный Ангелъ, самъ ростомъ съ версту, шагаетъ замыкающимъ по грязнымъ тучамъ небеснаго проселка. Къ неземному полустанку, где все идетъ и идетъ посадка въ эшелонъ, который отправляется въ вечность.