|
Вместо предисловия
Последние месяцы выдались тяжёлыми. Но он был молод! И что была физическая усталость перед тем, что наполняло его теперь.
Солнце окончательно ушло на покой, и сумерки опускались на лес медленным сухим дождём.
В этом большом лесу у него было своё место. Тихое место. Ему подходило - его как назвали Тихомиром в младенчестве, так он им и остался. Место не было ни священным, ни посвящённым - никому и в голову не пришло бы его прогонять.
Но от забегавших порой шумных полосатых поросят безопаснее было держаться подальше. Пару раз он решил не тревожить отдыхавшего медведя. А ещё сюда - не в чащу и не на окраину - наведывались могучие туры, и затаившемуся Тиху не раз случалось видеть первые шаги будущих неудержимых быков.
Сейчас ему никто не мешал. И он - никому. Тих прислонился к дубу. Осень была тёплой, и деревья не собирались пока засыпать, перешёптываясь тяжёлыми разноцветными кронами.
- Зачем пришёл? - упало с высоты.
Тих не звал, не ждал - в его молчаливом удивлении промелькнула нотка недовольства. И пропала:
- Радостью поделиться. Сын у меня родился. Первенец, - физиономия расплылась искренней детской улыбкой.
Радость ожидания помогала в нелёгкую страду; радость обретения - теперь, когда малыш оказался совсем уж не тихим. Радости было гораздо больше, чем Тих мог вместить, и он разливал её - как переполненный кувшин. На всё, что видел, и не видел, и предполагал, и догадывался; на всё, что уже появилось, и ещё только было должно.
- О чём просишь?
Радость по-прежнему плескалась, но угасание улыбки подчеркнуло скулы, а опустившиеся брови оттенили ставший серьёзным взгляд:
- Что прошено - не твоё; а дарёное - и отобрать можно. Пусть будет - какой есть.
Тих провёл ладонью по тёплой коре, улыбнулся суетившейся над головой белке и, чуть прищурившись, оценил вышину:
- Пора мне.
Низко поклонился, развернулся и пошёл к дому.
Грозный повелитель небес, не менее внимательно оценив спину уходящего, многозначительно усмехнулся в усы. И, сколько ни приходилось им встречаться ещё, никогда не поминал Тиху этого разговора. До поры.
* * *
Пылал неугасимый костёр, освещая ряды камней, нескольких - внешне разных, но всё же похожих - разновозрастных мужчин и кучку одиннадцатилетних мальчишек, всерьёз пытавшихся казаться спокойными. Первослав оказался последним. Шагнул вперёд.
И ясное небо вдруг заклубилось тяжёлыми тучами, зарокотало:
- Чего хочешь?
Мужчины замерли - ритуал нарушался непредвиденно.
Мальчик коротко глянул на стоявшего в кругу отца, на мгновение задумался - и поднял голову. Опустившиеся брови оттенили серьёзный взгляд:
- Хочу уметь всё, что я могу.
Гром прокатился по небу - от края до края:
- Как?
Мальчик чуть повёл плечами:
- Научиться.
- И где же тебе учителей столько найти? - небо стало чёрным, роняя на землю среди дня - ночь.
Первослав удивился - недоумённо, искренне; обвёл руками круг, захватывая небо, землю и подземелье:
- Везде.
Тучи рассыпались, развеялись клочками, впитались в ясную синь, по которой прокатился сухой грозой смех:
- Ну, учись!
Мальчик, чуть прищурившись, оценил вышину. С которой тяжёлый взгляд мерил вызывающе вскинувшего голову Тихомира, пока хозяин небес не усмехнулся в усы:
- Какой есть.
Тихомир посмотрел на сына и молча кивнул в ответ.
*I.
Как родился я по вечерней заре...
*
И сколько себя помню - тьму работы переделай, да ещё вокруг приглядись. Когда дождь, а когда вёдро. Будет ли мороз силён, а снег высок, и как реки разольются. Когда пахать, а когда сеять; когда садить, а когда косить; чего не ждать, а на что урожай будет.
И где какие травы найти, да когда взять, да обойти, да как от чего пользовать...
- Князь Перунов холм разорил! - ввалился в сушильню, как к себе домой, Могута.
Первослав бровью повёл, но от трав не оторвался:
- Весь? Почайну запрудил или снёс куда?
Смотреть на озадаченного Могуту было смешно - не иначе, холм своими ногами притопал, - но веселиться долго мне не дали:
- Сюда гляди! - рука у Первослава, при всех его летах, была, ой, нелёгкой.
Подзатыльник едва не ткнул меня носом в стол, а старый волхв зыркнул на враз попятившегося вестника:
- Гонится за тобой кто?
- Н-нет.
- Так на солнышко поди.
Могута вывалился наружу и почти тихо прикрыл за собой дверь.
Любопытство гнало мой язык, как хорт лисицу, но лисе пришлось извернуться и покусать гонителя: как о деле думаешь, так его и делаешь - негоже на дурь отвлекаться.
К тому же Первослав скоро ушёл, а самому мне стало вовсе не до холмов киевских, хотя бы и все они враз попадали - это же не стог сена ворошить, здесь у каждой былинки своё место и значение, не так да не туда пристроишь - после беда будет.
И вот ведь - целый день рук не покладал, ногам роздыху не давал, а спроси, что сделал - только язык прикусить и останется. Вот ведь диво дивное.
А к закату Первослав вернулся и меня с собой увёл.
Бывает большой сход, когда весь род собирается. А бывает, одни волхвы сходятся. Вот на такое сборище я в своё семнадцатое лето и попал. В первый раз. Да и в последний. Там и узнал, что за весть самого Могуту потрясла.
Князь в Корсуни в христианство крестился. (И ладно себе - не он первый.)
И привёз с собой жену (это которую? счёт уже потеряли), христианку (эка невидаль - у нас и княгиня была).
И служителей привёл, и велел по Киеву храмы с крестами ставить. (Вроде они до того там не стояли.)
И велел объявить, что нет на свете другого бога, кроме распятого, а всех, кто с тем не согласен, велел в мечи брать.
А вот тут-то всё и началось.
Горимир так о поругании дружиной Перуна в Киеве говорил, что хоть сейчас меч хватай и княжий терем приступом бери. И слушали ведь. И глаза, и сердца, и ладони горели. Пока Первослав не поднялся - затихли все.
- Ты своими глазами видел?
- Не видел! - вскинулся Горимир. - И что с того?!
- Ничего. Значит, чужие глаза тебе язык зажгли. А хотя бы и сам поглядел, что с того? Не в идолах боги.
Призадумались волхвы - и согласиться не хочется, и возразить не можется.
А прервал тишину Всемысл. О котором сказывали, что договорится он и с медведем в берлоге, и соколом в небе, и с любым человеком, откуда тот ни возмись.
- Вы посмотрите: вся земля от варягов до греков - под крестом. И куда князю деваться? Кто с ним говорить станет и где подмоги искать? Ему - и детям его, князь не вечен. А от хазар, трудами Святослава, одна тень осталась, и кто теперь к нам вместе с солнцем придёт - никому не ведомо. Хотя и оттуда, где оно заходит, добра не жди, но там все одному богу кланяются, и у нас давно к тому шло. Князю корона нужна, вот он её через бога и добудет.
Ох, зашумели все, зашумели-затопали.
И снова Первослав поднялся.
- Не в том беда, что князь крест принёс. А в том, что ему люд без креста не мил. И у нас выбор невелик. Либо на брань с князем станем и из неё не выйдем. Либо крест наденем. - Тяжёлый взгляд мокрым полотном накрыл возмущение несогласных. - Не в идолах боги. И не в крестах. Вот и выбирайте, поляжете вы за правду, или ложью её сбережёте.
Долго они ещё тогда спорили. А я дальше слушал - и не слушал. Чего уже. И так понятно, что разделились. И я решил, в какую сторону - мне.
Боги и без нас между собой разберутся. Князю всё едино - о чём думаем, если, как надо, кланяемся.
А наше дело - самим учиться и других учить. Всему, что сможем и что пользу принесёт.
Не видать нам покоя...
*
Но разве может быть проклятием доля, которую ты выбрал сам.
**II.
Родился я по вечерней заре...
*
А зимние вечера, ой, долгие.
- Диду, расскажите про Сирка.
- Та я ж тебе сто раз сказывал.
- Ещё расскажите.
- Ну, слушай. Говорят, вода камень точит. А Днипро пороги режут, до моря не пускают. И там, где вырывается могучий Днипро на свободу, стоит последний порог - Хортица, и лежит другая воля - казацкая Сечь Запорожская - порогом для моря турецкого, поля татарского и всякой нечисти, что до земли нашей руки загребущие тянет. А сидит на том пороге кошевой атаман. И пока сидит - с Радой совет держит. А как поход начинается - тут одно его слово надо всеми становится: как атаман накажет, так и делаться станет.
- Диду, а как атаманом становятся?
- По слову казацкому - за кого больше казаков скажет, тот атаманом и будет. Но тогда уже и слушают его все, а не так, что кто в лес, а кто по дрова - так не славу добудешь, только голову бесславно сложишь. А Иван Сирко казаков в походы водил больше, чем полсотни раз, и бились они с ворогами, и ни единого раза биты не были. А кошевым атаманом был он без перерыва двенадцать лет, аж до самой смерти. Но был он великий химородник, и даже на свет уже с зубами народился.
- Как?
- А так. То случается. А батько его большой разумник был и сказал, что будет сын теми зубами ворогов грызть. Так оно и сталось. Пришёл Иван на Сечь ещё хлопчиком, а там ему показали, чего ещё не знал, и научили, чего ещё не умел. Там таких тогда немало было и сейчас осталось. Такого казака ни сабля, ни пуля не берёт, и один он в бою сотни стоит. Товарища с поля вынесет, кровь затворит, рану заговорит и травами отпоит. Морок наведёт, ворогам глаза отведёт и глотки их под их же сабли подставит. С птицей и зверем поговорит, небо на воду уронит и, как книгу, прочитает. Такие то казаки.
- Диду... И я хочу.
- Та что ж с твоего хотения, как я тебя простой грамоте научить не могу - всё от тебя буквы, как горох от стены, отскакивают.
- Не.
- Что, не?
- Заскакали уже.
Я слажу с тёплой печки и притаскиваю деду большую толстую книгу. На книге значится: "Псалтырь". Я читаю её вслух - медленно и долго, но мне самому смешно, почему такая простая наука так долго укладывалась в моей голове.
- Э-э, - качает головой дед. - Так ты, значит, заморочник: всем головы морочишь, а себе - первому. То я тебя по-другому учить стану.
Не помню, сколько мне тогда было, но с той зимы дед в самом деле взялся за меня крепко.
Так что знал я вскорости и письмо, и счёт, и как любую книгу прочесть, хоть бы её раньше слыхом не слыхивал.
А, заодно, что за травы у нас под крышей сухими лежат и вокруг живыми стоят, да как зовутся, да от какой хвори какими пользуют - что я понять мог, всё дед в меня втолк.
А потом пошла и другая наука.
- Иди сюда. Яр видишь?
- Вижу.
- А перескочи.
- Да что ж я - конь?
- Дурень ты. У коня - одни ноги, а у тебя ещё голова с руками. Зачем только, никому не ведомо.
Я видел, как это делали ребята постарше, поэтому без тени сомнения схватил с земли ветку побольше, воткнул в землю, оттолкнулся - и влетел в кусты.
- Дурень.
Раз за разом.
Когда мы вернулись домой, мама только всплеснула руками: я весь был словно исхлёстан хорошими розгами. А дед, обкладывая меня кашицей зверобоя, только посмеивался в усы:
- Терпи, казак, атаманом будешь.
Возможное атаманство меня не прельщало, но науку, что всякая подмога должна быть "по руке", я усвоил скоро.
Палка не может быть ни слишком тяжёлой, ни слишком лёгкой, ни слишком жёсткой, ни гибкой, ни слишком длинной, ни короткой - а ровно такой, какой нужна одному для каждого дела: одно - через яр прыгать, другое - чрез тын перескакивать, а третье - от противника отбиваться.
- И сабля так куётся - по руке казаку. А не то он не казак, а гайдамака.
- Скажи Дунаю, пусть свиту принесёт.
- Как? - Я только что не скачу вокруг здорового лохматого пса, который весело скалит зубы, но даже ухом не ведёт.
- А человеку, который тебя слышит и понимает, любой дурень может сказать. А ты сумей и псу, и коню, и корове, и птице, да не просто языком помолоть, а чтобы поняли тебя с толком. Дунай, свиту принеси. - Пёс широко зевает, но встаёт, приносит - задрав голову, чтобы полы не слишком волочились, и укладывается снова. - Ты сначала его услышь да пойми, а тогда и он тебя станет.
Тоже мне, загадка. "Дурень", - написано для меня на морде Дуная большими буквами. Ну и ладно.
Но дело оказалось не сложным - понять, успокоить, уговорить и помощником сделать. Хоть скотину домашнюю, хоть зверя. Вот птицу в небе - трудно.
А Дунай и дальше надо мной, как хотел, насмехался - но на то он дедов пёс.
Сколько мы вместе лесов-полей исходили - и счёта нет.
- Это что растёт? То как зовётся? Прок с него какой? А когда наибольший? А с чем сложить когда можно?
А чтобы так. А чтобы этак. И положить, и поднять, и уморить, и вылечить.
На болото в дикую глушь зашли:
- Сказывай.
- Диду, так я ж не видывал такого никогда.
- Дурень безголовый. О том, что видел да слышал, всякий дурень знает. А ты, не зная, посмотри да пойми сначала, можно ли его в руки брать. Да потом на цвет, листья, стебель, корень погляди; а если поймёшь, что не отрава, так и потрогай, понюхай, хоть и на зуб пробуй. Что ж эта трава - с Месяца вчера свалилась? Она тут от века росла, как и остальные кругом. Об одной знаешь - и остальные поймёшь. Дуная вон никто не учил, какие листья от какой хвори жевать, а какие - стороной обходить, но что-то я его возле белены с дурманом не видывал.
- Видишь, мать хлеб ставит. И ты иди.
- Не пойду.
- Что?
- Не казацкое дело.
- Что? А сюда поди. Дурень. И хлеб будешь печь, и борщ варить. О всяком деле нужно знать, когда начинать, когда заканчивать, как делать, да каким оно готовое выйдет. А когда своими руками одно попробуешь - и об остальных поймёшь.
Вожжи в руках деда способны направить кого угодно куда угодно - я утираю слёзы и тащусь к матери.
Эта наука не давалась мне страшно долго. Пока однажды дед с матерью не пропали поутру со двора спешно, оставив на меня всё хозяйство. Так что выпало мне и корову доить, и дом прибирать, и кашу варить, и хлеб месить.
Я знал, что метаться от одного к другому - только с ног собьёшься, но и своим чередом пока до хлеба добрался - уже почти падал. И подумал, что не иначе, как тесто - живое: дышит, всходит, убегает. И если можно из Дуная помощника сделать, то почему из хлеба - нельзя?
Как я тесто вымесил - сам удивился. Но пока готовил - всё рассказывал; всех заговорил - его, себя, огонь в печи. Всё одним целым стало. И стало вдруг ясно так, сколько хлеб месить, сколько ему всходить, когда в печь садить, когда вынимать.
Дед с матерью вернулись - я спал наяву, глаза сами закрывались. Только и услышал:
- Да чего ж ты плачешь. Радоваться надо - толк с хлопца будет.
- То вам толк.
- Тю. Нашла с чего слёзы лить. Батька его позови - и тебе помощница выйдет.
Как это у матери получилось - не знаю, но батько приехал. Он, правда, никогда не оставался надолго и в этот раз через две недели на Сечь вернулся, но, в самом деле, родилась весной мне сестра - не знаю, какая потом помощница, а сперва - только хлопотница. Мне - так больше всех. Да и ладно, всякая работа после пользой оборачивается.
В моё пятнадцатое лето у матери были уже две помощницы, по дому начинал бегать брат, а приехавшего за мной, наконец, батька дед встретил недовольным:
- Тебя и на смерть - не докличешься.
- На смерть не вы меня, а я вас звать стану, но то ещё не скоро будет. Как смог - так приехал.
Я не боялся. И не радовался. Ждал. У казака одна доля - сабля и поле. А как меня Сечь встретит - ну не хуже ж, чем других.
Оказалась она большой, шумной - я аж устал. Не от долгого пути - от людности и гама. Спросил, можно ли в поле выйти, услышал:
- А кто ж тебя держит.
Отошёл я чуть, прутик отломанный в землю воткнул и рядом сел. Кто мимо пойдёт - куст увидит, а с куста что за спрос.
Сколько сидел - не знаю: отдыхал себе да вперёд смотрел. И высмотрел далеченько кого-то. Чудного: прямо посмотришь - волк бежит, искоса глянешь - человек идёт. Аж себе захотелось. Вспомнил я Дуная, да и дальше сижу.
А волк сначала всё мимо бежал, а потом в мою сторону повернул. "Ты откуда?". Ну, я ответил. "Давно здесь?" Да сегодня и приехал. "Со мной пойдёшь?" А чего ж не пойти.
Так мы к какому-то куреню и прибежали. Гляжу - нет уже волка, один казак стоит: летами - с отца, сухой, невысокий.
- Ты шкуру здесь скидывай - в курень так не ходи.
Зашли мы.
- О! - покосилась на меня честная компания. - Это что за казак?
- Заморочный, - ответствовал мой провожатый. А больше никто ничего и не спрашивал.
Так и стал я джурой у Дмитра - одного из запорожских характерников. Отчего не у батька? А так неправильно будет. У деда-то я уже учился, теперь у кого чужого надо.
Дмитро учил меня и стрелять, и саблей владеть, и от пули с саблей уходить невредимым - на то свой способ есть. Не знаю, как и сказать.
Только всё вокруг тогда медленным-медленным становится, и пуля не быстрее летит, чем воз, солью груженый, по шляху едет. Так что можно её руками прямо из воздуха брать.
Но чтобы тому научиться, нужно свою смерть пережить. Казаку такое испытание готовят, из которого живым выйти помогут, но заранее он о том не знает. И когда перед смертью своей, очевидной, становится - вот тогда и время встаёт.
Так говорили.
Потому что никак у меня это не выходило: испытание вдруг случается - в ловушку вроде казак попадает - а я их всё обходил.
Дмитро аж ругался:
- Ты, хлопче, хитрый, как тот лис. Только хитрость твоя тебя среди поля выручит, а в сече - погубит. Пулю не перехитришь.
Но всё равно - хороший то был год.
Хороший, да недолгий.
Мы не были на Сечи, когда Текели зачитывал свой ультиматум. Узнали обо всём, встретившись под Хаджибеем с ушедшими казаками.
"Сочли Мы себя ныне обязанными пред Богом, пред Империею Нашею и пред самым вообще человечеством разрушить Сечу Запорожскую и имя казаков от оной заимствованное."
Не перехитрил я свою пулю.
И время - остановилось.
Я не мог поверить.
Я никогда не заглядывал в свою жизнь наперёд - был почти уверен что знаю, какой она будет.
А теперь понимал - не будет: императрица "восхотела объявить", будто "нет теперь Сечи Запорожской".
Пуля всё приближалась. Приближалась, в тишине...
Я не стал её ловить. Просто шагнул в сторону.
Не будет моя жизнь такой - значит, станет другой.
Потому что Сечи Запорожской, может, и нет, а казаки - вот мы. Живые.
И время пошло себе своим чередом.
Только Дмитро ухмыльнулся:
- Понял?
- Понял.
- Домой вернёшься?
- Нет. С вами пойду. Только куда, не знаю.
- А за Дунай. Пускай время пройдёт, да та жинка перебесится. И за Дунаем люди живут.
- За Дунаем турки живут, - хмуро заметил кто-то.
- А что, турки - песиголовцы? Или ты один раз их бил?
В ответ послышались смех и гомон.
*
"Думи мої, думи - лихо менi з вами".
Но не может быть проклятием доля, которую ты выбрал сам.
***III.
А родился я по вечерней заре...
*
Угораздило меня.
Дверь деканата приложилась к косяку так, что едва не треснула: силушкой наш бессменный староста был не обижен.
- Распределения не будет!
Ожидавшая в коридоре группа загудела. Нет, большинство понимало, что к тому шло, но надежды юношей питают.
- И окончательного, и на преддипломную. Сами ищите!
Где, интересно. Почти трём процентам территории, отнезависившимся от почти одной шестой части суши, оборонка оказалась не нужна и крупные заводы - тоже. Там своих инженеров не знали, куда девать, а молодые специалисты им - пришей кобыле хвост.
По практике всего и дел-то - пару подписей с печатями поставить. И диплом я написал, внедрил, защитил, получил. А с работой - это был вопрос.
Не единственный, как оказалось.
Раз государства одной шестой части суши больше нет, то маркированные ею паспорта - недействительны. Идите и штампик ставьте, что в новом гражданстве обретаетесь.
Пошёл. Всем поставили. Вот всем - поставили. А я - рожей, то есть местом рождения и выдачи паспорта, не вышел. Всем будет штампик, а мне - зась.
Как отец ругался - я такого ещё не слышал. Жаль, мало что понял: он, когда хочет без оглядки и не сдерживаясь, на латынь переходит, а я дальше основ не продвинулся. Поленился. В очередной раз тогда пожалел. Из того, что понял, запомнил пожирающую свои гениталии гиену, свинью с рылом на заду и фламинго с ногами, завязанными собственной шеей. Представил. Впечатлился.
Это сейчас можно лицом без гражданства быть беспроблемно: практика есть, законодательство. А тогда - конец света: вроде есть ты, а нету.
|