У меня жар. Гудит башка, не могу уснуть. Продавленные пружины кровати скрипят, в голове звон. У-и-и-и.
Она подходит, светясь в темноте треугольником лица. И глаза у нее треугольные, я вижу их совсем близко.
--
Плохо тебе?
Мне плохо.
Она прикасается губами к моему лбу. Так делала мама. Губы у Надиньки прохладные.
--
Хочешь пить?
Она приносит чай. Садится рядом. Я прошу:
--
Расскажи что-нибудь.
Все в комнате спят, не стоило бы говорить, но голос у нее тихий. Я знаю, о чем она рассказывает, и поэтому могу не слушать. Она говорит о звездных принцессах, о рыцарях, о каких-то баталиях. Мой бог, чем забито воображение семнадцатилетней девчонки! Но пока она говорит, я могу смотреть на нее безнаказанно. У нее желтые глаза. Сейчас, в темноте, этого не видно, но я-то знаю. И губы у нее тонкие, а волосы темно-русые и прямые. Нос с горбинкой - она сломала его в детстве, свалившись с качелей.
У-и-и-и.
Кашель, кто-то возится за занавеской. Сопит, идет в туалет. Там зажигается свет. Здесь он виден как смутное мерцание.
Ее лицо не выступает четче на этом фоне - нет, оно уходит назад, теряется.
--
Говори еще.
Она говорит. Черт знает что говорит, а я думаю, как бы заставить ее снова положить руку мне на лоб.
--
Кажется, жар спадает.
Нет, не спадает. Ее рука все так же прохладна. Я век бы лежал, закрыв глаза. Нет, иногда я открывал бы их, чтобы пощекотать ресницами ее ладонь.
У-и-и-и. Свет в туалете гаснет. Лицо Надиньки уплывает, тает, как огарок свечи. Я засыпаю.
***
Брак Надиньки был неудачен. Муж ее - на три года ее младше - приторговывал марихуанной, а потом принялся и за более серьезные вещи. Они расстались, когда ее Машеньке исполнился год.
Сейчас она иногда шлет мне письма по сети. Я наскоро пробегаю письма глазами и стираю. Ящик следует держать в чистоте. Порой мне хочется прижаться головой к экрану и завыть тихонько: У-и-и-и.