Больничная палата оказалась огромной и светлой, она чем-то сразу напомнила Тимуру палаты госпиталей времён войны из кино: железные кровати в два ряда, между ними - узкие солдатские тумбочки с отделениями на двоих, под потолком - застекленные рамы, сквозь которые дневной свет пробивался в коридор. Из больших четырёхстворчатых окон палаты можно было видеть внутренний двор, засаженный колючими акациями, и маленький кусочек свободы - уголок улицы за высоким кирпичным забором.
По улице в этом месте, помимо обычных легковушек и грузовиков, неторопливо проплывали неуклюжие круглобокие троллейбусы. Смотреть на них в тяжёлую минуту, когда одолевали тоска и одиночество, было особенно нестерпимо: троллейбусы увозили домой маму, и пусть они не доезжали до дома, но там, на их конечной остановке, выворачивал на загородное шоссе автобус четвертого маршрута, такой знакомый и родной, и вот этот-то автобус добирался почти до их дома, двухэтажного старого дома с большими верандами, что прятался за плотной шеренгой пирамидальных тополей...
Наступил сентябрь, впервые за последние два месяца на город опустились тяжелые облака, и зарядил дождь: мелкий, нудный, но всё ещё по-летнему тёплый. Когда маленьким больным из "гландовой" палаты надоедало наблюдать первый осенний дождь через окна-витрины, они пробовали выйти во двор и оставались там надолго, - моросящий дождь не очень беспокоил, а под густыми кронами маклюры было почти сухо, лишь изредка просочившаяся тяжелая капля могла со звоном разбиться о чью-то макушку.
Голая утоптанная глина под деревьями была густо усыпана зелеными "лимонками" маклюры. Промытые дождём, они призывно блестели упругими боками, ещё больше напоминая настоящие лимоны, хотелось вонзить зубы в их сочную мякоть, чтобы брызнул такой желанный и освежающий кислый сок! - Но нет, обман маклюры всем был известен: такие притягательные внешне плоды её на вкус были горьки, совершенно несъедобны и потому ими был усыпан весь больничный двор, а дворник Раджаб многопудовый урожай лжелимонов убирать вовремя не успевал. Сгрудившись, словно бильярдные шары, горькие "лимонки" лежали в лужах на дороге, превращались в кремовое месиво под колёсами санитарных машин, высоко подпрыгивали под ударами мальчишеских ног.
В глубине двора, ближе к стоматологическому корпусу, на оштукатуренном кирпичном постаменте стоял бронзовый Ленин. Маловероятно, что он был отлит целиком из бронзы, скорее всего, под слоями бронзовой краски скрывался самый обыкновенный гипс. Посвежевший под дождём, поблескивающий коммунистический идол смотрел поверх густых крон маклюры куда-то вдаль, в сторону Афросиаба, дождевые капли медленно скатывались по его скуластому лицу, по отворотам пиджака, по гипсовым штанинам, напоминавшим скорее азиатские шаровары, нежели европейские брюки.
К каменному больничному забору со стороны улицы пристроилось небольшое кафе, где по вечерам звучала живая музыка. Неизвестная певица исполняла песни на русском и узбекском языках, голос её был на удивление приятным и задушевным, даже на местном телевидении Тимуру таких голосов слышать не приходилось. Одну песню она пела чаще других, порой повторяя несколько раз на "бис":
"Табассум совга кил,
Кимматрок олтын!"1
Тимур быстро запомнил мотив и непонятные ему слова песни, теперь они неотвязно, как вызубренный по заданию на дом стишок, преследовали его.
Слова мелодичной песни, как оказалось, запомнил не только он. Две узбекских девушки лет шестнадцати из соседней палаты, гуляя по коридору, напевали её, смеясь и поправляя друг друга. С одной из них, Гулей, Тимур был немного знаком, - они вместе сдавали кровь из вены в процедурной, после чего Гуля провожала его в палату.
- Что такое "табассум"? - спросил он Гулю.
- Как, разве ты, Тимур, не понимаешь по-узбекски? - без тени упрёка спросила она. - Ты носишь имя хромого эмира, повелителя Азии, а языка не знаешь? - "Табассум" - это улыбка!
- Мы недавно сюда переехали, - пояснил Тимур, - а имя у меня - обычное, татарское, но по-татарски у нас только мама хорошо говорит. Как будет "улыбка" по-татарски, я не помню, но точно - не "табассум"!
- Да, у нас разные языки, мы татар не понимаем, - согласилась Гуля. - Ты живёшь с родителями, у тебя есть братья и сёстры? - тут же спросила она.
- Конечно, - немного удивился вопросу Тимур, - с мамой и папой и со старшей сестрой Розой!
- У тебя всего одна сестра? - с некоторой завистью переспросила Гуля. - Ей повезло! У меня вот тоже одна сестра, младшая, но кроме неё - ещё четверо братьев, а живём мы с отцом, потому что мама наша умерла.
- А я бы очень хотел, чтобы у меня были братья, - загорелся Тимур, - с Розой в последнее время мне неинтересно!
- И я бы хотела этого, наверно, не меньше твоего, - с грустной улыбкой отозвалась Гуля, - если б не надо было их всех обстирывать, гладить рубашки, а младшим ещё и носы вытирать! Хорошо хоть, можно в больнице немножко отдохнуть, поблаженствовать одной!
- Неужели тебе здесь, в больнице, нравится? - не веря своим ушам, спросил Тимур.
- Представь себе, - обняла она его за плечи, - ты ещё маленький, у тебя есть мама, потому и мечтаешь о доме!
Тимур взглянул на Гулю, - глаза её нежно улыбались, она поправила воротник его больничной куртки и шутливо стукнула пальцем по кончику носа.
Наступил день операции, задолго до назначенного часа Тимура затрясло крупной дрожью, ничто не могло отвлечь его от тягостного ожидания: ни прогулка по залитому солнцем больничному скверу, ни интересная книжка про Маугли, даже внеочередной мамин визит не очень обрадовал его. Мама старалась убедить его, что он ничего не почувствует, горло будет надёжно заморожено, а миндалины удалят даже быстрее, чем больной зуб с длинным корнем. Тимур рассеянно слушал её, кивая невпопад головой, но ему хотелось только одного - зажмурить покрепче глаза, забыться и очнуться только на следующее утро, когда всё будет позади.
Проводив маму, Тимур встретился в коридоре с Гулей, она не стала убеждать его, что он не почувствует никакой боли, а с улыбкой напутствовала:
- Если ты - мужчина, так докажи это всем! Операцию тебе будет делать женщина, она не должна увидеть твоего страха и тем более - слёз! Держись, джигит!
Гулины слова попали в точку, - теперь Тимур думал не о предстоящей боли, а о том, как преодолеть её, не уронить чести перед лицом женщины.
В четыре часа его отвели в операционную, сняли зачем-то всю одежду, одели в длинный полотняный балахон, завели в совершенно тёмную комнату с большим креслом и яркими софитами вокруг. Он сел, медсестра быстро прихватила его руки ремешками на подлокотниках. Тимур попытался было возмутиться: ведь он уже не маленький, он сам будет крепче крепкого держаться за поручни, но бывалая медсестра равнодушно пропустила его слова мимо ушей: видали, мол, и таких "храбрецов"!
Помня о Гулином напутствии, Тимур большую часть операции держался молодцом, только под конец, измученный, он уже не столь четко выполнял команды врача, клонил голову, выдыхая, обдавал брызгами крови халат и лицо хирурга. После операции в палату Тимура сопровождала медсестра, в коридоре к ней присоединилась Гуля, вдвоем они уложили его в постель. Когда снимали окровавленный балахон, Тимура на секунду пронзил стыд: он вспомнил, что под балахоном у него ничего нет... Но думать об этом не было сил, уснул он почти мгновенно.
После полуночи прооперированное горло начало оттаивать, - тянущая, невыносимая боль разбудила его и заставила забыть обо всём. Заснуть вновь было решительно невозможно! Мучительно считая минуты, Тимур торопил утро, которое, как ему казалось, принесёт избавление от страданий. В темноте ночи никто не видел его, и не в силах больше терпеть боль, он дал волю слезам, - тонкими ручейками они полились на подушку.
Ещё до рассвета с улицы донёсся гул выходящих на маршрут троллейбусов. Чтобы как-то отвлечься, Тимур стал считать, сколько машин проехало мимо больницы. После двенадцатого троллейбуса жидкий свет пасмурного утра наконец-то лёг на стены палаты.
Язык и губы Тимура, тем временем, совсем пересохли от жажды, но пить после операции было запрещено. В восьмом часу утра к его кровати неожиданно подошла Гуля и без лишних слов стала заботливо протирать запёкшиеся губы Тимура влажным ватным тампоном. Никто не просил её об этом, не давал такого поручения, но она в первый же день усвоила, что именно так поят изнывающих от жажды "послеоперационных".
Мягкая материнская улыбка блуждала на её губах, - Гуля никогда не улыбалась широко, стесняясь открыть свои неровные зубы. Улыбку свою она прятала в уголках губ и за густыми щёточками ресниц, затенявших и без того чёрные глаза. Как ни странно, но Тимур сразу почувствовал облегчение, боль уходила куда-то вглубь, прекращала изнурительно пульсировать за нёбом, под ушами и в висках. Гуля ещё несколько минут молча посидела рядом с ним, положив руку ему на плечо, но потом её окликнули: начинался врачебный обход.
А через три часа Тимуру стало легче настолько, что он встал с постели и пошёл гулять по широким коридорам, завернул к Гуле в палату, чтобы впервые после операции попробовать поговорить. Оказалось, что говорить он может, было только немного странно ощущать пустоту по бокам за языком, - там, где ещё вчера сидели, словно грибы-дождевики, капризные и раздутые по обыкновению миндалины. Тимур сразу почувствовал себя героем, хорохорился, говорил о скорой выписке ("хоть завтра!"), Гуля посмеивалась и всё так же, по-матерински, согревала его тёплым взглядом.
Пришёл лечащий врач со стетоскопом, присел на стул, распорядился, чтобы Гуля расстегнула халат, открыла грудь. Тимур сразу засобирался, но она легонько помотала головой, сказала глазами: "Сиди, ты меня не смущаешь!" Старшая сестра Тимура, Роза, уже давно стыдилась показывать ему свою обнаженную грудь, но Гуля, хоть и была старше его сестры лишь на два года, видела в нём только ребёнка и относилась, как к ребёнку, а не сверстнику. Тимур, в свою очередь, и не пытался равняться с ней, а потому смотрел на Гулину грудь спокойно, без чувственного напряжения, как смотрят на материнскую грудь маленькие дети. Ему показалось, что смуглая грудь её со втянутым невинным соском тоже ласково улыбнулась ему, и боль в горле - о, чудо! - почти совсем улетучилась.
Вскоре Тимур уже бегал по больничному двору, как будто и не было у него за плечами изнурительной операции. А Гуле всё ещё только предстояло. Вечером следующего дня он встретил её, идущей по коридору из операционной: впервые она не остановилась, не улыбнулась ему, даже не заметила; бледная, как полотно, она прижимала окровавленное полотенце к губам, её слегка пошатывало, но никто почему-то не провожал девушку в палату.
После ужина Тимур зашел Гулю проведать: как и он два дня назад, она лежала в кровати с запекшимся, пересохшим ртом, расширенные от боли зрачки темнели на её осунувшемся лице. Тимур вспомнил, как Гуля ухаживала за ним после операции, и стал мучительно пытать себя: должен ли он "возвращать долг" своей знакомой - протирать ей губы влажной ваткой или поить из чайной ложки? Но представив, как смешно и нелепо, по его мнению, это будет выглядеть, он лишь остановился у спинки её кровати и, презирая себя за нерешительность и трусость, выдавил ничего не значащее: "Ну, как, больно?"
Гуля еле заметно кивнула и даже не попыталась хоть что-то изобразить на лице: ни до кого ей сейчас не было дела, включая этого симпатичного мальчугана, она сама нуждалась в уходе и поддержке. Тимур же решил, что миссия его на этом закончена, и вышел из палаты. На душе было мерзко и пусто, но встретившись с товарищами по палате, он заигрался и быстро забыл о неприятном эпизоде.
На другой день о своём маленьком предательстве он уже не вспоминал, тем более, что Гуля быстро пришла в себя и даже вышла вместе с подругой на прогулку. Было сухо, солнечно, но не жарко; прозрачным сентябрьским воздухом дышалось легко, особенно тем, кто уже перенёс операцию.
В больничный двор въехала "скорая помощь", остановилась рядом с памятником Ленину, задние дверцы открылись, из салона выкатили тележку с носилками, на них лежала без движений женщина в обгорелых клочьях национальной одежды. Лицо, шея, грудь и оголенная рука её были покрыты маслянистой плёнкой, сверкавшей на солнце радужными разводами и бронзовой амальгамой, точь-в-точь такой же, как на широких калмыцких скулах стоявшего неподалёку гипсового вождя. Любопытные мальчишки из-за деревьев рассматривали странную больную, прислушиваясь к обрывкам разговора медперсонала:
- Керосином облилась, подожгла... Обожжено более 60 %... Ожог дыхательных путей... В реанимацию?.. В морг?..
Ражие санитары схватились за носилки, чуть не вывалили из них тело, потеряли остроносую калошу женщины, поднимать не стали... Калоша так и лежала там до утра следующего дня, до прихода дворника Раджаба. Никто не смел притронуться к ней, только две больничные дворняги боязливо, вытянув шеи, обнюхивали её и тут же отскакивали назад, будто им подсовывали под нос ватку с нашатырём или одеколоном.
Свидетелями этой сцены стали все, кто находился во дворе, Гуля и её подруга Нодира в том числе. Они тут же громко и взволнованно заговорили между собой по-узбекски, и если бы Тимур понимал их, то мог бы узнать много интересного. Гуля, оказывается, знала несчастную женщину, - та жила с ней на одной улице.
Муж женщины торговал дынями на базаре в Хишрау, его прилавок располагался в самом удобном и людном месте. Все, кто бывал в Хишрау, хорошо помнили широкую белозубую улыбку на лоснящемся от жира лице торговца. Как только торговец видел, что к прилавку приближается покупатель, он с готовность выхватывал самую нежную, самую соблазнительную дыню из аккуратно сложенной пирамиды и протягивал ему, словно младенца, на вытянутых руках: "Покупай, джура, только для тебя эту красавицу берёг!"
Знаменитая улыбка никогда не сходила с его приторно-медовых уст, прятал толстомордый свою "визитную карточку" только по окончании торгового дня, а дома, жене своей, родившей ему двух девочек, он её никогда не показывал. Зато жена его знала, сколь остро отточено лезвие его ножа, - вечно недовольный муж имел обыкновение колоть им до крови её бедра и ягодицы. Она знала также, как крепко и безжалостно может он наматывать на большой палец руки выбившиеся из-под платка пряди её волос и таскать жену за них по двору, злобно приговаривая: "Чушка̀, чушка̀ неблагодарная, когда же ты сдохнешь!" Эту сцену не раз наблюдали, взобравшись на дувал, мальчишки с их улицы. От них-то и узнавала потом округа, чего стоила в действительности белоснежная улыбка торговца дынями...
Вечером того же дня в уличном кафе играли чью-то свадьбу. О том, что это - именно свадьба, а не заурядная пирушка или корпоративчик, возвещали громовыми голосами карнаи, обслуживать торжество прибыл целый оркестр национальных инструментов. Местная "звезда" имела громадный успех у многочисленной публики, песня про "табассум" звучала вновь и вновь. Тимур даже сосчитал: получилось, что ей пришлось петь популярную песню восемь раз! Музыка играла в кафе до поздней ночи, никто из больничной администрации почему-то не подумал о покое больных.
Тимуру долго не удавалось уснуть: он вертелся, прятал голову под подушку, и лишь далеко за полночь ненадолго забылся зыбким сном. Когда проснулся, было ещё тёмно, музыка наконец-то стихла. Несколько минут он лежал в полной тишине, пытаясь опять заснуть, как вдруг с улицы донёсся странный, тягучий и пугающий звук, будто из преисподней. Чуть позже Тимур понял, что это какой-то загулявший музыкант в одном и том же медленном темпе, с глубокими паузами, тоскливо и задумчиво выбивает рыдающую дробь из своей дойры. Музыка была совсем не свадебная, да и новобрачные вместе с гостями и музыкантами, вероятно, уже покинули кафе. Тимуру стало страшно, по-настоящему страшно, он спрятал голову под одеяло, но это не помогло. Он вспомнил об ужасном дневном происшествии в больничном дворе и сразу же связал его с этим рвущим за душу набатом. Казалось, что вся невысказанная за долгую жизнь боль человека отчаянно стучится в натянутую кожу дойры.
"Это отец, это отец бронзовой женщины, что сожгла себя заживо!" - шёпотом стал убеждать себя Тимур и даже привстал в кровати. "Ну конечно, так оно и есть! - размышлял он дальше. - Он играл на свадьбе, а сейчас скорбит и плачет о своей дочери, которая лежит где-то тут недалеко, в ледяном подвале морга!" "А может её всё-таки спасли? - со слабой надеждой спросил он себя. - Может, всё-таки повезли в реанимацию, а не в морг?"
Его размышления оборвали безобразные пьяные выкрики и ругань, последовавшие за очередным печальным аккордом. Это у автора траурного соло на дойре вдруг "прорезался" голос, прозвучавший резким диссонансом на фоне удивительной музыки. "Нет, по всей видимости, это не её отец!" - разочарованно вздохнул Тимур и вскоре крепко заснул.
Мучительно протянулись ещё два дня в больнице, на третий, во время утреннего врачебного обхода, Тимур буравил доктора умоляющим взглядом: "Выпишите меня сегодня!" Ещё накануне ему сказали, что сегодня, вероятно, выпишут, поэтому он буквально подпрыгивал на кровати от нетерпения. Но врач в накрахмаленной шапочке и роговых очках внимательно осмотрела его горло, положила тёплую пухлую руку ему на грудь и сказала: "Ещё денёк, ещё денёк надо полежать для закрепления! Потерпи немного!"
Расстроенный, он вышел в коридор и встретил там Гулю, - она куда-то очень спешила и бросила ему на ходу: "Меня сегодня выписывают!" "Какая несправедливость! - возмущенно воскликнул Тимур про себя. - Гуле сделали операцию на два дня позже, чем мне, а выписывают раньше!"
Спустя пять минут он увидел, как уже переодетая Гуля собирает у комнаты сестры-хозяйки свои вещи в полиэтиленовый пакет, рядом с ней стоял седой коренастый мужчина в тюбетейке, поношенном пиджаке и мешковатых брюках. "Наверно, отец!" - предположил Тимур. Мужчина с Гулей был строг, поторапливал её, пришёл он налегке, в отличие от других родителей, стремившихся одарить чем-нибудь своих чад в день выписки.
Мимо проходил лечащий врач Гули, он остановился и стал отчитывать её отца:
- Ваша дочь должна была ещё не менее трёх дней восстанавливаться после операции, но я не могу её удерживать силой, когда девушка твёрдо заявляет, что уйдёт сегодня сама, не дожидаясь выписки! Вы понимаете, что ей может угрожать серьёзное осложнение, особенно в случае переохлаждения?
Отец Гули изменился в лице: строгость его улетучилась, уступив место заученному подобострастию. Прикладывая ладони к груди, путаясь в словах, он униженно оправдывался перед врачом:
- Не с кем младших оставить, уважаемый доктор! Матери у нас нет, я работаю на стройке целый день, соседка согласилась нам помочь, но у неё - своих полон дом, не разорваться же ей! А дочка у меня крепкая, - всё будет хорошо, доктор, не беспокойтесь!
- Беспокоиться надо бы Вам, милейший, а не мне, - уходя, через плечо бросил врач, - могли бы сами больничный лист взять, у нас их пока ещё не отменили! Не допускайте дочь к работам с холодной водой, - это очень опасно!
- Да, да, обязательно, будем беречь, доктор, а как же иначе! Спасибо вам, век вас не забудем, молиться будем о вашем здравии! - кланялся ему вслед мужчина.
Доктор ушел, отец Гули мгновенно перевоплотился в прежнего сурового главу семейства, процедил злобно сквозь зубы:
- Бюллетень, бюллетень! Разве я прокормлю семью на этот бюллетень? Тут зубами за место держишься, сверхурочно работаешь, выходных не видишь, - какой ещё к шайтану бюллетень! На том свете, у Аллаха, бюллетень будем получать!
Гуля между тем собралась, увидела стоявшего в сторонке Тимура, махнула ему рукой на прощание, крикнула в шутку, - ну конечно, в шутку:
Тимур зарделся до кончиков ушей, теплая сладкая волна неизвестного, недетского чувства ударила ему в грудь, сбила дыхание, он помахал ей в ответ, просипел сдавленным горлом банальное "до свидания" и ничего больше сказать ей не смог.