Аннотация: Опубликован в сборнике "78" под редакцией Макса Фрая, из-во "Амфора"
На стене - экран, а в экране - моя матушка. Она морщит густые брови и говорит: "Сынок, когда же ты наконец перестанешь маяться дурью?" Тон у нее небрежный, а вот пальцы дрожат, и столбик пепла обрывается с кончика сигареты и падает вниз, прожигая лак и красное дерево журнального столика. Впрочем, этого я уже не вижу.
Мне часто снится старуха. Во сне я точно знаю, что это моя бабушка, хотя отродясь никаких бабушек в деревне у меня не водилось. За оградой ее двора тянется вверх что-то сухое и колючее, а по двору разгуливают цыплята. Бабушка выходит из дому с решетом и сыпет цыплятам зерно. Руки у нее морщинистые, ревматичные, суставы разбухли - так и кажется, что они сейчас лопнут и брызнет солоноватая жидкость. Однако бабушкины пальцы никогда не дрожат.
-- В Буэнос-Айресе расцвели олеандры. И апельсины в парке. А мой кот сбежал, представляешь? Вот дурачок, мы же его кастрировали.
Павла кривит губы - то ли смеется, то ли плачет. У нее всегда непонятно.
-- Ты скоро вернешься в город? Чарли и Мэт выходят завтра на яхте. Они и меня приглашали, но как-то неудобно.
Еще бы. Моей невесте неудобно принять приглашение двух придурков-яппи. Я бы и сам не принял на ее месте. Хотя...
-- Езжай. Ты же знаешь - я ведь могу и не выздороветь. А ты развлекайся.
Губы кривятся, кривятся, дрожат. Нет, все-таки плачет.
-- Марк, долго еще вы собираетесь валяться в постели?
Мой психотерапевт, доктор Перейра, излучает грубоватое добродушие. Это его метод. Больному не следует давать поблажек. Ладно, он хотя бы не кормит меня галопиредолом и аминозином, как предыдущая парочка.
-- Марк, вы совершенно здоровы. Какого черта вы сидите в этой собачьей будке и пялитесь в экран?
Назвать мою спальню собачьей будкой - это в стиле доктора Перейры.
-- Ваша мать мне всю плешь проела. А что я могу ей ответить? Что вам угодно разыгрывать душевнобольного?
Я подношу руку к глазам. Синие веточки сосудов тянутся сквозь красное и блестящее, неприятно пульсируя. Не знаю, что там видит доктор Перейра, но я вижу совершенно отчетливо - кожа на руке содрана. В зеркало и смотреться не стоит.
-- Вы нормальны, Марк. Перестаньте вы пялиться на свою пятерню, о Господи! Если бы я уделял столько внимания своей персоне, то наверняка бы тронулся.
Может, кому-то такая терапия и помогает. Но не мне. Вдобавок, слова его доносятся сквозь привычную ватную стену. Это от боли. Стоять я вообще не могу, лежать - с трудом, а обычно пребываю в идиотской застывшей позе - приподнявшись над кроватью и опираясь на локти, чтобы как можно меньше касаться простыни оголенным мясом. Так я и провожу дни.
Утром надо мной, как солнце, всплывает одутловатое лицо Каролины. Мать ее была индианка. У Каролины толстый нос, весь в черных точках и капельках пота. Глаза ее темны, а кожа матово-смуглая, нездоровая - видимо, от недостатка воздуха. Она моя сиделка и вынуждена проводить дни в закрытом помещении. Я даже окна открывать не позволяю. Что, если влетит оса и вопьется в меня жалом? Страшно и подумать.
Каролина привычно-рассеянно улыбается и вносит таз для умывания. Таз старый, медный. Через руку Каролины перекинуто чистое вафельное полотенце. Каролина усаживается в кресло рядом с моей кроватью. Даже это кресло, основательное, обитое кожей - его купил еще прадедушка, когда обставлял асиенду - даже оно крякает под немалым весом Каролины. Сиделка осторожно обмакивает полотенце в воду и проводит им по моему лицу. Она морщится от жалости, прикусывает губу. На белой ткани остаются кровавые пятна.
-- Вам не больно, сеньор?
Я пытаюсь улыбнуться. Жутковато, наверное, это выглядит - оскал ободранных губ. Но Каролина - девушка мужественная. Она продолжает умывание. Обычное утро обычного дня. Умыв меня, Каролина встает и, покачивая бедрами, уходит из комнаты. Вода в тазу поплескивает и под лампами дневного света кажется почему-то лиловой. Через пять минут (ровно! ровно через пять - я от нечего делать пару раз проверял время по настенным часам, висящим над экраном) Каролина вкатит в комнату тележку с завтраком.
-- То, что ты можешь есть тосты и переносишь этот уродский свет -и как ты не ослеп еще, не понимаю - доказывает, что ничего с тобой нет. Ты что, блин, "Ганнибала" не смотрел? Помнишь, там с чувака шкуру содрали - так он вечно в темноте ныкался, сосал какую-то бурду из трубок. А ты тосты жрешь. И на лампочки тысячеваттные пялишься. Симулянтище ты, Марк.
Владек, как всегда, экспрессивен. Как и положено русским. Хотя он, кажется, поляк. Экспрессивен и при этом рационален. Юридическая школа, Гарвард. Закончит и будет работать на правительство.
-- Угощайся, Владек. Хорошие тосты.
Он плюет и шумно уносится из комнаты.
-- Зря вы с ним так, - вздыхает Каролина. - Он добрый, хотя и грубый.
Так и хочется спросить, успел ли мой друг ее потискать где-нибудь в темном уголке. Впрочем, это вряд ли. Толстушки не в его вкусе.
-- Ах, Каролина, - говорю, - одна ты мне верна.
Она нерешительно улыбается. Пытается понять, что значит "верна". Бабушка в зарослях чаппараля грозит узловатым пальцем: нечего, мол, смущать невинную девушку.
-- Возможно, это какая-то форма социального протеста. Или мальчик просто пытается привлечь к себе внимание. Вероятно, в детстве ему недоставало ласки...
Грубый смех доктора Перейры обрывает блеянье доморощенного светила.Третий участник врачебного диспута - моя мать - сердито смотрит с экрана. Она мало говорит, но много курит. Незаметно, чтобы ей хотелось возместить недоданные мне в детстве ласки. На меня внимания не обращают. Перейра неистовствует:
-- Да вы посмотрите на этого мальчика! Двадцатилетний оболтус! Скажите просто, что ему лень учиться и вообще лень что-либо с собой делать. Ох уж эта золотая молодежь...
Он говорит с горячностью предводителя инстургентов и брызжет слюной в лицо доморощенной знаменитости. Знаменитость ежится и украдкой вытирает брызги носовым платком.
Сегодня Каролина еще более грустна и кротка, чем обычно. Она обмывает мне лоб, старательно посапывая (застарелый тонзиллит, не иначе). Глаза у нее красные.
-- Что случилось, Каролина?
Она не отвечает, и я мягко беру ее за руку. Девушка испуганно охает:
-- Вам же больно!
-- Ничего, я потерплю. Что у тебя стряслось?
Каролина вздыхает, и ее большая грудь при этом вздымается и опадает, как беременная китом волна.
-- Бусы рассыпались.
Губы у нее дрожат - вот сейчас заплачет. Я на мгновение представил себе эти бусы. Наверняка какие-нибудь глупые кораллы или ракушки, которые всучил ей рыбак с Южного берега в обмен на ночь в лодочном сарае.
-- Они были жемчужные. Мама подарила мне, когда я пошла на первое причастие.
Все оказалось так невинно. Только приглядевшись, я заметил на скуле Каролины старательно запудренный синяк.
-- Как же они рассыпались?
-- Нитка порвалась. Я собрала кое-что, но много укатилось в щели.
Из деликатности я не стал спрашивать, кто порвал нитку.
-- Не плачь, Каролина. Пойди, сделай себе кофе и вот, вытри нос.
Я протягиваю ей носовой платок. Платок почти чистый, я только однажды промакнул им лоб. Каролина мнет платок в руке, с благодарностью улыбается и громко сморкается. Нет, я ошибался - она тоже не видит.
Павла позвонила вечером. Долго что-то бормотала, мялась - так на нее непохоже. А потом выпалила:
-- Марк, извини, но Владек сделал мне предложение. Мы поженимся после его выпускных экзаменов.
Я улыбаюсь. Бог мой, как жаль, что она не видит всей красной, блестящей сути этой улыбки.
-- Счастливого медового месяца. Владек будет отличным мужем.
Думаю, что бы еще сказать. Говорю:
-- Как твой кот, кстати? Не вернулся?
Павла с мгновение хмурится, вспоминая, потом радостно смеется:
-- Представляешь, вернулся. Весь в соплях. Ветеринар сделал анализы и определил, что у него аллергия на цветущие цитрусовые.
Бабушка на птичьем дворе неодобрительно поджимает губы и качает головой. Хорошо, что мы не выбрали Павлу.
Каролина больше не носит медный таз. С таким животом, как у нее, это просто опасно. Она вкатывает его на тележке. Каждое утро, открывая дверь своим ключом, она проходит в ванную, моет руки, переодевается в рабочий халат и выкатывает тележку. Рядом с тазом лежит горка чистых вафельных полотенец.
-- Патрик хочет, чтобы я поехала с ним на лето в Европу. Ты не будешь слишком скучать? Каролина о тебе позаботиться. Я договорилась с ней. Она будет получать сверхурочные и сможет оставаться на ночь. Если тебе что-нибудь понадобиться, ты знаешь мой телефон.
У мамы-в-экране грустный голос. Она постарела, и, кажется, восе не хочет никуда ехать со своим Патриком. И все же она ждет моего ответа, напряженно всматривается воспаленными глазами в свою половинку экрана.
-- Конечно, мама, поезжай.
Кажется, после моих слов она почувствовала облегчение.
-- Белый ферзь идет на А5.
Доктор Перейра передвигает фигуру за меня и задумчиво чешет затылок. Я загнал его в угол. Ему нужно минут пять, чтобы просчитать все варианты и уронить на доску черного короля. Фигурка падает со стуком и скатывается на пол.
-- Знаешь, ты неплохо устроился, - говорит Перейра, откидываясь в дедушкином кресле. - В конечном счете, может, ты и прав. К чему вся эта суета...
Он неопределенно машет рукой в сторону зашторенного окна.
-- За исключением твоей акробатической позы, все не так уж и глупо.
С кончика его носа срывается капля пота и - шмяк - падает на подлокотник.
-- Но у тебя чертовски жарко. Можно включить кондиционер?
Он ищет пульт, не находит и идет к кондиционеру, и проходит сквозь стену, и исчезает.
Каролина протирает мне лоб вафельным полотенцем.
-- Смотрите, сегодня крови как будто поменьше. Вы идете на поправку.
Я не могу понять, чего больше в ее улыбке - глупости или фальши. Под сердцем ее ворочается не мой ребенок.
-- Каролина, - говорю я, - я купил тебе бусы. Посмотри там, на тумбочке.
Каролина тщательно складывает полотенце и только потом исследует тумбочку. Она находит бусы, она берет их, она их примеряет.
-- Спасибо, сеньор Лагоса.
Как жаль, что в комнате нет зеркал.
-- Спасибо, они точь в точь такие же, как те, что рассыпались.
Она поворачивается так и эдак, сожалея, что я такой странный, и не держу в спальне зеркала.
-- Ты можешь сегодня не оставаться на ночь.
Каролина кивает, как мне кажется, радостно и поспешно.
Сегодня деревенская бабушка занята. Она ходит по двору и собирает цыплячий пух. Иногда попадаются и перья, ведь цыплята уже подросли. Лучше всего, когда перья выдраны с кусочками кожи в какой-нибудь петушиной драке. Обрывки ссохлась, но их легко размочить. К утру наберется достаточно. Бабушка размочит эти клочки, и перья, и пух, и сошьет мне новую кожу.