Зорин Иван Васильевич : другие произведения.

Безработица

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


СИНОПСИС "БЕЗРАБОТИЦЫ

   Это роман о России, её, возможно, недалёком будущем.
   В Златорайске, таёжном городе, полвека живущем за счёт добычи золота, внезапно объявляют, что его залежи исчерпались. Золотопромышленная компания сворачивает свою деятельность, выплатив трёхмесячное жалование своим работникам, которых насчитывается в городе половина. Завод по обработке жёлтого металла являлся градообразующим, и с его закрытием на Златорайск обрушивается безработица. Это случается поздней весной, и лето жители проводят в растерянности, которая прикрывается праздностью и наигранным весельем. Герои романа, а их несколько - бывший учитель, уволенный инженер, рабочий, их жёны, потерявшая работу бухгалтерша, священник, мэр города, начальник полиции, врач, люди, принадлежащие разным слоям общества, относятся к случившемуся по разному. Кто-то находит себя, кто-то радуется обретённой свободе (как священник, приветствующий освобождение от золотого тельца), но большинство предчувствуют беду. И оказываются правы. К осени деньги заканчиваются, закрываются банки, магазины, начинаются перебои с электричеством. Позже отключаются мобильные телефоны, интернет. Златорайск, отрезанный от мира, превращается в изолированную территорию, анклав, до которого никому нет дела. Правда, деятельность мэра и начатая им компания в СМИ на время дают результат - с городом устанавливается воздушный мост, вертолёты доставляют всё необходимое, добровольно пожертвованное гражданами всей страны. Но постепенно интерес к городу падает, и к началу зимы он остаётся уже один на один с безработицей, вставшей в полный рост. И тогда Златорайск превращается в фильм ужасов. В отсутствие власти в нём открыто действуют подростковые банды, начинается голод, подступают холода. В экстремальных условиях меняется и психология героев, происходит ломка устоявшихся понятий. Безработица, которая понимается в романе символично, как буря или воплощённое зло, открывает в каждом его истинное лицо. Доведённые до отчаяния, жители под руководством начальника полиции совершают вооружённый переворот Уничтожив подростковые банды, расстреляв их главарей, они смещают мэра и вручают власть главному полицейскому. В этот судный день переворачивается кровавая страница истории города. В Златорайске устанавливается диктатура, наступает эпоха военного коммунизма. Превратившись в колонию строгого режима, город кое-как выживает. Но все понимают, что иначе беспредел повторится. Жители боятся себя, предпочитая подчиняться сильной руке, страх перед которой держит их в узде. О прошлом уже никто не вспоминает, жители постепенно привыкают к своему новому положению, в которое их поставила безработица. Но не все. Кому-то удаётся вырваться за железный занавес, опустившийся над Златорайском, убежать от смерти, голода и хаоса, который сдерживает лишь диктатура. Наконец уволенный инженер, отправившись на охоту, случайно открывает в тайге новое месторождение золота. Тайком он выбирается в столицу, где, попав в офис золотопромышленной компании, узнаёт, что для её руководства его сообщение не было секретом. Просто выгоднее было на зиму прервать золотодобычу, а теперь она возобновится. Многие, однако, не доживают до этого, погибнув при безработице.
   Через год в Златорайск возвращается прежняя жизнь, и он снова превращается в типичный обывательский городишко с психологией потребления. И все начинают жить сегодняшним днём, будто ничего и не было, убежденные, что безработица навсегда покинула их края, "никто не готовился к её возвращению и, насколько позволяли обстоятельства, жил беспечно, будто золото в угрюмо молчавшей тайге не иссякнет никогда".
  

Моему бесконечно равнодушному народу посвящается

БЕЗРАБОТИЦА

  
   Никто вокруг не владел языком, идущим прямо от сердца, поэтому самые доподлинные страдания стали постепенно и привычно выражаться системой стёртых фраз.
  
   А. Камю "Чума"
  
   Те, кто присутствовали при том, как всё начиналось, кто выжил и не опустил в памяти глухую завесу, навсегда отгораживаясь от произошедшего, должны были помнить, что первому об увольнении сообщили инженеру Алексею К.. Это случилось в четверг. А в пятницу, перед самым окончанием работы, уволили сразу двоих - такелажника Петра Н. и бухгалтершу Зинаиду О. Формулировка у всех была одинаковая: по сокращению штатов. Сослуживцы посоветовали уволенным обратиться в профсоюз, хотя все знали, что тот ничем не поможет. Эти трое были на заводе старожилами, много лет проработав с ними бок о бок, все чувствовали неловкость, и, бессильные что-либо изменить, торопливо прощались, отводя глаза. Но кто был виноват в их увольнении? Не сослуживцы же, которым оставалось, выйдя за ворота, поскорее их забыть. За годы своего существования золотопромышленное предприятие только нанимало, а уходили с него либо на пенсию, либо по собственному желанию, и событие было из ряда вон, так, что все были убеждены - увольнение больше никого не коснётся. В официальную версию никто не поверил, припомнили, что проверка выявила у Алексея К. какие-то отклонения от технологии, Пётр Н. недавно закрепил груз слишком тонкой верёвкой, вызвав его обрушение, а Зинаида О. просрочила квартальный отчёт. Раньше такое прощали, но всякое могло быть. В конце концов, ущерб был налицо, и администрация приняла меры. Ясно было одно, ими должно всё ограничиться, и за себя можно быть спокойным.
   Как всегда по воскресеньям, Зинаида О., нацепив платок, пошла в церковь, где у ограды её встретила жена Алексея К.. Они были едва знакомы, но инженерша улыбнулась.
   - Кажется, мы теперь в одной лодке. Неожиданно вышло, правда?
   Зинаида О. поправила платок.
   - Тут уж ничего не поделаешь.
   Инженерша взяла её под руку.
   - Ну почему, муж говорит, увольнение незаконно, надо бороться.
   Зинаида О. вздохнула.
   - Если мы составим жалобу в суд, подпишите?
   - Нет, на меня не рассчитывайте. - Зинаида О. высвободила руку. - Я не инженер, а бухгалтеры везде требуются.
   В церкви было тесно, и прихожане толпились в притворе. Среди них было много работников завода, но к Зинаиде О. больше никто не подошёл. Как и жена Алексея К. или рабочего Петра Н., она не встретила ни сочувствия, ни поддержки, не увидев, впрочем, в этом ничего удивительного - когда дело касается рабочего места, каждому до себя, а она, выпав из заводского сообщества, стала чужой, смущая своим видом, как прокажённый бубенчиком. Так что обиды быть не могло - на их месте она вела бы себя так же. А на следующей неделе начались массовые увольнения. Сотрудников поодиночке вызывали в администрацию, откуда они возвращались с опущенной головой, взъерошенные, как мокрые птенцы. Некоторые принимали удар молча, другие угрожали судом, но в глубине понимали, что бороться со сворой адвокатов, нанятых золотопромышленной компанией, дело безнадёжное. К тому же администрация сделала широкий жест, пообещав выходное пособие в тройном размере. Деньги были немалые, если получить их сразу, и это перевешивало и без того слабое желание сопротивляться. Только инженер Алексей К., по привычке приходивший утром к заводским воротам, встречал всех у проходной зажигательными речами.
   - Они не обнищают, выплатив и больше! - размахивая руками, указывал он на заводские корпуса. - Полвека мыли золото в наших ручьях, все окрестности изрезали шурфами. Полвека мы вкалывали на них, а теперь нам предлагают убраться!
   Некоторые угрюмо кивали, другие отворачивались, но не останавливался никто.
   - Кончилось золото, - вышел к Алексею К. мордатый охранник, приехавший в Златорайск на заработки. - Завод сворачивается, так что зря надрываешься.
   Он ткнул Алексея К. в грудь резиновой дубинкой, и по его кривой ухмылке инженер, понял, что бороться бесполезно.
   Златорайск вырос посреди тайги, когда здесь нашли золото. Оно было повсюду - блестело в ручьях, тянулось жилами в горных породах, лежало россыпями в обмелевших лужах. Обнаруживший его начальник геологоразведочной экспедиции дорого заплатил за своё открытие. Бурной ночью, когда геологи переправлялись через реку, его лодка перевернулась, и, спасая снаряжение, он утонул. Фамилия начальника была Карпов, и реку назвали в его честь. Карповка разделяла город на две части, на правом берегу высился перерабатывающий завод, на левом обосновался жилой район из деревянных домов с двускатными крышами. Берега соединял широкий каменный мост, по которому ходили битком набитые автобусы, весь день проносились автомобили, а ночью, когда молодёжь устраивала гонки, мотоциклы с включёнными фарами. Благодаря золотой лихорадке, вспыхнувшей полвека назад, город быстро разросся, но с тех пор не увеличивался, застыв в своих границах, за пределами которых океаном раскинулась тайга. Архитектура Златорайска не поражала разнообразием. Дома плотно лепились друг к другу, и были редко двухэтажными, тогда на первом помещались кафе или магазин, с обязательным деревянным "коньком" на двускатной крыше и фигурным сточным желобом, гордостью хозяев, не желавших ударить в грязь перед соседями и потому делавших всё на славу, а вокруг средних размеров забор, через который можно переговариваться, и резные ворота с целующимися голубями, особый шик прошедших времён, которые напоминали о себе, - русский стиль, типичная застройка середины прошлого века, функциональная, добротная, без излишеств.
   Весть о том, что завод закрывают, разлетелась быстро. Со дня его основания сменилось ни одно поколение, и в сознании златорайцев он был вечным. На нём работала добрая половина города, а вторая, так или иначе, была с ним связана, так что его закрытие затронуло всех. Никто не был готов к тому повороту, Златорайск, немного сонный, мирный городок с размеренным течением жизни, оказался вдруг перед выбором, как быть дальше. Но кто был виноват, что жёлтый песок иссяк? Администрация наверняка сделала всё возможное, чтобы добыть его весь, а, выплатив тройное пособие, проявила щедрость. Ни у кого больше не закралось мысли, что она оставила город без штанов, выкачав из недр всё, что можно, и обобрав горожан до нитки, да она же и не оставила. Поползли, правда, слухи, что владельцы компании в накладе не остались, заблаговременно распродав свои акции.
   - Ничего удивительного, - услышав об этом, сказал жене Алексей К. - Кому как не им было знать заранее.
   - Такие не прогорают, - вздохнула жена.
   Продажа компании, которой грозил крах, было очевидным мошенничеством, но благодаря влиятельным знакомствам её владельцам удалось избежать суда. Да и как их наказание могло повлиять на судьбу златорайцев? Абстрактная справедливость мало кого волнует, если не затрагивает личных интересов, а забот и так хватало. Бунтовать было бессмысленно, оставалось сосредоточиться на своём положении, и сообща найти выход. А главное не подаваться панике. Не бегать как курица с отрубленной головой. Да, главное, не паниковать. Безработица пришла с весной, когда всё представало в розовом свете. Думать позитивно! Об этом в глянцевых журналах твердили психологи, к этому же призывал инстинкт выживания, и на увольнение постарались взглянуть с другой стороны. В конце концов, вместо месячного отпуска завод оплатил целых три. Разве это не подарок судьбы - избавиться от необходимости просыпаться ни свет ни заря, тащиться через весь город к чугунным воротам, за которыми по восемь часов проводить у промывочного конвейера. Страус, зарывший голову в песок? Возможно. Но всё-таки лучше обезглавленной курицы. Тем, кто полжизни провёл на предприятии и для кого работа превратилась в неизбежный ритуал, став таким же рефлексом, как утреннее опорожнение кишечника, увольнение показалось чудом. Каждый день светало всё раньше, звенела капель, и солнце играло в лужах, собиравшихся под карнизами домов. На деревьях распускались почки, стаи чёрных грачей склёвывали насекомых в острой, зелёной траве, и златорайцы почувствовали себя школьниками, которым неожиданно устроили каникулы. Больше не надо было отдавать дни чудовищному молоху, не надо было заживо хоронить себя. Жизнь без завода казалось вдвойне прекрасной, так что, по мнению многих, сожалеть было не о чем, и эти оптимисты, умевшие жить одним днём, не задумываясь о будущем, заражали своим настроением остальных.
   Коротким летом Златорайск вихрился пылью, зимой утопал в снегу, а весной и осенью единственная дорога, ведущая к нему покрывалась грязными оползнями. Город находился на краю света, так что его обитатели привыкли жить обособленно, надеясь только на себя. Большинству ехать было некуда, вся родня давно свелась к местным, с которыми связывали браки, и в первые дни все восприняли беду как общую. А на миру и смерть красна. Но о какой смерти могла идти речь? Деньги пока были, муниципалитет, в который после закрытия завода обратились несколько малоимущих семей, обещал о них позаботиться, и златорайцы надеялись на лучшее.
   - Ничего, переживём, - здороваясь через низкий забор, поддерживали друг друга соседи, ковыряясь в тесно прилегавших палисадниках.
   - Конечно, нам не впервой.
   Голоса звучали бодро, но златорайцы обманывали себя, такое с ними случалось впервые. Но что им грозило? Не бросят же их на произвол судьбы. А хоть бы и бросили? На худой конец есть полноводная Карповка, а в трёх шагах густой лес.
   - С голоду не умрём, - успокоил жену бывший рабочий Пётр Н., - рыба не золото, не переведётся.
   В подтверждении своих слов он достал из сарая старую удочку, взял банку с червями и ржавое, скрипучее ведро, которое на закате наполнилось плескавшимся хариусом. Времена, конечно, были уже не те, дичи стало меньше, но куропатку или зайца подстрелить в тайге ещё можно, да и огороды голодать не дадут. Конечно, это был крайний случай, о возвращении к природе всерьёз никто не думал - на дворе стоял век интернета, медвежьих углов больше не было, и всё обещало наладиться.
   В первую неделю, когда администрация уже уехала, навесив на заводские ворота массивные замки и погрузив на тяжёлые самосвалы промывочные машины, полвека громыхавшие в городе днём и ночью, все поразились непривычной тишине, от которой, казалось, можно было оглохнуть. Она звенела в ушах до головокружения, угрожая свести с ума, казалось, всё вокруг было убито, раздавлено этой тишиной, пока ко второй неделе к ней, наконец, ни привыкли. По утрам на автомобильных стоянках больше не встречались заспанные лица, на остановках не выстраивались очереди, а автобусы не набивались угрюмо молчавшими пассажирами в спецовках. Заводские ворота, закрывшиеся раз и навсегда, напоминали теперь покинутой тюрьме, из которой разбежались заключённые. Прежняя жизнь дала трещину, но по инерции всё ещё катилась, как потерявший управление велосипед. На содержании у золотопромышленного предприятия находились школы, больница, детские сады и единственная городская газета. До школьных каникул оставался месяц, и потерявшие заработки учителя приняли Соломоново решение - отпустить учащихся раньше. Последние отнеслись к этому с понятным воодушевлением, и златорайские улицы заполнила гомонящая детвора, гонявшая мяч и собиравшаяся компаниями у реки. Закрытие детских садов также прошло безболезненно - у безработных родителей появилось масса свободного времени, которое они охотно проводили со своими чадами. Хуже обстояло дело с больницей, но она ещё держалась на клятве Гиппократа, оказывая медицинскую помощь всем нуждавшимся, да и златорайцы, народ крепкий, летом болели гораздо меньше. К всеобщему удивлению всё устраивалось как нельзя лучше, а загадывать вперёд никто не хотел.
   В течение месяца город в нерешительности держал паузу. С непривычки распоряжаться такой уймой времени, все поначалу даже растерялись, испугавшись подкрадывавшейся скуки, у которой как у мифической гидры каждые сутки вырастали двадцать четыре головы, грозившие поглотить заживо, и с ними надо было что-то делать. Но потом, точно сорвавшись с цепи, город погрузился в непривычную праздность. Незнакомые прохожие останавливались и, сняв шляпы, часами беседовали, чего раньше никогда не случалось. Забегаловки были заполнены с утра, но в них уже не перекусывали на ходу, прокручивая вместе с бутербродами предстоявшие дела, а располагались основательно, поджидая собеседника, который всегда находился. Начинали с того, что обсуждали будущее Златорайска, но как-то лениво, точно знали - ничего интересного не услышат, но потом беседа оживлялась, перескакивая с предмета на предмет, касалась уже всего на свете. Не боясь проспать смену, теперь допоздна смотрели телевизор, и в кафе до хрипоты спорили, кто станет футбольным чемпионом или возьмёт кубок по теннису. На смену спорту приходила политика, а когда темы были исчерпаны, доставали шашки или нарды. До шахмат дело не доходило и, когда инженер Алексей К., страстный игрок, предлагал сгонять партию-другую, то всегда натыкался на одно и то же: "Нам бы чего попроще". Пожав плечами, Алексей К. садился тогда за компьютер с заляпанным экраном и, пощёлкав мышью, находил партнёров в интернете. Однако стали проявляться и первые признаки беспокойства. В "Златорайском вестнике" вышла статья с кричавшим названием "Что дальше?", где этот вопрос ставился перед муниципалитетом. Хотя всем, в том числе и автору статьи, было ясно, что муниципалитет бессилен что-либо сделать, несмотря на заявления о целом ряде срочных мер, которые готовятся. А что в действительности он мог? Собраться на чрезвычайное заседание? Обсудить создавшееся положение? Но разве в муниципалитете знали что-то, чего не знал каждый житель? Златорайцы отнеслись к статье прохладно.
   - Им как всегда больше всех надо, - свернув листок, сказал Алексей К. - Пишут, а какой выход?
   - Понятно, чего стараются, - усмехнулся Пётр Н., намекая, что редакцию на улицу вышвырнули без выходного пособия.
   Солнце уже пригревало, на садовых участках возле домов накрывали столы и приглашали соседей, доставая из погребов приготовленное для торжественных случаев вино в пыльных, с прилипшей соломой, бутылках. За обедом обсуждали произошедшие перемены, в которых видели гораздо больше хорошего, и не понимали, как жили раньше. Так продолжалось из дня в день, одним нескончаемым праздником. И только Алексей К., двигавший на экране шахматные фигуры, думал: быть беде. Отрываясь от компьютера, он обводил взглядом переполненную забегаловку с облаками сизого табачного дыма, и думал, что к этому не прилепишься, не повиснешь на этих облаках, не зацепишься за распивавших с тобой случайных собеседников. Повседневный труд - вот, что даёт уверенность. Это единственное, что держит на плаву, не позволяя сойти с ума. "Нет большего счастья под солнцем, как трудиться и видеть плоды рук своих"? Так это вовсе не счастье, а спасение, и плоды видеть не обязательно, достаточно трудится, вкалывать, хорошо делать своё дело. Но может, это касается только его, оттрубившего на заводе полжизни? Может, только он не представляет себя без работы? Алексей К. неуверенно пожимал плечами и снова утыкался в экран.
   Зинаида О., разведённая, без детей, хозяйка небольшого дома на окраине Златорайска, первое время после увольнения не знала, куда себя деть. Целыми днями она слонялась по комнатам, берясь то за одно, то за другое, но бросала всё недоделанным. Опустившись на стул, она сидела, уставившись в одну точку, а вечерами до одури смотрела телевизор. Костистая, с тяжёлой, лошадиной челюстью Зинаида О. оставила личную жизнь в прошлом. Порог её маленького домика в центре Златорайска после развода не переступал ни один мужчина, и она давно перестала об этом мечтать. Аккуратная, как все бухгалтеры, она подчинялась раз и навсегда заведённому распорядку, львиную долю которого раньше занимала работа. Увольнение внесло в её жизнь сумятицу, и теперь в её бухгалтерии, как ни старалась Зинаида. О., дебет не сходился с кредитом, и время было некуда девать. Подруг у Зинаиды О. не было, одиночество ей раньше скрашивали сослуживицы, посвящавшие её в свои семейные дела, так что ей казалось, будто она после работы разделит их домашние хлопоты. Но рабочий день заканчивался, и, попрощавшись за воротами, каждый шёл в свою сторону. По дороге у Зинаиды О. ещё долго крутились истории, в которых сослуживицы были всегда правы, а их мужья и дети выглядели тиранами и неблагодарными злодеями. Она слышала их обиженные голоса до тех пор, пока не включала телевизор и не начинала лихорадочно щёлкать пультом-лентяйкой. Но сейчас не было и этого. Зинаида О. не находила себе места: стены давили, а внутри распирала звенящая пустота. Весна уже бушевала. В оврагах ещё лежал снег, но солнце уже блестело в лужах, на зеленевших полянках прыгали скворцы, а шоссейные канавы бурлили талой водой. Однажды под вечер Зинаида О. надела резиновые сапоги, оставшиеся после мужа - она была крупной, но сапоги оказались на пару размеров больше, и ей пришлось оборачивать ноги шерстяными портянками, - и отправилась в лес. Было холодно, Зинаида О. нахлобучила глубже вязаную шапку, ускорила шаг, давя сырые сучья, но всё равно замерзала. Деревья стояли ещё голыми, темнея впереди стволами, они жали глаз, а сапоги быстро разбухли от налипшей грязи, в которую превратились узкие тропинки. Прогулка не удалась, и Зинаида О. вернулась, заняв кресло у телевизора. Однако на другой день, когда она вышла на крыльцо, ей захотелось вдруг посадить кусты смородины. Её садовый участок, до которого прежде не доходили руки, был голым и, просвечивая насквозь, упирался в покосившийся дощатый забор. Через три дня кусты были посажены, а Зинаида О. уже разбивала огород, в котором копалась маленькой садовой лопатой с налипшими комьями глинозёма. Рядом валялась проржавевшая лейка, в которой гудел заблудившийся шмель, раскрасневшаяся Зинаида О. то и дело поправляла съезжавший на глаза платок и была счастлива. Сломленная усталостью, она больше не проводила вечера у телевизора, бессмысленно перебирая каналы, и, засыпая, улыбалась, уверенная, что нашла себя. Постепенно подоконники у неё заняли книги по садоводству, покупая на базаре семена растений, она подолгу обсуждала достоинства того или иного сорта, и вскоре прослыла в Златорайске первым аграрием.
  
   Электрическая подстанция также финансировалась компанией, но, в отличие от учителей, её служащие не могли так легко прекратить работу. При каждом удобном случае, они выказывали своё возмущение, но златорайцы лишь разводили руками, советуя обратиться в муниципалитет. Однажды они так и поступили, но муниципалитет встретил их дверями с навешенным замком. Тогда служащие подстанции вечером отключили электричество, погрузив город во тьму. Всего на час, но этого оказалось достаточно. "Ну вот, за два хода до мата!" - чертыхнулся Алексей К., у которого погас экран с выигрышной партией, поначалу даже не поняв, что обесточен весь город. А вот Пётр Н., возвращавшийся из забегаловки, где прилично набрался, понял это сразу, как только отключились фонари, - зацепившись за валявшуюся на дороге корягу, он упал и подвернул ногу. Оторвавшись от телевизоров, златорайцы высыпали на улицы, как слепые, держась за палисадники, они окрикивали тех, кто догадался взять с собой карманный фонарик, чтобы вместе поносить потом на чём свет стоит городские власти. Но с подачей света паника быстро улеглась. А на другой день мэр произнёс взволнованную речь. Обращаясь по местному телеканалу, он призвал горожан взять на себя дополнительный расход. Златорайцы были ещё при деньгах и могли себе позволить взять на содержание несколько человек. На каждого трат выходило совсем немного, зато теперь они могли с полным основанием спросить со служащих подстанции. И опять в этом увидели плюсы. Златорайцы впервые почувствовали себя хозяевами города, а это чувство на базаре не купишь. Да, деньги стоили того. В воображении многих Златорайск уже представлял собой коммуну, в которой все были равноправными гражданами, готовыми выручить соседа. От тревожной растерянности не осталось и следа. Повсеместно господствовавшим настроениями стали: пусть будет как будет, как-нибудь уж будет точно, а от нас всё равно ничего не зависит. В этом была своя подкупающая правда, её подхватывали, как ветрянку, как припев какой-то модной песенки, с утра до ночи раздававшейся по радио, целиком сосредотачиваясь на сегодня. О том, что будет дальше - старались не думать. Конечно, это получалось не у всех. Но это было уже их личной трагедией. Исключительно их. А других не касалось вовсе.
  
   Учитель Петров выступал против роспуска школьников на каникулы.
   - Им и так предстоит болтаться всё лето, - доказывал он на педсовете. - Мы несём за них ответственность, а хуже ничем не занятого ума ничего нет. Надо довести классы до конца, чего бы это ни стоило...
   - А платить вы будете? - на полуслове оборвал его директор. - Чем морали читать, лучше бы о деньгах подумали. И где их на другой год взять - из вашего кармана?
   Учитель Петров владел многими предметами и готов был работать бесплатно. Но школу закрыли, а ключи от неё, хранившиеся в муниципалитете, ему не дали. Всю жизнь Петров отдал школьному воспитанию, и страсть к педагогике с годами переросла у него в манию, которую он, вместо того, что с ней бороться, особенно когда представилась, наконец, такая возможность, культивировал. Но признаться себе в этом Петров не мог. Когда на педсовете его одёрнул директор, он вспыхнул и, приняв гордую осанку, с которой обычно входил в класс, заявил, что бросать учащихся противоречит его принципам. Да, он не может так всё оставить, пусть с его мнением и не посчитается учительский коллектив, пусть даже останется один. В подтверждении своих слов Петров стал вести домашние факультативы, на которых больше, чем школьным предметам, учил жизни. Подростки были от него без ума, хотя ему и случалось бывать с ними строгим. Петров не мог потянуть всю школьную программу, возможно, сил для этого у него бы и хватило, но количества часов было явно недостаточно, однако он находил в своей деятельности множество преимуществ. Не скованный больше школьной субординацией, он мог учить без оглядки на возраст - тому, что знал сам, выстрадав за долгие годы. Учеников Петров называл "мои воробышки", и ему хотелось, чтобы их жизнь сложилось счастливее. Петров давно овдовел, так и не успев завести детей, и всё, что у него оставалось, это ученики, собиравшиеся у него, как апостолы. Знания он преподносил легко, чтобы не набивали оскомины, а в перерывах поил учеников чаем с крыжовенным вареньем. Чем непринуждённее обстановка, тем лучше для понимания нового, это учитель Петров усвоил очень давно, и за чаем он продолжал вкладывать в их голову знания, например, по астрономии, показывая ложкой, которой обносил чашку, что Земля наклонена и вращается вокруг Солнца по эллипсу - зачем? чтобы глядя на рассвет, они вспоминали, что ось планеты составляет с траекторией её движения угол в двадцать три градуса? - или деревянным голосом произносил, как заклинание: если из А следует В, а из В следует С, значит... - и едва сдерживался, чтобы не рассмеяться - да ни черта не значит, в жизни всё выворачивается наизнанку, а причина и следствие в ней всегда меняются местами, если проходит достаточно времени, чтобы это заметить. Учитель Петров превзошёл себя, его педагогический талант цвёл пышным цветом, а он продолжал лезть из кожи, готовый вести занятия хоть двадцать четыре часа в сутки, но факультатив есть факультатив, его необязательность подрывала дисциплину, а желание учиться, даже у тех, у кого оно было, перевешивали игра в мяч и посиделки у реки, так что с течением времени круг собиравшихся у Петрова таял.
   - Ничего не поделаешь, - развёл руками Петров, когда однажды к нему никто не пришёл, и провёл час, наполненный сомнениями и надеждами, разглядывая стенные ходики. - Ничего не поделаешь, жизнь берёт своё.
   Потом он подошёл к зеркалу и, оттянув кожу, долго рассматривал набрякшие под глазами мешки.
   - Тебе всё равно год до пенсии, как-нибудь проживёшь. - Он подмигнул своему отражению и ударил себя по бедру, будто пускаясь в пляс. Но тут же, словно от боли, скривился. - А чем заняться? Нечем заняться. Совершенно нечем.
   За годы, изрешеченные каникулами, летними, весенним и зимними, помечавшими сезоны, за долгие годы, ничем не отличавшиеся один от другого, у Петрова сложился свой распорядок - школа, обед, проверка тетрадей, на ночь книга, и где-нибудь в промежутке, вечером, одна-две рюмки, чтобы расслабиться, нет-нет, никакого пристрастия, просто скрасить жизнь, это даже не недостаток, какой уж там алкоголизм. Принесённое безработицей одиночество учитель Петров переносил тяжело, ходил вечерами на Карповку, от которой жил в двух шагах, садился на бревно и смотрел вдаль, на другой берег с подходившими к нему зарослями бурьяна, кривыми ивами и пыльным чертополохом, глядел на красное, закатное солнце, на ветер гнавший волны по желтевшей ржи, или, переведя взгляд, наблюдал, как над водой кружатся голодные крикливые чайки и как плещутся головастые сомы. Время от времени нашарив на земле плоский камешек, Петров изгибался боком и со всех сил швырял его по воде, считая скачки, перед тем как тот утонет. Видя его сутулую фигуру, златорайцы, которые были когда-то его учениками, случалось, приглашали Петрова на ужин, и тогда он плёлся за ними как побитая собака. За столом ему отводили почётное место, следили, чтобы его рюмка не пустовала: после первой он начинал говорить о математике, после второй - о литературе, а после третьей плакал.
   - Ну-ну, - хлопали его по плечу, - мы же тебя любим.
   Так оно и было, хотя учитель Петров слыл среди златорайцев замкнутым и немного чудаковатым. Когда-то он был высок, строен, с пронзительным взглядом из-под сведённых бровей и аристократическим, с горбинкой, носом, широкие ноздри которого раздувались, когда он волновался, как у лошади. Красавец-мужчина, ничего не скажешь, мужчина в самом соку, и после смерти жены было множество претенденток готовых занять её место в доме с ложными алебастровыми колоннами, высившимся на речном склоне. Но Петрова от повторного брака вначале удерживала память о жене, которую он страстно любил, а потом неожиданно открывшаяся разборчивость. Отдавая всего себя школе, он лишь презрительно кривился, когда видел реверансы в свою сторону, так что постепенно от него все отступились. С годами учитель Петров всё глубже погружался в одиночество. Оно согнуло его прямую фигуру, избороздило морщинами лицо, превратив тонкие губы в нити, на носу у него заблестели очки, и только взгляд его чуть раскосых глаз из-под кустившихся бровей оставался ястребиным. Спасаясь от одиночества, бороться с которым делалось всё труднее, учитель Петров, бывало, ходил и на бульвар в центре Златорайска. Смешно загребая руками при ходьбе, по этой манере его легко было узнать даже со спины, он мелькал в прогалах толпы, оборачиваясь то вправо, то влево, словно срывал невидимые яблоки, которые с размаху бросал оземь, пока не находил пустовавшую под развесистым дубом лавочку. Расположившись на ней с краюхой чёрного хлеба, от которой понемногу отщипывал, кормил сизых, ворковавших голубей. Они клевали отлетавшие крошки, поворачиваясь, как стрелки испорченного компаса, задевали хвостами ноги, осмелев настолько, что взлетали на лавочку, пока он не отгонял их неосторожным движением. В такие мгновенья учитель Петров, бывший по обыкновению всегда далеко от происходящего - от бульвара, покатой лавочки, сновавших под ногами голубей, - вдруг задумывался, достойно ли провёл свою долгую жизнь, посвятив её всё же чему-то осмысленному, а это, не стоит забывать, большая привилегия, и, склонившись к тому, что прожил достойно, начинал думать, как достойно, со смыслом, умереть, что сейчас это важнее, можно сказать, выходит на первый план, хотя странно, почему такие мысли не посещали его раньше, верно, он был молод и слишком привязан к жизни, отдавая все силы, чтобы прожить её достойно, и не только в глазах окружавших, но и собственных, точно с него за неё спросится, точно ему предстоит экзамен, а сейчас самое время, да, самое время.
  
   На о. Ферапонте, высохшем от старости настоятеле златорайского храма, перемены не сказались никак. В старой поношенной рясе, казалось, сросшейся с его худой фигурой, он по-прежнему крестил, венчал и отпевал. Разве что пришлось отпустить служку - пожертвования сократились, и тот отпросился в соседний приход. О. Ферапонт был глуховат и, казалось, не понимал случившегося с городом. Или делал вид, что не понимал. Когда ему рассказывали о закрытии золотопромышленной компании, он поворачивал голову и, оттопырив ухо с отвисшей мясистой мочкой, кивал:
   - Всякое бывает.
   Пропуская сквозь кулак жидкую бородку, он вспоминал, как много лет назад его новую рясу не уберёг от моли нафталин, и её пришлось штопать, или как церковную утварь погрызли крысы, от которых не спасали ни яд, ни кошки, так что ему пришлось готовить крысоеда. Из вежливости, будто слыша об этом впервые, его спрашивали о крысоеде, и о. Ферапонт, смущённо улыбаясь, повторял тогда одно и то же.
   - Поймать крысу - нужна сноровка, в молодости я их голыми руками ловил, а потом стал капканами пользоваться. Наберёшь пяток, которые покрупнее, с коричневым отливом, швырнёшь в высокий жестяной бак и смотришь, как они пытаются выпрыгнуть, скрежеща по стенкам когтями, пока не успокоятся. Несколько дней крысы свирепеют от голода, а потом, выбрав слабейшую, бросаются скопом, так что она бесследно исчезает. Даже окровавленные останки, размазанные по жести, побурев, высыхают. Пожирают друг друга божьи твари, совсем как мы. А потом настаёт черёд следующей. Её тоже растерзают, и так идёт дальше, пока не останется одна. Она-то и есть крысоед. Это сам дьявол, страшный, ненасытный, его скошенные злые глазки не позарятся больше ни на дичь, ни на рыбу, а томясь голодом, будут искать себе подобных. Прежде чем выпустить, тыкаешь в него заострённым прутиком, доводя до бешенства, а потом переворачиваешь бак в кишащем крысами сарае. В первое мгновенье крысоед крутит острой мордочкой, поворачивается то вправо, то влево, а, принюхавшись, бросается в тёмную дыру, ведущую в погреб. Это не кошка, он никогда не насытится, учуяв его, крысы разбегутся, а он будет переходить из дома в дом, и ещё не один год его запах будет охранять от их нашествия. - О. Ферапонт широко крестился. - Вот так и приходилось брать грех на душу.
   - Почему же это грех?
   - Потому что все твари божьи, и нельзя создавать убийцу.
   - Но, батюшка, все хищники - убийцы.
   Вздохнув, о. Ферапонт задирал вверх палец.
   - Так то божий промысел, а то человеческий. - Он вздыхал ещё глубже. - Но что делать, когда крысы церковное облачение жрут?
   Эти разговоры о. Ферапонт заводил для отвода глаз, а в глубине радовался уходу золотопромышленной компании, которую сравнивал с золотым тельцом. Он полагал, что свободное время, внезапно обрушившееся на златорайцев, даст им возможность задуматься о жизни вечной. Но никто не задумывался. И это о. Ферапонту представлялось странным. Казалось, теперь ничто не мешало выйти из пустыни, но Златорайск не видел земли обетованной, и вместо того, чтобы заглянуть в будущее, погрузился в сонную одурь. По главным улицам, Светлой и Золотой, которые скрещивались в центре под прямым углом, целыми днями шатались праздные толпы. То там, то здесь затягивали песню, которую подхватывали, распевая пьяными голосами. Прохожих угощали початой бутылкой вина, которую несли в руке, или достав из-за пазухи, предлагали пригубить прямо из горлышка. В таких случаях редко отказывали. О том, как ещё недавно в это же самое время работали на заводе, о прежней жизни, которую вели десятилетиями, казалось, забыли напрочь. Конечно, в этом было много показного, но под влиянием толпы попадавших сюда также охватывал кураж, и, казалось, ничто не могло поколебать их благодушия. Однако через два месяца после выходного пособия деньги из карманов безработных перекочевали в магазины. Теперь их стали обходить стороной, ограничивая себя самым необходимым. За покупками отправлялись, как на экскурсию - больше посмотреть, чем прицениться, и, видя, к чему свёлся поход, шутили, что посетили музей. Алексей К. вместо себя отправлял по магазинам жену. Он ссылался на свою непрактичность, говорил, что лишь попусту потратит деньги, но жена видела, как ему в душе было горько - инженер всегда хорошо зарабатывал и не привык считать у прилавка каждую копейку. Учитель Петров и раньше вёл умеренный образ жизни, а теперь, перейдя на спартанский, не почувствовал особой разницы. В магазинах он появлялся крайне редко, щурясь сквозь очки, долго выбирал, а покупал всегда одно и то же - четвертинку водки и краюху чёрного хлеба. Пётр Н. с женой давно уже довольствовались натуральным хозяйством, и бывший рабочий заходил в магазины только чтобы поболтать со скучавшими продавщицами. Облокотившись о витрину, он отпускал шутки по поводу безработных. "Ну что, Петя, - не щадил он и себя, - видит око, да зуб неймёт? Ничего, дорогой, хоть глазами поешь. А лучше понюхай - всё хлеб". Продавщицы смеялись. Они и сами старались задержать разговорами безденежных покупателей - чтобы те скрасили им одиночество. Они видели в них своё будущее, чувствуя незримое родство - замаячивший месяц назад призрак всеобщей безработицы, уже расхаживал по Златорайску, грозя постучаться в каждую дверь. Но безработные не отчаивались, и никто из них не хотел возврата к старому. "Хоть поживём по-человечески", - заражали они своим настроением. "А может, так и надо? - с завистью поглядывали на них из кое-как ещё державшихся на плаву офисов. - В конце концов, живём один раз". Безработные наводнили город, их масса достигла критической, но вместо того, чтобы взорвать Златорайск, они наполнили его опустошающим безразличием. Постепенно страх перед безработицей исчезал. За место больше не держались, уверенные, что его потеря лишь вопрос времени, а когда их вышвырнут на улицу, не случится ничего страшного, просто они пополнят ряды тех, кто уже ощутил пьянящий воздух свободы. И всё-таки на безработных лежала печать внутренней неприкаянности, во всех их действиях - в окаменевших улыбках, натуженном веселье и лихорадочном перемещении по городу, - чувствовалась скрытая растерянность, задушевных разговоров между ними не получалось, как это бывает у заключённых, каждый думал о себе, а когда кто-нибудь вдруг начинал рассказывать о переживаниях, об идущих из глубин страхах, не дающих сосредоточиться на внешнем мире, поглощающих целиком его "я", рассказывать искренне, а потому сбиваясь в словах, говорить с мучительной надеждой на понимание, то его речь воспринимали, как набор банальных жалоб, как проявление меланхолии, вполне естественной в создавшемся положении, или хуже того, как депрессию, пугавшую своей заразностью, а потому, скомкав ответ, давали себе слово впредь держаться от него подальше. Таким образом, никто не мог рассчитывать на помощь, вынужденный оставаться наедине с собой, никто не мог довериться, поделившись болью, которой, впрочем, хватало на всех, не мог выразить своих подлинных страданий, кроме как в избитых, затасканных словах. За кружками в забегаловках сидели одинокие, чужие друг другу люди, которые говорили обо всём на свете, но только не о себе, обсуждали всё, кроме своего будущего. Вирус безработицы, проникнув в мозг, поразил участки, отвечающие за коллективные инстинкты, и вместо того, чтобы сплотиться, городские обыватели отдалялись друг от друга.
   Безработица, как опытный шахматист, не спешила реализовать свой тайный план, не торопилась привести в исполнение приговор, оставляя его дамокловым мечом висеть над городом, угроза всегда страшнее её реализации, и златорайцев мучила неопределённость. Эти бесконечные метания между надеждой и отчаянием, разъедавшие сомнения и пугающая неизвестность сами по себе стали страшной пыткой.
   Безработица как испанская инквизиция?
   Как добрый и злой следователь в одном лице?
   Как фильм ужасов, в котором нагнетается страх?
   Как психолог-садист?
   Какова её цель?
   Может, она слепа и сама не знает, куда ведёт?
   Медлительная как удав, безработица всё оттягивала, откладывала, отсрочивала. Но по всем приметам ничего хорошего ждать не приходилось. Хотя этого пока не замечали. Несмотря на явные проявления взаимной холодности, на бросавшиеся в глаза примеры всеобщего безразличия, златорайцам казалось, что, скованные общей бедой, они всё-таки могут рассчитывать на соседа, который подставит в трудную минуту своё плечо. Им хотелось в это верить, и они верили. И только учитель Петров с сомнением качал головой. Школа, в которой он работал, закрылась одной из первых, но, когда Петров выходил на прогулку, ноги сами несли его к знакомой ограде. Припав к железным прутьям, он смотрел, как мальчишки с криками гоняют в футбол, каждой клеточкой своего тела радуясь забитому мячу. Они уже сняли пропотевшие майки, побросав их на траву за воротами, и мелькали разгорячёнными телами. Учитель Петров не мог оторваться, жадно ловя каждый всплеск их эмоций.
   Он думал (сняв очки и упираясь лбом в холодные прутья, которые уже оставили красневшие полосы):
   Вот оно счастье, а другого не будет. Им сейчас кажется, что у них всё впереди, что жизнь только начинается, и их ждёт что-то большое и светлое, которое будет гораздо привлекательнее футбола, полные иллюзий, они ещё верят в своё будущее, но пройдут годы, и, став отцами семейств, будут вспоминать этот погожий летний денёк, когда гоняли мяч под взглядом припавшего к ограде учителя, и будут отчётливо понимать, что были тогда на вершине счастья.
   - Ворота пустые! - закричал Петров нападающему, который опустил глаза на мяч. - Бей! Без ударов нет голов!
   Промахнувшись, тот сплюнул. Заметив Петрова, его товарищи остановились и посмотрели насмешливо. "Дядя, тебе сколько лет?" - прочитал в их глазах учитель Петров и, снова надев очки, поплёлся прочь. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как к нему под ноги подкатился мяч.
   - Подайте, пожалуйста!
   Желая блеснуть, Петров подцепил мяч ногой, лёгким ударом поднял в воздух и наподдал со всей силы. Мяч улетел за ограду, а с Петрова на землю свалились очки. Но это было полбеды. Он скорчился от боли, его лицо исказила гримаса. Он громко вскрикнул, но мальчишки не обратили на это внимания. Они снова носились по площадке, оставив его наедине с застарелым радикулитом, до которого им не было никакого дела. Вынув из кармана брюк носовой платок, учитель Петров промокнул лоб, с тревогой гадая, когда отпустит боль, а, почувствовав, что она уходит, поднял очки и осторожно выпрямился.
   Домой учитель возвращался по берегу Карповки, где облюбовал разлапистую корягу, на которой до ночи глядел на ущербную луну, слушая, как, высунув из тины квадратные головы, свистят сомы. Он думал обо всём на свете, но его мысль крутилась вокруг одного и того же. Вдыхая густевший от холода воздух, он наполнялся осознанием того, что всё это, окружавшее его теперь - и луна, и сомы, и трухлявые коряги, черневшие в ночи, - уже было в его детстве, и будет, когда его не станет.
  
   Из-за вынужденного безделья Златорайск напоминал курортный городок. На улицах царило оживление, непривычная суета заполняла каждый его уголок. Казалось, ничто не предвещало мёртвого сезона. К нему никто и не готовился, потому что не представлял себе того, что он принесёт. А если бы даже и представлял, не знал, в чём должна заключаться подготовка к нему. Да и обстоятельства пока не подвели ещё к опасной черте, хотя нехватка денег давала о себе знать всё больше, и горожане старались экономить на всём, в первую очередь, как им казалось, на необязательном, на излишествах, без которых, по их мнению (а на чьё мнение им ещё оставалось полагаться?), вполне можно было бы обойтись, так что одними из первых пострадали школьники - разъезжавшиеся раньше на каникулы, они были вынуждены теперь проводить их в городе, подыскивая себе развлечения, которые, быстро вытеснив беготню с мячом, им предоставил интернет. Просиживая в социальных сетях, можно было общаться с миром, недоступным для того чтобы потрогать его на ощупь, можно было сутками напролёт занимать себя электронными играми - "стрелялками", "бродилками", квестами, виртуальными стратегиями, безусловно, развивающими, симулирующими (или подменяющими?) стратегию жизни, - всё это позволяло убить время, отвлечь от реальности, забыть о завтрашнем дне, рисовавшимся таким же, как и сегодняшний, беззаботным и праздным. Родителей это не настораживало, в глубине они были даже рады, что их дети оказались достаточно самостоятельными, чтобы чем-то, всё равно, чем, занять себя, избавив их от лишнего беспокойства. Таким образом, интересы совпали - детям нравилось чувствовать себя беспризорными, непривычно предоставленными самим себе, лишенными пресса непрерывной слежки, а взрослые негласно им потакали, не задумываясь, чем всё это может обернуться в будущем. А в самом деле, чем? К тому же златорайцам необходимо было сосредоточиться на выживании. Хотя слово "выживание" никто не произносил даже про себя. С какой стати? Всё ещё уладится. Надо только верить.
  
   Инженер Алексей К., уволенный первым, изнывал без работы. Ему было слегка за пятьдесят, чтобы работать самый возраст - страсти уже не мешают сосредоточиться на деле, а силы ещё не начинали покидать. Он был уверен, что никуда не уйдёт с завода до пенсии и даже потом, даст бог, останется на нём. Алексей К. жил с женой в большом доме с фасадом, облицованным известковым туфом, правда, замызганным, до него никак не доходили руки, черепичной крышей и железобетонными перекрытиями, всё было основательным, на века, супруги обитали, как тени, в доме, опустевшим с тех пор, как их дети покинули Златорайск в поисках лучшей доли и теперь звонили редко, по праздникам, или когда требовались деньги. С отцом они говорили мало, когда он снимал трубку, ограничивались вежливым: "Как дела?" и, не давая возможности ответить, сразу звали мать. Жизнь Алексея К. заключалась в работе, и по привычке просыпаясь ранним утром, он не знал, куда себя деть. Когда-то он был чемпионом университета по шахматам, и, вспомнив своё юношеское увлечение, снова пристрастился к ним. Помешивая время от времени остывший чай, который ему приносила жена, он проводил дни за клетчатой доской.
   - Зинаида О. вон весь день на огороде, а ты ленишься даже кусты постричь, - сказала раз жена, отрывая его от интернета, где он играл в шахматном турнире.
   - Женщина всегда занятие найдёт, не одно, так другое, а мужчине без работы куда? Привык за жизнь-то, как тягловая лошадь, а вышел на пенсию - сразу вперёд ногами.
   Алексей К. безнадёжно махнул рукой.
   - Но разве ты виноват, что завод закрыли? Чем раскисать, лучше это использовать.
   - Это ещё как?
   - Ты же в университете стихи писал, рисовал. Почему бы не возобновить?
   - Предлагаешь заняться творчеством?
   Алексей К. криво усмехнулся.
   - А почему бы и нет? Детей, слава богу, вырастили, деньги пока есть, да и много ли нам надо. Давай, попробуй.
   Алексей К. обнял жену.
   - Милая, я тебя очень люблю, - он прослезился. - Но какое творчество? Говорю же, тягловая лошадь и без дела засыхаю. Тут некуда не денешься. Но мы что-нибудь придумаем, правда?
   - Правда, - эхом отозвалась жена, крепче прижимаясь к мужу.
   - И потом, дорогая, шахматы тоже творчество. Хоть я играю в них, как сапожник. Но ведь и художники разные, - он слегка отстранился. - В искусстве главное, участие. Так что я ещё поиграю, ладно?
   С женой Алексея К. связывало нечто большее, чем любовь. И даже большее, чем привычка. Алексей К. не мог оставаться один. Совсем. Даже на короткий срок. Стоило жене уехать, как ему делалось не по себе, разыгрывались страхи, мнительность, обрушивались панические атаки. Это пошло с детства, когда маленькому Алёше, росшему в большой семье, всегда находился наперсник в детских забавах, тот, кто готов был вместе проказничать и разделять после наказание, не казавшееся от этого таким уж страшным, и это его избаловало, без спутника он не выходил никуда дальше двора. В школе у него появился друг, единственный, но которого он считал своим альтер эго, - а разве таких может быть много? - с ним Алексей К. делился сокровенным - надеждами, планами, любовными переживаниями. Их всегда видели вместе, неразлучными, как сиамские близнецы, обсуждавшими на ходу какую-нибудь задачу по математике, логический парадокс или новую учительницу, которая несправедливо поставила им двойки. С другом Алексей К. мог отправиться хоть на край света, ввязаться в любую авантюру, один - ни за что. Ему казалось, так будет всегда, поэтому, когда случился разрыв, неизбежный с окончанием школы, он переживал его тяжело. Алексей К. вдруг понял, что был для своего друга одним из многих, и тот вполне сможет обойтись без него, но он ещё не осознал, что это - закон жизни, и воспринял произошедшее как предательство. После школьного друга у Алексея К. появились университетские, один, второй - с тем же результатом. Они вместе ходили на лекции, в кино, театр, говорили обо всём на свете и были, казалось, обоюдно счастливы, а потом расставались из-за какого-нибудь пустяка. И Алексей К. понял, что людям совершенно необязательно сливаться в одно целое, растворяться друг в друге, они вполне могут довольствоваться собой, оберегая своё "я" от излишней откровенности, от назойливых попыток проникнуть в старые тайны, от дружбы, способной зайти слишком далеко, избегая привязанности, - так им лучше. Они сводили общение к манипуляции, так или иначе, соблюдая приличие, но не больше, держа на расстоянии, не слишком сближаясь, как спутник с Солнцем, а он оставался белой вороной. С годами необходимость в близком, с кем можно без страха поделиться любым пустяком, неожиданно вызвавшим умиление, горечь или раздражение, только усилилась, ему требовалось делиться теперь нахлынувшими вдруг воспоминаниями, пришедшей мыслью, обсуждать происходившее вокруг - от семейных сплетен и слухов до политики, которая, на самом деле, тоже не более чем набор слухов, - ему это было жизненно необходимо, как еда или сон. На свой счёт Алексей К. больше не обольщался, поняв, что он законченный невропат, и с этим предстояло жить. Одиночество он не мог переносить совершено, даже сутки тогда казались ему вечностью, он не находил себе места, мысли путались, а внутри полицейской сиреной завывала тревога. Он уже понимал, как устроен мир, но не мог смириться, что знакомые, как кувшинки в пруду обманчиво прикрывающие водную гладь, не позволят на себя опереться, и думал, что у каждого должен быть хоть один человек, на которого можно положиться - один, и этого вполне достаточно, а без него жизнь становится как у листа гербария, засушенного меж страниц пыльной книги. Алексей К. нёс свой крест с мужеством отчаявшегося, когда ему повезло в брачной лотерее. Вытащив счастливый билет, он нашёл в жене всё, что искал: благодарную слушательницу, тонко его понимающую, угадывающую все его смутные желания, неразлучную спутницу, верную даже когда остыла постель и разъехались выросшие дети, с которой он всегда чувствовал себя на коне, стоял на двух ногах, готовый свернуть горы, а без неё, о чём ему было даже страшно подумать, быстро хирел, засыхал, погружаясь в ипохондрию, и ему казалось, что он сходит с ума. Ему необходимо было периодически изливать душу, иначе чувства, не облечённые в слова, накапливаясь внутри, грозили прорвать плотину, удерживавшую шаткое психическое равновесие, и с женой они проводили массу времени в разговорах, обсуждая каждую мелочь, выраставшую при этом до размеров мироздания, анализировали каждое движение души, это была домашняя психотерапия, исповедь, психоанализ, роль кушетки в котором могла играть постель, накрытый стол с давно остывшим чаем или набережная Карповки, где они гуляли под ручку. Когда не без тайной зависти Алексея К. спрашивали, каким образом ему удалось сохранить с женой такие отношения, он пожимал плечами, а потом начинал подробно пересказывал всю их жизнь, не пропуская ни одну мелочь, перечисляя бесконечные компромиссы, необязательные признания, значимость которых, однако, не стоило умалять, он упоминал взаимные уступки, на которые приходилось идти ежедневно, приводил примеры из давнего прошлого и вспоминал случившееся вчера, но, увидев едва скрываемую скуку, заканчивал всегда одинаково: впрочем, что долго мусолить, для меня она - всё, для неё я - всё, так и должно быть, иначе в браке нет никакого смысла. Жена считала Алексея К. тонкой натурой, а его характерологические особенности, так она это называла, оборотной стороной таланта. Да так оно и было.
   - И стали они одной плотью, - часто повторяла она, склонив голову на плечо мужа.
   - Муж и жена одна сатана, - обнимая её, вставлял свою реплику Алексей К. в этот заученный наизусть диалог старых супругов.
  
   Лето было уже в разгаре, и златорайцы проводили его в бессрочном отпуске, когда выходные были неотличимы от будней, а недели пролетали одна за другой. Без работы они стали радушнее, постоянно где-то гостили, беззлобно сплетничали, потягивая домашнее вино. Они радовались жизни, тому что, наконец, ощутили её вкус. Так они считали, убеждая в этом себя и других. Но причина было в обострившемся до предела одиночестве, которое делалось невыносимым, и, цепляясь друг за друга, они теснее жались, как дети у костра, испуганные обступившей темнотой. Избегая одиночества, они заглушали тревогу, вспыхивавшую в мозгу красной лампочкой, наполняли образовавшуюся внутри пустоту, как зацветшая дождевая вода - трухлявый ствол высохшего дерева.
   А безработица, между тем, набирала обороты и, расползаясь, как раковая опухоль, захватила уже весь город. Никаких изменений к лучшему не предвиделось, было ясно, что Златорайск, как слепой, шёл к своему будущему на ощупь, и первыми тревогу забили женщины.
   - Сколько можно есть уху, - отодвинула тарелку жена рабочего Петра Н. - И хлеб кончается.
   Облизав ложку, муж положил её на скатерть.
   - Значит, рыбалка отменяется, завтра пойду на охоту. А хлебом разживёшься у Зинаидихи (так он за глаза называл Зинаиду О.) - ей всё равно худеть надо.
   - Ну, ты у меня добытчик, - улыбнувшись, жена снова принялась за суп. - А ружьё-то в сарае ещё не проржавело?
   - Ничего, почищу. А у Зинаидихи заодно набери зелени к жаркому. Что лучше: зайчатина или дичь?
   - Медвежатина.
   - Хорошо, сойдёмся на оленине.
   Они поддерживали шутливый разговор, чтобы рассеять гнездившийся внутри страх, страх с которым ложились и вставали, - пришедший с безработицей страх перед завтрашним днём.
   - И захвати с собой Алексея К., а то жена говорит, он за шахматами совсем одичал. Вместе-то веселее, да и мне меньше беспокойства.
   - Да что со мной будет. Разве лесная фея утащит.
   - Ой, ой, да кому ты нужен! На тебя только леший позарится.
   Ночью сыпал тёплый дождь, а утром Алексей К. и Пётр Н., с ружьями за спиной, колесили по тайге. Пахло соснами, тесные ряды которых застили поднимавшееся солнце, а под ногами стелился пар от не успевшей остыть за ночь размякшей земли. Двигались молча, боясь спугнуть птицу или чуткого на ухо зайца. Раздвигая мокрый кустарник, впереди шёл инженер. С непривычки быстро уставший, он то и дело поглядывал на часы в мобильном, который, как птенца, носил за пазухой, а когда они стали недоступными для связи, испытал непривычное чувство, точно его отрезали от мира. Кроме жены ему никто не звонил, но это неприятное чувство не покидало его, заставив прервать молчание.
   - Скучаешь без работы? - обернулся он, нагибаясь под тяжёлой еловой веткой.
   - Я? Да ты что! - рабочий проскользнул следом, оставив ветку качаться. - Что я там забыл?
   Алексей К. поправил на плече ружьё.
   - А я без дела с ума схожу.
   - Да разве мы бездельничаем? - Пётр Н. искренне удивился. - Зверя вот выслеживаем, пищу добываем. Какая разница, как жён кормить? А охотится мне больше по душе, чем целыми днями грузить-разгружать. Опять же ближе к природе, естественнее.
   - Так и прогресса не будет. Опять что ли на деревья лезть?
   - Да сдался тебе этот прогресс! Я и без него обойдусь. Охота, рыбалка. А что ещё надо?
   Инженер покачал головой. В несколько шагов рабочий догнал его.
   - Ну, это ты в институте учился, - примирительно сказал он. - А мы-то проще.
   - А это ещё к чему?
   - К тому, что тебе голову наукой забили, и надо её применять. Вот тебе работа и въелась в кровь, а мне свобода дороже. Но давай потише, а то всё зверьё распугаем.
   Шли молча, и Алексей К. перебирал в голове разговор. А может, он прав? Может, так и надо - просто жить, без планов, идей, работы? Алексею К., хоть он и не показывал, глубоко запали слова жены. В самом деле, почему не заняться творчеством? Жить для себя. Снова взяться за кисть, краски. Как раньше засесть за мольберт. Конечно, какой из него художник, смех один, любителем-то с трудом назовёшь. Но какая разница, раз это приносит удовлетворение. А может, то, что случилось и к лучшему? Может и хорошо, что опустели витрины, исчезли рекламные щиты? На что идут лучшие годы - дурацкий выбор между сортами колбасы, мебельными шкафами и марками одежды, это отнимает все силы, в этой бесконечной гонке главное не промахнуться, не прогадать, не обмишуриться, выбрать, так выбрать, чтобы не хуже, чем у соседа, за те же деньги, но лучше, мало не упасть в грязь, надо услышать похвалу с оттенком зависти, да с оттенком зависти, тогда это высший балл, на пятёрку. Так было раньше. А теперь того, что можно себе позволить - раз, два и обчёлся, просто кот наплакал, один костюм, галстук, в горошек или строгий узкий, вместо парада ботинок в обувном шкафу одна пара, а зачем больше, идти всё равно некуда, зато можно снова, как в университете, сочинять стихи, читать их жене, видеть её благосклонную улыбку, можно думать, в конце концов, да, чёрт возьми, можно просто посидеть, подумать...
   Вскоре им посчастливилось подстрелить зайца. Поздравив друг друга с начинанием, они ещё полдня колесили по тайге, но удача их на этом покинула.
   - Зато возвращаемся налегке, - усмехнувшись, заметил Пётр Н.
   Делить тушку не стали, жена Петра Н. работала раньше поваром в заводской столовой и, разделав её, быстро приготовила на раскалённой докрасна электроплитке. Алексей К. с женой принесли самогон, и за ужином сидели вчетвером.
   - Жестковатое мясо, - жуя зайчатину, сказал Алексей К.
   - Ну, ясно не кролик, - одёрнула его жена.
   - А зубы на что? - с набитым ртом отозвался Пётр Н. - Ты, Алексей, смотри лучше, как бы их о дробь не обломать, жена-то, небось, не всю вынула.
   - Скажет тоже! - жена Петра Н. всплеснула руками. - Не бойтесь, мясо я проверяла.
   - А хоть бы и нет, выбирать не приходится, - жена инженера застыла с куском зайчатины на вилке. - У нас с деньгами совсем плохо.
   - С деньгами хорошо, без денег плохо, - снова сострил хозяин. Но никто не улыбнулся. Его жена отложила вилку.
   - Хватит Петя, не до балагурства. У вас с деньгами плохо, а у нас их просто нет.
   - Ну, всё, понеслось! - Пётр Н. потянулся за самогоном. - Что же теперь и не жить? А когда деньги ещё не изобрели, люди без них умирали? И мы не умрём. - Он разлил самогон по рюмкам. - Такие разговоры только аппетит портят, давайте выпьем.
   - Ваше здоровье! - поддержал его инженер.
  
   За два месяца после закрытия золотопромышленной компании внешний облик Златорайска заметно изменился - на улицах стало меньше машин, больше пешеходов, общественный транспорт, ставший не по карману, сократился, и теперь по закоулкам блуждали лишь одинокие автобусы, удлинившие свой маршрут, на перекрёстках за ненадобностью отключили светофоры, закрылись две бензоколонки из трёх, а муниципалитет, предписав экономить электроэнергию, обрёк город на темневшие вечерами витрины и тускло светившие фонари. Все эти резкие перемены произошли почти молниеносно, так что к ним не успели привыкнуть, и, конечно, они не способствовали возвращению утраченной вместе с работой уверенности в завтрашнем дне. Но жители Златорайска держались, как могли. Хотя каждый испытывал непреодолимый страх перед будущим, праздновать труса на людях считалось неприличным. На вопрос о делах, который, впрочем, задавали всё меньше, безработные отшучивались, делая вид, что их трудности носят временный характер, и скоро всё обязательно наладится, а если даже их жизнь останется такой, как есть, то это их тоже вполне устраивает. Заполняя террасы ещё работавших кафе, посетители почти не делали заказов, просиживая часами за чаем или бутылкой воды, а хозяева не прогоняли их, понимая, что кроме них больше никого не будет, и, даже разнообразь они меню до столичных стандартов, очереди к ним всё равно не выстроятся. Чтобы скрыть безденежье, о нём говорили с пренебрежительной шутливостью и преувеличенно громко смеялись. Дома никому больше не сиделось и, наводнив город, люди бродили по бульварам, спускались толпами к набережной Карповки, кружили по центру, и это хаотическое движение производило обманчивое впечатление какого-то странного карнавала с натянутыми улыбками, не сходившими с лиц, с масками веселья, которого не было и в помине. Рабочий Пётр Н. появлялся здесь с удовольствием, обычно под хмельком, разбрасывая направо-налево шутки, не сходившие у него с зыка. Спасаясь от одиночества, вышагивал вместе со всеми и учитель Петров - в угрюмом молчании обжигая встречных ястребиным взглядом. Время от времени кто-то, иногда несколько человек сразу, взбирались на уличный бордюр и, глядя поверх толпы, выискивали глазами знакомых. Зачем? Разве им было что сказать? А люди шли и шли. О чём при этом они размышляли? Явно не о встречных, ни о том, на что они живут (и, главное, будут жить), ни о том, кем работают, если на них ещё не легла длинная тень безработицы, и вряд ли о том, через что им пришлось пройти в жизни, и через что - нет, и уж точно ни о том, кем они считали себя, кого представляли перед другими, играя роли в общественном круговороте. Это никого не интересовало. Потому что каждый, так или иначе, думал лишь о себе. И каждый, догадывался об этом, проецируя собственное "я", так что мысли окружавших, тех, кого случайно задевали плечом или тех, с кем пересекались взглядом, были как на ладони. И главная среди них была та, что совершенно неизвестно, чего ждать впереди и что ещё предстоит им испытать вместе с другими гулявшими. Это бесцельное роение походило, таким образом, на пчелиный танец смерти. Но участвовали в нём не все. Алексей К. и Зинаида О. вполне обходились без этого. Инженер играл в шахматы, а бухгалтерша возилась на огороде. Впрочем, людей в этом странном шествии хватало и без них. Чего здесь было больше - показного веселия или безудержного страха? Это оставалось тайной для самих златорайцев. В глубине же все испытывали непреодолимое желание выговориться, и если вдруг находилась сочувствовавшая пара ушей, спешили вывернуть наизнанку своё отчаяние. Но способных выслушивать день ото дня попадалось всё меньше, их число буквально таяло на глазах, и шествие по городу продолжалось в молчании, словно это была какая-то траурная церемония. И всё же они держались. Надо отдать им должное, держались молодцом. Никто не позволял себе раскисать, не требовал жалости, внешне златорайцы переносили всё вполне достойно, а что происходило в душе, в душе и оставалось, бедные-несчастные, они даже пытались отпускать на свой счёт остроты, это было просто верхом мужества, хотя в ушах у всех уже стоял злобный хохот безработицы.
   А деньги, между тем, заканчивались. Первое время многие ходили по домам в поисках подработки, нет-нет, до попрошайничества ещё не дошло, не просили даже в долг: честно предлагали взяться за любое мелкое дело - выкосить газоны, починить протекавший водопровод, короче, помочь по хозяйству или посидеть с ребёнком, с этим приходили женщины, бравшиеся заодно вымыть полы, окна, постирать, на худой конец, убрать квартиру и т.д. и т.п. Пользуясь дешевизной, их услуги вначале принимали с радостью, но вскоре от них стали вежливо отказываться - платить было уже нечем. Златорайцы стали отчаянно экономными, чем раньше не отличались: лишний раз не говорили по телефону - а зачем много болтать? - и какая тут скаредность или крохоборство, если предпочесть пару автобусных остановок пройти пешком - свежий воздух и прогулка никогда не помешают. Многие пересели на велосипеды. Разве это плохо? Главное, не унывать и во всём видеть хорошее. Особенно когда другого не остаётся. Со счетов были сняты накопления, но их хватило ненадолго. Златорайцы сократили траты до минимума, но сбережения катастрофически таяли. Движение по вкладам остановилось, и банки один за другим стали закрываться. Рано или поздно город был обречён стать банкротом. И тогда будет стёрт с экономической карты. Кто в этом виноват? Никто. На рынке свои законы: кто больше не покупает, того уже нет. А если жизнь ещё теплится в нём, то лучшее, что он может сделать, это быстрее умереть. Да, чтобы жить, надо покупать. Жизнь, по сути, состоит из беспрерывной череды покупок. Но чтобы покупать, нужно что-то продавать. А продавать златорайцам оставалось только себя. Но и они были никому не нужны.
   Гуляка-день клонился к закату.
   Они сиротливо глядели по сторонам.
   Они курили.
   На последние деньги заказывали пиво.
   В кафе работал телевизор, одновременно, потише, в другом углу радио, а на столиках грудились газеты, старые, но не настолько, чтобы не вызывать интереса, они читали, смотрели, слушали о том, что в Индии снова наводнение, а как же без этого в Индии, в Японии землетрясение, обычное дело для Японии, а в Африке, Судане или Сомали очередной военный переворот (а иначе как представить себе Судан или Сомали, без этого - никак!), а вот и главная новость - биржевые курсы упали, экономический саммит развитых стран и всё такое прочее, правительство делает всё возможное (и невозможное), и уже под занавес, петитом, между прочим, чтобы посмаковать, на Карибах ураган перевернул яхту с туристами, к счастью, жертв нет, но потерпевшие натерпелись страху. О них ни слова! Газета уже прочитана целиком, вплоть до брачных объявлений, по радио звучит классическая опера, телевизор освещают улыбки рок-звёзд - о них ни слова! Ни пол проклятого словечка! Точно их не было. Ну, ничего, может быть завтра, да, завтра про них точно вспомнят, надо лишь подождать.
   Близился вечер. Очередной вечер безработицы. Они курили. Заказывали ещё пива. Напившись больше других, кто-нибудь запускал в автомате оглушительную пошлятину, по странному стечению, всегда одну и ту же, заставляя слушать остальных. Иногда ему делали замечания, чаще - нет. Некоторые пробовали веселиться, несуразно танцевать. Но, не встречая поддержки, смущённо садились. Снова пили пиво. Опустевшие кружки отодвигали на край стола. Потом, сдержанно попрощавшись, расходились. В то время, когда в Африке совершался переворот за переворотом.
  
   Борис Дрёмышев, сорокалетний мэр Златорайска, с жёлтыми от никотина усами и щербатыми, прокуренными зубами, вставлял в мундштук сигарету за сигаретой.
   - Не стоит сгущать краски, - приободрял он собравшихся членов муниципалитета, - в конце концов, это всего лишь безработица, а не сибирская язва. Надо принять меры по выходу из создавшегося положения. Какие будут предложения?
   Поднялось несколько рук. Дрёмышев выслушал своих сотрудников, нервно покусывая пустой мундштук. Как и предполагали златорайцы, всё ограничилось обнадёживающими фразами, а выход каждый должен был искать сам.
   Борис Дрёмышев был первым коренным златорайцем. Вдова Карпова, утонувшего начальника экспедиции, той самой, которая открыла златорайское месторождение, после гибели мужа перебралась поближе к его могиле, а её дочь вышла за геолога, работавшего с отцом. Родившийся у них сын, внук Карпова, уже в тридцать лет стал городским мэром, и с тех пор избирался на третий срок подряд. Он был человеком с принципами и в это тяжёлое для города время не мог умыть руки. Целыми сутками он мотался по Златорайску, ободряя, ругаясь, доказывая, со сбившимся набок галстуком, под которым из-за расстёгнутой верхней пуговицы просвечивала голая шея, и в глазах у него застыло упрямое выражение. Дрёмышев осознавал тщетность своих усилий, видел, что бьётся, как рыба об лёд, но воли ему было не занимать, и он отчаянно искал выход.
   Златорайцев, как жителей уединённых мест, расположенных к тому же в суровом климате, отличала взаимовыручка. Нельзя сказать, что она доходила до самопожертвования, но когда просили взаймы, отказывать было не принято. Для работавших на золотопромышленную компанию перехватить до получки было обычным делом, однако с её закрытием деньги стали давать уже неохотно. А когда их не вернул сначала один, потом другой, и началась цепная реакция, получить в долг стало невозможно.
   - Кризис неплатежей, - вздохнула бывшая бухгалтерша Зинаида О., зайдя в магазин за рассадой, когда знакомая продавщица попросила в долг.
   - Кризис доверия, - не поднимая головы, поправил её стоявший рядом учитель Петров. Он выбирал себе шляпу взамен старой, мятой, которую положил на прилавок, и которую забыл, уйдя, так ничего и не купив.
   Всё утро лил дождь. Учитель Петров поставил чайник и, ожидая, пока тот закипит, снова растянулся на постели. Он смотрел, как о стекло бьётся одинокая муха, и вспоминал другое летнее утро. Тогда тоже лил дождь, он также лежал на постели, глядя в то же самое окно, на котором билась муха, и ему исполнилось десять лет. Было воскресенье, школа не выгоняла из дома, и будильник молчал. Но по привычке он всё равно проснулся рано, сходил в туалет, потом снова лёг, и уже час наблюдал, как стучит о стекло муха. Когда в комнату вошла мать, он, сам не зная зачем, притворился спящим.
   - Сашенька, - мать села на край постели, - просыпайся скорее.
   Она видела, как дрожат его веки, но решила ему подыграть.
   - Ну что, именинник, - вырос в дверях отец. - Пойдём завтракать.
   - Тебя ждёт подарок, - мать погладила его волосы. - Догадайся какой.
   "Наверняка книга, - подумал он. - Та, которую на день рожденье обещал отец".
   Рывком скинув одеяло, он вскочил с постели, ловко угодив ногами в тапочки, и, проскользнув подмышкой у отца, бросился на кухню. Да, та самая, про пиратов! Он тут же открыл её на середине, рассматривая занявшую целый разворот цветную картинку.
   - Ну как, нравится? - улыбнулся отец.
   - Папа! - бросился он ему на шею. - Спасибо, спасибо, спасибо!
   А теперь все книги были прочитаны. И казались скучными, потому что не могли рассказать ничего нового. Чайник уже пыхтел, но вставать не хотелось. Учитель Петров прикрыл глаза. Муха на запотевшем стекле затихла, и он слушал, как монотонно посвистывает чайник. Зачем жить? Что он ещё испытает? Одинокие оргазмы, в которых стыда больше чем удовольствия? Очередное разочарование? Усталость, не покидающую даже по утрам? А что узнает? Имя ещё одного футбольного чемпиона? Кого из ровесников пережил? Он слишком привык дышать, но стоит ли оно того? Ему больше некого учить. И нечему. Да, он помнит, что такое биссектриса, умеет решать квадратные уравнения и знает, что ось нашей планеты составляет с траекторией её движения угол в двадцать три градуса. А толку? Разве это помогло, когда пришла безработица? Нет, свои знания он почерпнул из книг, получил из вторых рук, а, стало быть, пел с чужого голоса, в действительности, не испытав ничего. Что же он на самом деле знал из того, чему учил? Муха снова ожила, бессмысленно застучав о стекло. А в тот день дождь быстро прекратился, и, выскочив из-за стола с пыхтевшим самоваром, Саша спустился в сад, и, замерев на крыльце, смотрел, как багровое солнце блестит на траве, как появляются первые шмели, гудя возле мокрых цветков, как ветер колышет тяжелевшие ветки яблонь, а в небе, точно рассыпавшийся горох, кувыркаются ласточки.
   - Сашенька, ты же не допил чай, - раздался голос матери. Она не сердилась, звала его ласково и нежно. Но он, схватив прутик, уже сёк заросли кусачей крапивы, стряхивая на глинозём крупные росяные капли.
   Чему он учил? И чему учился сам? Ему вдруг представился дом напротив Вселенной, одинокий родительский дом, из которого он так и не вышел. Люди, человечество, эти эволюционирующие миллионы лет бактерии - всё это осталось за его порогом, тонуло в густом мареве, как заходящее солнце, представляясь пустым и никчёмным
   - Жижа, - глухо произнёс учитель Петров. - Болотная жижа.
   Не открывая глаз, он отвернулся к стене, и на ресницах у него выступили слёзы.
  
   К середине лета установилась страшная жара. Безработные проводили дни под крышами своих домов, прятались в тени разлапистых деревьев в саду, а в сумерках весь город по-прежнему выплёскивался наружу и бессмысленно кружил по улицам, как бродят по кишкам непереваренные куски мяса. Как у заключённого, недавно получившего срок и зачёркивающего на стене камеры оставшиеся дни заточения, у Златорайска появился свой календарь, в котором отсчёт вёлся от закрытия золотопромышленной компании. Первый месяц безработицы, сменял второй, третий, но в отличие от узника, живущего по обратной хронологии, Златорайску ничего не светило. Безработные не совершали преступления, приговор, который не подлежал обжалованию, им вынесли заочно, осудив на бессрочное бездействие, и это не укладывалось у них в головах. Они по-прежнему заполняли кафе, перебрасываясь словами, выдавливали улыбки, неловко повисавшие на каменных лицах, невпопад кивали или разводили руками. В сущности, они и не разговаривали, лишь время от времени, чтобы что-то сказать, спрашивали, к примеру, как сидящий напротив собирается провести остаток душного вечера, хотя до этого им, собственно, не было никого дела, а на такие вопросы отвечали пожатием плеч или неопределённым мычанием, точно речь шла не о ближайших часах, а месяцах, или хотя бы месяце, о котором никто не имел ни малейшего представления, тем более отвечавший, застигнутый врасплох, был припёрт к стенке лицемерно ощупывающим взглядом, - разве это разговор, нет, это даже вежливостью не назовёшь. И, тем не менее, продолжая им тяготиться, они дырявили собеседника своими вопросами, не видя, что другому, как и ему, хотелось бы побыть одному. Впрочем, они это видели. Как и то, что оставаться в одиночестве он не может, и поэтому, как и они, притащился в эту забегаловку. И так будет повторяться опять и опять, всё обозримое будущее, каждый вечер. Ночами бульварные фонари горели вполнакала, едва прорезая матовым светом густой мрак. Вокруг их стеклянных колпаков вилась мошкара, в траве под ними поблёскивали светляки, а лавочки оккупировали влюблённые, против которых оказалась бессильна даже безработица. Проходя мимо них, учитель Петров, которого от жары мучила бессонница, неопределённо пожимал плечами, точно разговаривал с собой, а, вернувшись в дом с голыми, побеленными извёсткой стенами, в которых проводил дни и ночи, наливал в стакан водки и разражался речью, будто учил школьных выпускников:
   Сейчас у вас время полового созревания, и вы помешаны на сексе. Так и должно быть. С возрастом гормональная буря уляжется, но вы должны благополучно пройти этот опасный период. Что вы должны для этого знать? Совсем немного. Что секс не занимает в жизни такого места, о котором говорят вокруг, а больше всего в молодёжных телепередачах. По большому счёту, секс как образ жизни - это путь в никуда. Обычный секс пары быстро исчерпывает себя - всё уже перепробовано, а повторение вызывает скуку. Начинается смена партнёра. Но и с другими всё то же самое. А дальше? Садомазохизм? Плети с раздвоенными языками? Чёрные облегающие латексы? В конце концов, и это надоест. Итак, секс - это тупик. Что же остаётся? Наркотики? Да, это, безусловно, выход. Но слишком быстрый. И ещё неизвестно, какие подойдут, пока подберёшь, всё может уже закончиться. Нет, дорогие мои воробышки, по-настоящему в жизни держит только работа. И ничего, кроме работы.
   Вытянув руку, учитель Петров накрывал ладонью наполненный стакан, точно клялся на нём, как на Библии, а потом, широко открыв рот, вливал в себя его содержимое.
   Изменив уклад златорайской жизни, безработица имела и совершенно неожиданные последствия. Проводя полдня в школе, Петров раньше там и обедал - в учительском буфете, где за столами обсуждали классную успеваемость, обменивались сведениями о лучших - каждый преподаватель по своему предмету, составляя таким образом негласный список отличников, - а заодно, прежде чем вынести вопрос на педсовет, решали, что делать с отстающими. Петров сидел обычно в компании субтильной географички с мраморным лицом, которое обрамляли рыжие, дрожавшие при малейшем движении головы кудряшки, и румяного физрука, подтянутого сорокалетнего мужчины с пышными усами. Недавно поженившись, они составили странную пару, точно их подобрали для цирковых выступлений - гигант-силач в облегающем трико крутит в воздухе гуттаперчевую девочку. Оба были молчаливы, так что разговор за столом сводился к монологам Петрова, которые он вёл с набитым ртом. С каждым новым куском ему приходила очередная мысль, которую он торопился высказать, чтобы её не вытеснила следующая, и, таким образом, болтал без умолку. Но безработица изменила всё. Из-за того что он не привык есть в одиночестве, выработав за годы рефлекс, требовавший собеседника, который бы, желательно молча, слушал его застольные речи, учитель Петров совершенно потерял аппетит и как только брался за вилку, в голове у него вместо привычно приходивших в такие минуты мыслей, начинал крутиться один и тот же палиндром: меньше ешь нем, меньше ешь нем... Отставляя тарелку, учитель Петров с пустым желудком валился на постель и проклинал безработицу.
   У Петра Н. от жары взбесилась собака, которую пришлось пристрелить. Чтобы не видеть, как муж закапывает её труп глубоко под яблоню, жена ушла к Зинаиде О., с которой просидела до вечера, обсуждая виды на урожай. Вернувшись, она застала мужа у телевизора. Перед ним стояла бутылка самогона.
   - Трудно было, Петя? - села она рядом.
   - А ты как думала, родная же душа. - Он вытянул руки. - Видишь, до сих пор трясутся.
   Жена налила самогон - себе и мужу.
   - Ну, давай, что ли помянем пса нашего верного, пусть земля ему будет пухом.
   Не чокаясь, она проглотила спиртное. К Петру Н. вернулась природная весёлость.
   - Хоть похоронили по-христиански. Как думаешь, может, ему крест установить?
   - Да ну, тебя, он же был не крещённый.
   - А ты откуда знаешь, может, тайно к о. Ферапонту сбегал. У церкви сучек много.
   - Их везде хватает. Лишь бы кобель нашёлся.
   - Ты на что намекаешь?
   Масляно улыбнувшись, Пётр Н. обнял жену...
   Случалось, душными лунными ночами дрались за территорию крысиные стаи - тишину нарушали тогда шуршание метавшихся зверьков, царапанье коготков об асфальт и хриплые писки умиравших. Крысиные побоища оставляли на площадях сотни дохлых грызунов, которых во избежание заразы срочно сжигали в специально открывшейся для этого заводской печи. Если ветер с правого берега Карповки дул в сторону города, то приносил тогда из кирпичной трубы чёрную гарь и тошнотворный запах. Боялись чумы, но вскоре жара спала, и все облегчённо вздохнули - хоть тут обошлось. Эти крысиные баталии дали учителю Петрову очередной повод для сарказма.
   - Как мы, - кивнул он на крысиные трупы, которые собирали в кучи. - Из всех тварей только мы да крысы убиваем друг друга. У нас это называется война.
   Златорайцы, таскавшие крыс за лысые хвосты, на минуту остановились.
   - А хищники? Львы тоже дерутся за территорию.
   - Так они поодиночке, каждый за себя, а мы стаей.
   Он медленно удалился, а ему ещё долго смотрели в спину и с усмешкой крутили у виска.
   На большее златорайцы оказались не способны, только просиживать в кафе, судачить о бездействии столичных властей, да сжигать дохлых крыс, впрочем, и на этом спасибо. Могло быть и хуже. Могли, например, целыми днями сидеть дома, уставившись в стену, бормоча о депрессии. Да и кто бы на их месте не сложил руки? Однако и один в поле воин. Мэр Дрёмышев развил бурную деятельность. Небритый, с красными от бессонницы глазами, он обзванивал благотворительные фонды, областные министерства, завалил письмами столичные инстанции - требовал, просил, угрожал. Поначалу ему отказывали, правительство области, ссылаясь на ограниченный бюджет - а на что же ещё ссылаться? - предлагало искать внутренние ресурсы. Тогда Дрёмышев обратился к интернету, развернув компанию в социальных сетях. Мрачными красками он обрисовал будущее таёжного города, которому с уходом цивилизации грозил голод. Его сообщение мгновенно разлетелось по интернету, каждый посчитал своим долгом опубликовать его, приняв участие в благородном деле спасения безработных. Это было самое меньшее из того, что можно было сделать, и в этом не отказывали. Тема оказалась беспроигрышной, к её обсуждению подключались, чтобы почувствовать себя людьми, людьми с большой буквы, которым есть дело до всего, и вовсе не безразлична судьба человечества. Вскоре её подхватили центральные СМИ, и в редакции дышавшего на ладан "Златорайского вестника" уже не успевали отвечать на бесконечные звонки. Правда ли то, что показывает телевидение? Ах, какой ужас! Чем мы можем помочь? Более скептичные, или лучше сказать, прагматичные, выясняли, каково состояние дел на текущий момент, проще говоря, жив ли ещё город. Вспомнив о журналистском братстве, в редакцию заглядывали корреспонденты столичных изданий - готовя репортажи о "трагедии Златорайска", они предпочитали брать интервью у людей проверенных, осведомлённых гораздо лучше случайных прохожих, и, таким образом, газета обрела вторую жизнь. За Златорайском, попавшем в топ новостей, следили миллионы глаз, количество сообщений о нём росло, превзойдя число публикаций за всю его историю. И пресса сделала своё дело. О городе, отрезанном от страны, наконец, заговорили. Безработные под собственными окнами вызывают лишь равнодушное презрение, а такие же бедолаги в далёком таёжном городе, о котором сообщил интернет, пробуждают сочувствие и жалость. Газетчики призывали каждого принять посильное участие, на городские счета потекли добровольные пожертвования, и загнанное в угол областное правительство уже не могло отделаться пустыми обещаниями. Под давлением общественности оно организовало продовольственный мост. Раз в неделю, по средам, в воздухе над Златорайском зависали два грузовых вертолёта, доставлявшие всё необходимое. Рокоча бешено крутившимися лопастями, они гнали вниз волны тёплого воздуха, от которого собравшиеся на вертолётной площадке сгибались, чуть не пополам, придерживая шляпы с трепетавшими полями, а многие, особенно женщины, не выдерживая, поворачивались спинами, так что платья плотно облепляли их фигуры, но как только мотор стихал, все, сощурившись, снова следили за посадкой, чтобы оказаться первыми у багажных люков. Помимо продуктов - крупы, чая, консервов, - там были тёплые одеяла, лекарства, сэконд хэнд и домашняя утварь, собранные со всей страны. Поначалу к вертолётам выстраивались очереди, но вещей хватало на всех, так что интерес к ним быстро притупился, и эти подачки стали восприниматься как должное. Прежняя городская администрация, за исключением мэра, самораспустилась, и распределением продуктов занимались выбранные активисты, в честности которых нельзя было усомниться. Продуктов было так много, что образовывались излишки, которые наиболее оборотистые умудрялись продавать. В магазины сбывали также ненужное бельё, чайники, половники и прочую мелочь, которая захламила вскоре все склады. В городе появилась даже стихийная барахолка, куда можно было отнести лишнее. Снова заполнились кафе, владельцы которых охотно принимали продукты в качестве платы. В некоторых из них между хозяевами и посетителями был заключён негласный союз: предоставлялось помещение, столы и обеденные приборы, а остальным обеспечивали себя сами, в других действовали не столь откровенно, однако также поощряли приносивших съестное, так что можно было не утруждать себя, доставая его тайком из-под стола. Интерес к городу вселил в златорайцев надежду, им казалось, что всё, наконец, разрешилось, их жизнь снова наладилась, и так будет продолжаться всегда. Они понимали, что этим они обязаны мэру, сдержавшему обещания о них позаботиться, и готовы были носить его на руках.
   Вертолёты забирали и заболевших, тех, кому срочно требовалась помощь. До ближайшего города было четыре часа езды по разбитой, узкой дороге, в лучшие времена проложенной в тайге, а местная больница закрылась. Врач Евгений Свербилов до последнего вёл приём, даже когда медперсонал уволился и он остался один. Но лекарства кончились, не было даже зелёнки, и ему приходилось всё чаще ограничиваться постановкой диагноза. Рецепты он по привычке выписывал, но аптеки закрывались, и тем, кому требовалось серьёзная помощь, он советовал ехать в соседний город или дождаться вертолёта.
   - Во всём виноваты деньги, - повторял он. - За всё зло отвечают они.
   Свербилов родился в столице и был единственным сыном в профессорской семье. Его отец, доктор медицины, преподавал физиологию, но Свербилов, рано окончив музыкальное училище, мечтал о карьере пианиста. Он подавал большие надежды, состоялось несколько его концертов, когда у него неожиданно умер отец. А через месяц Свербилов потерял мать. Её сбила машина, и она скончалась у него на руках. Эти смерти так сильно подействовали на Свербилова, что он решил посвятить себя медицине, поступив в тот же университет, где преподавал отец. Свербилов окончил его с отличием, ему предложили место в ординатуре, и перед ним открывалось блестящее будущее. Но вместо этого он распределился в Златорайск, первый попавшийся ему город, предпочтя завести в нём практику. С тех пор он всеми силами боролся со смертью, одерживая над ней временные, преходящие победы, так и не смирившись со своим неизбежным поражением. Правда жизнь брала своё, и с годами Свербилов забыл, что стал врачом, чтобы опрокинуть весь миропорядок, который зиждется на смерти, он даже перестал радоваться отдельной спасённой им жизни, работая уже автоматически, по привычке, просто потому, что профессия врача ничем не хуже других, а кроме неё он ничем не овладел. Впрочем, он был разносторонне образован, много читал, и на полках его библиотеки стояли книги в основном не относившиеся к медицине. Из них он, в частности, вынес что:
   Деньги - это всеобщий эквивалент (по Марксу).
   Деньги - это необходимое зло (согласно Фоме Аквинскому).
   Деньги стали мерилом всех вещей, заменив человека (в тезисе Протагора).
   Всё это вызывало в Свербилове чувство протеста. Невозможность дорогой операции для одного и её доступность для другого - красочная иллюстрация уродливости мира, построенного на деньгах. Мир стал антиутопией. Он превратился в бордель с крикливыми зазывалами. В лавку, где правят торгаши. А кто в этом виноват?
   - Деньги, - уверенно говорил Свербилов. - За всё зло отвечают они.
   Женился Свербилов рано, на однокурснице, они вырастили сына и, когда тот окончил школу, расстались, точно сделали, наконец, единственно связывавшее их общее дело. Жена вскоре снова вышла замуж и, забрав сына, веснушчатого, вихрастого мальчишку, уехала, а Свербилов новой семьи так и не завёл, с головой уйдя в работу. Он так и застрял в Златорайске - вначале нужно было кормить семью, а потом, когда остался один, уже привык, да и ехать ему было некуда. С сыном после развода Свербилов поддерживал тёплые отношения, был в курсе его забот, ставя себя на его место, советовал, как поступить в том или ином случае, - обычно противоположно тому, как поступил бы сам. Сын работал программистом, ведя домашний образ жизни, и у него всё складывалось совсем неплохо. Свербилов гордился им, но потом они неожиданно поссорились. Повод был пустяковый. Как-то в разговоре Свербилов повторил свою присказку про деньги, от которых всё зло, а сын, расхохотавшись, добавил: "Это для тех, у кого их нет". Можно было всё обратить в шутку, отметив про себя, что сын вырос острым на язык, но Свербилов неожиданно обиделся и бросил трубку. С тех пор они не разговаривали. Никто не хотел уступить, пойти навстречу первым мешала гордость. Вначале оба втайне страдали, а потом, как это бывает, в дело вступило время, и постепенно они привыкли жить порознь, обходясь друг без друга. Они разошлись, как в море корабли, медленно, но неуклонно, всё дальше и дальше, пока окончательно не скрылись за горизонтом, и теперь их общение сводилось к социальным сетям. Сын оставался у Свербилова в списке виртуальных друзей, и, когда его значок окрашивался зелёным цветом, он знал, что тот в сети, а значит, жив-здоров, а когда жёлтым, то ушёл по делам, а значит, у него всё хорошо. Сведения были приблизительные и носили самый общий характер, но приходилось довольствоваться этим. Свербилов надеялся, что тот же язык сигналов в их отношениях распространяется и на него, что сын также освоил эту азбуку, а потому, просыпаясь, первым делом включал Скайп, семафоря о своём существовании. Но отключение интернета, которое грозило Златорайску в связи с ухудшавшимся положением, оборвало бы в их отношениях последнюю ниточку.
   Вместо медицины в Златорайске расцвело знахарство, горожане лечились теперь отварами из трав, чудодейственными настойками и мазями из жира диких животных. Принимая на дому, знахарки дули на воду, шептали таинственные слова и тут же, мелко перекрестив, отпускали на все четыре стороны, объясняя, что теперь хворь как рукой снимет. Некоторым помогало, и это множило их славу. К ним выстраивались очереди, тем более, что ничего другого не оставалось. Вместо медицинских диагнозов в ходу стали "сглаз" и "родовое проклятие". Но женщины верили знахаркам, и, вздыхая, обещали умываться святой водой три раза в день, а остатками обрызгивать в полночь перекрёсток, заклиная, чтобы вместе с каплями уходила болезнь. О. Ферапонт пробовал вначале бороться, объясняя, что изгонять бесов - прерогатива церкви, он разражался гневными инвективами, называл возрожденное знахарство новым язычеством, клеймил старух как колдуний, но ни разу не назвал их шарлатанками, боясь заронить сомнение и в своих методах отчитывать попавшего во власть демонов. Но потом смирился.
   - Это ничего, раз помогает, значит от Бога, только берите с собой иконку, - говорил он на исповеди признававшимся в окроплении перекрёстка прихожанкам. - А вернувшись, трижды читайте "Отче наш" и "Богородицу".
   Женщины со слезами просили его благословить, и он быстро подносил им целовальный крест, отворачиваясь, старался не думать, что нарушает церковные каноны. Паства о. Ферапонта разрасталась на глазах. В основном за счёт женщин, искавших утешение среди темноликих икон, и богомолки с раннего утра толпились у ворот храма, заполняя пустоту своих дней. Часто о. Ферапонт не выдерживал:
   - Идите лучше щи мужьям варите и за детьми приглядывайте. А Бог и так всё видит, ваше рвение и вне церкви зачтётся.
   - Не гони, милостивец, - плакали богомолки. - Мы только утреню отстоим да помолимся о мужьях, - достав из кармана тёмных юбок тряпичные свёртки, они быстро их разворачивали: - А вот и деньги на помин их души.
   И о. Ферапонт вспоминал, что в большинстве они вдовы. Нестарые ещё, крепкие, с постными лицами и тонкими, злыми губами.
   "Эх, женщины, женщины, - думал он. - Что случилось с вашими мужьями? Почему не сберегли их? Ведь и Господь не вернёт их теперь". А потом ловил себя на том, что его мысли немилосердны, а значит, греховны, к тому же они, помимо этого, нечестивы, раз в них выражается сомнение в божественном всемогуществе, и быстрыми шагами уходил за алтарь.
  
   Городские службы медленно умирали, и к августу прекратили существование. Пыль теперь прибивали только редкие дожди, и улицы залепило ссохшейся грязью. Баки для отходов были давно переполнены, и мусор сваливали прямо у домов, так что его груды росли на глазах. Эти появившиеся по всему городу пирамиды, с ширившимися основаниями, уже закрывали окна подвалов, дотягиваясь до жилых этажей. Разыгравшийся ветер обнажал в них пустые бутылки, сломанные утюги, ящики с вывороченными замками, разнопарые ботинки, рваные, с вывернутыми рукавами пальто, гонял по тротуарам, как перекати-поле, полиэтиленовые пакеты и скомканные пожелтевшие газеты. Убирать их было некому, дворники давно уволились, и тогда по инициативе Дрёмышева устроили субботник. Участие в нём приняли все - подметали мостовые, граблями собирали опавшие листья, собрав в кучи, сжигали вместе с бумагами и старыми газетами. Чистили урны, лавочки, подкрашивали заборы и фасады домов. Алексей К. и Пётр Н. работали вместе.
   - Это тебе не шахматы двигать, - берясь за носилки, ухмыльнулся рабочий.
   - Языком молоть - не мешки ворочать, - огрызнулся инженер.
   - Да я-то и языком могу, это ты без дела страдаешь. Может, в следующий раз один всё уберёшь?
   - Нет, Петруша, мне без твоих шуток никуда.
   Трудились допоздна, пока не навели порядок, а, расходясь, договорились сделать такую уборку еженедельной. Хотя в глубине и осознавали, что это был случайный порыв, который вряд ли повторится. Они обманывали друг друга? Нет, просто сомневались, что сдержат обещание. Но дать его было им нужно. Просто необходимо. Им надо было верить в общую спайку, в то, что не одни в беспросветной мгле безработицы, что сообща они способны свернуть горы. Свернули же, в конце концов, мусорные. Таким образом, они держались. Первые дни после субботника они, и правда, готовы были хвататься за всё, что попадётся под руку. Скоблили заросшее грязью крыльцо, перебирали платяные шкафы, чистили посуду, которой не пользовались уже много лет, или перекладывали на чердаке печной "боров". Подбадривая друг друга, радовались недавней победе, одержанной больше, чем над мусором, над своей разобщённостью. Были, правда, и нытики, задававшиеся вопросом, на сколько хватит проснувшегося вдруг энтузиазма, в незначительном меньшинстве, но были. Их быстро выявляли, как провалившихся, выдавших себя неосторожным словом шпионов, и обходили за версту, боясь спрашивать: "Как дела?", чтобы не натолкнуться даже не на жалобу, не на долгий и нудный рассказ о себе, своих тревогах, по сути ничем не отличавшимся от волнений остальных, а на растерянную улыбку, неловкое пожатие плеч, мол, что тут скажешь, безработный, этим всё сказано, к ним, как банный лист, приклеилась маска неудачников, легла на их лица, как литая, точно они всегда, подозревая свою невезучесть и никчёмность, только и мечтали о ней, а теперь, когда, наконец, нашли подтверждение своим опасения, им в каком-то смысле стало даже легче, удобнее, они срослись со своей новой, нечаянно подвернувшейся ролью, упиваясь ею, будто провели всю жизнь в её ожидании. Их поведение раздражало. Они вообразили, что им хуже других, так плохо, что дальше некуда, и, твёрдо уверовав в свою выдумку, как капризные дети, требовали сочувствия, но встречали только молчаливое презрение. Лишь изредка в ответ на свою кислую мину, они удостаивались брошенного мимоходом: не плачьте в жилетку, нам самим тошно. Однако это вырванное признание на мгновенье сближало, позволяло забыть собственную боль, и давало им повод продолжить свою игру.
   Городские учреждения закрывались, но библиотека по-прежнему работала. Нарасхват шли детективы и фантастические романы, на них была очередь, так что они быстро обтрёпывались. Их брали, чтобы забыться. А когда фонд был исчерпан, читали по второму разу. На полках стояли и другие книги, в большей степени наполненные философией, опытом столетий, сведениями по психологии, истории, культуре, но они оставались нетронутыми. И действительно, к чему они? Их можно изучать в спокойные времена, в непоколебимо мертвенной тиши университетов, но разве они помогут в борьбе с безработицей? Елена С., единственная сотрудница библиотеки, молодая и энергичная, была предана своему делу настолько, что работала без выходных. Как и о. Ферапонт, она жила добровольными пожертвованиями, секта читателей, сложившаяся вокруг храма знаний, была ей благодарна - в читальном зале можно было отвести душу, обсудив похождение "попаданцев", затерявшихся в чужом времени (своё отражение в них, конечно, никто ещё не видел, а если и примерял на себя, то только гипотетически, пофантазировать всегда приятно), или новые приключения одинокого героя, обычно полицейского, освобождавшего город от власти бандитов (и здесь также не проводили параллелей, и, в самом деле, какое это имело к ним отношение?). Когда-то у Елены С. был роман с Дрёмышевым, который сделал ей предложение, и, проверяя чувства, они около года прожили в его тесной квартирке с балконом на Карповку, на котором стояли в обнимку летними вечерами, глядя как плывут две луны - одна над заводскими трубами, другая - в холодной плескавшейся реке, - и им казалось, что они также движутся в одну сторону, навсегда связанные невидимыми нитями. А потом по неизвестной причине они расстались. Неизвестной даже для них самих. И Елена С. перебралась в соседний город. Или это должно было также стать испытанием чувств? Когда двое расстаются, легче тому, кто уезжает. Новые встречи заглушают боль. А тому, кто остаётся, всё напоминает об утрате - старая фотография, которую случайно достаёшь из ящика, подаренная на праздник безделушка, запах духов, забытых в секретере, - и в памяти мгновенно всплывает всё, весь облик, привычный образ воскресает от макушки до пят, квартира превращается в клетку, в которой не находишь себе места, а разлука обрушивается, как стотонная плита. Не помогает ни включённый телевизор, ни открытая книга - всё, всё, уже всё кричит об одиночестве, и хочется плакать, плакать...
   Это если была любовь.
   И это первое время.
   Пока с сердцебиением открывается ежедневная почта.
   Пока теплится надежда, как под руинами разбомблённого города теплится жизнь.
   А потом тот, кто остаётся, привыкает.
   Остаётся пустота, которую он пытается заполнить, как брешь, обнажившую одиночество он старается залепить, замазать, забаррикадировать, чем попало, проём, оставленный тем, кто ушёл; однако всё остальное - прежнее, те же стены, скрипы, запахи, обстановка привычная и жизнь постепенно входит в русло. Обожжённый, увечный, он выбирается из ада и, как зализавший раны пёс, встаёт на прямую дорогу. Если только раньше не успеет наложить на себя руки. Он всё меньше думает, как такое могло случиться, всё меньше винит себя и почти не надеется на возвращение к прежнему, он уже не гадает днями напролёт, что происходит в душе у того, кто уехал, ему делается это абсолютно безразличным, неважным, при этом он предполагает на его счёт самое худшее - измену, предательство (и речь идёт даже не о духовной, а самой настоящей физической измене - ему уже настолько всё равно). Время, действительно, лечит, убивая наши чувства и мечты. Тот, который остался, отделается, таким образом, шрамами, как Дрёмышев, ставший после ухода Елены С. завзятым курильщиком. И теперь по утрам, не измученный ночью объятий, он уже не спит безмятежным сном младенца, а, перепоясавшись фартуком, ни свет ни заря, привычно готовит кофе на одного, моет одну чашку и одну ложку, а в промежутке выносит мусорное ведро, куда вместе со скомканными газетами и схлопнутыми пакетами из-под молока, вытряхивает пепельницу, полную окурков - все без следов губной помады. Не спеша потягивая кофе, он решает, что всё уже позади, что он свеж и подтянут, что больше не чувствует одиночества, с которым сжился, как рыба с водой, и теперь готов к новому дню своей жизни, сделавшей такой резкий поворот.
   Он с аппетитом жуёт бутерброд.
   А у того, кто уходит, всё только начинается. Свежие впечатления затираются, начинается сравнение, мучает ностальгия. Всё плохое уходит, а всплывают лишь мгновенья счастья - тихий смех, нежные прикосновения, разговоры без слов, - они заливают прошлое ярким светом, не оставляя ни одного тёмного пятна. Воспоминания не дают забыться в новых объятиях, и тогда начинается ад.
   Это если была любовь.
   А любовь была.
   И Елена С. вернулась.
   Но к этому времени Дрёмышев уже сошёлся с крашеной хной секретаршей и с головой ушёл в работу. С тех пор Елена С. посвятила себя ревности. Она стала её тайной страстью, поглотившей едва ли не больше, чем любовь.
   А возможно, было и не так, кто разберёт любовную историю, разве тот, кто смотрит на неё со стороны: они поссорились, как это бывает из-за какого-то пустяка, буквально из-за ничего, кто, что не так сказал, и почему другой, не промолчав, ответил, нашла коса на камень, она второпях покидала в чемодан вещи и уехала. Мужская гордость не позволила ему удерживать её, о чём на другой день, проснувшись в одинокой постели, он уже пожалел. А через неделю тоска стала непреодолимой. Он написал ей - простая вежливость, интересно, как у неё дела, - забросил удочку, соблюдая лицо, поначалу не заикнулся о произошедшем, но ближе к финалу, не выдержав, выложил всё - как ему одиноко, что сходит без неё с ума и просит её вернуться. Она тоже страдала, но, решив его помучить, как это водится у женщин, ответила не сразу, в основном на первую половину его письма, писала, что у неё всё хорошо, но, принимая в расчёт его чувства, так и написала "принимая в расчёт его чувства", обещала подумать. Она оставила за собой право решать, а ему подарила надежду. Он ждал. Написал ещё пару писем, ответом на которые была неопределённость. Она продолжала его мариновать. Сцепив зубы, он ждал. Он не был идиотом, и она была у него не первой женщиной, ему было ясно, что его выдерживают, чтобы в дальнейшем торжествовать победу, напоминая, кто кого позвал и кто нехотя согласился. Что говорить, это был бы сильный козырь в предстоявшей им войне, в которой не могло быть победителей. Она к ней основательно готовилась, и ему делалось от этого гадко. Но он продолжал любить её. Любить до боли, до головокружения. И это заглушало остатки трезвомыслия. Таким образом, пауза затянулась. А в один прекрасный момент он задал себе вопрос - а так ли хочет её видеть? Нет, он не был идиотом и понял, что перегорел, причём слишком быстро. Да, всё дело в том, что быстро. Это о многом говорило. Если не обо всём. Через неделю его молчания она стала волноваться. Ещё через неделю поняла, что переиграла. Собрав вещи даже быстрее, чем в первый раз, когда уезжала, она вернулась. Но было поздно. Она встретила его крашеную хной секретаршу. "О-ля-ля, сногсшибательно! - окинула она её взглядом. - От такой причёски можно закачаться". Елена С. презрительно фыркнула и, развернувшись на каблуках, покинула мэрскую приёмную. Мог быть и такой сценарий. Вполне. Как и любой другой. В общем, они расстались по неизвестной причине. Их любовная история, не перегни она палку, могла сложиться иначе. Предположим, они стали парой. Вполне обыкновенной, даже счастливой. А потом что-то не заладилось, что-то пошло не так. Или просто ушла любовь. Ослепляющая любовь, без которой они стали видеть друг друга насквозь, трезво оценивая, как выгоды совместного проживания, так и развода, с её уходом с глаз спала пелена, так что обоим осталось лишь ждать подходящего момента, чтобы проститься, формально, по закону, юридически, ведь они знают: де факто невидимая точка невозврата давно пройдена. Тогда их история стала бы более традиционной, расстанься они через несколько лет, обзаведясь детьми, вспоминая с горечью о том, что когда-то пошли навстречу своим угасающим чувствам, чтобы не задеть чувства партнёра, причём каждый приписал бы этот великодушный шаг себе. А может, их семейная жизнь свелась бы к череде встреч и расставаний, такое бывает сплошь и рядом, превратившись в один бесконечный развод. Как знать? Но это была бы уже совсем другая история, совершенно другая. Потому что есть только вымысел, застрявшая в памяти схема пережитого, связующая в лучшем случае три-четыре эпизода, самое больше, а никой любовной истории, в сущности, и нет.
   Иногда в библиотеке появлялся учитель Петров. Он похудел, его единственный мятый костюм, когда-то выходной, сидел теперь мешком, на нестиранной рубашке болтался засаленный галстук. От него пахло неопрятной комнатой, алкоголем. Но Елена С. была когда-то его ученицей и прощала ему всё. Она понимала, что Петров прожил жизнь по школьному расписанию с его звонками, переменами и учебными четвертями. В сущности, он всегда оставался школьником, с детства не покидавшим стен учебного заведения, его успеваемость и поведение были на высоте, а теперь, вместо похвалы, его отчислили непонятно за что - тут не мудрено было слететь с катушек. Он и сейчас, как школьник, держал руки в карманах брюк, заходя, отвешивал лёгкий поклон, от смущения делал три шага там, где достаточно было двух. Потоптавшись, он брал с полки книгу, перевернув несколько страниц, ставил обратно, потом садился в кресло, листая глянцевый журнал.
   - Всё-таки литература ближе к живописи и музыке, чем к таким книгам.
   Он ни к кому, в сущности, не обращался, но Елена С. считала долгом ответить.
   - Ничего не поделаешь, массовая литература.
   - И всё объяснение? Не вопиющая безвкусица, а массовая литература. И говорить больше не о чем!
   Пожалев, что поддержала разговор, Елена С. пряталась за абонементскую стойку. Но Петрова было уже не остановить.
   - Всё равно, что скажут "война", и всем делается понятно, - садился он на своего конька. - Миллионы убивают не просто так, война же. Странно устроено человечество: глупости, подлости, дикости прикрывают словами, которые их оправдывают. Не находите, милочка?
   Елена С. молчала, но в Петрове уже просыпался учитель.
   - Вот смотрю, столько старых книг. Зачем они? Книге, как человеку, отпущен свой срок, после которого она умирает. Месяцы, годы или десятилетия. А когда этот срок искусственно растягивают, превращая книгу в классику, то обрекают её стать наивной и скучной.
   Стиснув зубы, Елена С. держалась изо всех сил. Какое-то время учитель Петров ещё цеплялся, как репей, но, в конце концов, выбирал книгу, которую уносил подмышкой. Возвращал он её аккуратно в срок.
   - И как? - спрашивала Елена С.
   - Ни уму, ни сердцу, - ворчал он. - Впрочем, у нас ни того ни другого.
   Удовлетворяя любопытство, которое не старело в нём с юности, учитель Петров брал в библиотеке и научно-популярные журналы, прочитывал их от корки до корки, возвращая изрядно помятые. Он считал, что необходимо стоять на переднем крае науки, а обзорных статей в этих журналах вполне достаточно, так как всё мало-мальски значимое можно объяснить и ребёнку, обычным языком, не прибегая к зубодробительной терминологии, а если это невозможно, значит, недостойно внимания. Учитель Петров обладал своеобразным чувством юмора, что позволило ему отнестись к положению, в которое попал Златорайск и он сам, с ироничным интересом.
   - Всегда хотелось узнать, - бормотал он, тихо посмеиваясь, - что люди делают, когда ничего не делают? Или они ничего не делают, даже когда что-то делают?
   При этом из своего кресла он исподлобья оглядывал заходивших в библиотеку.
   Его не понимали.
   Ему крутили у виска.
   Ему было наплевать.
  
   Наркотики появились сначала среди подростков. Ими торговали цыгане, сразу после ухода золотопромышленной компании слетевшиеся в Златорайск, как падальщики, на запах умирающего города. Они поселились на отшибе, рядом с тайгой, заняв огромный, бывший когда-то общежитием для старателей брошенный дом с зиявшими окнами, которые на скорую руку заколотили фанерой. Огороженный покосившимся забором, он занимал большой участок, с вытоптанной пожелтевшей травой. Цыгане быстро его обжили, и вскоре это место стало бойким. Цыганки в пёстрых юбках гадали, требуя позолотить ручку, открывали будущее, которое светлело на глазах, в зависимости от достоинства купюр, а их курчавые дети в грязных обносках предлагали пакетики с белым порошком. Мужчины наблюдали со стороны, усевшись на брёвнах за широким рубленным столом, лениво перебрасываясь шутками на непонятном языке. Их звали люли, и вскоре они стали популярны. Летом, когда ещё водились деньги, златорайцы, в бесцельной маете слонявшиеся по городу, всё чаще заворачивали на эту окраину, получившую название "Цыганки".
   - Эй, люли-разлюли! - кричали они, подходя к покосившемуся забору с раскрытой настежь калиткой. - Станцуйте-ка нам за рубли!
   Навстречу высыпали цыганята с озорными, блестевшими глазами, тащившие за руку смуглых мамаш.
   - Заходите, гости дорогие, - улыбались цыганки. - Всё расскажем, всё дадим.
   И в самом деле, время у цыган проходило весело, незаметно, будто они в отличие от скучавших златорайцев овладели искусством жить. Цыгане пели, до упада плясали, беспрестанно стуча в звеневший бубен, их тощий, с ввалившимися боками медведь, привязанный к росшему на участке могучему дубу, гремя цепью, тоже неуклюже переминался на задних лапах, что должно было означать танец, - за кусок сахара, который ему скармливали с руки. Иногда это делали осмелевшие от вина гости, но, почувствовав на ладони шершавый язык, резко её отдёргивали, на мгновенье застыв со смущённой улыбкой. Однако над ними никто не смеялся. Цыгане пили наравне со златорайцами, случалось, на брудершафт, но при этом никогда не пьянели, не бросались в драку, и, когда провожали до калитки уже готовых свалиться под стол гостей, с их лиц не сходили улыбки. Покидая в изнеможении их гостеприимный, просвечивавший насквозь дом, в котором оставляли последнюю копейку, златорайцы бросали прощальный взгляд на этот днём и ночью гудевший улей:
   - Эх, ромалэ, почему вам всегда денег мало?
   Цыгане внесли оживление в златорайскую жизнь, состоявшую после прихода безработицы из выходных, неотличимых от будней, они привнесли ощущение вечного праздника, которого так не хватало златорайцам, привыкшим к строгой размеренности, и в лучшие-то времена не отличавшимся весёлой бесшабашностью; их бившая через край жизнерадостность пришлась весьма кстати, на время залепив дыры в той стене отчаяния, которая медленно, но верно окружала Златорайск. Нечего и говорить, что цыгане пришлись ко двору. Однако с их приездом в городе участились кражи, случилось несколько нападений, чего раньше никогда не бывало. Среди бела дня подростки ограбили женщину, продававшую на барахолке доставленные по воздуху вещи, которые называли "вертолётными". Выследив, они поджидали её в глухом переулке, когда она возвращалась с выручкой. Барахолка стала пользоваться дурной славой, прослыв местом, куда стекается всякое отребье. Но население обнищало, а магазины прекратили обслуживать в кредит, к тому же большинство из них уже закрылось, и нужда всё равно толкала златорайцев на барахолку, где можно было поменять шило на мыло. Златорайская полиция раньше занималась лишь мелкими правонарушениями, когда присваивали соседского гуся, забредшего на участок, а в отместку травили собаку, или семейными конфликтами, потасовками, случавшимися на бытовой почве. Никакого опыта в борьбе с организованной преступностью у неё не было. Исполнительная власть теряла свои позиции на глазах. После ухода золотопромышленной компании в полиции остался только её начальник, крупный мужчина с водянистыми, рыбьими глазами, и два его заместителя. Весь рядовой состав подал в отставку. Безработица уравняла всех, каждый становился сам по себе и, обеспечивая семью, мог рассчитывать только на себя.
   Начальник полиции Круглов был сыном военного, который рано вышел в отставку и по совету опытных людей приехал в Златорайск за бешеными, как ему сказали, деньгами. Приехал с одним чемоданом и ребёнком на руках. Его жена отличалась любвеобильностью, убежав с очередным ухажёром, в Златорайске на отставного военного никто не позарился, и ребёнок так и вырос без матери. Отец держал его в строгости, одновременно позволяя ему всё. Так бывает, когда воспитатели не следуют одной линии, а мечутся из стороны в стороны. "Ну, чего ты макаронину тянешь, - учил он сына крепкому рукопожатию. - Так о тебе и судить будут - слабак, тряпка. Ладонь напрягай изо всех сил, но вида не показывай, держи мягкой, вроде бы расслабленной". Он учил сына быть мужчиной. Но сам таким не был. Для этого ему не хватало характера и необходимой твёрдости. Под его взглядом Круглов сначала смущался, но быстро нащупал границы отцовского великодушия, которое принимал за слабость, и в этих границах стал делать, всё что хотел. Он едва закончил школу, где прославился дерзкими выходками, прослыв в классе заводилой, вместо уроков болтался на улице, которая и составила его представление о жизни. Он считал, что это важнее, чем вызубренные истины, которым грош цена, если они не проверены на личном опыте. После окончания полицейской академии, куда в редком приступе решительности его отправил отец, Круглов не остался в столице, а вернулся в Златорайск, в котором, как и рассчитывал, не встретив конкуренции, занял вскоре кресло начальника единственного полицейского отделения. Отец к этому времени уже умер. После убогих похорон под мелким накрапывавшим дождём, когда гроб наспех забросали комьями сырого глинозёма, Круглов не устроил поминок, где мог бы напиться, а сразу отправился на работу. На отцовской могиле с тех пор он так ни разу и не побывал, словно всю жизнь чувствовал себя сиротой. Женился Круглов на актрисе, гастролировавшей в Златорайске с каким-то провинциальным театром, страстно влюбившись, провёл в браке месяц, оказавшийся далеко не медовым, месяц, сопровождавшийся ежедневными сценами и капризами новобрачной, он обжёгся так сильно, что ему этого хватило, чтобы оставшуюся жизнь избегать женщин. Сказались и измены матери, не шедшие у него из головы на протяжении всего его недолгого брака, и безволие отца, честного служаки, не сумевшего им ничего противопоставить. Женщины вызывали у него смешанное чувство презрение и страха. Круглов чувствовал, что при всей своей жёсткой брутальности не сможет справиться с ними, безоговорочно подчинив своей воле, а других отношений он не признавал, понял, что рано или поздно они выскользнут из его грубых объятий, имевших скрытую цель задушить, придавить, унизить, а значит, ему остаётся сосредоточиться на мужчинах, ограничив ими своё неуёмное властолюбие. В этой роли Круглов был безупречен, оставаясь латентным гомосексуалистом - доминировавшим, не терпевшим ни малейшего сопротивления и не встречавшим его, по крайней мере, в Златорайске, но шага от властолюбца до сластолюбца он не сделал. Начальник полиции был подвержен приступам внезапной ярости, особенно, когда сталкивался с попыткой оказать противоборство, когда его недооценивали или, наоборот, переоценивали (в таком случае попытка была жалкой, идущей от чувства собственного достоинства, придавленного страхом), но Круглов не знал ни страха, ни снисхождения, и в обоих случаях вёл себя одинаково - выпячивал подбородок и шёл напролом, плечом вперёд.
   В полиции Круглов прослужил двадцать лет, получив полковничьи погоны. На момент безработицы это был крупный мужчина под пятьдесят, с брюшком и отчётливо наметившимися залысинами, не имевший друзей и проводивший жизнь на работе. Он трезво оценивал свои возможности. К осени, когда стало ясно, что школы не откроются, ему пришлось уже иметь дело с подростковыми бандами. И он понял, что это только начало. Городу грозил хаос. После ряда неудачных попыток задержать мелких воришек, просочившихся в Златорайск, как мародёры, в оставленный войсками город, он принял единственно правильное решение. Закона, который Круглов защищал полжизни, больше не было, и, чем сбиваться с ног в поисках преступников, он решил к ним примкнуть.
   Однажды ночью с двумя подчинёнными Круглов отправился к цыганам. Светила луна, и, скользнув в калитку, они кинули зарычавшему медведю кусочки сахара, пропитанные хлороформом. Дождавшись, пока он заснёт, без труда облили бензином старый обшарпанный пикап, стоявший под заколоченными окнами. Яркое пламя осветило весь участок, на взрыв, сотрясший дом, высыпали заспанные цыгане.
   - Какой ужас! - ухмыльнулся Круглов, прикрываясь от жара ладонью. - Нам сообщили о поджоге, и вот мы здесь. Вы никого не заметили?
   Его подчинённые стояли поодаль, расстегнув кобуры. Их руки, как у ковбоев в вестернах, лежали на рукоятках пистолетов. Разбуженный взрывом, на цепи метался ревевший медведь. Мгновенье - и цыгане всё поняли. Они отрицательно замотали головами. Цыганки, к шёлковым юбкам которых испуганно жались дети, тихо заголосили. На начальника полиции это не произвело ни малейшего впечатления. Посматривая на полыхавший автомобиль, он ждал их дальнейшей реакции. Наконец, растерянно моргая, к нему подошёл цыганский барон, крупный, седой мужчина с густой шевелюрой.
   - Сколько?
   Начальник полиции ухмыльнулся ещё шире.
   - Учитывая сложившуюся в городе обстановку и недостаток финансирования, платить придётся помесячно... - Он растопырил пятерню, которой всё ещё прикрывался от догоравшей машины, и сосредоточился взглядом на пальцах, точно пересчитывал. - Завтра договоритесь о сумме с моим заместителем. А злоумышленников мы непременно поймаем, не сомневайтесь. Или вы не будете заявлять?
   - Нет, - глухо отозвался цыган, разглаживая ладонью шевелюру.
   - Не слышу, - сузил глаза Круглов.
   Он уже повернулся плечом, выпятив подбородок.
   - Нет, - опуская руки по швам, повторил цыган уже громче.
   - Ну как хотите, право ваше.
   Развернувшись на каблуках, Круглов щёлкнул пальцами, подзывая подчиненных, точно собак, и те поплелись за ним, волоча по траве длинные тени.
  
   Платить за квартиры златорайцы постепенно перестали - платить было нечем, а после закрытия банков, и некуда, - и счета теперь скапливались бесполезными квитанциями, которые по привычке складывали в сервант. Впрочем, скоро, с закрытием почты их перестали доставлять. Почтовые ящики у калиток пустовали, их уже не проверяли, как раньше, каждый день, и они чернели прорезями своих беззубых ртов. Безработица уже всех уравняла, больше не было среднего класса, не было посматривавших сверху вниз из-за разницы в зарплате, разделение по материальному положению - какая глупость... О том, чтобы брать налоги, речь уже не шла, и мэр Дрёмышев стал всерьёз подумывать о самоуправлении. Превратить Златорайск в вольный город, создав общину равных, где частная собственность будет ограничена домами, огородами и хозяйственными постройками. А всё остальное станет принадлежит народу. И все заживут по правилам коммуны. А почему нет? Построить социализм в отдельно взятом городе. Это, конечно, утопия. Но какой был выход? Пока Златорайск находился на гребне своей трагической славы, но ещё месяц, другой, волна спадёт, и его вытеснят свежие новости. Дрёмышев это понимал лучше других. А без вертолётов по средам, без добровольных пожертвований город умрёт. Умрёт на глазах у всех, и всем будет наплевать, да, миру будет на него плюнуть и растереть, пусть Златорайск хоть сгинет вместе со всеми жителями. Однако сейчас им представился шанс. Дрёмышев заглядывал дальше, в его светлых мечтах открывалась картина, которая могла послужить примером для человечества. Дрёмышев верил в сограждан и не замечал собственной наивности. Он искренне полагал, что Златорайск мог стать первой ласточкой, продемонстрировав, что людям вовсе не требуются президенты, государственный аппарат и центральная власть. Увлечённый этими планами, городской голова думал уже не только о том, как спасти положение, а как перестроить всё до основания. Идея была смелой. Даже слишком. Прежде, чем выступить с ней по местному каналу, Дрёмышев долго готовился. Он не отличался красноречием, но авторитет его был высок. В студию были приглашены представители златорайской общественности, по сути все, кто изъявил желание, и поначалу на мэра смотрели с нескрываемым удивлением. Что он хотел сказать? Ожидая подвоха, с сомнением качали головой. Может, здесь имелось в виду что-то другое? Иногда правда - это всего лишь правда. Но об этом забыли, и Дрёмышеву всё ещё не верили. В одну из пауз кто-то разразился дурацким смехом. Но Дрёмышев не обратил внимания. Он говорил и говорил, хотя эфирное время вышло, но ввиду важности вопроса сетку телевещания сдвинули, пока не убедил, наконец, всех присутствовавших.
   - Но когда мы начнём?
   - Так мы уже начали, - уверенно отвечал мэр, - с первым днём безработицы.
   - А если эксперимент провалится?
   - Хуже не будет, поэтому мы ничем не рискуем.
   - И вы не боитесь? У нас же совершенно нет опыта в таких вопросах.
   - Опыт приходит вместе с опытом, - улыбнулся Дрёмышев, - и именно в таких вопросах.
   На другой день на площади перед муниципалитетом состоялось общегородское собрание, напоминавшее старинное вече, на котором Дрёмышев выступил ещё раз, уже накоротке, лишь обозначив пункты своей программы переустройства Златорайска, закончив свою речь энергичным: "Да или нет?" Его голос утонул в тысячи "да", эхом катившимся по улицам и проникавшим в самые отдалённые уголки, - войдя во вкус новой жизни, златорайцы безоговорочно поддержали своего мэра. Алексей К., сорвав с головы берет, бросил его в воздух. Его примеру последовали сотни, покрыв небо кувыркавшимися шапками. Не опасаясь в них попасть, Пётр Н. пальнул из ружья. В толпе загрохотали выстрелы. Тут же было принято считать этот день рождением нового Златорайска, датой, от которой, вместо тёмного пятна безработицы, можно будет вести его историю. По этому случаю устроили праздники. Накануне прилетали вертолёты, и на центральной площади, напротив темневшего витринами супермаркета, накрыли столы. Веселье продолжалось до ночи, короткой летней ночи, которую многие провели на ногах, обнимаясь и признаваясь в братской любви.
   - Не было счастья, да несчастье помогло.
   - Да уж, избавились от рабства.
   - Никому больше не позволим сесть на шею!
   Так могло быть.
   Но так не было, оставаясь мечтами Дрёмышева.
   А как было?
   Кто знает?
   Всё идёт своим чередом, движется само по себе, случается помимо нас, и нам только кажется, что можно повлиять на эту круговерть, поток событий, который, захватив, волочит за собой, тащит, как рыбу в сети, ломает, корёжит, стучит о камни, чем попало, ногой, так ногой, головой, так головой, а мы питаем иллюзии, что можем, если не избежать, то хотя бы примериться, осознать, постичь происходящее с нами, совершаемое по произволу, без нашего разрешения, исследовать благодаря интеллекту, рассудку, интуиции, в конце концов, образованию, опыту и навыкам, но нет, мы обречены только гадать, даже не пророчествовать, а именно гадать, в нашем распоряжении только сослагательное наклонение, к нашим услугам лишь неуклюжие конструкции слов, гордо именуемые логикой, мы можем только обдумывать, чем, собственно, всё время и занимаемся, выдавая это за мыслительную деятельность: что было бы, если бы...
   Например, что было бы, если бы в Златорайске не закончилось золото - всё оставалось бы по-прежнему. Но это не факт, безработица могла придти и по другой причине - общего кризиса, резкого обвала цен на жёлтый металл или почему-нибудь ещё, ведь, как навязчивый гость, она ждёт только повода.
   Но мы, вернее наш мозг, упрямо строим предположения, прикидывая усреднённые вероятности, отметая форс мажор, пренебрегая случайностью - иначе как ориентироваться в мире, проще сказать, как жить? - он настойчив, наш мозг, ему не свернуть с раз выбранной дороги:
   Ну, хорошо, а что бы было, если бы в Златорайск всё-таки не пришла безработица - все были бы как раньше счастливы и довольны. Но и это совершенно не обязательно. Во-первых, за это время могла вспыхнуть эпидемия моровой язвы, пожар мог уничтожить половину города или то же самое могла сделать вышедшая из берегов Карповка, да мало ли ещё бедствий, неожиданных, непредусмотренных, таких, как взрыв на далёком казалось бы химическом производстве и ветер, погнавший на Златорайск ядовитое облако, что привело бы к результату не менее, если не более печальному. Во-вторых, и раньше в Златорайске, надо признать, не были счастливы и довольны, а просто делали вид, что смирились с действительностью, кое-как перебиваясь...
   И так все наши рассуждения.
   Надо же, чем приходится заниматься - из дня в день, из года в год, всю жизнь.
   Учитель Петров, растянувшись на постели, смотрел на дождь.
   А что было бы, если бы сейчас не было дождя?
   Можно было бы, не надевая высокие сапоги, отправиться в тайгу, где не сожрали бы комары, где каждая ветка не представляла бы собой тысячу направленных на тебя водяных пистолетов, только и ждущих, когда дёрнут их курки, можно было бы не бояться бродить среди зелёных папоротников, не утопать в них по колено, поднимая в воздух сонмище капель, притаившихся, как бомбардировщики на аэродроме, на разлапистых листах, можно было бы не сбивать брызг с влажно блестевших кустов, не шарахаться от струй, которые водопадом обрушила вспугнутая птица, можно было бы не втаптывать в липкую землю еловые шишки, чувствуя их только подошвой, а давить, прислушиваясь к сухому треску, можно было бы, наконец, не стоять под развесистым могучим дубом, сгорбившись под непромокаемым плащом, то и дело задирая голову к лиловому, безнадёжно сочившемуся дождём небу...
   Учитель Петров почесал пятку о пятку, продолжая глядеть в окно. Но дождь лил и лил, лил уже вовсю, делая его рассуждения ещё более бессмысленными, чем они были на самом деле. К тому же Петров знал, что если бы даже дождя и не было, то он бы всё равно не сдвинулся с места.
   Он всё больше пил, от чёртиков его отделяла уже лишь прозрачная, постоянно утончавшаяся стенка рассудка, в которую он ежедневно закладывал кирпичи отвлечённых рассуждений, превратившись в доморощенного философа. При этом Петров отчётливо осознавал, что такие сегодня неуместны вдвойне: философия стала голым королём, она давно закончилась, прекратив подлинное существование с развитием естественных наук, их особого, математического языка, точной терминологии, и чем попусту рассуждать о сознании, как это делали тысячи лет, теперь позволительно сделать томографию мозга, которая покажет всё, вплоть до его отсутствия (здесь Петров внутренне смеялся), так что вместо философии осталась история философии, да горстка шарлатанов, портных голого короля, спекулирующих на чужом невежестве, проще говоря, пудрящих мозги. А жизнь - это уравнение со многими неизвестными. Возможно, даже с бесконечным их числом. Констант же в нём всего две - рождение и смерть, даты, которые высекают на могильном камне, и которые выступают в этом уравнении граничными условиями. Между ними может пролегать любая кривая, любой путь. И каждый из этих произвольных путей составляет ту или иную жизнь. Поэтому в ней ничего нельзя рассчитать, и не на кого положиться. Но мы пытаемся. Раз за разом совершая ошибки, виня в них кого угодно, иногда даже себя, собственную глупость, но только не своё неистребимое желание узнать всё наперёд, предвидеть каждую мелочь, вместо того, чтобы смириться, приняв всё как есть, и, главное - своё абсолютное неведение.
   Учитель Петров был убеждён в правильности своих выводов, но всё это его больше не волновало - ни мёртвая философия, ни дождь за окном, ни обречённые на провал попытки разобраться в жизни.
   А как ещё было на самом деле?
   Было по-разному.
   Например, так.
   Всё относительно, и златорайцы вскоре убедились в этом. Пенсионеры, во времена золотопромышленной компании едва сводившие концы с концами, неожиданно стали самыми богатыми в городе. Помимо "вертолётных" продуктов, они получали хоть какие-то деньги, ценность которых многократно возросла. Но им было трудно их сберечь. Они не могли постоять за себя, и их постоянно грабили. Обычно на другой день после того, как им "переводили" пенсию. Банк давно не работал, и эту функцию взяли на себя вертолёты, доставлявшие деньги. Грабили собственные внуки. Или их друзья-подростки, которых они приводили в дом. У стариков не оставалось выбора, они отдавали пенсию детям в обмен на обещание их кормить. Дети принимали жалкие гроши, которыми бы раньше побрезговали, обрекая родителей жить на подачки. Эта зависимость была унизительна, и один старик, не выдержав, наложил на себя руки. Его смерть долго скрывали, сын продолжал получать за него пенсию, пока из зависти на него не донесли соседи.
   А было ещё и так.
   В кафе по телевизору показывали футбол, одна команда явно превосходила другую, и было неинтересно. Говорили, как всегда, обо всём. О нехватке продуктов, ожесточении нравов, как в щель в заборе к соседу прибежала курица, а он её присвоил, чего раньше никогда не водилось, качая головами, рассуждали о равнодушии мира, вычеркнувшего из памяти Златорайск, вместо того, чтобы протянуть руку помощи, - успокоили совесть парой вертолётов, и посчитали, что хватит, - жаловались на трудности, возникшие с исчезновением транспорта, на болезни, которые некому стало лечить, на отсутствие лекарств, безучастность и беспомощность власти, но безработицу, как корень всех зол, не вспоминали. С ней уже свыклись, воспринимая как данность, будто и не существовало других времён, а она была всегда. Как священное имя еврейского бога, её опасались назвать вслух, а в глубине описывали безличным предложением, вроде "Темнеет", "Пасмурно" или "Дождь", произнося про себя с удручающей безысходностью: "Безработица". Безработица и безработица, тут уж ничего не поделаешь, не побунтуешь, не поборешься, в отличие от дождя, не переждёшь, не наденешь плаща, не раскроешь зонтика, остаётся смириться, приспособиться, забыть. А это означает, что безработица вошла в плоть. Вытеснив все имена, она заменила их на одно своё - "Безработный". Это тоже предложение. Назывное. Говорящее обо всём. Как "Горбатый", "Слепой" или "Безногий". Оно определяет весь образ жизни, содержит целый мир, описывает вселенную. Правда в сообществе, где оно относится ко всем сразу, это имя ничего не выделяет, бессмысленное излишество, невидимая, неразличимая метка, как определение "человек" среди людей. Сократ - человек. Ну, ясное дело, а кто же ещё? Сидоров из Златорайска - безработный. Конечно, как и все в Златорайске. Зачем лишний раз напоминать об этом? Обращаться так, всё равно, что говорить "смертный Сократ". К чему давить на больную мозоль? Имя, подаренное безработицей, общее для всех прозвище, кличку, которая болтается биркой на собачьем ошейнике, характеристику, ставшую главной, лучше забыть. Труд наполняет память приобретёнными навыками - безработица рождает амнезию. У неё свои цели. И от неё уже не избавиться, если она стала образом жизни.
   Да, было именно так.
   И никак иначе.
   А мэр Дрёмышев продолжал носиться со своей идеей.
   Прежде, чем произнести по местному каналу речь, в которой бы склонял горожан к самоуправлению, Дрёмышев решил её сначала обкатать, выбрав для этого учителя Петрова. Пригласив того вечером в мэрию, он запер кабинет и, достав бутылку коньяка, разлил по рюмкам. Улыбнувшись, он жестом предложил одну Петрову, и тот, не чокаясь, её опрокинул. А Дрёмышев вместо того, чтобы последовать его примеру, заговорил о закрывшихся школах. В ответ Петров, сняв очки, которые стал крутить в руках, рассказал, что ученики, мучаясь бездельем, слоняются, как лунатики, и в сентябре их надо снова усадить за парты, иначе добром это не кончится. Вынув из кармана мундштук, Дрёмышев рассеянно кивал, пуская кольца сизого дыма. На лице у него расположилось пятно от настольной лампы. Петров догадывался, что в создавшихся условиях надежды на открытие школ нет, а значит, его пригласили не для этого. Но он был благодарен, иначе бы ему пришлось ломать голову, где достать выпивку. Когда он замолчал, Дрёмышев постукивал мундштуком о стол, на что-то решаясь.
   - О школах я собираюсь сказать в своём телеобращении, - наконец, произнёс он. - Но мне хотелось бы также внести одно предложение, более... э-э...глобального характера. Уделите внимание?
   - Буду польщён, - сказал учитель Петров, покосившись на недопитую бутылку.
   Дрёмышев поднялся, свет от лампы сполз с его лица на грудь. Развернув мелко исписанную бумагу, он, упёр руку в бок и стал читать.
   - Златорайцы! Надо смотреть правде в глаза: золото навсегда ушло из нашего края. Что же нам остаётся? Неужели Златорайск обречён стать городом-призраком? Неужели с нами будет покончено? Или, может, нам стоит превратить общую беду в общую радость? Златорайцы, вы уже почувствовали, что можно жить по-другому. Вам это понравилось. Но откуда брать средства? Резонный вопрос. Денег, действительно, становится всё меньше, а нам больше нечего поставлять на рынок. Это надо признать. Но можно взглянуть и по-другому. У нас не будет денег? Но так ли они нужны? Мы можем добровольно отречься от них! "Отказаться от денег? - спросите вы. - Но чем их заменить?" И это будет справедливо. А я спрошу вас - так ли необходимы деньги? Беда сблизила нас, за последнее время вы почувствовали локоть соседа больше, чем за всю прошлую жизнь. Разве это можно купить? Это же бесценно! Значит, мы можем и дальше работать на благо нашего города, но не за деньги, и не за страх оказаться без них, а за совесть.
   Положив очки на край стола, учитель Петров осторожно пододвинул к себе пустую рюмку.
   - Почему мы боимся нищеты? Потому что в глубине уверены - в трудную минуту нас поддержит только банковский счёт. Мы ни на кого больше не надеемся, ни от кого не ждём помощи. Мы одиноки, как камни в реке. Но если мы будем уверены в поддержке общины? В том, что совесть не позволит нас оставить? Да, я взываю к совести! Мы будем трудиться, как прежде, и честно распределять плоды рук своих. Но только внутри города.
   Учитель Петров плеснул себе коньяка.
   - Каждый должен работать в меру своих способностей, понимая, что только от него зависит благосостояние горожан, его братьев. Если кто-то будет трудиться меньше своих возможностей и тем самым жить за счёт других, то пусть знает, что этим он обкрадывает соседа, а это бесчестно.
   Учитель Петров торопливо опрокинул рюмку.
   - Как он сможет смотреть после этого в глаза? Если кто-то заболеет, община возьмёт на себя его содержание. Если кто-то откажется от вклада в общую казну, никто удерживать его не будет. В общину вступают добровольно, выход из неё остаётся свободным. - Дрёмышев перевёл дыхание, покосившись на учителя Петрова - тот наливал себе коньяк. - Для того чтобы получать необходимое, то, чего не сможем произвести сами, мы наладим пушной промысел, а всю выручку пустим на общие нужды. Вместо отдельной кубышки мы устроим общий котёл. Каждый будет работать на всех, а значит, на себя.
   Учитель Петров снова налил себе, быстро выпив. А через мгновенье повторил.
   - Скажете, это всё уже было - коммуна, монастырь, примитивное устройство, из которого ничего не вышло? Но всё зависит от нас. Скажете, я наивный? Но мы можем хотя бы попробовать. Иного выхода я не вижу. Вам решать, а я складываю полномочия городского главы, отныне всё будет решать общее собрание.
   Свернув вчетверо листок, Дрёмышев сунул его в карман.
   - Ну как?
   Учитель Петров покачал головой.
   - Вы, однако, мечтатель.
   Бросив взгляд на опустевшую бутылку, Петров поднялся. Дрёмышев потянулся за сигаретой.
   - Но почему?
   - Потому что это всё прожекты. Оглянитесь вокруг, с кем строить идеальное общество? Люди живут как умеют. Они заслужили то, что их окружает, а если бы были другие, то давно бы построили царство справедливости и без ваших подсказок.
   Дрёмышев неторопливо размял сигарету, но зажигать медлил.
   - Тогда что же нас ждёт?
   - Как что? Анархия.
   Учитель Петров безнадёжно махнул рукой. Потом выпил рюмку Дрёмышева, взял со стола очки и, не прощаясь, удалился своей шаркающей походкой. Через минуту дверь парадной громко хлопнула. После ухода Петрова Дрёмышев не спеша выкурил сигарету, зажёг от окурка другую, тоже выкурил, а потом ещё долго горбился у окна, прислонившись лбом через сжатый кулак к холодному стеклу, смотрел на густевшую темноту, мерцавшие звёзды и уже начавшую бродить по Златорайску в своей леопардовой шкуре луну. Он осознал, что его идея останется на бумаге, и стал вдруг похож на птицу с подрезанными крыльями. Где-то глухо пролаяла собака. На мэрии пробили часы, половина одиннадцатого, удар отозвался в коридорах опустевшего здания, и гулкое эхо, перекатываясь по сонным улицам, стало уходить всё дальше, на другой берег Карповки - ничем не примечательный вечер, очередной вечер безработицы...
  
   Во дворах за грубо струганными столами целыми днями от праздности стучали слепыми костяшками домино, тут же курили, бросая окурки, которые усеяли землю вместе с пустыми банками из-под пива. Ждали дождя, который смоет всё вниз, в Карповку, унесёт окурки вместе с потоками грязи. Но дождя всё не было, и постепенно окурки под ногами перестали замечать. Впрочем, златорайцев можно было понять, вскоре им стало уже не до этого. Как и предполагал Дрёмышев, облегчение, связанное с поддержкой остальной страны, пришло ненадолго. А потом случился обвал. Не успели горожане вздохнуть, как ручеёк пожертвований иссяк, и нищета, закрывавшая им будущее, ударила с новой силой, на контрасте особенно чувствительной. Прекращали работу магазины. К середине лета их оставалось меньше половины. К осени - ни одного. А потом пропала связь. Первым за неуплату отключили интернет, и Златорайск остался отрезанным от внешнего мира. Молодёжь, выросшая на интернете и часами просиживавшая в социальных сетях, пострадала больше всех. Подростки, как наркоманы, испытывали ломку, им казалось, что они потеряли множество друзей, лишившись половины мира, да так оно и было. А потом пришла очередь мобильных телефонов. Их больше не носили в карманах, прислушиваясь к звонкам, а спрятали в коробки до лучших времён. "Хорошо ещё, город маленький, захотел с кем поболтать - пешком дойдёшь, а произойди такое в столице? - с лукавыми глазами приставал ко всем Пётр Н., находя спасение в иронии. - И больница закрылась вовремя, а то, случись так чего, а позвонить неоткуда". Он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться, но его юмор не оценила даже жена. И действительно, златоайцам было не до смеха. Безработица, ставшая для них машиной времени, отбросила их на полвека назад. К тому же участились перебои в электричестве. Реагировали на это по-разному. Пётр Н. и тут нашёл повод для зубоскальства.
   - Как же ты без телевизора узнаешь о погоде? - подтрунивал он над Зинаидой О. - Вдруг ночью заморозки, а у тебя помидоры без плёнки?
   - Ничего, лишний раз встану, проверю, - ответила Зинаида. О., твёрдо решившая видеть в происходившем только хорошее. - А мы, по крайней мере, избавились от этой чёртовой рекламы.
   Независимо он Зинаиды О. в защиту отключения телефонов выступил и учитель Петров.
   - Так честнее, - рассуждал он в кафе после третьей рюмки, - чем рассказывать часами о себе, торопливо спросить: "Как у тебя дела?" и, не дожидаясь, повесить трубку.
   - Тебе легко говорить, у тебя нет телефона.
   - Почему, есть.
   Учитель Петров неожиданно обиделся.
   - Ну, значит, телефон есть - звонить некому.
   Это было правдой. Учитель Петров, которого безработица превратила в мизантропа, не ждал подобной проницательности, наблюдая собратьев по разуму как животных в зоологическом саду. Но тут он вдруг понял, что и на него смотрят, как на вылезшего из-под земли слепого крота. Это его удивило настолько, что он выпил даже больше обычного. Алкоголь сделал его красноречивым, и к вечеру в том же кафе он пил уже в компании единомышленников.
   - Всё лучше, чем жить, уткнувшись в гаджеты, - с наигранной непринуждённостью говорил он, незаметно оказавшись в окружении сверстников. - Это важно особенно молодым.
   - Особенно молодым, - эхом поддакивали ему такие же старики. - Пусть хоть жизнь узнают.
   Солидаризируясь во мнении, они снова и снова сдвигали кружки с лезшим за край пивом, но при всей своей напускной самоуверенности чувствовали, что явно перегнули. Да и думали так далеко не все. А если точнее - единицы. Даже сидевшие за отдельными столиками старики, молча посасывали свои потухшие трубки и бросали исподлобья мрачные взгляды. Но Петрову было всё нипочем. Он пил и ораторствовал до тех пор, пока не свалился под стол, так что его, с трудом подняв, пришлось вести домой под руки.
   В лучшие времена Златорайск насчитывал тысяч сорок, которые безработица сократила на три-четыре, а после отключения телефонов исход стал массовым. Остались только те, кому ехать было некуда, кто не нашел ни единой зацепки, и им пришлось приспосабливаться. "Только успевай поворачиваться", - криво усмехались они, едва привыкая к потерям, которые следовали одна за другой. Дольше другого держалось электричество, но вскоре очередь дошла и до него. Служащие подстанции предупредили, что работать бесплатно не будут ни дня. Но дело было не только в них. Даже если их заставить - платить за электричество всё равно было нечем. Вместе с деньгами из Златорайска уходила жизнь.
   И противиться этому казалось невозможно.
   Перед самым отключением интернета врач Евгений Свербилов почувствовал вдруг неизъяснимую тоску. За день он исходил по вызовам половину Златорайска, посетив подхватившего простуду инженера Алексея К. и страдавшую радикулитом Зинаиду О., которая едва смогла разогнуться, работая на огороде, но тоска не отпускала. Вернувшись домой, он долго сидел за остывшим чаем, вспоминая бросившую его жену, забравшую сына, и впервые почувствовал свою вину. Теперь ему казалось, что он был занят чёрт знает чем, нет, безусловно, он был занят важными делами, но не настолько, чтобы уделять так мало внимания семье, что вёл себя, как чёрствый эгоист, у которого не находилось минуты, чтобы узнать, почему, поджав губы, молчит жена, или так много времени проводит на улице сын. Возможно, всё было иначе, задним числом, кто разберёт, но Свербилов склонялся к тому, что дело обстояло именно так. Его душили слёзы, он думал, что прожил без любви, и от этого глубоко несчастен. И с этим придётся жить. Жить так, будто этого не было. Но это было. От жалости к себе Свербилов разрыдался. Отставив холодный чай, он залез в интернет и на своей странице в социальной сети, где выставлял картины опустевшего Златорайска, перенесшего удары безработицы, как авианалёт, набрал заглавными буквами: "МНЕ ПЛОХО".
   Это было его последним посланием, утром интернет отключили.
  
   Безработица уже затронула всех и вся, под её беспощадную косу попали даже те профессии, которые не входят в перечень не то, что почтенных, но вообще легальных. Она прикрыла игровые автоматы, ну не жестянки же кидать в их прорези, сделала бессмысленным ростовщичество, как официальное, банковское, так и работавшее вчёрную (оставив лишь спекуляцию в её зачаточной форме натурального обмена, принятого на барахолке), она умертвила подпольные тотализаторы, казино, катраны, вместе с обычным бизнесом уничтожила и теневой. Не обошла она стороной и проституток, которые из-за нехватки денег были вынуждены снизить расценки. Жрицы любви, собиравшиеся на перекрёстке центральных улиц Светлой и Золотой, соглашались теперь работать и за ужин, так что со стороны всё не выходило за рамки благопристойности, напоминая обычное свидание. Дольше других держались парикмахеры, как и могильщики, необходимые при любых обстоятельствах. Но к концу лета, оправдываясь тем, что готовятся к осенним холодам, златорайцы стали отпускать бороды, вернувшись к моде позапрошлого века, и научились брить затылки в двойном зеркале. Алексея К. стригла жена, быстро освоившая профессию парикмахера, и, пока его волосы сыпались на пол, он снова думал, что ему очень повезло в браке. Случалось, мужей, заросших так сильно, что их волосы не брали домашние ножницы, жёны постригали садовыми, а сами, не доверяя супругам, обращались к соседкам - те не отказывали в расчёте на взаимность, и стрижка оставалась одной из немногочисленных услуг, которые златорайцы ещё оказывали друг другу. Жена Петра Н., обкорнав мужа, который в шутку погнался за ней с ножницами, убежала к Зинаиде О. В последнее время они вместе коротали вечера и, выпив по рюмке вишнёвки, перемывали всем косточки. Но на этот раз программа изменилась: достав из кармана колоду карт, жена Петра Н. стала раскладывать пасьянс.
   - Загадывай, - зевая, сказала она, - если сойдётся, будет у тебя в доме мужчина.
   - Ты бы мне лучше про капусту рассказала, - смешала ей карты Зинаида О., - а это добро мне без надобности.
   Обе расхохотались.
   - Может, ты и права, подруга, мой-то, как завод закрыли, почти каждый день пьяный, одно слово, работяга. Зато, хоть весёлый. А инженер вон целыми днями за шахматами - слова клещами не вытянешь. И тоже из-за безработицы.
   Зинаида О. взяла со стола пиковую даму.
   - А меня, не поверишь, увольнение образумило. Как подумаю, что могла в бухгалтерии до самой смерти просидеть, так мурашки по коже. Хоть и радикулит от огорода привязался, а всё лучше. Надо к о. Ферапонту сходить свечку поставить.
   - Да за кого ставить-то? За безработицу, что ли?
   Обе снова прыснули со смеху.
   - Счастливая ты, Зинаида, ко всему приспособишься, из всего найдёшь выход. Вот бы и мне так.
   - Так что мешает?
   - А я почём знаю, - жена Петра Н. стала складывать карты. - Может, я за бубнового валета рано выскочила, а короля своего не дождалась?
   - Тут не угадаешь, вон библиотекарша своё счастье профукала, а могла бы стать женой мэра. Небось, теперь локти кусает. Сидит, вроде умная, за книгами, а сама кусает. Нет, все мы, бабы, одинаковые, все дуры.
   - И не говори, подруга. Пить-то сегодня будем?
   Вздохнув, Зинаида О. полезла в сервант за вишнёвкой.
   Сыграв со Златорайском злую шутку, безработица доводила дело до конца, методично его добивая: город провалился в чёрную дыру, оказавшись по ту сторону времени, обращенного там назад, к тёмным векам, она оставила город один на один со своими беспощадными проявлениями, бросавшимися в глаза, как следы проказы на некогда здоровом лице, постепенно превращая его в музей отчуждения, хаоса и, в конечном счёте - музей самой себе.
   Было, однако, множество начинаний.
   Раз, собравшись на площади, решили передать власть Совету Общественного Спасения.
   Голосование решили провести открыто, уже стали предлагать кандидатуры, когда учитель Петров, бывший с утра под хмельком, насмешливо закричал:
   - Совет Общественного Спасения будет подавать сигналы бедствия.
   - Это ещё почему?
   - Согласно своей аббревиатуре - СОС.
   Вокруг рассмеялись. Совет переименовали в Комитет Спасения Города. В него вошли несколько активистов, инженер Алексей К. и рабочий Пётр Н. Но дальше этого не пошло. КСГ оказался не эффективным, его распоряжения, которые нечем было подкрепить, не выполнялись, и вскоре он распался. Ближе к осени снова погас свет. На этот раз служащие подстанции, не получившие обещанных денег, выключили его надолго.
   К ним пришли городские активисты - увещевали, совестили.
   - Вы же и сами останетесь без света, - привёл последний аргумент Алексей К.
   - Зато со всеми вместе. К тому же всё равно электричество скоро отключат - платить же нечем. Ну, ещё неделя-две, а потом к тому же придём.
   - Но может, на этот срок всё-таки выйдете? Ради общественной пользы.
   - Мы что, дураки, за бесплатно работать? А почему вам самим ради общественной пользы не вычистить городские туалеты? За просто так. А мы вас поблагодарим.
   - Ну, хоть обучите меня, черти! - вскипел Алексей К. - Я буду вместо вас вкалывать!
   - Вот ещё! С какой стати? Заплати - и научим.
   Их стали упрашивать, но служащие подстанции оставались непоколебимы. В глубине они надеялись выторговать себе условия, которые, как было ещё совсем недавно, обеспечивали бы их содержание. Но горожане окончательно обнищали. К тому же электрики лукавили, у каждого из них был бензиновый генератор, и вечерами их дома ярко светились в тёмном городе. Эти одинокие огни вызывали зависть и ненависть. Однажды ночью на крыльцо такого дома выплеснули ведро белил, а брошенный камень вдребезги разбил окно. Но хозяин оказался не промах - чертыхаясь, пальнул наугад в темноту и спустил собак. Бросившись с глухим рычанием, они загнали на дерево двух злоумышленников, решивших отомстить за горожан. Подошедший хозяин, не выпуская ружья, направил вверх луч фонаря, который выхватил в листве жавшихся к стволу подростков.
   - Слезайте, сопляки! - грозно сказал хозяин, унимая собак.
   Подростки спустились.
   - Дядь, мы больше не будем, - трясясь от страха, выдавил тот, что постарше.
   - Не будем, - эхом подтвердил второй.
   Что с них было взять? Не вести же в полицию, да и какие меры она бы приняла. Оставалось по старинке надрать уши. И это помогло - ничего подобного больше не повторялось.
   Зинаида О. не принимала участия в городских делах. Она была сама по себе, а за целый день не произносила и десятка слов. Скромные сбережения она хранила в чулке под матрасом, а после того, как обесточили компьютеры, о прежней профессии больше не вспоминала - не на счётах же вести бухгалтерию. Кормил её огород, целыми днями она копала, полола, высаживала цветы - круглоголовые георгины, душно клонившиеся набок гладиолусы и яркие, как конфетти, флоксы, подвязывала яблони, окрашенные до половины ствола от вредителей, постригала газоны и кусты, которым придавала форму шара. Подобрав юбку, она часто опускалась на корточки, и, управляясь садовыми ножницами, которые зажимала подмышкой, когда работа требовала обеих рук, напоминала тогда безногого скособоченного инвалида. Спать она ложилась с наступлением сумерек, чтобы встать на рассвете. И чтобы помолиться на ночь и разобрать кровать, ей хватало сосновой лучины, "индейской свечи", которую она смастерила, расщепив сухую ветку.
   А учитель Петров по утрам искал оправдание своему пробуждению. Лёжа с закрытыми глазами, он вспоминал, что ему сегодня предстояло - случайно подвернувшийся урок, встреча с соседями, бутылка вина, - как все одинокие, перебирал, на что из этого можно опереться, как на кочки посреди топкого болота, чтобы перешагнуть ещё один день на земле, кое-как скоротав время, дождаться ночи. И только выстроив в голове распорядок, вставал. Зеркало, висевшее сбоку от кровати, выхватывало тогда его измятое лицо в багровых полосках от сна на скомканных простынях. Учитель Петров избегал неожиданностей, а при этом вся его жизнь состояла из них. Напившись, он мог проснуться в чужом доме, где его оставили ночевать, или мог провести день в случайной компании, которая приняла его, заслушавшись рассказами о прошлом, частично им засвидетельствованным, а частично выдуманным. Но от одиночества никуда не денешься. И возвращаясь в свою неубранную комнату, учитель Петров оставался наедине со своими мыслями.
   Он думал:
   Жизнь - борьба, все этапы которой давно расписаны. В детстве борешься со скукой, в юности - со страстями, потом - с нуждой, а в старости - с болезнями. Один и тот же распорядок. Один для всех. Кто и зачем его составил? И можно ли его изменить? Может быть, только он, слепо ему подчинился, а другие его избежали? Живи скромно, умри тихо, а лучше, чтобы тебя вообще никто не заметил - кричит тебе мир, но с такой философией далеко не уедешь.
   Подумав ещё немного в этом направлении, Петров приходил, в конце концов, к одному и тому же выводу:
   Надо было сопротивляться, а сейчас уже поздно. Да, он всю жизнь не видел дальше собственного носа. И не важно, что к старости на нём выросли очки - это уже не имеет значения. Потому что к этому времени глаза стали обращены внутрь.
   Но однажды вместо привычных мыслей в голове у Петрова закрутились светящиеся шары, которые разрывались, сея осколки по всей комнате. А на смену им рождались новые, и конца этому было не видно. Так учитель Петров понял, что заболел. Выпив накануне больше, чем обычно, он уснул на веранде под холодным ночным дождём, барабанившим по подлокотникам кресла. Он промок насквозь, и утром у него начался жар. А через день к нему пришёл врач, которого вызвали соседи, увидев, что дверь в его доме не распахнута настежь, а заперта, чего раньше никогда не случалось. Свербилов, прислонив к груди фонендоскоп, прослушал лёгкие.
   - Слава богу, чисто, - выдохнул он. - Обычная простуда, скоро пройдёт.
   "Как и всё", - хотел сказать учитель Петров, но вместо этого просипел:
   - Я так и знал, спасибо, доктор.
   Обычный диалог врача и пациента. Каких в эту минуту происходят миллионы. Два-три слова, и уже всё сказано. А теперь - о чём говорить? Рассказать о своих мыслях? Смеха ради, взять и поделиться ими. Но это заурядный врач-терапевт, не психиатр же. Тогда о чём? Всё уже вроде сказано. Или стоит попробовать? Например, так:
   - Это даже хорошо, что больницу закрыли, всё равно в ней не лечат, - безучастно, как само собой разумеющееся, имея в виду под больницей всю медицину, которая только сопровождает больного: если к самостоятельному выздоровлению, когда победит организм, то приписывает заслугу себя, а если в последний путь, то разводит руками, тяжёлый случай, мы сделали всё, что смогли.
   У врача умные глаза, он производит впечатление интеллигентного человека, так что вполне возможно ответит с приятным грудным смешком:
   - Да уж, лечись, не лечись, а каждого настигнет своя болячка. И небо уколет длинной иглой, как говорят китайцы. А вы не знали? Это их выражение.
   Тут можно было вставить (слегка приоткрывая направление своих мыслей):
   - Кто не помнит о смерти, тот ещё не человек, а кто не может о ней забыть - психопат.
   Но была опасность обнаружить себя в одиночестве со своей шуткой, и тогда пришлось бы смущённо кусать губы.
   Можно было ответить и так:
   - Эти китайцы всё-таки молодцы, изо всех сил борются со смертью - вон их сколько!
   Но и тут, возможно, результат был бы тем же.
   Или так.
   Врач (облегчённо):
   - Обычная простуда, не стоит беспокоиться. Вообще, всё, что нас не убивает, не стоит внимания.
   Учитель Петров (хрипло):
   - А то, что убивает, тем более его не заслуживает: миг - и тебя уже нет.
   Здесь можно будет попробовать улыбнуться. Но улыбка наверняка выйдет кривой.
   Да, диалог не завяжется. Не пойдёт дальше профессионального, каких у врачей сотни. И всё равно надо о чём-то говорить. Так принято, надо потому что надо.
   А они вместо этого молчали, обращая мгновения в вечность.
   И тут разрезая тишину неожиданно прозвучало:
   - А ведь у вас учился мой сын, Свербилов, веснушчатый такой, лет десять назад, припоминаете?
   - А-а-а... - протянул учитель Петров, и было непонятно, вспомнил ли он веснушчатого, вихрастого мальчишку. - Через мои руки много прошло.
   Никакого диалога. Нечего и пробовать.
   Раскатом грома на стене пробили часы. Больной вздрогнул и, кинув взгляд на циферблат, стал прикидывать, когда всё закончится, а врач следовал обычной процедуре. Чтобы выписать рецепт, сел за стол, задев ногой пустые бутылки, которые со звоном упали. Запустив руку, стал их поднимать, при этом его щека легла на клеёнку:
   - А пить надо меньше.
   - И как тогда жить?
   Учитель Петров закашлялся, уткнувшись в подушку.
   - Не знаю, - смущённо признался врач, подняв последнюю бутылку. Зажав её в вытянутой руке, он рассматривал на свету пыльное зелёное стекло. - Откровенно говоря, я бы спился, если бы здоровье позволяло. А так похмелье - хоть вешайся. Зелёный змий, одним словом.
   Учитель Петров рассмеялся. Но его смех снова перешёл в кашель.
   - Так тут, как во всём, тренировка нужна.
   - Это точно. И умирать страшно только в первый раз. А когда дело привычное, даже весело.
   Теперь расхохотались оба.
   Это уже тянуло на диалог?
   Или по-прежнему не выходило за профессиональные рамки?
   Впрочем, какая разница: вышло как вышло.
   - Ну, понимаю, больничный вам не нужен, - надевая колпачок на ручку, поднялся Свербилов. - Теперь он никому не нужен, и зачем только я ношу с собой бланки?
   Учитель Петров привстал на локте.
   - Слышали, в городе снова магазин ограбили? Говорят, сторожу голову проломили.
   "Во всём виноваты деньги", - хотел по привычке сказать врач, но осёкся. На этот раз деньги были не причём. Потому что их ни у кого не было.
   - Звери, - вставая, подвёл он черту. - Такая уж натура человеческая. Ну, поправляйтесь!
   "Зачем?" - хотел было крикнуть вдогон Петров, но дверь уже закрылась. Он снова откинулся на подушки, и, уставившись в потолок, вспоминал разговор с доктором, который стал уже прошлым, как вдруг подумал, что раз прошлое бесследно исчезает, раз его нет, а есть только настоящее, значит, и его, Петрова, тоже никогда не было. Не было того дня, когда отец подарил ему книгу про пиратов, не было переставшего вдруг дождя, порхавших бабочек, сновавших над лужей головастых стрекоз, не было кустов крапивы, пыхтевшего самовара, не было маленького Сашеньки, как не было прежнего Златорайска, а всегда был только состарившийся учитель в безработном городе.
   Лето ещё не успело отгореть жаром полуденного солнца, а безработица, как опытная, бесцеремонная кокотка, не привыкшая к отказу, окончательно развратила Златорайск, превратив лень в образ жизни. На субботники больше не выходили (на второй явилась половина из пришедших на первый, а последующие быстро добила геометрическая прогрессия, подтвердив вечную правоту скептиков), и город снова заносило мусором. Его горы, сваленные, где попало, быстро росли - сначала вверх, пока, достигнув опредёлённой высоты, не замирали из-за ветра, сдувавшего их шапки, а потом - вширь, так что их подножья могли соперничать с основаниями египетских пирамид. Их приходилось обходить, давая всё больший крюк, однако об уборке речь не заходила. Но хуже было другое - стаи голодных тощих крыс, которые бегали по улицам, заставляя визжавших от ужаса женщин уступать им дорогу. Крысы сожрали всех мышей, загоняли на насест кур, а кошки, пугая воробьёв, прятались от них на деревьях. Они грызли шины припаркованных машин, а в сараях - всё, что было кожаного. Не помогали ни капканы, ни яды, так что впору было просить о. Ферапонта готовить крысоеда. Особенно страшны они были лунными ночами, когда в обесточенном городе с черневшими, как виселицы, фонарями, растекались по тротуарам и, хищно поблёскивая глазками, скреблись под окнами. Тогда казалось, что их гладкая шерсть живым ковром покрывает садовые дорожки, а от их нашествия не спасут ни железные ставни, ни наглухо закрытые двери.
   Закрытие золотопромышленной компании обратило время вспять, и Златорайск, перескочив века, незаметно и неотвратимо переходил на натуральное хозяйство. Те, кто быстро освоился, убеждались, что можно жить и так - человек ко всему привыкает. И ещё неизвестно, что для него лучше. Они находили в сложившемся быту свои преимущества, ведь в прежние времена их значимость была ничтожна и сводилась к рутинной работе на заводе, зато теперь они были сами себе голова, хозяевами собственной жизни, которой распоряжались, как хотели. Выяснилось, что совсем не обязательно кому-то подчиняться, достаточно обеспечить себя самым необходимым, чтобы обрести свободу. Биологический барьер выживания оказался гораздо ниже психологического, а когда миф о том, что за потерей работы следует гибель, был развеян, пропал страх. А вместе с ним исчезла иерархия, о которой никто не жалел.
   От радикулита, который лечил у неё Свербилов, Зинаида О. так и не избавилась. Периодически её мучили боли, от которых она перепробовала все медицинские средства, все снадобья и все молитвы, пока однажды на них не плюнула, снова погрузившись в садоводство. Она благодарила небо, пославшее ей счастливую мысль заняться им ещё весной, в самом начале безработицы, когда её уволили одной из первых, так что теперь она могла собирать полноценный урожай. К ней приходили со всего города - обменивать на дары её огорода всякую всячину, так что раз она получила за банку солёных огурцов старую швейную машину.
   - Но я не умею шить.
   - Вот и научишься.
   Отказывать Зинаида О. не умела, и вскоре у неё в сарае скопился целый склад ненужных вещей - велосипедные колёса, дырявые, изъеденные молью пальто, эстампы, оконная рама с пыльным стеклом, обгрызенные веники, ржавые грабли, испорченный будильник, починить который можно в два счёта, как уверял всучивший его хозяин, пронзённые спицами мотки шерстяных ниток, - весь этот пропахший сыростью хлам, сваленный в кучу и накрытый брезентом, гнил под протекавшей крышей. Вместе с ним Зинаиде О. вываливали целый ворох городских сплетен, которыми она жила теперь, как раньше семейными отношениями сослуживиц. Поверяли ей и дела сердечные, так что Пётр Н., зайдя раз за тыквой, слишком тяжёлой, чтобы доверить хрупким плечам жены, со смехом предложил ей подрабатывать свахой. Пётр Н. приносил в обмен потрошёных рябчиков, на которых наловчился ставить силки, так что охоту с Алексеем К. совершенно забросил. К Зинаиде О. он приходил, чтобы заодно послушать сарафанное радио и, как выражался, "помыть зубы".
   - Ну, что, сваха, как твой радикулит? - выкладывал он на струганный стол птичьи тушки.
   - Помаленьку отпускает, - вздыхала Зинаида О., беря рябчиков за лапы и складывая в корзину. - Да как услышишь, что кругом творится, на свою боль рукой махнёшь.
   - А что творится?
   - Да разное.
   - Не виляй, сваха, давай посплетничаем. Сама знаешь, я это дело люблю.
   Отложив рябчиков, Зинаида О. присела за стол.
   - Вчера вон на барахолке жену Алексея К. обокрали, а третьего дня сторожа в магазине убили. К самому мэру в дом ночью залезли, все ценности вынесли.
   - А что у Дрёмышева брать? Он же денег не копит. Сигареты разве.
   Пётр Н. ухмыльнулся.
   - Ну, значит, нашли чего. Кругом воры, хоть на улицу не выходи. Не хватало, чтобы ещё в церкви золото с икон поснимали. Как думаешь, долго ещё это безобразие?
   - Откуда ж мне знать? Ты лучше к цыганам сходи. Заодно и травкой разживёшься.
   - Зачем? У меня своя есть.
   - Такой нет, от их травки жизнь делается веселее.
   - Типун тебе на язык! - Зинаида О. всплеснула руками. - А цыган твоих, говорят, Круглов подмял. Только они как торговали своей дрянью, так и торгуют.
   - Видать, глубоко их травка в городе корни пустила. Теперь только всем миром рвать - бабка за дедку, дедка за репку... Правильно, сваха?
   Уловив, наконец, в его тоне насмешку Зинаида О. рассердилась.
   - Какая я тебе сваха, да у тебя и жена есть. Бери за чем пришёл, и топай отсюда - мне ещё работать надо.
  
   Вечерами, пока было ещё светло, златорайцы собирались в единственной оставшейся забегаловке. Обсуждали скудные городские новости, оглушая себя болтовнёй и громкими спорами. Подключив бензиновый генератор, кое-как наладили телевидение, которое ловили на местную антенну. Изображение рябило, но с этим ничего нельзя было поделать, и постепенно златорайцы привыкли. Кроме новостей, в которых напрасно ждали упоминание своего города, смотрели футбол. Своей команды в Златорайске никогда не было, и горожане болели за чужие клубы, преимущественно иностранные. Разобрав футбольных грандов, делали ставки, а когда те проигрывали, огорчению златорайских фанов не было предела. В кафе, где в самом начале безработицы показывали матчи, тогда удваивалось количество выпитого, а ближе к ночи выпроваживали плачущих болельщиков. "Что им Гекуба? - думал наблюдавший их Свербилов. - Далась им команда страны, в которой они даже не побывают. А вот плачут же! И переживают её поражение, как личное горе, сострадая игрокам, чьи гонорары в тысячи раз превосходят их собственные, будто безработные не они, а футболисты. В этом определённо какое-то безумие, коллективное помешательство. Подбить на что-то одного человека совсем нелегко, а завести миллионы не представляет труда, достаточно подогреть первых, а они, как заразный вирус, воспламенят остальных. Чужие эмоции, искусственные радости... Да, всё, что нам осталось, это футбол!" Сам Свербилов футболом не интересовался. После одной случившейся в молодости истории, о которой будет рассказано позже, он внушал ему отвращение. Но то было летом. А теперь телевидение свелось к паре центральных каналов и убогому изображению, дрожавшему от постоянных помех. От него вскоре начинало рябить в глазах, и если по телевизору не шло что-нибудь интересное, его выключали. При этом всегда находился кто-то продолжавший смотреть на тёмный экран до тех пор, пока не засыпал. Остальные, впрочем, тоже не расходились, часами просиживая за настольными играми, которые держал под стойкой возвышавшийся над посетителями бармен. За неимением денег, играли, как в детстве, на щелбаны, но азарт был нешуточный, и, случалось, ругались до хрипоты. Безработица не способствует смягчению нравов, однако до потасовок не доходило, присутствие бармена, бывшего военного, заставляло держаться в рамках приличия, а наиболее задиристым грозила холодная улица. Особенной вспыльчивостью отличался Свербилов, которому, как врачу, чья помощь могла понадобиться любому, прощали всё. Проиграв Алексею К. очередную шахматную партию, Свербилов брал реванш на словах. Жена инженера была ревностной богомолкой, которую каждое воскресенье видели в церкви, и врач поддевал его с этой стороны.
   - Господь создал человека, а человек выдумал Бога, и, согласись, у него это вышло лучше, - со смехом покосился он раз на икону, висевшую над стойкой - бармен вернулся с войны набожным. - И как можно верить во всю эту чушь?
   Алексей К. проследил его взгляд.
   - Тебе-то что, пусть верят, если так легче.
   - Вера - одно, религия - другое, - мгновенно завёлся Свербилов. - Когда религиозная идея охватывает миллионы, дело кончается инквизицией!
   - Любая.
   - Что любая?
   - Любая идея. Не только религиозная.
   Свербилов хмыкнул.
   - Конечно, но инквизиция рождается с первой церковью. Когда появляется жречество, оно непременно сливается с властью. Общество тогда разделят на своих и чужих, верных и неверных, добродетельных, которые унаследуют рай, и остальных. Страшное дело!
   Свербилов уже разошёлся, размахивая руками, так что сшибал шахматные фигуры. "К чему этот набор банальностей?" - подумал Алексей К. и, поняв, что игра закончилась, начал молча складывать доску. Но так просто ему было не уйти.
   - А вот ты скажи, поможет Бог нашему городу?
   - Откуда я знаю. Мы с ним не знакомы.
   - Ну, я имею в виду религию, о. Ферапонта. Спасёт это нас?
   Алексей К. развёл руками.
   - Город болен, а ты и сам часто не знаешь, выживет больной или нет. Разве не так?
   Свербилов взял в руку чёрного короля и, подержав, положил на доску.
   - Тут и думать нечего, - с жестокостью врача вынес он приговор, - болезнь к смерти.
   Алексей К. покачал головой.
   - А я думаю, мы, как тот витязь, сейчас на распутье. Выберем правильный путь, и всё наладится.
   - Тоже мне, витязь, - усмехнулся Свербилов. - У нас, куда ни пойди, либо повесят, либо башку проломят.
   Алексей К. посмотрел на него проницательно.
   - Играть больше не будем?
   - Нет.
   - И правильно, шахматы - это законный способ унизить неглупого человека.
   Свербилов расхохотался.
  
   Бабье лето выдалось холодным, по сути, его и не было. Обычно в это время златорайцы помогали городским службам: выбрав свободный выходной, жгли листья, собирая их в желтевшие холмики. В этот день такие жертвенники дымно чадили по всему городу - на садовых участках, уличных скверах, полянах около Карповки. Чтобы избежать пожара, когда валкий огонь медленно, но упрямо полз по сухой, коротко стриженой, траве, оставляя за собой обуглившиеся проплешины, повсюду расставляли вёдра с водой. Работали сообща, то здесь, то там в кучках скопившихся раздавался сдержанный смех. Случалось, огненная волна прорывалась и, лениво подбираясь к чьему-то забору, готова была уже запрыгнуть, захлестнуть его, тогда её быстро заливали десятки рук, оставляя выжженные, пахнувшие гарью болотца. Но безработица и сюда внесла свои коррективы. Листья по-прежнему жгли, но каждый на своём участке и в удобное для него время. Согласовать общий для всех день не удавалось, и когда ветер гнал дым с соседнего участка, раздавались недовольные крики. Времени было у всех хоть отбавляй, но помогать соседям больше никто не хотел. С какой стати? Каждый был сам по себе, а со своими проблемами надо справляться самим. В глубине чужие беды даже радовали, позволяя на мгновенье забыть о собственных, они притупляли одиночество, напоминая, что вокруг такие же, сломленные безработицей, и от этого делалось легче. А чего было ждать? Другого и не приходилось. Психология общая для всех, а Златорайск населяли не святые, просто честные работяги, обыкновенные до мозга костей, обыкновенные во всём, вплоть до проявлении чувств, поэтому не было ничего удивительного в том, что безработицу скоро стали сопровождать хмурые лица с печатью озлобления, что во всём засквозили отчуждённость и враждебность, повисшие в густом от холода воздухе вместе с запахом прелой листвы.
   Так обстояло дело на пятом месяце безработицы. Ещё многое, как и уничтожение листвы, делалось по инерции, и дым от костров оставался прежним, но всё остальное уже изменилось: не подчиняясь единому ритму, то здесь, то там, теперь разжигали очаг, личный, не общественный, о площадях, уличных газонах и бульварах вдоль набережной речь уже не шла, все будто забыли, что ещё год назад никто не считал их уборку в тягость. С течением времени у златорайцев повысился и градус внутренней агрессии, это и понятно, откуда было взять столько терпения, и они, не видя корней безработицы, не знали на кого её направить - на городские власти? но они-то были здесь при чём, они-то как раз делали всё, что могли; на администрацию золотопромышленной компании, которой и след давно простыл? на столичные министерства, находившиеся за тридевять земель? или на бесконечно далёкого Бога? но это уж совсем глупо; - и в результате, не находившая выхода агрессия выливалась друг на друга. Ссоры теперь возникали из-за каждого пустяка - из-за очереди к вертолётным продуктам, лишней банки говядины, полученной в обход остальных, из-за неосторожно слова или косого взгляда. По малейшему поводу, не стоившему и яйца выеденного, вспыхивали драки, случалось, хватались за выдернутые из тына жерди, в основном люди молодые, не находившие, куда девать энергию, но до большой крови не доходило - все ещё чувствовали себя жителями одного города и пока не настолько озверели. Однако все были уже на грани срыва, понимая, что дойдёт и до этого, обязательно, это не за горами. Но разве они были виноваты? Не они первые, не они последние - это тоже психология, так грызутся голодные собаки, лишённые возможности укусить бросившего их хозяина. Они лаются между собой, находя в этом удовлетворение своей злобы. И Златорайск постепенно превращался в огромную псарню. Здесь кусали всех подряд, без разбору - родственника, с которым прожили много лет под одной крышей, первого попавшегося, если не уступил дороги, женщину, ребёнка, дворовую собаку, того, кто не мог за себя постоять, кусали соседа, отделённого низким забором, а в последнюю очередь, когда не было никого, себя.
  
   А может, во всём виновато золото?
   Не деньги, а именно золото как таковое?
   Как драгоценность, с которой всё началось?
   Известно, что интерес к жёлтому металлу проявился с незапамятных времён, с какой стати, впрочем, неясно, красота блестевших самородков, из которых мастерили женские безделушки, его редкость, магическая сила, которой наделяли его древние, - объяснения сомнительные, апостериорные, задним числом, объяснения вдогон тысячелетнему триумфу золота, однако, как бы там ни было, сложилось так, а не иначе, это факт: именно этот благородный металл, эпитет, которым наградили его купцы и менялы, весьма тонко разбиравшиеся в таких материях, как благородство, стало основной мерой при торговле, вытеснив медь, серебро и бронзу, не говоря уж о моржовых клыках, гиппопотамовых шкурах и слоновых бивнях. Да, так сложилось. Но надо признать, что ценность золота - плод коллективного соглашения, договоренности, которую поколения принимают и передают по наследству, не задаваясь вопросом, так ли это необходимо, нужно ли оно вообще, золото, не преувеличена ли его роль, по инерции разделяя веру в его всемогущество, стало быть, это отчасти плод коллективного помешательства, как футбол, а если вдуматься, то и всё на свете, да, это если вдуматься... К тому же, золото почиталось не у всех народов, но, что о них, примитивных, раз они не следовали общему пути, говорить. Про то, как золото вытеснили ассигнации, банкноты, векселя, пластиковые карточки и прочее - разговор особый, как и про золотой резерв, который давно уже не обеспечивает массы ходящей по рукам бумаги, ну, это уж точно держится на всеобщей договорённости, согласия с которой, впрочем, и не спрашивают - так устроено, потому что так устроено, и будь доволен, - это уж совсем смешно, опять же, если вдуматься... Надо признать, что золото, безраздельно властвовавшее от античности до Нового времени, отжило свой век. Где все эти безанты, динары, дукаты, луидоры, дублоны, гульдены, эскудо, наполеондоры, талеры, рупии, пиастры, золотые рубли, фунты, просто "золотые", изведавшие тысячи цепких пальцев и потных ладоней, с пятнами крови, мягкие, холодные, которые пробовали на зуб, взвесив, зашивали в пояс и носили в мешочках, переходивших к новому владельцу после удара шпаги или кинжала? В музее. В исторический романах. В кино о прежних временах. Их сменили неосязаемые счета, колонки цифр, электронные карточки - вот уж, воистину, сегодня деньги не пахнут! Но это совсем другая история. А история золота закончилась, её рассказывал на уроках учитель Петров и знал в Златорайске каждый мальчишка. А теперь со своей историей в Златорайске закончилось и само золото.
  
   Уличное освещение давно свелось к багрово-жёлтой, какой она становится в этих краях с похолоданием, луне и густо высыпавшим на небе звёздам. Глядя на них из окна, учитель Петров продолжал в одиночестве пить и думать. Думать и пить. Его мысли были глубоки и разнообразны, но всегда крутились вокруг одного.
   Например, если капли барабанили по стеклу, он задавался вопросом:
   Куда идёт дождь?
   Перебирая старые фотографии, вспоминал знакомых, уже покинувших мир, и делал вдруг вывод:
   Мы не только не задумываемся о том, что умрём, но даже не понимаем, что живём.
   И тут же спрашивал себя:
   А какое сегодня число? Четверг, 11 часов, 28 октября. Или среда? Полдень и день без числа? А месяц? Осенний? Да какая разница! - Учитель Петров чертыхался. Значит, он ещё не смирился с тем, что всё идёт своим чередом, в нём ещё шевелится прошлое, раз он не забыл, что такое время. И что это давало? Мучительные воспоминания? Время - это палёный самогон. Горечь похмельного утра - вот что оно оставляет! Не хватало ещё начать думать, что было бы, если бы... Учитель Петров в который раз убеждал себя: - Надо жить одним днём. Как дикари, звери или мудрецы.
   А потом вдруг вступал в мысленный диалог с собой:
   Действительно ли я хочу того, что хочу, и не хочу того, чего не хочу? А может, на самом деле я уже ничего не хочу? (Вопросы звучали риторически, точно адресовались к воображаемому классу.) Так приходит старость. Конечно, по всем приметам, это она. А какие у неё приметы? Во-первых, все кажутся на одно лицо. И мужчины, и женщины. А во-вторых? Осознаёшь всю относительность истины. Со всей определённостью понимаешь, что правда у каждого своя. Пусть мой сосед думает иначе. И другой тоже. Что с того? Я-то знаю, что прав я, а они - идиоты! (Тут учитель Петров хохотал.) Или вот ещё верная примета. Начинаешь себя превозносить: долгая жизнь подарила мне опыт, и я имею суждение обо всём на свете. Умных много, но я стал мудрым. И я готов поделиться своими мыслями, предостеречь от ошибок. Так почему же вокруг слушают этих молодых идиотов? Долго беситься в старости не хватает сил, и, в конце концов, успокаиваешься: Боже, что вокруг за люди, для которых мудрость банальна, а банальность мудра! (Здесь мысленный диалог обрывался, и учитель Петров начинал говорить вслух). В старости уже не стоишь на земле двумя ногами, и всё усерднее готовишься к смерти. Многих ровесников уже нет. Их забыли. И тебя забудут. Подумаешь, одним станет меньше! (Он заговаривал себя, как больной зуб). А что тут терять? Тело будет больше дряхлеть. Останутся одни воспоминания и страх смерти. (В этом месте он наливал доверху стакан и выпивал мелкими глотками. После этого диалог снова становился мысленным). Вот недавно директор нашей школы лёг спать и не проснулся. Оторвался тромб. Счастливец! А почему не представить себя на его месте? Да, надо от всего отрешиться, будто тебя уже нет. Чёрт возьми, надо стать буддистом! Проще простого, повторить сто раз: "Всё - иллюзия". Вот так: "Всё - иллюзия, всё иллюзия, всёиллюзия, всёиллюзиявсёиллюзия..."
   Постепенно пьянея, учитель Петров забывался тяжёлым сном. А на другой день всё повторялось. Долгий, изнурительный ритуал, который он уже весь исчерпал, выучив, как стихотворение, назубок. Он снова пил. И снова думал. Пока не начинал говорить с собой. Это было сумасшествие. И одновременно защита от него. В таких разговорах учитель Петров прятался от себя. Как муха под увеличительное стекло.
  
   Словно змея, в Златорайск медленно заползала осень. Дожди шли уже каждый день, и, не успевая просыхать под лучами короткого солнца, прела тайга. Без центрального отопления и электричества город замерзал. Люди переезжали в дома с печками, набиваясь туда целыми семьями, жили в непривычной тесноте. Зато так было теплее. Златорайцы кое-как обеспечивали себя, выкапывали остававшуюся на полях картошку, собирали кедровые орехи, ягоды и грибы, из которых готовили множество блюд. Без электричества старались приспособиться к световому дню, становившемуся всё короче. Особенно страдали "совы", ложившиеся в кромешной тьме, а просыпавшиеся в сумерках, так что их жизнь проходила в условиях искусственной полярной ночи. Кое-как освоившись, по дому научились передвигаться впотьмах - на ощупь, как слепцы. Особенно тяжело пришлось тем, у кого туалеты находились на улице, раньше туда отправлялись с фонариком, а теперь брели, как лунатики, выставив руки вперёд, но маршруты были одними и теми же, и к этому постепенно привыкли. Оказалось, можно жить и так. Без света, как кроты. Но какое время? Этого никто не знал.
   Трагедию в Златорайске давно вытеснили другие новости, и областное правительство уже отказывалось признавать, что в городе сложилась чрезвычайная ситуация, это потребовало бы огромных средств - частичной эвакуации и дополнительного снабжения. А в стране был кризис. И бог знает, сколько городков умирало вот также под беззвучный хохот безработицы. Но мэр Дрёмышев, палочка-выручалочка Златорайска, стоял до конца. Добравшись на вертолёте до соседнего города, он по телефону вёл переговоры с министерством, но единственное, чего добился, возобновления подачи электроэнергии, не круглосуточного, а только в вечерние часы, и с правом веерного отключения. Это всё, в чём пошло навстречу областное правительство. Златорайцы воспринимали подачку с кривой усмешкой: "Только-только, чтобы не околеть от холода и посмотреть телевизор". Закутавшись в одеяла, они припадали к экранам, где крутили любовные сериалы, рекламу зубной пасты, говорили о спаде экономического кризиса, снижении учётных ставок, о льготных процентах банковских кредитов и всём таком прочем, и от этого их жизнь казалась ещё невыносимее. Где-то взлетали ракеты, а Златорайск погружался в каменный век - с телевизором и воспоминаниями о былом. Безработица притупила эмоции, во всём засквозило небрежение, самые элементарные вещи делались, словно через силу, из-под палки, без желания добиться результата. Исчезла не только заинтересованность, казалось, атрофировались сами чувства. Все страшились сделать лишнее, экономили силы, будто те могли им понадобиться в будущем, а на лицах теперь лежала печать такой усталости, словно их хозяева рыли глубокие колодцы, которые потом снова забросали землёй. Когда зарядили унылые осенние дожди, от которых уже не было спасения в холодном доме, златорайцы почувствовали себя в аду. Пропащий город с пропащими людьми. Безработица знала своё дело: её медленные, тяжёлые челюсти пережёвывали всех, кто остался в Златорайске. Кому было куда, уехали уже давно, а теперь пришла очередь тех, кто решительнее, кто мог убежать, куда глядят глаза. Но одной решительности мало, на ней далеко не уедешь, тайга есть тайга, и посреди неё нужно было раздобыть транспорт, бензин. Наскоро собрав чемоданы, они за бесценок продавали дома. Удивительно, но даже в сложившихся обстоятельствах на них находились покупатели, а если таких не было, двери и окна заколачивали досками крест-накрест, и дома стояли, как памятники на кладбище, - до лучших времён, которые никогда не наступят. И всё-таки уезжавших были единицы, а в основном златорайцы только гадали, как вырваться из своего захолустья, обречённого на унылое прозябание, но не знали как. На эти пустые мечтания уходили все силы.
   Однако находились и те, кто не сидел, сложа руки. Пётр Н. отправился на давно закрытую лесопилку и организовал там заготовку дров. Под его началом добровольные артели рубили лес, распиливали стволы, на тележках доставляя огромные чурбаны, а на лесопилке их кололи, чтобы потом раздавать всем нуждавшимся. Идея была благородной, многие откликнулись с энтузиазмом, а воодушевлённые почином, их в свою очередь поддержали другие. Но так продолжалось недолго. Обеспечив свои дома, заготовители стали лениться выходить в тайгу, не желая работать на тех, кто сам был не в силах. Помогать - с какой стати? Из жалости? Милосердия? Или может, чувства коллективизма? Но перед безработицей все равны, и каждый встречает её в одиночку. "Холода тоже на руку - тараканов в домах морозить", - зло пошутил Пётр Н., видя, что ничего не может поделать. Для тех, кто остался без дров, это было слабым утешением. И наводило на мысль, что тараканы завелись у него в голове. Он это и сам понял, хмуро добавив, глядя на расходившихся по домам заготовителей: "Я раньше думал, меня окружают люди, а оказалось - нелюди". Это сошло ему с рук. На язвительные колкости, хватавшие через край, на выпады, которые бы сочли ещё совсем недавно оскорблением, не подлежавшим прощению, больше не обращали внимания. Даже откровенные издевательства пропускали мимо ушей. Иначе было не выжить. Продиктованная инстинктом самосохранения, побеждала апатия, пришедшая на смену ещё недавно царившей агрессии, от которой не осталось и следа. Безработица окончательно вступила в свои права. Она могла принести надежду, дать толчок новым отношениям, о которых мечтал Дрёмышев, но златорайцы оказались их недостойны. Безработица, как и любая катастрофа, которая не убивает, открывает новые возможности, черёд которых при иных обстоятельствах мог бы и не наступить, но горожане не смогли приспособиться к её слепящему солнцу, и подаренная ею свобода превратилась для них в свободу ветра на пепелище. Судьба предоставила им шанс объединиться перед лицом грозной опасности, но они им не воспользовались, и к осени безработица передушила их поодиночке.
   Автобусы перестали ходить по Златорайску ещё летом, а осенью стало затруднительным и пешее передвижение. В сущности, на нём был поставлен крест. В отсутствие власти расцвела преступность, только и ждавшая своего часа. Мелкие карманники орудовали уже вовсю, беззащитный город наводнили гастролёры - взломщики, квартирные воры, но хуже всего был организованный криминалитет. Златорайск поделили на зоны влияния. За контролировавшими их бандами закрепились названия улиц - "Светлые", "Золотые", "Таёжные". Их основу составили подростки, которыми руководили уголовники. "Сыч", "Психованный", "Тесак" - клички, прикрывавшие их вполне безобидные фамилии, пара показательных расправ, о которых мгновенно узнал весь город, сделали своё дело. У взрослых они вызывали страх, к которому примешивалось отвращение, у подростков, не входивших в банды, а таких становилось, всё меньше, суеверное уважение. Начиналось всё как игра, с хулиганских выходок, когда они бесцельно слонялись в поисках приключений. Они сбивали шляпы с мужчин, задирали юбки женщинам и, в ответ на их возмущение, отпускали непристойности. Учитель Петров оказался прав - они быстро отбились от рук, и теперь мстили за своё подчинение. Безработица лишила их почтения к возрасту, и как уже говорилось, первыми их жертвами стали пенсионеры, которых грабили в собственном доме собственные внуки. Но этого им показалось мало. Какая разница между своими и чужими? Никакой. Безработица всё перевернула, и они увидели, что взрослые не смогли к ней приспособиться. Они оказались ничтожными, эти взрослые, которые строили из себя бог знает кого, а на поверку вышли слабаками. Ещё летом, когда под разными предлогами вымогали ценности, они прятали лица, натянув капроновые чулки, но уже осенью маски им стали не нужны. Как и предлоги. Вламываясь среди белого дня, они брали, что хотели, а если взять было нечего, переворачивали всё вверх дном. Просто ради забавы. Они же оставались детьми. Обобранные златорайцы проклинали не только их, но и родителей, с которыми зачастую были в приятельских отношениях. Они пробовали им жаловаться, но те опускали глаза, признавая полное бессилие.
   И не дай бог было их раньше чем-то обидеть! Среди первых, кто поплатился, был служащий подстанции, которому месяц назад подростки облили крыльцо белилами и разбили окно, за что он надрал им уши. Они припомнили ему всё: явились под вечер всемером, отобрав у него ружьё, пристрелили из него собак, когда-то загнавших их на дерево, забрали карманный фонарик, высветивший их тогда в листве, а бензиновый генератор, бывший предметом зависти, сломали. Хозяин смотрел на это молча. О сопротивлении не могло быть и речи - от них разило спиртным, и они были готовы на всё. Куражась, подростки перебили всю посуду, а потом, не удовлетворившись разгромом, принялись за хозяина. Издеваясь, поставили на колени среди острых осколков и на глазах жены оттаскали за уши. Наставив ружьё, велели повторять: "Дяденьки, я так больше не буду". Прежде они сами произнесли это несколько раз, будто вспоминая, как их раньше вынуждали к этому взрослые, произнесли со смехом, но хозяин понял, что это не шутка, и если он не подчинится, его застрелят, как собак во дворе. И он ползал, кровавя колени об осколки посуды, с навернувшимися слезами вымаливая прощение под их безудержный хохот.
   И как быстро всё поменялось, буквально на глазах, ещё летом был "какой-то сыч", подумаешь, был и был, видали мы такого "сыча", а осенью он стал "Сычом", с большой буквы, и с этим приходилось смириться, как с болезнью, которая пришла в твою жизнь и больше не хочет уходить, заставляя всё вращаться вокруг неё, от этого никуда не денешься, тут уж не попляшешь, когда по двадцать раз на дню слышишь - "Сыч", "Сыч"... За ним по пятам уже ходили полтора десятка подростков, и дело тут было не в корысти, а в подражании, каждый из них думал, что он, малолетка, со временем обязательно будет, как Сыч, таким же бесшабашным, безбашенным, крутым, аж жуть берёт, и все девчонки в округе будут от него без ума, ловя каждое его слово, которое превратится для них в жемчужину словесности, нет, против его грубоватого обаяния нельзя будет устоять, рядом с ним любая почувствует себя защищённой, а что ещё надо, чтобы без ума втюриться, окончательно и бесповоротно, чтобы завести от него детей, таких же завоевателей, как он, да, это в самой природе вещей.
   Оказывается всё просто, нечего и голову ломать, в жизни всё проще простого, поэтому долой авторитеты, навязанные в школе, к чертям собачьим всех этих деятелей истории, которые, то ли были, то ли нет, вот Сыч - это да, и Тесак.
  
   Цыган, однако, не трогали. Те по-прежнему торговали наркотиками, сбывая их в основном бандитам - в обмен на золотые безделушки, которые скопились у населения за годы приисков, и теперь беззастенчиво изымались. К тому же цыганам покровительствовал начальник полиции. В своё время Круглов отправил за решётку некоторых главарей банд, грабивших теперь златорайцев, и они, вспоминая его холодные, рыбьи глаза, выпяченный подбородок, всю его угрожающую фигуру, когда он в приступе ярости шёл буром, плечом вперёд, с ним не связывались. После отключения электроэнергии стали особенно цениться ещё остававшиеся у златорайцев электрические батарейки, которые подростки, шаря в домах, искали в первую очередь - для карманных фонариков, а, главным образом, плееров, чтобы, вышагивая по городу, на всю мощь заводить англоязычные хиты. Это звучало странно - американская музыка с её возбуждающими африканскими ритмами в опустевшем, умиравшем городе, посреди глухо роптавшей тайги.
   Стычки из-за спорных районов на глазах у шарахавшихся прохожих часто перерастали в ожесточённые перестрелки. Сухо щёлкали пистолеты, глухо бабахали самопалы. В ожидании охотничьего сезона почти в каждом златорайском доме на стене висело ружьё, всех дел было снять его, сразу став вооружённым и очень опасным. Куражась, подростки палили в воздух, пристреливались по пустым бутылкам, служившим мишенью сразу нескольким стрелкам - вместе с меткостью соревновались в скорости, а попадая, визжали от восторга. "Светлые", "золотые", "таёжные" - им нравилась их жизнь, так напоминавшая гангстерское кино, и те электронные игры, в которые они резались всё лето. Только в реальности всё оказалось куда более захватывающим. Наученные виртуальной стратегией, они, как хищники, метили свою территорию, избивая чужаков, громыхая ружейными выстрелами, так что границы их владений очерчивала кровь. И они всё время смеялись. Над тем, что уличные перестрелки снижали среди них процент увальней, подставившихся под пули. А заодно и невезучих среди златорайцев, выбитых, как в тире, тех, кто попал под перекрёстный огонь. Они смеялись над властью, над теми, кто ей ещё подчинялся, над школьными занятиями, которые, как они всегда подозревали, оказались пустой тратой времени, смеялись друг над другом, над полученными ранами, держа весь мир на линии огня. А что ещё им было делать в депрессивном городе? Куда из него податься? Разве в армию, где их навыки могли пригодиться. Другого выхода, пожалуй, не было, а в этом случае их учения не пропали бы зря.
   Пётр Н., нарушивший раз границу чужого района, жестоко за это поплатился. Ему сломали рёбра. Подростков было трое, и они не тратили времени на разговоры. Молча обступив бывшего рабочего, они прижали его к стене двухэтажного дома, и в то время, как он непонимающе крутил головой, также молча ударили кастетом. Он упал, а они с молчаливым остервенением били его ногами. Вся операция была проведена по-военному чётко и слаженно. Петру Н. не помогли ни крепкое сложение, ни сильные руки такелажника. Его спасла толстая вязаная шапка, которую он надел по случаю холодов. Он не потерял сознания, а, оставшись один, долго лежал, поджав ноги, на мокрой земле. Эту сцену наблюдали из окон, но никто не вступился, и потом никто не вышел, не подал руки, не помог встать. Все были запуганы, и каждый был только за себя. Держась за стену, Пётр Н. тяжело поднялся и, отхаркивая кровь, обвёл окна мутными глазами. На них задвинулись шторы. Пошатываясь, Пётр Н. побрёл прочь, то и дело сплёвывая, он оставлял кровавый след. А кому было жаловаться? Все были в одинаковом положении, и он, в конце концов, был сам виноват - сунулся в чужой район. Надо сказать спасибо, что живой, ещё легко отделался. Теперь Пётр Н. боялся выйти из дома, по которому передвигался с трудом - каждый шаг давался ему с болью. От его прежней ироничной весёлости не осталось и следа. Навестившего его Алексея К. он встретил кривой усмешкой:
   - Эх, Лёша, что же это делается, а?
   Инженер развёл руками. Его поразило, что за несколько дней Пётр Н. поседел.
   - А впереди зима. Думаешь, её переживём?
   Инженер опустился на стул, положив ногу на ногу.
   - Откуда я знаю, - всё ещё не придя в себя от седины хозяина, рассеянно ответил он. - Но дальше будет хуже. Запомнил, кто на тебя напал?
   - Запомнил. А толку? - Пётр Н. безнадёжно махнул рукой. - Знаешь, что было страшнее всего - они за всё время не произнесли ни слова. Ни одного! Понимаешь, ни одного проклятого слова. Хоть бы закричали. Нет, это не люди, хуже зверей. - Его лицо исказила гримаса. - Похоже, на охоту мы ещё долго не пойдём.
   - А Свербилов что говорит?
   - Да разве дело в здоровье! Подумаешь, рёбра - заживут. У меня, Лёша, страх в душе поселился. Не поверишь, никогда трусом не был, а сейчас боюсь. По-хорошему взять ружьё, да пристрелить засранцев. А не могу! Вон за женой, как уходит, сразу дверь запираю. Когда же такое было...
   У него навернулись слёзы. Инженер отвернулся, скороговоркой пробормотав в сторону:
   - Знаешь, я бы такой же стал, ничего здесь нет удивительного. А насчёт ружья выброси из головы. Не поможет, только себя погубишь. На место этих гадов другие придут.
   - Да я и сам знаю. Но ты пойми, я здоровый мужик, а меня молодые засранцы избили. Будто сломалось что-то внутри.
   Он всхлипнул, размазывая слёзы по щекам.
   - Так всё полетело к чёрту, вся психология кувырком. К этому трудно привыкнуть.
   - Невозможно!
   Сделав резкое движение, Пётр Н. скривился. Инженер переменил ноги.
   - Ну, хочешь, я с тобой пойду?
   Хозяин покачал головой.
   - Зачем предлагаешь, знаешь, что откажусь. Ты же здесь не при чём, а у тебя жена. Да и что это даст? Молодым пострелять - одно удовольствие, они жизни ещё не ценят, сам такой был.
   - А мы с тобой ценим, - инженер снова переменил затёкшие ноги. - Хоть и осознаём её ничтожность.
   Повисло молчание, стало слышно, как за стенкой тикают часы.
   - Так если ничтожности своей не осознаёшь, значит с тобой что-то не в порядке. - Пётр Н. тяжело вздохнул. - Но я теперь всё больше о смерти думаю - лучше бы меня убили, чем так...
   - Брось, ты не один такой. Давай лучше я тебя в шахматы научу.
  
   Был один из тех редких погожих дней, которые выпадают поздней осенью. Златорайск ожил, у каждого в нём нашлось своё дело. Зинаида О. выкапывала на огороде клубни уже начавшего промерзать картофеля - ухватившись за ботву, ловко орудовала детской лопаткой, напевая какой-то старинный романс. Весело переговариваясь, заместители Круглова шли на окраину к цыганам за ежемесячной данью, а в опустевшей мэрии вышагивал по комнатам Дрёмышев, стряхивая пепел сигареты на свалявшиеся от пыли ковры. Составив в уме очередное послание в областное министерство, он отстукивал его на ржавевшей машинке, с треском передвигая каретку почерневшими от копирки пальцами. После первой же невыплаченной зарплаты его крашеная хной секретарша уволилась, и ему всё приходилось делать самому. Один экземпляр Дрёмышев оставлял в мэрской папке, а другой откладывал в копившиеся на столе бумаги, прикидывая с кем в ближайшее время сможет их отправить. Но оказии не подворачивалось уже неделю, и бумажная стопка росла на глазах. Утренняя служба закончилась, но вместо своей кельи, о. Ферапонт расположился на узкой скамейке, прилепившейся к церковной ограде. Подставив лицо солнечным лучам, он гладил морщинистой рукой свернувшегося рядом урчавшего кота. Оба, пригревшись, жмурились, время от времени проваливаясь в сон. Поддавшись уговорам жены, инженер Алексей К. в этот день отложил шахматы. Выставил в саду давно пылившийся мольберт, он прикнопил к нему кусок ватмана и делал карандашный набросок супруги, сидевшей напротив в полосатом шезлонге. Она улыбалась. От неподвижности у неё уже затекли ноги, но она улыбалась. Развлекая её, Алексей К. вспоминал забавные случаи из их студенческого прошлого, и тогда она улыбалась ещё шире. В этот светлый день безработица отступила, и всем отчаянно захотелось жить.
   Яркое солнце заливало комнату. Влетевшая через распахнутое окно оса опустилась на бутылку с остатками колы и, сложив крылышки, заползла внутрь. Сделав круг, упала в сладковатую жижу, а через мгновенье уже билась о коричневое стекло. Учитель Петров перевернул бутылку вверх дном, поставив на просвет в лизавшее стол солнечное пятно. На стене заплясали "зайчики", несколько капель из горлышка выползли на скатерть. Отодвинув спиной стул, учитель Петров вытянулся, лёг щекой на скрещенные руки и, наблюдая за насекомым, подумал, что ему также не выбраться из-под прозрачного колпака, невидимого стакана, которым его накрыла жизнь.
   Учитель Петров просидел так до вечера, почти не меняя положения, только изредка разминая ноги тем, что клал одну на другую, до тех пор, пока обессиленная оса не свалилась на стол, трепеща мокрыми крыльями, а затем, перевернувшись вверх полосатым брюшком, замерла, выпустив жало, он глядел и дальше на неё, уже мёртвую, не убирая бутылки, забыв о еде, пока сгустившиеся сумерки не поглотили и заключённое в стекло насекомое, и сладкую колу, и его самого. Петров так и уснул за столом. Во сне он видел себя снова маленьким, игравшим в летнем саду, когда какой-то злой великан (Петров видел только его волосатую руку) вдруг накрыл его сачком, и он, превратившись в бабочку, стал в ужасе биться о марлю, беззвучно шевеля косым ртом, зная, что ему не вырваться. От этого Петров проснулся. Первой его мыслью было то, что всё уже предрешено, предрешено заранее, и пришедшая безработица была здесь вовсе не при чём, что он сам выстроил так свою жизнь, чтобы придти к такому финалу. Петров провёл рукой по столу, нащупывая бутылку, но впотьмах сбил её, и она, со звоном ударившись об пол, покатилась ему под ноги. Что ж, ничего удивительного, механически пнув её, продолжал думать Петров, всё к этому шло. Разогнувшись, он почувствовал укол застарелого радикулита, напомнившего о себе резкой болью, и, схватившись за спину, в три шага перебрался на кровать. Потихоньку распрямившись, он ещё долго лежал, глядя в белевший потолок, прислушивался к шороху возившихся за отошедшими обоями сверчков. Комната, не смущаясь его присутствием, жила своей жизнью, по стенам перебегали тени колыхавшихся за окном деревьев, в печной трубе гудел ветер, а глухая ночь давила на занавески тяжестью Млечного Пути.
  
   Уже несколько раз вечерами в воздухе кружили белые мухи. Ложились просыпанной крупой на ещё зеленевшую кое-где траву. Холодало на глазах, участились предрассветные заморозки. Позвякивая цепью, собаки во дворах ловили пастью медленно падавшие снежинки, но к утру снег сходил, оставляя в ложбинках мутно поблёскивавшие лужицы. К осени уже стёрлось различие в судьбах, у всех златорайцев стала одна общая судьба, начертанная безработицей. Она вошла в город, как чужеземная армия, все уже бились в её сетях, хотя многие этого ещё не осознавали, считая себя свободными, не скованными обстоятельствами. Эта иллюзия позволяла им бодриться, поддерживала в минуты отчаяния. А как было иначе? Честно признаться в том, что они уже лишились какого-либо выбора, было невыносимо.
   С приходом холодов безработица пересилила в Златорайске всяческую индивидуальность, победив каждого в отдельности, она оставила лишь коллективную историю города - историю бессмысленно метавшихся людей, испуганно менявших направления в поисках выхода, как косяк рыб. Но хуже было другое. К ноябрю каждый уже утратил внутреннюю свободу, позволяющую осознанно отдать свою волю в общую копилку, вплести её в сумму, которая бы выразила волю всего города. В надежде на спасение, каждый колотился, как мог и как умел, с горькой апатией наблюдая, как эта надежда таяла на глазах под злобный хохот безработицы. Меньше чем за полгода её власти заметно выросло число городских сумасшедших. Они попадались в самых неожиданных местах, выныривая из подворотен, по-собачьи заглядывали в глаза, пытаясь говорить на своём непонятном языке. Но больше всего их было у церкви, которая притягивала их с таинственной силой. Они жались к её ограде вместе с нищими попрошайками, которые пугались их искаженных нервными гримасами лиц. Дождавшись выхода о. Ферапонта, эти несчастные с бессвязным бормотанием бросались к нему гурьбой, толкаясь, хватали за рясу и один раз чуть было не стащили с него нагрудный крест. О. Ферапонт торопливо их благословлял, взмахивая широкими рукавами, точно прикрывался от лихорадочного блеска их глаз, и быстро шёл прочь. Он не оборачивался, а они в надежде ещё раз увидеть его строгое, благообразное лицо, казавшееся им воплощением святости, едва ли ни живой иконой, долго сверлили его спину взглядом.
   Для поддержания духа о. Ферапонта просили произнести проповедь, после которой можно было бы устроить общую молитву. Сначала он поддался на уговоры, открыв Псалтырь, отметил места, которые бы вставил в свою речь, но, поразмыслив, решил, что раз Богу было угодно лишить его паству золота, то в этом заложен глубокий смысл. Конечно, это было символично, иначе бы он наказал город каким-то другим способом. Очевидно, прежняя жизнь горожан не устраивала Господа, и возвращение к ней не входит в его планы, а, стало быть, незачем попусту его беспокоить. Надо самим искать выход, воспользовавшись предоставленной свыше свободой воли. Отказ о. Ферапонта восприняли с недоумением, он дал повод злословию атеистов, открыто заявивших, что против безработицы бессилен даже Бог. Неожиданно их зубоскальство задело о. Ферапонта, посеяв в душе мучительные сомнения. Он подумал, что безработица была бичом божьим, тем страшным крысоедом, который должен испугать златорайцев, заставив их встать на путь истинный. Она была призвана изгнать из города все пороки или в противном случае самих жителей, если их не вразумит такая очевидная демонстрация господней воли. Но она была убийцей. И кто бы её ни приготовил, совершил грех. О. Ферапонт додумался даже до того, что Господь в этом вопросе взял в подручные дьявола с его злыми кознями. От этой мысли о. Ферапонт похолодел. Встав на колени, он трижды прочитал "Богородицу", но страшная мысль не отпускала. А от неё был всего шаг до того, что Бог и в других вопросах прибегает к услугам дьявола. Нет-нет, Господь, конечно, не сажает на трон мироздания сатану, просто изредка сотрудничает с ним, позволяя обделывать свои грязные делишки. Подтверждением этих догадок о. Ферапонт вспомнил библейского Иова. Разве не Бог разрешил дьяволу испытать его? Разве не он позволил искушать его, да что там искушать, просто издеваться над ним, как только захочется, вытворяя такое, что и в страшном сне не привидится, вплоть до убийства детей? Последнее смущало больше всего. Их-то за что? В чём они провинились? Выходит, Бог не различает добра и зла? Надо признать, подобный взгляд расставлял всё по местам, объясняя творившуюся вокруг чудовищную несправедливость, но для о. Ферапонта это было невиданное богохульство, ниспровержение всего и вся. Чтобы прогнать терзавшие его сомнения, о. Ферапонт прибёг к испытанному средству, наложив на себя епитимью. Однако ересь оказалась живучей. Соблюдая бессрочный пост и отвлекаясь повседневными делами, ему удалось распроститься с ней наяву, однако ночами она возвращалась. Во сне о. Ферапонт видел Бога и дьявола, сидевшими по одну сторону стола, за которым играли в карты с людьми, ставя на кон их судьбы, и на каждого человека в рукаве у них был припрятан свой джокер. Так что случайности были исключены, и, выиграв в очередной раз, Бог передавал человека дьяволу, с которым вместе хихикал. Такого о. Ферапонт не мог вынести даже во сне. Просыпаясь в холодном поту, он вставал посреди ночи и, зажигая свечи, до утра молился. Но через неделю ересь победила окончательно. С красными от бессонницы глазами о. Ферапонт заперся в монашеской келье. Решив, что с такими мыслями служить нельзя, он закрыл храм, дав себе слово его переосвятить, как только избавится от внутреннего святотатства. Глядя из окна на толпившихся у ворот сумасшедших, о. Ферапонт думал, что ничем от них не отличается, и видел себя среди них, таким же несчастным и отверженным.
  
   Подростки продолжали терроризировать город, находя для себя всё новые развлечения. Те, что расправились с бывшим служащим подстанции, были "сычёвцы", но почерк остальных банд отличался не сильно. Входившие в группировку Тесака решили свести счёты с бывшими учителями, нет, не со всеми, не с такими как Петров, вызывавший у них уважение своей искренностью, а с теми, кто, как им казалось, был к ним несправедлив, требовал больше, чем давал, и первым в этом списке шёл усатый физкультурник, самодовольный здоровяк, заставлявший их бегать кроссы - дались они им! - и непонятно зачем гонявший в спортзале до седьмого пота. Женатый на субтильной географичке, он жил в её доме, который находился на их территории, и это было достаточным основанием, чтобы пасмурным утром явиться гурьбой, показав, кто теперь власть.
   - Выходи! - выкрикивали они, столпившись у крыльца. - Иначе дверь выломаем!
   Заспанный физрук, выглянув в окно, быстро оделся. Зачерпнув в ведре воду, плеснул на лицо - на усах повисли капли. Он быстро смахнул их, шагнув в сени. Там он на мгновенье задержался, что-то решая, и перед тем, как выйти, поставил у двери бейсбольную биту.
   - Не пущу!
   Жена, бледная, в одной сорочке, повисла у него на шее.
   - Не бойся, это же мальчишки, - осторожно разжав ей руки, он отодвинул жену в сторону. - Вот увидишь, сейчас всё уладится.
   Он широко распахнул дверь, перешагивая порог.
   - Вот он я, - его усы раздвинула улыбка, - хотите побегать кросс?
   Они пришли его проучить. Но как? Об этом они не подумали. А тут он сам подсказал им идею.
   - Теперь бегать будешь ты! - выкрикнул прыщавый подросток из младших классов.
   - А мы будем смотреть! - ухмыльнулся другой, постарше. - Давай прямо сейчас, вокруг дома.
   Только сейчас физрук заметил у них ружья.
   - Ах вы придурки, не на того напали!
   Он ещё надеялся испугать их. Наклонившись всей своей мощной фигурой, сделал шаг вперёд.
   - Вот я вас!
   Ещё месяц назад это бы подействовало, и они бы бросились врассыпную, но теперь было поздно. В него полетела бутылка. Десятки рук сделали быстрые движения. Раздался выстрел. Пуля расщепила деревянные перила. Физрук отступил в дом. Зацепив порог, повалился, успев схватить бейсбольную биту. Вторым выстрелом ему раздробили колено.
   - Кросс отменяется! - хихикнул прыщавый.
   - И, похоже, навсегда, - заржал тот, что постарше.
   Физрук вдруг вспомнил, что это был старший брат прыщавого малолетки. За что? За двойку? Или строгое замечание? Он лежал на боку, сжимая биту, и кривился от боли. Прежде чем уйти, его ударили по затылку бутылкой, оставив лежать в луже крови.
   А как же полиция? Её начальник Круглов? Да кто это такие! Подростки входили в банду Тесака, и им было море по колено.
   Они виноваты?
   Это как посмотреть.
   Ну, натворили дел, подумаешь, они же дети, а никакие вовсе не бандиты, просто так случилось, пришла безработица, перекроившая жизнь, а сложись всё иначе, доучились бы в школе, а потом работали бы себе спокойно - на золотопромышленную компанию, владельца супермаркета или на кого ещё, радовались бы прибавке к зарплате, ругались бы с жёнами, родили бы себе подобных, короче, всё было бы у них, как у людей, а, может даже, поехали бы в столицу, в университет, и всё такое, да, лучшие, наверняка, поступили бы именно так, и после диплома там бы остались, пошли бы на службу в офисы, женились бы, радуясь, что живут в столице, а не в каком-то забытом богом Златорайске, трудились бы честно, что называется, на износ, вполне довольные своей карьерой, и не было бы у них за плечами, ни искалеченного учителя физкультуры, ни осознания того, что всё это правильное устройство можно послать к чёрту, или, что оно само может полететь к чёрту в любой момент, их бы не тошнило от своей гладкой, стереотипно проведённой жизни, но случилось то, что случилось, и они свернули на кривую дорожку.
  
   В детстве Саша Петров был очень впечатлительным. После того, как мать на ночь читала ему сказку, он часами представлял летящего по небу конька-горбунка, беззубую бабу-ягу или Ивана-царевича, прыгавшего в котёл с кипятком. А ещё маленького Сашу насмешливые мальчишки во дворе пугали рассказами про чёрную руку, которая ночами вылезает из-под кровати и, схватив за горло, душит. Говорили они и про "одного мальчика", заблудившегося ночью на кладбище и там пропавшего, уверяя, что на следующий день уже на другом кладбище нашли его свежую могилу, из которой с тех пор в полнолуние слышится детский плач. Когда мать, уложив его в постель, выключала свет, Саша вспоминал эти истории и, накрывшись с головой одеялом, дрожал от ужаса. Особенно пугало его то, что чёрная рука взялась под кроватью из ниоткуда, в закрытой комнате, а мальчик, пропавший в одном месте, вдруг оказался в другом. Этого он не мог понять, и от этого боялся ещё больше. Что говорить, истории и, правда, были страшными. Но жизнь оказалась страшнее. Теперь учитель Петров жил затворником, осознав, что лучший собеседник для себя он сам, а чокнуться рюмками можно и с отражением в зеркале: "Ну, Сашок, давай на посошок!" За пять месяцев безработицы (срок небольшой, даже незаметный, если вокруг течёт налаженная жизнь, но в её отсутствие превращающийся в годы) учитель Петров совершенно опустился. Он сутками не выходил из дома, где уже стоял затхлый запах свалявшихся простыней, на которых спал не раздеваясь. Его потухшие глаза больше не светились, ястребиный взгляд пропал. Иногда его навещали бывшие ученики, приносили хлеб, немного мяса и сырых овощей. Учитель Петров жадно следил за их руками, надеясь, что они достанут из кармана мелочь на выпивку, но денег не приносил никто. К еде он оставался равнодушным и, потеряв интерес к гостям, ждал, когда его оставят в покое, в комнате с пожелтевшими обоями и тикавшими ходиками, наедине с привычным одиночеством, угнездившемся внутри помещения, как в берлоге. Тогда он запирал на ключ железную дверь, опускал жалюзи, делавшие его обитель похожей на гроб, и, нацедив со дна нескольких опустевших бутылок, которые держал под столом, в гранёный стакан, жестом отодвигал оставленные свёртки: "Трагедия не когда нечего есть, а когда не на что выпить". На посошок с зеркалом он пил каждый день, едва просыпаясь. Вставать ему было всё труднее, но он не умирал, с удивлением обнаруживая к вечеру, что пережил ещё один день своей бессмысленной жизни. Учитель Петров всё чаще разговаривал с собой и чувствовал, что сходит с ума. С грозившим ему помешательством он боролся, как мог, осознавая, что очень важно, о чём думать, но ещё важнее, о чём не думать, давал себе слово гнать чёрные мысли, не давая им разъедать мозг, но у него это плохо получалось. Несмотря на все запреты, ему случалось давать волю фантазии, приближавшей как раз то, от чего он бежал. Так он всё чаще представлял, что не пережил последней болезни. Может, оно было бы и к лучшему. А так он поправился. И что дальше? У больного, по крайней мере, есть цель, хочет, он или не хочет, но организм запрограммирован на выживание. И человек борется вместе с ним. А сейчас? Что у него впереди? Петров опять возвращался к своей последней болезни, визиту Свербилова, их несостоявшемуся диалогу и думал, что теперь живёт в долг. Тогда ему делалось легче. Да, он уже умер, покинув надоевшую вечеринку, на которую его затащили, и это позволяло взглянуть на всё другими глазами: на затерянный в тайге город, где хозяйничает преступность, на забившихся в дома жителей, на страх перед надвигавшимся голодом и будущим, которого не было, - дурное кино в холодном прокуренном зале. Но всё это больше его не касалось. На барахолке совершено очередное ограбление? А ему-то что? Оставшись без школы, подростки, как он и предполагал, сколотили банды? И пусть. Они плохо кончат? А какое его дело? Златорайск погибнет? Подумаешь, мир не перевернётся. Пусть всё идёт своим чередом, пусть Златорайск катится в тартарары, ему, Петрову, всё равно, он больше в этом не участвует, потому что его уже нет на свете.
   Теперь он находил даже выгоды создавшегося положения.
   Он думал (привычно обращаясь к ученикам):
   Хорошо, что процесс вашего воспитания неожиданно оборвался, иначе бы вас обманывали со школы, и я бы в том числе, выстраивая иерархию, шкалу значимости, на которой, в сущности, держится государство, прививали искреннюю веру, что социальная лестница, пусть и с некоторыми огрехами, но в целом правдиво отражает способности и трудолюбие каждого. И это главное, что призвана заложить школа. Ни физику, ни математику, ни биологию, а вот эту самую ложь. Чтобы вы были послушными и прожили в слепом подчинении. Но я раскрою вам глаза. Не нужно уроков истории, обществоведения или юриспруденции, истина, если она настоящая, выражается одной фразой. А дело в том, дорогие мои воробышки, что общественное положение давно не определяет, если когда-нибудь и определяло, подлинные заслуги, истинный талант и приносимую пользу, однако ориентируются именно на него (а на что же ещё, больше не на что, наверняка, думаете сейчас и вы), на общественный статус ориентируются по привычке, подчиняясь коллективному внушению, потому, что другого нет, вернее другое требует умственного напряжения, самостоятельной оценки, а подчиниться чужой проще: так оно всё и катится. От века к веку, от тысячелетия к тысячелетию. Это всё, что вам надо знать об устройстве мира. А что сверх того - от лукавого...
   Петров ещё долго распространялся в подобном ключе, слишком много дидактики, учитель, что возьмёшь, пока внезапно не смолкал, точно услышав школьный звонок, возвещавший окончание урока.
   Безработица - опытный режиссёр, в её фильме всё выверено до мелочей, она рисует фантасмагорические картины, которые ужасают правдивостью, в её сценарии нет ролей второго плана, каждый герой - главный, и он играет двадцать четыре часа в сутки, даже без публики, наедине с собой. А он, Петров, вышел из роли, превратившись в живого мертвеца, и смотрел на всё посторонними глазами. Так ему казалось. Но безработица учла всё, и среди растерянно метавшихся теней ему отводились свои реплики, которые слышал только он сам. Она избавила его от заблуждений, с которыми он при других обстоятельствах никогда бы не расстался, подтолкнув к наивным прозрениям, к истинам, бывшим для других банальными.
  
   Прямая демократия, о которой мечтал Дрёмышев, в Златорайске так и не наступила, зато, как предсказывал учитель Петров, надвигалась анархия и разложение. Осенью в городе вовсю орудовали шайки, открыто заявлявшие о себе, как о новых хозяевах Златорайска. Они грабили склады, где распределялись "вертолётные" продукты, и единственное, что пока ещё сдерживало беспредел, было их противостояние. Дрёмышев всё ещё оставался мэром, но не мог больше выносить своего бессилия. А в глазах златорайцев он олицетворял власть, и очень скоро его стали открыто ненавидеть. Зачем он давал пустые обещания? Почему не сказал сразу, что всех ждёт? Верно, извлёк какую-то выгоду, раз не ушёл в отставку. Злоба и отчаяние, скопившиеся за полгода безработицы, обрушилась на голову мэра - его обвиняли в нищете, царившей преступности и надвигавшемся голоде. Дрёмышев, один только Дрёмышев был во всём виноват и должен понести ответственность за надвигавшийся хаос. Печальным для Дрёмышева было то, что в глубине он разделял эти обвинения. День за днём он продолжал являться в мэрию, сам не зная зачем, а когда пригласил в неё начальника полиции, это было уже жестом отчаяния. Круглов явился в сопровождении двух заместителей, которых оставил на улице, так чтобы они были видны из окна.
   - Где выход? - без предисловия спросил Дрёмышев, протягивая руку.
   Ладонь у Круглова была сухой и холодной. Под стать глазам.
   - Ты мэр.
   Начальник полиции перешёл на "ты", и это не предвещало ничего хорошего. Дрёмышев скривился.
   - Значит, умываешь руки?
   Он достал сигарету и медленно ввинтил её в мундштук. Его пальцы дрожали. Круглов молча наблюдал это своими рыбьими глазами.
   - Так как?
   Круглов перевёл взгляд на его переносицу. Между глаз у него залегла упрямая складка.
   - Ты мэр, тебе и решать.
   Дрёмышев выпустил дым, разогнал его ладонью.
   - Город у нас один, может, что посоветуешь?
   Он через силу улыбнулся. Улыбка вышла кривая, вымученная. Круглов уставился не мигая.
   - Ты способен убивать?
   Вопрос прозвучал как выстрел. Дрёмышев вздрогнул, стряхнув пепел на стол. Глаза у Круглова обратились в щели.
   - Тогда дело швах.
   Развернувшись на каблуках, начальник полиции вышел, плечом вперёд, как всегда в приступах яростного презрения. Дверь в мэрию хлопнула, и Дрёмышев из окна увидел, как за Кругловым поплелись его заместители. Как две тени. Но прежде, чем уйти, Круглов расстегнул брюки и, задрав голову на стоявшего у окна мэра, помочился на стену, и Дрёмышев увидел в этом жесте вызов - начальник полиции помочился на его наивную идею о народовластии, о прямой демократии, которую он собирался ввести в Златорайске, - а в жёстком оскале, которым на прощанье наградил его полицмейстер, прочитал, что люди не способны управлять собой сами, всё это ерунда, а значит скоро придёт время сильной руки.
   Отпрянув от окна, Дрёмышев в изнеможении опустился на пол, прислонившись спиной к подоконнику, так что с улицы был виден его затылок, и уставился на стол, за которым просидел без малого десять лет. Так он провёл больше часа. В кабинете уже сгустились сумерки. За это время можно было вполне успокоиться, но когда, чиркнув спичкой, Дрёмышев прикуривал, руки у него по-прежнему дрожали, и он едва не опалил усы.
  
   Зима пришла неожиданно. За неделю снега навалило по пояс, а в декабре ударили морозы. После того, как в СМИ интерес к Златорайску сошёл на нет, вертолёты стали прилетать всё реже, далеко не каждую неделю, едва гружёные. За мукой, чудом остававшейся на складе, теперь выстраивались длинные очереди. Сплёвывая на холодном ветру, озлобленные, угрюмые златорайцы проклинали всё на свете - власть, преступность, бросившее их государство. Прачечные закрылись ещё летом, когда безработица только начала подминать под себя город, и женщины стирали, как и полвека назад - с мостков в ледяной воде Карповки. Бельё развешивали на верёвках, подпирая шестами, и оно колыхалось по всему городу белыми флагами. Враг был невидим, беспощаден и добивал последние очаги сопротивления. Златорайцы уже готовы были сдаться. Но никто не принимал их капитуляции. Обречённый Златорайск должен был пополнить список мёртвых городов. Не проявляя ни малейшего снисхождения, безработица, захватившая Златорайск, продолжала ставить свои жестокие эксперименты. Эти социальные опыты были бы наверняка полезны, окажись другие в сходных обстоятельствах, их результаты сослужили бы свою службу, но златорайцам было на тех, других, наплевать. Они думали только о себе - а о чём ещё им было думать? - в то время как их тестировали сразу по нескольким направлениям: на выживание, психологическую совместимость, устойчивость к неожиданным переменам, гибкость, быстроту принятия решений, на терпение, которое испытывали методично, месяц за месяцем, с каким-то садистским упрямством, измеряя его по неимоверно высокой, нечеловеческой шкале, ограниченной сверху терпением, не иначе ангельским или божественным, их проверяли на толерантность, выдержку, способность работать в команде, выявляя их скрытые резервы, с ними обращались, точно следовали курсу подготовки космонавтов или диверсантов, которым предстояла вражеская территория, пункт за пунктом их проводили по этой программе, как по кругам ада, экзаменовали на выносливость, вероятно, предполагавшуюся безграничной, на смелость, решительность и прочее, прочее. Короче на то, что могло бы лечь в основу ни одной диссертации. Да уж, материала хватало, что говорить, его было хоть отбавляй! Но беда заключалась в том, что никто из златорайцев не вёл дневников безработицы, им было просто не до этого, не до того, чтобы впустую разбазаривать силы, и весь бесценный опыт был обречён кануть в Лету. Впрочем, они и так знали, что не справились с тестами, безнадёжно провалив неожиданно свалившийся экзамен. За полгода они также убедились, что перед безработицей, как перед смертью, все равны. Но каждый встречает её по-разному.
   - Нищета избавляет от излишеств, - с какой-то озорной весёлостью говорил Пётр Н. пришедшему к нему врачу. - Она способствует здоровому питанию, и не надо никаких диет. Правда, доктор?
   Щупая ему рёбра, Свербилов рассеянно кивнул.
   - И сила воли не требуется, считай, лечебное голодание. Опять же вам удобнее - рёбра проступают.
   Врач нажал чуть сильнее, и Пётр Н. вскрикнул.
   - Больно? Ещё неделю без резких движений, а потом всё пройдёт.
   Надев майку, Пётр Н. достал из шкафа пакет сахара.
   - Нет-нет, - замахал руками Свербилов. - Вам это нужнее.
   У Свербилова, одного из немногих, был свободный проход по городу. Врач и священник - лица неприкосновенные, их не трогают даже преступники. Дверь в его доме не закрывалась, как и столетие назад, в неё стучались посреди ночи родственники больных, и Свербилов, верный медицинской клятве, чертыхаясь, поднимался с постели. Отказать он не мог, спросонья не попадая в рукава, тащился впотьмах за посланцем, на ходу расспрашивая, что случилось. Дни у него были расписаны, он ходил по вызовам и всюду замечал следы запустения. На обезлюдевших улицах, там, где были тротуары, холодный ветер заносил едва протоптанные тропинки, а по обочинам дороги высились сугробы. Дома стояли промёрзшие, с тёмными окнами, дома, в которых едва теплилась жизнь. Редкие прохожие, одетые как попало, испуганно уступали дорогу. А иногда её перебегала стая бродячих собак с поджатыми хвостами. Воды в домах уже не было, и женщины с вёдрами выстраивались у колонок в молчаливые очереди. Не лучше было и в квартирах. Свербилова встречали с вымученными улыбками, не предлагая раздеться, приглашали к больному, и он, прежде чем приступить к осмотру, сбрасывал шубу на спинку стула. Расхожими диагнозами стало воспаление лёгких и огнестрел. В качестве платы Свербилову предлагали всякую всячину - ручные часы, мешок промёрзшего картофеля, шерстяные носки, банку варенья, мочёные яблоки или вскрытую пачку сигарет. Свербилов не курил, но его убеждали, что она пригодится - на обмен. От своих "гонораров" он по большей части отказывался, но иногда принимал их, с иронией повторяя свою вечную присказку про деньги, от которых всё зло. Счастливые, что врач оказался бессребреником, Свербилову помогали надеть шубу и провожали с улыбкой. Закрывалась дверь, и он шёл к другой. А к вечеру у него всплывали сцены, увиденные за день, и он, накрывшись шубой поверх одеяла, чтобы хоть как-то согреться, думал, сколько ещё продержится. И сколько продержится город. А потом его мысли становились отвлечёнными, далёкими от проведённого дня. Он думал, что безработица обрекает на изоляцию. Как город в целом, так и каждого его жителя. Этим она отличается от стихийного бедствия, наводнения, землетрясения или войны. Да-да, думал он, война сближает - общая цель, общий враг. Она заставляет сплотиться, или проиграть. И это понимает каждый. Безработица не то. При ней все стремятся занять рабочее место, даже единственное, поэтому она делает всех чужими, превращая во врагов. Война - это совместная охота, безработица - грызня на псарне. Свербилов постепенно засыпал, и его мысли снова возвращались к Златорайску. Сколько ещё продлится этот апокалипсис? Через сколько златорайцы окончательно потеряют человеческий облик, став организмами, борющимися за выживание? Через месяц? Два? Ясно, что это только вопрос времени. Всё зависит от условий. А то хватит и трёх дней. Да и это много, людей можно поставить в такие условия, которые и за день превратят их в животных. "Лишь бы до этого не дошло, - думал Свербилов, засыпая. - Лишь бы не дошло".
   Держались жестокие морозы. Деревья стояли голыми, сверкая обледеневшей корой, под утро, громко ухая, оседали сугробы, а на небе рдели кровавые зори. Казалось, безработица настроила саму природу, чтобы уничтожить Златорайск. В ходу были телогрейки, ватные штаны и шапки-ушанки, а особым спросом пользовались валенки с резиновыми калошами. Из жестяных бочек мастерили буржуйки, но дрова экономили, да что там экономили, на счету было каждое полено, и часто в печках сжигали разрезанные на куски резиновые шины. Топить бани стало роскошью, поэтому ото всех несло застарелым потом. Златорайск едва держался. Но учителю Петрову было всё равно. Забаррикадировавшись в своём доме, он был уже далёк от всего происходившего, и ему было наплевать, что станет с городом. Его знания, наконец, пригодились. Особенно познания в химии, которых хватило, чтобы с помощью резинового шланга и стеклянной банки изготовить самогонный аппарат. Сахаром он запасся ещё в прежние благословенные времена и теперь не мог нарадоваться на свою предусмотрительность, а мешком подгнивших яблок разжился у Зинаиды О., выменяв его на стенные ходики с цепной гирей. Теперь учитель Петров стал, наконец, независим от мира, который презирал, и мог жить обособленно, жить на жидком горючем, как он повторял со смехом, глядя на своё безумное отражение в зеркале. Да, он мог, как ракета, работать на жидком топливе, но радиус его действия ограничивался квартирой. Зато мысли его летали далеко-далеко по всему свету. "Начинают жить со своим поколением, а заканчивают с чужим, - думал он. - И то, если повезёт". Он кривился. Повезёт? А куда повезёт? И кто? Плеснув в стакан самогонки, он начинал истерически смеяться. Или вдруг серьёзнел. "Странно: и жизнь - миг, и катастрофа за каждым углом караулит, - тут он загибал пальцы: - и землетрясение, и ураган, и безработица, и астероид какой-нибудь залётный, а борьба идёт на каждой пяди. Почему перед лицом опасности нельзя договориться? А может, как раз поэтому? Страшно, от этого и грызутся? Как собаки на псарне - воют и грызутся...". Ответом на этот вопрос, как и на все остальные, у учителя Петрова был алкоголь. А потом снова наступала очередь давно освоенного им приёма, всё той же старой игры с собой, когда он отстранялся, представляя, что уже умер, и теперь ему всё равно, его больше не волнуют "что", "как" и "почему". Потеряв к ним всяческий интерес, он опять погружался в сонное безразличие, отмахиваясь от мира с его нелепыми вопросами, отвечая этим сразу на все.
   На седьмом месяце безработицы взаимное озлобление в Златорайске достигло апогея. В нём уже откровенно радовались чужому горю, позволявшему на минуту забыть о своём, завидовали тем, у кого всё складывалось ещё более или менее терпимо, не так ужасно, как могло бы быть (и как хотелось окружавшим), и особенно ненавидели тех, кто находил в себе мужество что-то делать в раздавленном безработицей городе. Внешние приличия давно остались в прошлом, и эти чувства ничем не сдерживались, кроме гнездившейся в глубине апатии, всеобщего равнодушия, которое принесла безработица. На этом фоне заметно выросло число психических расстройств. Это дало повод Свербилову, благодаря профессии наблюдавшему златорайцев больше других, считать город одной общей палатой в неврологической клинике. И он бы по-своему прав. В самом деле, безработица и безумие шли рука об руку. Конечно, с ума в Златорайске сходили и раньше: кто-то от несчастной любви, кто-то от отсутствия любви, таких было значительно больше, кто-то, считанные единицы, от большого ума, а кто-то, как водится на белом свете, от бессмысленности существования - в общем и целом город вписывался в статистику мирового безумия. Но безработица поставила этот процесс на поток, её конвейер буквально штамповал безумцев. Теперь с ума сходили от безысходности, одиночества, тоски, от постоянного разлада с собой, от того, что утрачен общий язык с окружавшими, которые представлялись сущими бесами. Помутившиеся разумом сидели по домам, в большинстве своём тихо, как учитель Петров, но были и исключения. Так что к зиме буйных тоже хватало. В состоянии помешательства один пенсионер с Таёжной улицы закрылся в квартире и открыл из окна огонь по редким прохожим. Говорили, что накануне его обобрали какие-то малолетки, и теперь он вымещал обиду. К счастью, пенсионер был подслеповат, ружьё старым, но всё же он прострелил одному прохожему широкополое пальто, а с другого сбил шапку, прежде чем его обезвредили. Разбив в щепы пистолетными выстрелами его оконную раму, с ним покончили местные бандиты, которым не нужны были инциденты на собственной территории кроме тех, что устраивали они сами. Глядя на вывалившийся из окна окровавленный труп, лежавший среди осколков разбитого стекла, жители молчаливо благодарили бандитов, но это стало последней каплей, переполнившей чашу их терпения. Продуктов не хватало, начинался голод, и все уже говорили о сильной руке, мечтая, чтобы хоть кто-то навёл порядок. Подходящей кандидатурой был Круглов, но он держался в тени.
   Однажды декабрьским утром под окнами мэрии, куда по-прежнему приходил Дрёмышев, отапливавший её дыханием, перемешанным с сигаретным дымом, собралась толпа женщин.
   - Дрёмышев, сукин сын! - кричали они. - Это ты довёл до такого! Выходи, отвечай!
   Дрёмышев, бледный, но старавшийся держаться невозмутимо, показался на балконе с неизменной сигаретой. В глубине он был согласен с адресованным ему эпитетом, чувствуя вину за то, что, взвалив на плечи непомерный груз спасения Златорайска, не нашёл в себе сил, нет-нет, не для того, чтобы пронести его через все невзгоды к победе, об этом речь давно не шла, а чтобы хотя бы отказаться от него, сложить, признаться в собственной беспомощности, а не врать с наивным бесстыдством ребёнка, будто всё идёт хорошо, что дела обстоят лучше некуда, без иронии, на полном серьёзе, врать на голубом глазу и при этом боязливо озираться, верят ли ему.
   - Что вы хотите?
   Толпа озадаченно замолчала. Длилось это недолго, треть сигареты, максимум, половина, не больше, но Дрёмышеву эти мгновенья показались вечностью.
   - Твоей отставки! - вдруг пронзительно выкрикнула жена Петра Н., угрожающе подняв покрасневшие на морозе кулаки.
   - И всё?
   Дрёмышев не мог скрыть искреннего удивления. Он ожидал чего угодно - упрёков, прорвавшейся досады, злости, которую не в силах больше сдерживать, он готовился и к венцу мученика - толпа могла его запросто растерзать, он бы покорно принял всё, но требовать его отставки было нелепо.
   - А что с тебя ещё взять!
   Дрёмышев пожал плечами, стряхнув пепел о перила.
   - Хорошо, считайте, у вас больше нет мэра. Если вам так будет легче.
   - А ключи от складов?
   Скрывшись на минуту в помещении, Дрёмышев бросил вниз связку ключей.
   - Но склады пусты.
   - Это мы сами проверим, - подняв ключи, сказала жена Петра Н.
   Уводя толпу, она прошествовала во главе неё через весь город, со скрежетом открыв тяжёлые замки складских ангаров. Там было пусто. Только несколько крыс, попав в полоску света от открывшейся двери, шарахнулись по углам. Свисавшие на проводах перегоревшие лампочки и стойкий запах холодного железа, довершали картину. Потоптавшись в нерешительности, женщины вышли на свет. И тут вспомнили про Круглова. Толпа двинулась к полицейскому участку. Громкими криками они вызвали Круглова на улицу, под тихо падавший на морозе снег. Он появился в полицейских штанах и рубашке без кителя, с галстуком, туго облегавшим жирную шею, багровевшую при каждом движении. Умоляя его хоть что-нибудь сделать, женщины сказали, что хлеба осталось на три дня, а дальше им нечем будет кормить детей. Многие из них плакали. Выслушав их, Круглов долго хранил молчание, прислушиваясь, как шипят падавшие ему на залысины снежинки, а потом, уперев руки в бока, спросил:
   - Так вы хотите, чтобы я навёл порядок?
   - Да, - вздохнула толпа.
   - Любой ценой?
   - Да.
   - И вы не будете сожалеть?
   - Нет.
   - Хорошо, но мне нужны помощники, скажите мужьям, чтобы пришли завтра.
   Утром Круглов раздал бывшее у него оружие, объявив о создании златорайской гвардии. Сзади по бокам у него стояли два помощника, вместе они образовывали равнобедренный треугольник, острым углом обращённый к толпе, военный корабль, готовый её разрезать, а пар, шедший на морозе у него изо рта, был развевавшимся флагом. Начальник полиции говорил о творившемся беззаконии, о городе, захваченном бандитами, об унижении, которому все ежедневно подвергаются, говорил о том, что было известно каждому, сначала тихо, но потом всё громче, так чтобы его услышали в дальних рядах.
   - Очистим наш город, - под конец призвал он, переходя на крик. - Наше терпение кончилось, покажем, на что способны!
   Ответом ему был рёв, означавший, что настал великий час мести. Снег падал крупными, безнадежными хлопьями, падал и падал, нагружая ветви тяжестью белых шапок, сгибая их чуть не до земли. Ветра не было, и дым из труб подпирал небо прямыми столбами. В этот тихий зимний день с бандами было покончено. Со стороны это выглядело детской игрой - преступников, в большинстве подростков, ловили и жестоко избивали. Сопротивления они не оказывали. Опустив руки, виновато молчали. Многие плакали, растирая слёзы по грязным щекам. Дети оставались детьми. Горожане словно забавлялись, играя в "казаки-разбойники", только на кону стояла жизнь. За подростков не смели вступиться даже родители, не рискуя попасть под горячую руку. Суд был короток и беспощаден, вынесенный приговор приводили в исполнение на месте. Некоторых забили до смерти, случайно переусердствовав, сами того не желая, но - до смерти... Жестоко? Но разве за это можно осуждать - сколько натерпелись за осень! Некоторые матери, выбегая из домов, прижимали сыновей к груди и громкими воплями умоляли их не трогать. А где вы были раньше, кричали им, щадить - с какой стати? Не то время, не те обстоятельства, оставим милосердие до лучших времён, сейчас не до него, сейчас вопрос стоит иначе - выжить, выжить любой ценой. И всё же, смутившись слезами матерей, их сыновей прощали. Подростки разбегались, куда только могли. Одного спрятала у себя в доме Зинаида О., затолкав в шкаф и накрыв рваной дерюгой. Вдоль её забора сновали добровольцы вновь образованной гвардии, но заглянуть к ней им не приходило в голову. Одним из них был Алексей К., который явился в полицейский участок вместе со всеми и теперь ходил с ружьём, точно с палкой, глядя на всё дикими глазами. Он не спасал метавшихся подростков, но и в поимке их участия не принимал. Наиболее догадливые, те, кого схватили не сразу и у кого было время подумать, рванули на окраину, найдя укрытие в церкви, - к о. Ферапонту погромщики сунуться не посмели. Услышав выстрелы, о. Ферапонт понял, что творится в городе, и, выйдя из кельи, отпер ворота храма, чтобы впускать беглецов, а сам встал у входа - в белёсой, лоснившейся рясе, с растрёпанной бородой, прикрывавшей нагрудный крест, он неистово молился об их спасении. Для главарей банд расправа оказалась неожиданной. Они не успели скрыться из города и были на глазах у всех застрелены Кругловым и двумя его помощниками. Они вели себя достойно. В полном соответствии с воровским законом. Застигнутый врасплох Тесак, главарь "Таёжных", поставленный к кирпичной стене, не захотел отвернуться от наставленных стволов. Он стоял, франтовато подбоченившись, насвистывая какой-то популярный мотив, и даже нашёл в себе силы презрительно ухмыльнуться:
   - Твоя взяла, начальник, надо было тебя раньше прикончить.
   - Надо было, - безучастно подтвердил Круглов и взмахнул рукой. По этому жесту его помощники разрядили пистолеты, накормив свинцом того, кто мгновенье назад держался так храбро. Следующей была очередь его подручного. И он не уступил главарю. Сплюнув под ноги на мягко стелившийся снег, он спрятал руки в карманы домашних брюк, в которых его вытащили во двор, точно боялся их застудить, и, глядя молодыми наглыми глазами, процедил:
   - Надо было столько чалиться по зонам, чтобы трое ублюдков застрелили тебя у твоего же дома.
   - Надо было, - снова, как заведённый, подтвердил эхом Круглов, пока его помощники выпустили по обойме в упор, заметно утяжелив рухнувшее тело.
   В мужестве бандитам было не отказать. Но это их не спасло. Смелость вообще редко выручает, гораздо чаще приводя к гибели, она расчищает дорогу трусам. Или это бравада была демонстрацией бесчувственного невежества? Как у детей, ещё не проникших в глубины смерти, для которых окончание жизни только проигрыш в виртуальной игре? Что-то вроде game over, когда нажатием кнопки всё можно начать заново. Но кого это интересовало? Ни Круглова, ни его помощников, во всяком случае. Вожак "Золотых", "Сыч", услышав выстрелы на улицах, спрятался у себя во дворе в огромном сугробе. Там он наскоро устроил себе схрон, в котором надеялся переждать до вечера, пока уляжется бойня. Этот план почти удался, но его выдала метавшаяся на цепи собака. Несколько ружей прострелили снежную гору, откуда вытащили окровавленное тело. Подцепив крючьями, его погрузили на сани вместе собакой, которую пристрелили из жалости - всё равно её некому было больше кормить.
   В этот судный день Пётр Н., дрожа от лихорадочного возбуждения, первым делом разыскал своих обидчиков, сломавших ему рёбра. Те прятались в своих домах, и справиться с ними поодиночке труда не составило. Пётр Н. вытаскивал их за волосы во двор, под ружейным дулом ставил на колени, заставляя молить о пощаде. Двоих он простил, но третий оказался несговорчивым.
   - Стреляй, сука! - посмотрел он мутными глазами, когда Пётр Н. приставил ему ко лбу холодное дуло.
   - Узнаёшь меня?
   Пётр Н. мстительно сощурился. Но парень был на наркотиках, и говорить с ним было бесполезно
   - Сука!
   Пётр Н. разрядил ружьё.
   - Сам сука! - плюнул он в забрызганный кровью труп. Помолчав, пнул его ногой и, глядя на развороченный череп, хрипло рассмеялся: - Ты, парень, сам напросился, а мозги тебе всё равно давно вышибли.
   Зарядив ружьё, Пётр Н. повесил его на плечо стволом вниз и двинулся в город, где не смолкали выстрелы. Однако на полдороге вдруг замер, поражённый случившимся, точно до него только сейчас, с опозданием, дошло, что спустивший курок был не кто-то другой, бесчувственный и беспощадный, а он, Пётр Н., который за всю жизнь и мухи не обидел, честный труженик и прекрасный семьянин, которого ждала дома любящая жена.
   "До чего вы меня довели, - всхлипнул он, уставившись на белевший под ногами снег. - Господи, до чего вы все меня довели!" Он стоял так, пока мимо проносились люди с оружием, которых не замечал, пока на него не наткнулся бродивший с ошалевшими глазами Алексей К.
   - Что же это делается, Петя? - тронул он его за плечо. - Ведь детей убивают.
   Пётр Н. вздрогнул.
   - Детей? - сбросив оцепенение, дико расхохотался он. - Убивают бандитов, Лёша, а у бандитов нет возраста.
   Дёрнув плечом, он поправил сползавшее ружьё. Алексей К. взял его под локоть.
   -Нам тут не место, Петя. Пойдём отсюда, пожалуйста.
   - Иди! - освобождаясь, закричал Пётр Н. - Не тебе же рёбра ломали, можно быть чистоплюем. А меня оставь, я ещё сегодня не всё переделал.
   Снова дёрнув плечом, он повернулся и быстро зашагал по натоптанному сотней ног снегу.
   Заодно расправились и с цыганами. Когда подошли к их дому на окраине, неожиданно громко заревел привязанный к дубу медведь. Он встал на дыбы, вытянувшись во весь свой огромный рост. Его оскаленная пасть и непрестанно бившие по воздуху лапы не давали подойти близко. Дав несколько промахов, издали его лишь смертельно ранили. Завалившись набок, медведь захрипел, как хрипят неумело заколотые свиньи. Слышать это было невыносимо, и Круглов, сделав шаг, в упор выстрелил в ухо. Цыгане пробовали обороняться, забаррикадировав дверь. Из окон щёлкнули выстрелы. Тогда один из помощников Круглова, сухой, жилистый, прополз во двор и, зарывшись под деревом в снег, открыл огонь из двух пистолетов. В это время другой, низкорослый крепыш с косым шрамом на щеке, пробрался на задний двор с канистрой бензина - стена там была глухая, и, облив её, залёг незамеченным в обмёрзлых кустах.
   - Сдавайтесь! - крикнул Круглов в мегафон. - Иначе мы зажжём дом.
   Ответом ему были выстрелы. Скривившись, Круглов подал знак помощнику, и стена заполыхала. Через минуту из окон стали выпрыгивать задыхавшиеся от дыма цыгане. Дверь распахнулась, и, кашляя, в ней показался седой барон. Круглов держал его на мушке, а когда во дворе его окружили жавшиеся к нему цыганки с детьми, дал час на сборы.
   - Это много, - с достоинством ответил барон. - У нас всё сгорело, мы готовы.
   Жилистый помощник Круглова почесал подбородок рукоятью пистолета.
   - Замёрзнут же черти...
   Он сплюнул. Круглов нервно защёлкал пальцами.
   - Доставьте сюда одежду. И быстро!
   - Откуда?
   - Хоть из-под земли достаньте!
   Часть людей повернула в город. Стучались в окна, чтобы было видно кто идёт, громко кричали: "Цыган-погорельцев выселяем, подайте, что можете". Дверь открывали в основном женщины, мужчины были с Кругловым, выносили на крыльцо старую одежду, детские валенки, санки. Не гнушаясь ничем, брали всё. Наспех одев в собранные обноски, цыган выстроили на дороге в соседний город.
   - К утру доберётесь, - напутствовал их Круглов, прежде чем под конвоем вывести в заснеженную тайгу. - А ночь проведёте у костров.
   Достав из кармана зажигалку, он протянул её седому барону.
   - Спасибо за доброту, - сощурился барон, не беря зажигалки. Двумя пальцами подняв головёшку сожжённого дома, он прикурил. - А огонь мы разведём от этого.
   Он посмотрел вызывающе, но Круглов не отвёл взгляда.
   - Так погаснет же до ночи, - не удержался жилистый помощник Круглова.
   - Ничего, раздуем.
   Пожав плечами, помощник положил на детские санки топор и канистру бензина.
   К полудню снег перестал, и стало ещё холоднее. Даже те, у кого были варежки, время от времени, стянув их зубами, энергично потирали сложенные в горсти ладони, согревая дыханием. Мёртвых отвозили на санках за городскую окраину, сбрасывали в яму, наспех забросав от росомах комьями мёрзлой земли вперемешку со снегом. Над этой общей могилой не поставили креста, а надгробными словами были плевки, которые на лету превращались в лёд. Всё прошло на удивление гладко. Можно сказать, без сучка и задоринки. Круглов поставил на карту всё - и выиграл. Это ничего, что уложили полтора десятка парней, зарвавшихся юнцов, это ничего, что лишили их будущего. Так бывает. На то и жизнь. Главное, чтобы теперь всё пошло как надо, важно будет не ошибиться, выбрать правильный путь, иначе всё насмарку, но это уже другой разговор, совсем другой, об этом стоит думать не сегодня, ради всего святого, завтра, завтра... Вечером весь город высыпал на улицы. Златорайцы плакали, обнимались, разливали выстудившийся на морозе самогон, обжигавший желудки. К обмёрзшим краям жестяных кружек прилипали губы, но этого не замечали. Беспорядочно стреляли в тёмное небо. "Слава Круглову! - закричал Пётр Н. - Слава мэру Златорайска!" Толпа подхватила. Все двинулись к полицейскому участку, у которого собрались утром, но с тех пор прошла вечность. Круглов вышел в полковничьем кителе, остановившись, как и утром, перед толпой с двумя помощниками по бокам.
   - Круглов - наш мэр! - снова закричал Пётр Н. Пьяные голоса повторили это на все лады. Выждав с минуту, начальник полиции поднял руку.
   - Я обещал навести порядок, и с вашей помощью сдержал слово. Теперь вы хотите доверить мне своё будущее, чтобы я и дальше поступал во благо нашего любимого города. Я правильно понял, вы так решили?
   - Да!
   - Значит, так оно и будет, потому что воля народа священна!
   Толпа надвинулась, окружив начальника полиции. Опасаясь, что их сомнут, помощники Круглова заслонили его, выстрелив в воздух. Но он отстранил их, выйдя вперёд. Златорайцы бесновались, казалось, их радости не будет конца, и под их восторженные крики Круглов стал хозяином города.
   Таким был день златорайской казни.
   Так на девятом месяце безработицы в Златорайск вошёл террор.
   Хотя многие этого не заметили.
   Так учитель Петров накануне пил допоздна и, забывшись сном праведника, проспал целые сутки. Его не разбудили ни выстрелы, ни крики. За закрытыми дверями он жил своей жизнью и видел сны, в которых был за тридевять земель от Златорайска. Ночью он, как обычно, повалился в свою постель, никуда не выходил, а очнулся уже в совершенно другом городе, при другой власти.
   Учитель Петров проспал всё на свете, может, и к лучшему?
  
   Карповка встала, и на льду зачернело множество одиноких фигур, согнувшихся над прорубями. Но в отличие от прошлых зим не слышалось весёлых шуток, которые далеко разносились по льду, рыбаки, закутавшись в шубы, угрюмо молчали, вцепившись в короткие удочки. Из улова им причиталась половина, а вторая шла Круглову и его людям. Сильная рука - это хорошо. Феодализм некрасив, но крепок, как романские замки. Круглов решил проблему и с дровами. Явившись к одному из бывших заготовителей, работавших когда-то в бригаде Петра Н., он без лишних слов дал ему три дня. А когда срок вышел, его дом загорелся. Это красноречивое послание было услышано, лесопилка снова заработала, в тайге опять валили деревья, и вскоре город был обеспечен дровами. Надо отдать должное, начальник полиции умел организовать людей. И знал своё дело. Помимо бывших починённых Круглов опирался на добровольцев, вступивших в его гвардию. Таких как Пётр Н. Начальник полиции развернулся вовсю, он был в трёх местах сразу, а его действия поддержали многие. И как ни странно одним из них был Свербилов.
   - А как иначе? - доказывал он Алексею К., к которому пришёл играть в шахматы. - По-твоему, надо было терпеть? Круглов человек решительный, не мы с тобой, и разрубил узел. Как умел, так и справился. И я рад, что всю эту нечисть вымели.
   За окнами уже густела тьма. Прежде чем сделать ход, Алексей К. потёр ладони, поправив накинутую на плечи телогрейку.
   - Так ты ж дома отсиживался.
   - И что? Я врач, мне кровь проливать нельзя, я и клятву давал. Но мнение своё иметь разве не могу?
   - Можешь.
   - Ну вот. От преступников избавились, от наркотиков. А дальше лучше будет. Зря смеёшься. Что денег нет? Так, может, и хорошо - от них всё зло. Вспомни, как за них на компанию горбатились, сам же говорил, мы её хозяев озолотили, а теперь каждый себе хозяин. Да, электричества нет, интернета. Я и сам без них страдаю. Но разве они стоят свободы? И потом - всё наладим. И генераторы поставим, ты, инженер, их и запустишь. Главное, отношение между собой установить, а остальное приложится.
   Свербилов горячился, от его дыхания колыхались стоявшие на столе свечи.
   - Да ты, смотрю, оптимист. И в людей веришь.
   - Верю.
   - А я нет. Насмотрелся, как подростков убивали и в могилу общую сбрасывали. А теперь предлагаешь отношения наладить.
   Свербилов на мгновенье смутился.
   - А как было иначе? - тронул он лоб. - Только без пустой болтовни, как реально?
   - Не знаю! Но и это не дело. У них же матери остались, братья. Думаешь, простят?
   - Ну, хорошо, а был бы суд, приговорили бы к тюрьме лет на десять, вышли бы закоренелыми бандитами. Чем это лучше? И почему на суд злость бы не затаили? Потому что он обезличен? Так и тут расправлялись всем миром. Не вижу разницы.
   - Ладно, что сделано, то сделано, обратно не вернёшь, - он отвернулся к жене: - Дорогая, приготовь нам чаю.
   Жена Алексея К. переносила всё стоически: разогревала на металлической буржуйке скудные, сокращавшиеся на глазах обеды, штопала носки, чистила старую, залатанную одежду, а трижды в день, покрыв седевшую голову платком, тихо шептала "Богородицу" перед темноликой иконой в углу. Она сосредоточенно крестилась, настраивая сердце на смирение, но про себя недоумевала: ясно, что Бог испытывает златорайцев, но сколько можно, они же не железные, не стойкие оловянные солдатики, могут и не выдержать. То и дело вздыхая, она молилась за мужа, за детей, бывших, к счастью, далеко, за всех златорайцев, хлебнувших уже по горло, и просила Бога не посылать больше невзгод на их бедные головы. Но Бог, при всей своей милости, был глух к её мольбам, и к декабрю безработица окончательно подчинила город. Её болезнь, имевшая несколько стадий, приближалась к последней. Она полностью изменила златорайцев, перестроив их психологию, и теперь они ориентировались только на неё, как больной на свою болезнь. Нет ничего подвижнее этики, можно жить по любым законам, всё равно каким, главное, приспособиться. Конформизм? Это как посмотреть. Всё течёт, всё меняется. Кроме инстинкта выживания. Он вечен. Выживание противоречит морали? Тем хуже для морали! Златорайск времён золотопромышленной компании и Златорайск эпохи безработицы были разными городами под одним названием. Как мечеть под куполом храма Святой Софии. Теперь его воздух пропитали жестокость и страх. Что же связывало два Златорайска? Ничего. Традиции, история - это выдумки для непосвящённых. Златорайск был уже не тот. И прежним ему было никогда не стать. Осталось только название, обманчиво прикрывающая другое содержание, вывеска на магазине, который переоборудовали под склад.
   Не все, однако, поддались панике или впали в равнодушное отупение. Были и те, кого безработица не сломила, не задела своим железным плечом, словно прошла мимо. Из головы у Свербилова не выходил дом из серого кирпича с покосившейся двускатной крышей, в котором его встретил бодрый, аккуратный дед с чисто выбритым, опрятным лицом и подвижными глазами.
   - Одинец, - представился он. - Вдовец я, детей не нажил, вот так и кличут.
   Он улыбнулся.
   - На что-то жалуетесь? - пропустил мимо Свербилов.
   - Упаси бог! - замахал руками хозяин. - Восьмой десяток, а ничего не болит, так, видать, здоровым и помру.
   Он рассмеялся. В подвешенной клетке эхом защебетала жёлто-зелёная канарейка. Посреди голодной зимы она выглядела странно.
   - Где же больной?
   Одинец замялся.
   - Вы, доктор, извините, я давеча видел, как сосед за вами приходил. Вы целыми днями с ног сбиваетесь, ну и подумал, раз вы всё равно по соседству будете, может, ко мне завернёте. Ну и попросил соседа-то...
   Свербилов посмотрел непонимающе.
   - А зачем же я вам понадобился? Одиночество скрасить?
   - Нет, что вы, я за жизнь привык. Только вам отдых нужен, а сами-то вы его не устроите. Вот и подумал.
   Свербилов покрылся пятнами.
   - Вы идиот?
   - Считайте, что так. Только при таком режиме не ровён час сами заболеете. Передохните, я чай с малиной заварил...
   Свербилов повернулся к двери.
   - А вот сынишка ваш мною не брезговал, частенько забегал.
   Свербилов посмотрел через плечо.
   - Я об этом ничего не знаю.
   - Так вы и не должны. У вас же работа на первом месте, оно и понятно, врач. А ребёнку поговорить надо, поделиться. Да вы не беспокойтесь, я ему отца не заменял, был вроде деда.
   На мгновенье повисла пауза. Стало слышно, как мечется в клетке канарейка. Свербилов смерил Одинца взглядом.
   - И о чём же вы говорили?
   - О разном.
   - И обо мне?
   - Случалось.
   - А теперь, стало быть, решили со мной поговорить?
   Одинец улыбнулся.
   Свербилов посмотрел на часы. Потом опустил чемоданчик на стул.
   - Ну, где там ваш чай...
   Они просидели три часа, так что хозяину пришлось ставить второй самовар, и за это время Свербилов услышал:
   Что сын очень его любил, но не знал, как выказать свои чувства, которых стеснялся.
   Что безработицу надо принять спокойно и ровно, как и всё в жизни. (Здесь следовал рассказ про покойную жену, которую Одинец хоронил сам, никому не доверяя, и которую, думал, не переживёт, на другой день решив наложить на себя руки, грешным делом, сказал в этом месте хозяин со вздохом, да, грешным делом, а вместо этого неожиданно уснул, и во сне увидел, как она смеётся - успеешь ещё, пока поживи, а после встретимся). Вы что же, в загробную жизнь верите, спросил Свербилов, прикрываясь чашкой клубившегося чая. Нет, просто легче мне сразу стало, тут ведь как с Богом, и знаешь, что его нет, а веришь. Как же так можно, отхлебнув чая, спросил Свербилов. А как по-другому, вздохнул Одинец, впрочем, я и не верю, но покончим с этим.
   Что безработица имеет и свои положительные стороны.
   Какие, удивился Свербилов, помешивая ложкой чай. Она позволяет увидеть самих себя, накладывал ему малинового варенья хозяин, увидеть, на что способны, до чего можем дойти, - время от времени это бывает полезно, даже необходимо, а иначе можно прожить хоть тысячу лет, так и не узнав про себя ничего. А нужно ли это, задумчиво произнёс Свербилов, может, лучше было и не знать. Тут каждый сам для себя решает, а по мне очень даже нужно, жизнь-то одна. Вот именно, одна, гнул своё Свербилов, а теперь об унылом прозябании в провинциальном захолустье приходится только мечтать.
   Что, смирившись со всем, надо умудриться не задеревенеть.
   Это как, спросил Свербилов, Чтобы душа не зачерствела, последовал ответ.
   Что он, Свербилов, счастливый, раз оставил на земле сына.
   Какое же в этом счастье, искренне удивился Свербилов, мы же не видимся. А всё равно жить легче, пояснил хозяин. И под конец Свербилов услышал, что когда наваливается тоска, и делается совсем невмоготу, надо вообразить вереницу своих предков, вот, как я, сказал хозяин, длинную-предлинную, хоть толком и не знаю в ней никого дальше стоявшего от меня через одного деда, да и то понаслышке, говорили, что он был из казаков и погиб на скаку в кавалерийской атаке, протыкая кого-то копьём, получил пулю под сердце, скажешь, зачем они нужны, что у нас общего с этими бородатыми, богомольными, свирепыми, грубыми, тёмными - казалось бы ничего, а вот представишь, что ты всего лишь один из их ряда, и одиночества как ни бывало, сиюминутные заботы отступают, кажутся пустыми, яйца выеденного не стоящими. Но я-то крайний, на мне род обрывается, и оттого делается неуютно. А у тебя - сын.
   Свербилов время от времени задавал вопросы, неожиданно для себя признавался, то в одном, то в другом, представляя, как на этом же месте раньше такое делал его сын, жаловался, что на душе пусто - внутри пустоты всегда что-то есть, озадачил его хозяин, но от этой странной фразы Свербилову сделалось легче, точно он понял её глубокий смысл, - а, поднявшись, резюмировал: выходит, больной - я, и меня пригласили на приём ко врачу. Понимайте, как знаете, отмахнулся хозяин, но, если что, заходите. Свербилов обещал. Но больше так и не появился. Обернувшись в последний раз на дом с покосившейся двускатной крышей, над которой из печной трубы стелился белёсый дым, он вычеркнул из памяти его адрес. Так что вскоре уже и сам не знал, был ли Одинец на самом деле или только ему приснился.
  
   Читатели библиотеки уже не платили Елене С. зарплату, но ходить в Златорайске всё равно было некуда, а оставаться дома одной невыносимо, и она по-прежнему являлась на работу. Гардероб давно не работал, златорайцы приходили в шубах, неся на валенках размокший снег, так что ей приходилось постоянно мыть пол, не расставаясь со шваброй. Сидела Елена С. на высоком табурете в двух невероятно толстивших её свитерах, и накинутой сверху пуховой шали, которую связала долгими зимними вечерами. Часы её присутствия в библиотеке диктовались световым днём, и на это время безработица превращала её в капусту.
   Темнело, библиотека уже закрывалась, и Елена С. была одна. Она согнулась за абонементской стойкой, раскладывая потрёпанные формуляры.
   - Лена.
   Вздрогнув, она подняла глаза. В дверях неловко переминался Дрёмышев.
   - Здравствуй, Борис.
   Она назвала его по имени, и это было для него хорошим знаком. Дрёмышев облокотился о стойку.
   - А ты не изменилась, такая же красивая.
   Елена С. вспыхнула.
   - Не говори глупости.
   Натянуто улыбнувшись, Дрёмышев показал ряд жёлтых, прокуренных зубов.
   - Хорошо, не буду. - Повисла пауза. Дрёмышев не мог подобрать нужных слов и от этого нервничал. - Почитать что-нибудь порекомендуешь?
   Она посмотрела удивлённо.
   - У тебя появилось свободное время?
   - Я же больше не мэр, - он вздохнул. - Я теперь вольная птица. И одинокая.
   Елена С. уткнулась в формуляры.
   - А как же твоя секретарша?
   Она проговорила это как можно безразличнее, но чувствовала, как покраснели щёки.
   - О, мы давно расстались. Это была ошибка, - он помялся. - А ты сейчас одна?
   Елена С. кивнула. Дрёмышев перегнулся через стойку.
   - Лена, дорогая, - горячо зашептал он, - я всё время тебя вспоминаю Боже, какой я был идиот! Но всё ещё можно исправить, давай уедем.
   Она посмотрела с грустью.
   - Куда, Борис?
   - Господи, да куда угодно! В Златорайске жить невозможно. Ты и сама знаешь. Так поедешь?
   Она покачала головой.
   - Нет, Борис, ехать нам некуда. Да и поздно.
   Оба вдруг вспомнили первое свидание, тёмную, без света, квартиру, из которой собирались выходить - куда? кажется, в гости, ну да, она уже стояла в пальто, была зима, а он заехал за ней, и в его машине, оставленной во дворе, работал мотор, а в зажигании торчал ключ, - он был в чёрном вечернем костюме, без куртки, замёрзнуть, преодолев несколько лестничных ступенек, риска никакого, узкий галстук обнимал воротник. "Я готова", - сказала она деловито, снимая с вешалки сумочку и щёлкнув коридорным выключателем, погасила свет - оказалось, до тех пор, пока на улице не рассвело. "Тогда пойдём", - ответил он, не шелохнувшись, не вынимая рук из карманов пиджака, словно боялся их неосторожных движений, а потом резко, неожиданно для себя даже больше, чем для неё, притянул её к себе, сделав сразу лишними гостей, сумочку, свой вечерний костюм, тарахтевшую под окнами машину. Да, признание прошло без слов. Они стояли в прихожей, глядя друг на друга по-кошачьи блестевшими в темноте глазами - уличный фонарь отражался в потолке, который отбрасывал тусклый свет, проникавший и в коридор, - мужчина и женщина, Адам и Ева, смотрели молча, без улыбки, без смущения, пока разодранная поцелуями одежда не стала нелепой, узкий галстук не превратился в удавку, а приличия, как прописи мелом на школьной доске, не стёрла страсть...
   Это было давно.
   Но почему вдруг вспыхнуло в памяти?
   Он и сейчас зашёл за ней, чтобы увезти, как и тогда, неизвестно куда, он хотел, чтобы всё было как прежде, как прежде...
   Но время было упущено.
   Да, во всём виновато время, это было слишком давно.
   Оттолкнувшись от стойки, Дрёмышев разогнулся. Ему казалось, стоило найти нужные слова, и всё изменится, вернуться чувства, будто и не было прошедших лет. Так думают все мужчины. Но Дрёмышев этих слов не находил, и от этого злился на себя.
   - Ты всё же подумай, я буду ждать. - "Мы больше не вместе, прочитал он в её глазах, мы больше не вместе". Отвернувшись, Дрёмышев обвёл взглядом книжные полки. - И много осталось читателей?
   - Хватает.
   Дрёмышев взял с полки книгу, полистав, поставил назад.
   - Теперь много видят и мало проживают. Не находишь?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Телевидение, интернет. Хотя к Златорайску это теперь не относится.
   Опять не то, таким словами женщину не вернёшь!
   - Странные мы всё-таки, город гибнет, а мы вместо того, чтобы бежать, философствуем.
   - Может, как раз поэтому.
   - Может быть. А ты по-прежнему умна. Так обещаешь подумать? - Она пожала плечами. - Ну, хорошо, дай мне что-нибудь, чтобы не зря приходил.
   Вернувшись домой, Елена С. разобрала постель и, уткнувшись в подушку, проплакала всю ночь.
  
   Как уже говорилось, безработица стёрла все отличия, в частности, между относительной образованностью и абсолютным невежеством, обнажив подлинную натуру, которую не прикрыть ни фиговым листком школьного аттестата, ни бронёй университетского диплома, а так как круг тем сузился до одной - выживания, все общались запросто (если только десяток, ничего не значивших фраз можно назвать общением), за счёт оскудения лексики говорили на одном языке - и врач, и рабочий, и домохозяйка, так что, надо признать, эта беспощадная уравниловка носила демократичный характер, ставя в положение посетителей церкви или бани, только не на короткий срок, а навсегда. Ненужная, ставшая излишней сложность отступала. Во всём сквозила утилитарность, граничившая с убожеством, знания, которые могли пригодиться при других обстоятельствах, стали бесполезными, знания, как таковые, знания ради знаний, которыми можно было при случае блеснуть, продемонстрировав определённое превосходство в силу самого факта обладания ими, обесценились, а любители отвлечённых разговоров вызывали теперь только смех. Знание географии ограничивали окрестности Златорайска, сведения из истории сводились к тому, кто как жил до безработицы или на чьей стороне выступал во время осеннего разгула банд, но при этом для фантазии здесь оставался простор ничуть не меньший, чем в вопросах происхождения славян или гибели Атлантиды. На первый план вышли примитивные навыки, особое значение приобрело умение колоть дрова, стирать без мыла бельё с помощью одной только щётки или речного песка, чистить жирную посуду древесной золой и всё такое прочее. Это было важно, важнее некуда. Да уж, ничего не скажешь, безработица всё упростила. До неприличия. А может, она всё расставила по местам, указав, кто, действительно, голова, а кто так себе? Это как посмотреть. Она также поставила всех на одну доску. (Но не Круглова, нет).
  
   Таков закон: хаос стремится нарастать, поэтому диктатура может только ужесточаться. А как иначе сдерживать его тёмную энергию? Как противостоять силам, стремящимся к разрушению? Да, как? Так говорил Круглов. Вопросы были чисто риторические, и ответ напрашивался сам собой. Простой и ясный. Им был сам Круглов. Круглов, победивший бандитизм. Круглов, олицетворявший власть. Круглов как единственное решение всех проблем - проверенное на деле и больше не требовавшее доказательств. Круглов, как ответ, который давался раз и навсегда. Да, это была очевидная истина, истина в последней инстанции.
   Но это была неправда.
   Круглов правил железной рукой, хотя златорайцы этого не чувствовали. Радуясь наступившему порядку, они молились на Круглова, прощая ему всё. Он снова вдохнул в город жизнь, которая затеплилась в открывшихся по его приказу забегаловках, где могли собираться вечерами совершенно бесплатно, потому что деньги заменила воля одного человека. В сущности, златорайцы пришли к тому же, о чём мечтал Дрёмышев в разговоре с учителем Петровым: общине равных, коммуне, где все работают на всех, а стало быть, и на себя, как части коллектива, работают бескорыстно и самоотверженно, но к этому их понадобилось принудить. В Златорайске наступила эпоха военного коммунизма, когда разменной монетой стал страх, источником которого был Круглов. Его абсолютную власть воспринимали как должное, привыкнув беспрекословно подчиняться. Страх перед начальником полиции был сродни страху божьему, с той лишь разницей, что кару небесную можно избежать, а наказание Круглова было неотвратимо. Так и должно быть, иначе вернётся хаос, говорил Круглов. Так он лгал. А правда состояла в том, что к страху привыкают. И нужно всё сильнее закручивать гайки, нужно изобретать всё новые средства, стимулирующие страх, делающие его эффективным. Таким образом, рано или поздно на повестку дня должны встать методы, превращающие его в ужас. Поэтому диктатура - улица с односторонним движением, вступив раз на её путь, приходится ждать только ужесточения. Время от времени Круглов выступал перед толпой около мэрии, которую сгоняли заранее. Он нарочно заставлял себя ждать, вынуждая переминаться на морозе и, как из игрушечных пушек, выпускать друг другу в затылок струйки пара изо рта, а, выйдя на балкон, громоздил громкие фразы, одну на другую, легко и непринуждённо переходил с предмета на предмет, касаясь то одного, то другого, демагог, чистой воды демагог - ему никто, казалось, не должен был верить, ни единому слову. Но верили каждому. И верили все. Потому что на его стороне была сила, а на стороне собравшихся внизу - слабость, беспомощность и страх.
   О прежних временах, когда работал завод и целыми днями гудели золотопромывочные машины, не вспоминали. Их вытеснили картины беспорядков, наступивших осенью. Кормились в основном рыбой, которую, добывали на блесну, весь световой день покручивая над прорубью мормышку, под вечер забивали эмалированные вёдра жерехом, щучками и хвостатыми налимами. Некоторые отваживались забираться глубоко в тайгу и ставить капканы, но этим охота и ограничивалась - Круглов собрал все ружья. Их не прятали, сняв со стены, приносили добровольно, осознав, что это необходимо. У всех ещё были свежи в памяти бандитские перестрелки. Теперь разрешение на ношение оружия выдавал Круглов, и только он. С этим смирились. Хуже было другое: златорайцы разучились работать. Что-то надломилось в них, и когда-то квалифицированные работники, теперь они были способны лишь на примитивный труд. Инженер Алексей К., когда отрывался от шахмат, мог ещё по просьбе жены починить разболтавшуюся дверь или забить выпавший из стены гвоздь, а бухгалтер Зинаида О. каждое утро сметала с подоконников пыль, прежде чем закрывать на них стеклянные банки с овощами. Однако многих не хватало и на это. Дело не в том, что они не могли - они не хотели. Безработица поразила их волю, и они безразлично глядели, как их дома на глазах зарастают грязью, равнодушно наблюдали, какой в них царит беспорядок, словно туда проникал господствовавший на улицах хаос. Убраться? Им было не этого. Они бродили, как призраки - за водой (колонки промёрзли, и с вёдрами приходилось спускаться к реке или довольствоваться талым снегом), за дровами и продуктами - на склады Круглова. Они кое-как готовили на буржуйках пищу. Кормили детей. Снова шли за дровами. За водой. Укладывали детей спать одетыми. Они выживали, а это, само по себе, тяжкий труд. Их чувства огрубели, а мысли притупились, но в массе этого не осознавали, и потому не страдали. Опустившись на ступень ниже, община обрела устойчивость, как игрушечный "ванька-встанька". В деградации заложена надежность, это прогресс обрекает на катастрофу от малейшей нестыковки. И златорайцы вдруг осознали, что дело в привычке, что жить можно по-разному, в чём-то хуже, в чём-то лучше, как жили их предки, они осознали, что уж если собака всё стерпит, то человек и подавно. Тех же, кому новое устройство не нравилось, а такие, хоть и молчавшие, безусловно, были, заставили играть по изменившимся правилам. Выбор большинства лишил остальных даже права покинуть родные места - выехать из Златорайска, если бы и нашлось на чём, стало невозможно. Для этого требовалось специальное разрешение, которое выдавалось лишь в редких случаях. Поездку нужно было заслужить, выказав особую преданность. Но златорайцы и это оправдывали. Тем, чем оправдывать было нельзя.
   Они думали:
   В конце концов, остались недовольные, тайно мечтающие о свободе, люди с короткой памятью, забывшие, к чему она привела ещё совсем недавно. В этих условиях Круглов должен знать, на кого можно рассчитывать.
   Эти мысли выдавали златорайцев с головой.
   Они означали, что горожане приспособились к диктатуре.
   Начальник полиции собрал не только ружья, но и паспорта. Сначала под видом переписи населения, чтобы получить представление о его изменившемся с безработицей составе, а потом, как было объявлено, в целях общей безопасности. Паспорта теперь хранились в полицейском участке и выдавались строго по распоряжению его начальника. Златорайцы пошли на это легко - в отрезанном от мира городе паспорта стали уже не нужны. Однако слухи о происходившем в Златорайске каким-то чудом просочились в областную столицу. И однажды утром в город приехали журналисты - молодая пара, едва начавшая работать в редакции и получившая своё первое задание. Журналисты остановись в единственной пустовавшей гостинице, открывшейся ради них по распоряжению Круглова, о чём они, естественно, не догадывались, и довольно быстро составили представление о городе, пройдясь по заснеженным, тёмным улицам, продрогнув ночью под грубыми шерстяными одеялами и умывшись утром ледяной водой. Но разве этим кого-то удивишь? В стране был кризис, и подобные репортажи вселяли только тоску. Требовалось что-то необычное, отличное от банальной нищеты, которой все были сыты по горло, и журналистов интересовало лишь нарушение в Златорайске прав человека. Они расспрашивали на улицах, стучались в дома, но горожане хранили молчание. Как поведать о безработице тем, кто её не испытал? Для златорайцев мир уже давно разделился на две половины - тех, кто прошёл через её ужасы, и тех, кто знал о ней только понаслышке. Никто не пожаловался и на начальника полиции, никто не указал могилу застреленных в судный день. Круглов держался в тени, уверенный, что донести на него не посмеют. В убийствах были замешены все, и в случае разбирательства пострадало бы полгорода. Журналисты предлагали деньги, обещали поддержку своей газеты, но златорайцы, наученные горьким опытом уверений, которые раздавали власти, сознавали - гости уедут, а они останутся. Им здесь жить. Или выживать, что стало синонимами. Журналисты хотели поговорить с коллегами из "Златорайского вестника", но тот давно закрылся. Сославшись на занятость (что было смешно, какая занятость - валяться целыми днями на диване с дымившей сигаретой), отказался от встречи и бывший мэр. На самом деле Дрёмышеву нечего было сказать. Ему было стыдно. Да, он оказался не на высоте, выпустив из рук власть. Он оказался не способным. Не способным убивать. Должна ли быть готова к этому власть? Смотря какая. Во всяком случае, не он. Да уж, не он, точно, и в глубине Дрёмышев был рад, что за него сделали грязную работу. Выдать Круглова - значило разоблачить себя. Рассказать, как легко сдался под напором толпы разъярённых женщин. Нет, только не это! Оставалось молчать. Журналисты уже отчаялись, когда им подвернулся словоохотливый горожанин, бывший рабочий. Они пристали к нему со всем своим журналистским рвением, не выпуская их рук диктофона, пытали битый час, а Пётр Н., проинструктированный Кругловым, отлично справился со своей ролью. Он слегка коснулся трудностей, которые переживали горожане после закрытия приисков, отметил заслуги бывшего мэра, который не иначе как надорвался и по состоянию здоровья ушёл в отставку. Деятельность Круглова он не выпячивал. Упомянул имя начальника полиции вскользь, заметив, что тот справляется со своими обязанностями, поддерживая в городе порядок. Нет-нет, какая диктатура, всё в рамках закона. И вообще отношения в городе сердечные, тёплые - а как иначе выжить в этих суровых местах. Конечно, население за почти год безработицы сократилось, но в этом нет ничего удивительного, люди и раньше отсюда уезжали в поисках лучшей доли. Зато остались истинные патриоты, те, кто опираются на собственные силы, ценят взаимовыручку и уверены, что вместе справятся с любыми трудностями. Худшее - позади. Теперь жизнь вошла в своё русло, и за город не стоит волноваться.
   Через день журналисты покинули гостиницу, которая сразу же закрылась. После их репортажа Златорайск уже считался мёртвой зоной. Вертолётные поставки прекратились, электричество давали уже от случая к случаю. И вскоре про чёрную дыру, в которую превратился таёжный город, забыли. Златорайцы остались в одиночестве. Они никому больше не были нужны. Даже самим себе. Себе в первую очередь. Теперь они были как мухи, залетевшие в погреб. Холодно и темно. К тому же погреб оказался пустой, без еды. Но в отличие от мух, златорайцы осознавали своё положение.
  
   Оставив свой пост, Дрёмышев продолжал быть заметной фигурой. То, что власть сосредоточилась в руках начальника полиции, вызвало у него ярость, и он тысячу раз пожалел, что сложил мэрские полномочия. Пробовал он и протестовать. Но что он мог сделать? Круглову вручили власть добровольно, и он как-то справлялся с ситуацией. Во всяком случае, лучше, чем Дрёмышев. В судный день, когда Круглов призвал златорайских мужчин явиться в участок, Дрёмышев туда не пошёл. Вместо этого он с утра заперся в возвышавшейся над городом мэрии, наблюдая за происходившем из окна. Он был в ужасе. "Ты способен убивать? - стучал у него в висках вопрос Круглова. - Ты способен убивать?" Но как администратор, хоть и бывший, он был рад, что проблема с преступностью разрешилась. Пусть и такой ценой. Свергнутому мэру ничего не оставалось, как признать своё поражение. Но - диктатура! На его глазах родной город пал так низко, что он всё чаще задавался вопросом: а надо ли его спасать? Достоин ли Златорайск освобождения, даже если бы оно зависело только от него, Дрёмышева, и могло произойти по мановению волшебной палочки? Но долг требовал от него совершить последнюю попытку. Из полицейского участка Круглов перебрался в мэрию. Подчёркивая близость к народу, он был доступен для всех. Его сухой, жилистый подчинённый, ширкая ватными штанами, проводил Дрёмышева в кабинет, где недавно сидел он сам. С телогрейкой поверх полковничьего кителя, Круглов занимал его кресло, разложив бумаги за тем же дубовым столом.
   - И сколько это будет продолжаться? - как и последний их разговор в этом кабинете Дрёмышев начал без предисловия.
   Подняв рыбьи глаза, Круглов посмотрел не мигая. Повисла пауза. Достав мундштук, Дрёмышев воткнул в него сигарету и, чиркнув спичку, закурил. Поискав глазами, куда бы её выбросить, он спрятал жжёную спичку обратно в коробок. Круглов наблюдал молча.
   - Надо признать, ты нашёл выход, - Дрёмышев перешёл на "ты". - Ты умеешь убивать. Но что дальше?
   Он затянулся. На конце сигареты вырос пепел.
   - Собрался править пожизненно?
   Он стряхнул пепел на ковёр.
   Круглов медленно поднялся. Его молчание стало выводить Дрёмышева из себя.
   - Так и будешь отмалчиваться? Почему бы не сказать правду?
   - Правду? - Круглов уставился тяжёлым взглядом. - Правда - это то, во что верят. А верят в меня!
   Выпятив подбородок, он переплёл на груди руки. Про себя Дрёмышев признал его правоту. И всё же оставил за собой последнее слово.
   - Если через месяц ничего не поменяется, я обращусь в газеты.
   Круглов молча взял со стола какую-то бумагу, давая понять, что аудиенция окончена.
   И тут Дрёмышев сделал то, чего долго не мог себе простить. Он стал просить. Он говорил, что этап полицейской операции, выполненной блестяще, Дрёмышев так и сказал "блестяще", уже прошёл, и теперь требуется опыт управления, которого у Круглова нет. К тому же единоличная власть оскорбительна для свободных граждан, которые, конечно, помнят, чем обязаны начальнику полиции, но терпеть его из одной благодарности не станут. На дворе двадцать первый век, а не какое-нибудь мрачное средневековье, и если Круглов хочет остаться в памяти благодетелем города, то должен сложить мэрские полномочия. Пока он говорил, сигарета истлела до фильтра, и, размяв её жёлтыми от никотина пальцами, Дрёмышев сунул окурок в карман. Круглов не произнёс ни слова. Тогда бывший мэр повторил вопрос о сроках его власти. В ответ Круглов пригласил его в помощники, и это было особенно унизительно. Дрёмышев отказался. А Круглов со вздохом развёл руками, точно сделал всё, что мог.
   Толкнув дверь в студёную ночь, Дрёмышев вышел.
   Он проклинал себя.
   Ненавидел Круглова.
   Ненавидел всех и вся.
   Он думал, вышагивая меж домов по скрипевшему насту:
   Сжечь этот проклятый город! Взять и спалить. Выкурить из домов его мёртвых обитателей, как лисиц из нор. Может, тогда они покинут этот изживший себя город, начнут исход из него, куда угодно, хоть к чертям собачьим, пусть уйдут, в чём мать родила, ушли же цыгане, почти нагишом, и правильно сделали, им повезло, с течением времени стало ясно - повезло однозначно, да, убраться подальше, хоть за тридевять земель, лишь бы отсюда, прочь от этого чёртова места, где родятся стариками, живут на ходу, а умирают между делом, и точно также убивают, между прочим, словно само собой разумеющееся, раз к этому толкают обстоятельства, сваливая друг на друга, на приказы, Круглова, списывая всё на безработицу - свои страхи, грехи, своё неумелое отношение к жизни. Поджечь - но чем? Спичками? Нет, спичками здесь не обойдёшься. Это курам на смех. Чтобы снопы искр взмыли к лунному небу, надо плеснуть бензин - в каждый дом по канистре. Где столько взять? И одному не справиться, да, дело явно не для одного. Поджигатель-одиночка - это, действительно, курам на смех, нужна целая команда, и спичками здесь не отделаться.
   Чиркнув о коробок, Дрёмышев зажёг спичку, загородив от ветра, подержал в горсти, дав серному факелу разгореться, прежде чем поднёс к очередной сигарете, а после резко задул огонёк, на мгновенье выхвативший из темноты его плачущее лицо.
  
   Златорайск уже в вечности?
   В нём исчезло время?
   О, нет, пока ещё нет.
   Но он уже близок к этому, что называется, на подходе.
   Суточное время в нём ещё что-то значило, поэтому часы на здании мэрии заводились с завидным постоянством, и стрелки упрямо кружили по циферблату, который не светился и боя давно не было, испортился, так что впотьмах не сориентироваться, впрочем, ночью время теряет всяческий смысл, ночь всегда ночь, и в час, и в два, и в три, а уж о минутах и говорить нечего, а вот календарь исчерпал себя, и никто уже понятия не имел, какой сегодня день недели, никого не интересовала подобная ерунда, понедельник, четверг или суббота, какая разница, но не от счастья, нет, такая забывчивость совсем не от счастья, просто от числа, месяца, года ничего не зависело, ни черта не менялось, кроме времён года, которые замечали и так, отсюда безразличие к этой лишней информации, не изменявшей ничего, совершенно...
   А в других местах?
   Например, в Афганистане или Сомали?
  
   В заводских ангарах, где раньше хранился уголь, давно уже пущенный на растопку буржуек, женщины в варежках разделывали свежую рыбу, которую приносили с реки мужья. Щели в жестяных стенах заложили дёрном, но по чёрной от угольной пыли земле всё равно гуляли сквозняки, а при сильном ветре продувало крышу. Чтобы согреться, жгли костры. От едкого дыма слезились глаза, с закопчённого потолка паутиной свисала сажа, но больше двух часов не выдерживали, так что работать приходилось посменно. Почему это нужно было делать сообща, а не каждому в отдельности у себя в доме, оставалось загадкой. Но таково было распоряжение Круглова, который стремился всех занять, надеясь таким образом привить чувство коллективизма. На этих работах жена Алексея К. отморозила кончик носа. Он побелел, и Круглов отпустил её домой, разрешив больше не приходить. Нет, он не был зверем, этот Круглов, просто к излишней, как могло казаться строгости, его вынуждала безработица. Иначе было нельзя, иначе было не выжить.
   Вместе с паспортами начальник полиции забрал и единственное средство передвижения - лыжи. Это было оправдано тем, что в тайгу ежедневно отряжались охотничьи артели на промысел пушного зверя. Круглов наладил его сбыт в соседний город, где на вырученные деньги закупал хлеб, овощи, сахар, лекарства, всё по минимуму, но без этого Златорайск бы давно погиб. Раз в неделю гружёный пушниной вездеход отправлялся утром по заснеженной дороге, а вечером возвращался к мэрии, где его встречал Круглов, тут же распределявший продукты. В одном из таких рейсов водитель, бывший шофёр автобуса, сбежал со всей выручкой. С тех пор за руль садился только сухощавый помощник Круглова. Дом беглеца разграбили, а бревенчатые стены пустили на дрова. Как и дома всех уехавших. Это было справедливо. Хотя и не законно. Но речь шла о выживании, и в силу вступала высшая справедливость. У каждого своя правда. Поэтому все понимают только силу. Распределяя продукты, Круглов по своему усмотрению изымал излишки, жестоко пресекая недовольство. Насколько возможно, всё делалось по справедливости - на детей выделялся особый паёк, пожилым, оказывалась помощь, а бремя по их уходу ложилось одинаково на каждого. За глаза Круглова звали благодетелем, он знал об этом, но держался скромно. Был ли он иногда пристрастен? Ну, разве самую малость. Переходил ли границы своих полномочий? Нет-нет, наоборот, он отчаянно старался быть справедливым, поддерживая репутацию отца города, и всё было по-честному, ну или почти всё, идеально только небо, просто у него появились любимчики, - а как же без них? на кого можно положиться? - им доставались лучшие куски общего пирога, а остальных снабжали по остаточному принципу. Но разве можно за это осуждать? Ни в коем случае! Да, подручные Круглова получали больше, но не из-под полы же, это не держалось втайне, наоборот, об этом громогласно заявлялось, ведь они и работали больше, на них лежал груз ответственности за существующий порядок, в конце концов, они думали за остальных, делали, решали, а это чего-то да стоит. Их поощряли - это справедливо. Как считали остальные, каждый труд должен вознаграждаться, а чей важнее зависит от точки зрения, и это не их ума дело, на то есть начальник полиции, которому они добровольно, вот именно, ключевое слово здесь добровольно, и это грело, доверили власть.
   На одной строгости далеко не уедешь - Круглов был любим.
   В глубине все также понимали, что без Круглова вновь начнутся мелкие стычки, воровство, грызня, опять появятся банды, да-да, это случится обязательно, неважно, что главари перебиты, их место займут другие, из тех, кто кажется сейчас воплощением миролюбия, в этом можно не сомневаться, как и в том, что вспыхнет война всех против всех, короче, без начальника полиции, к которому можно относиться по-разному, пусть даже, как к жестокому негодяю, прибегавшему к показательным наказаниям, все перережут друг другу глотки. Этим всё и закончится. Того, как жили раньше, при золотопромышленной компании, уже не вернуть, джин был выпущен из бутылки, и обратно его не загнать, а единственный, кто мог справиться с ним, бушевавшим на воле, это Круглов. Выбирать не приходилось, не стоило даже и пробовать. Все также остро чувствовали, что внутри каждого (или подавляющего большинства), живут бессмертные бациллы, вроде чумных, которые дремлют в замороженном состоянии, коченея под ледяным дыханием власти, а с потеплением пробуждаются. Оживая в тёмных глубинах подсознания, больше не сдерживаемые клеткой рациональности, они вырываются наружу, заставляя хозяев творить бог знает что, неся разрушение, хаос и смерть. Поэтому Круглов оставался единственной альтернативой, защитой от самих себя, и за него цеплялись в последней отчаянной надежде.
   И Круглов справлялся со своей ролью. Надо отдать должное, он работал с утра до ночи: держать в руках власть дело не из лёгких. Случалось ему произносить и речи. Обычно о них заранее предупреждали специально ходившие по домам посланцы, и люди собирались тогда на площади перед мэрией (то ли под конвоем вооружённых добровольцев златорайской гвардии, то ли вперемешку с ними), но бывали и экспромты, которых удостаивались случайные посетители, пришедшие к начальнику полиции с какой-нибудь просьбой. Говорил Круглов вдохновенно, всегда приблизительно одно и то же. Что город не по своей воле попал в плен к безработице, с которой надо бороться. Как? Очень просто: надо работать! Работать даже бесплатно. Это даже лучше, труд становится самоценен. Он, как человек, которому горожане вверили руководство, обещает организовать рабочие места. Но главное дело за горожанами, сделавшими свой выбор в пользу работы, и потому свободными. Деньги? Оказалось, что можно жить и без них. Также есть, пить и работать. А разве добытое своими руками не вкуснее приобретенного в супермаркете? В тысячу раз! Мы в этом убедились, и нам это понравилось. Да, безработица страшна, она нанесла много ран и ещё скалит клыки, дожидаясь нашей слабости. Сдаться? Встать на колени? Поднять руки? Нет, нет и ещё раз нет! Мы будем работать, каждый на своём месте. Только так, сообща, мы победим этого зверя!
   Пробовал он решить вопрос и с электричеством, к тому времени уже ставшим редкостью. Он заставил служащих подстанции выйти на работу. Но свет не появился. Из-за долгой остановки вышел из строя какой-то блок, не выдерживавший больше нагрузки, а чинить его было некому. Служащие подстанции явились к Круглову бледные, с опущенными глазами, они сбивчиво объясняли, почему восстановить подачу электроэнергии невозможно, что у них нет необходимых деталей, даже если б они и были мастерами по исправлению такого рода неполадок, короче, как только могли, снимали с себя вину. Опытный полицейский, Круглов провёл на своём веку множество допросов, и умел отличать правду ото лжи. Он им поверил. Но когда по городу поползли слухи, что служащие нарочно сломали блок, чтобы не включать подстанцию, не стал их опровергать. Служащих чуть было не растерзали, а Круглов упрочил свою репутацию. Благодетель города, он сделал, всё что мог, но ему помешали. Так и вошло в историю златорайской разрухи.
  
   Зима лютовала - один за другим шли снегопады, бешено кружили метели. После очередной вьюги город занесло. Огромные сугробы доходили до вторых этажей, скрылись под снегом машины, а на дорогах ноги вязли по колено. Круглов возобновил субботники. Он обязал выйти всех, угрожая изгнанием из Златрайска. Мужчинам раздали лопаты, а женщинам мётлы, которые вручавший их Пётр Н., везде находивший повод для шутки, назвал личным транспортом.
   - Сам ты ведьмак, - зло отрезала Зинаида О. - Рад над людьми издеваться.
   - Может, и так, - оскалился он. - Да только с вами по-другому нельзя.
   Очистив от снега, жгли скопившиеся за осень горы промёрзшего мусора. Их пирамиды обложили сухими поленьями, ветками и тряпьём, облитым бензином, так что, вспыхнув, они напоминали костры инквизиции. Ветра не было, и хлопья чёрного смрада повисли над городом до самого вечера. Работали не покладая рук, при свете смоляных факелов, разрезавших ночь, вычистили центральные улицы. И никто не задавался вопросом, почему для этого понадобился Круглов.
   - А ведь он прав, - на другой день сказал за шахматами Свербилов. - С нами иначе нельзя.
   - Кто? - спросил Алексей К.
   - Да Пётр Н.
   Обдумывая ход, инженер рассеянно кивнул.
   - Город и раньше грозило замести, но никто и пальцем не шевельнул. Потому что не боялись. От ума, конечно, понимали, а до сердца не доходило. Авось, пронесёт! Не завтра же погибать, как-нибудь устроится. А, главное, никто не заставляет лопатами махать, значит можно дома сидеть. И каждый думает: "Почему я? Мне что, больше всех надо?" Так и погибли бы за компанию. Нет, страх у нас должен воплощаться в жестокого надсмотрщика, иначе он и не страх, а пустая угроза, от которой легко отмахнуться. Согласен?
   Алексей К. снова кивнул.
   - Так мы устроены, что не можем абстрактно мыслить, не можем на шаг вперёд заглядывать. И будущая нужда для нас не нужда, и законы поэтому для нас пустое место.
   - Хватит философствовать, ходи давай.
   Алексей К. тронул фигуру. Но Свербилова было уже не остановить.
   - Нет, ты послушай. Тут вопрос психологии. Я бы сказал, национальной. Подчиняться закону или человеку? Европейцы выбирают первое, мы второе. Мы персонифицируем закон точно так же, как антропоморфизируем Бога. Если перед нами не маячит образ сурового отца, мы становимся дерзкими, как дети. А кого бояться? Уголовный кодекс? Это что-то расплывчатое. Нас некому наказывать, значит можно всё. Любовь к ближнему нам неведома. Страх божий? Так в глубине мы не верим. Нам нужен тиран, и мы сажаем на трон любого самозванца. Иначе становимся "без царя в голове".
   Алексей К., смотревший на доску, поднял глаза.
   - А вот это не надо.
   Свербилов осёкся, перебирая свисавшую скатерть нервными худыми пальцами.
   - Да ты никак Круглова боишься, - через мгновенье сказал он.
   - А ты нет?
   Свербилов помрачнел.
   - Боюсь. И боюсь себе в этом признаться, - он уставился в окно. - Я и себя боюсь. И всех вокруг - вдруг донесут. Может, поэтому и перед тобой хорохорюсь.
   - А недавно Круглова поддерживал.
   - С тех пор многое изменилось.
   - Да, мы все изменились, посмотри на Петра Н.. Каждый выживает, как может. И от этого мерзко делается. А меня не бойся, я такой же, как ты. И тебя понимаю, выговорился - легче стало, - он поправил на доске коня. - Через три хода тебе мат.
  
   На десятом месяце безработицы Златорайск, как самолёт с испорченным автопилотом, полностью перешёл на ручное управление. В нём уже ничего не делалось без указаний главного полицейского. По распоряжению Круглова снова открылся "Златорайский вестник", бумагу для которого брали из старых запасов. Их оставалось всё меньше, как и типографской краски, экономили на всём, поэтому печать была едва различимой, а материалы жались друг к другу. Однако на это не обращали внимания - главное, чтобы можно было прочесть. На передовицах красовались очередные речи Круглова, а подвалы забивали хорошими новостями, преимущественно выдуманными. Это должно было способствовать поднятию духа. Здесь же помещались новые распоряжения городского главы, хотя Круглов, формально оставался лишь начальником полиции, объявлялось, когда состоится очередной субботник, публиковались нормы на продукты, которые можно будет получить на складе (указывались часы выдачи), а также печатались фамилии провинившихся, тех, кто нарушил общее для всех предписание. На первый раз таким выносилось предупреждение, а до второго дело не доходило - после публикации их сторонились, как зачумлённых, обнося в очереди на складе, и под влиянием этого действенного воспитания они быстро исправлялись. Внутри города возобновила работу почта, и газету доставляли по утрам всем без исключения - тем, у кого не было ящика, её подсовывали под дверь или, свернув трубочкой, вставляли в ручку. Газета заменила телевидение и телефон, о которых вспоминали всё реже. Учитель Петров, не читая, растапливал ею печь. Распоряжениям начальника полиции он не подчинялся, закрывшись в доме, по-прежнему пил, но его не трогали. Просыпаясь, он включал свой самодельный аппарат, ждал, пока самогон из носика по каплям натечёт в стакан, и думал, что жизнь постигается лишь с осознанием смерти.
   Он думал:
   Смерть понимаешь внезапно, когда приходит вдруг мысль, что ты с ней один на один весь жизненный путь, и между вами не встанет ни жена, ни дети, ни работа, ни друзья, ни деньги, деньги меньше всего, ни врачи, ни антидепрессанты, ни священник, ни Бог. Они могут только проводить в её покои, а дальше уже сам, как можешь, как получится. И вместе с этой мыслью жизнь открывается во всей её неприкрытой наготе, а всё остальное - от лукавого.
   Стакан наполнялся, учитель Петров залпом его выпивал и снова валился на постель. Спал он помногу. Сны для него стали давно интереснее яви, всё, что происходило вокруг, было скучно и пресно. Главным образом потому, что не происходило ничего. А во сне он снова был ребёнком, ловил сачком бабочек и сёк прутиком набухшие после дождя заросли кусачей крапивы. Или учился уже в университете и делал предложение жене, переживая этот момент с той же остротой - во рту у него пересыхало, а сердце колотилось, как бешеное. А иногда учитель Петров видел, как к нему снова, как это было всего несколько месяцев назад, приходили бывшие ученики, принося овощи и мясо. Но не деньги, которые он ждал тогда с тем же нетерпением, как и сейчас во сне. Заметив под столом батарею пустых бутылок, ученики, обычно женщины, повзрослевшие и нахватавшиеся житейской мудрости, сокрушённо вздыхали. Учитель Петров отвечал им во сне ястребиным взглядом, который наяву давно пропал. Сняв затем очки и, подышав на стёкла, он молча протирал их обшлагом рукава до тех пор, пока смущённые ученицы не оставляли его в покое. Раньше, наяву, он сцеживал в таких случаях капли из опустевших бутылок в гранёный стакан, чтобы промочить горло, а теперь - просыпался. Но перехода к действительности не замечал, в обоих случаях его окружала комната с железной дверью и опущенными жалюзи, комната, похожая на гроб.
  
   Теперь Свербилов всё чаще вспоминал историю, случившуюся много лет назад, когда он, студент-медик, проходил практику в хосписе для безнадёжно больных. Это явилось для него настоящим испытанием. Его определили на мужской этаж, где он сутки через двое дежурил на посту медицинской сестры. Палаты заселяли пациенты с последней стадией онкологии, которым оставалось жить от нескольких дней до месяца, так что в свою следующую смену он многих недосчитывался. "У нас большая текучка, привыкай, - находили в себе силы шутить врачи, видя его бледное лицо. - Тут или в Бога поверишь, или рехнёшься". Свербилов избежал и того, и другого. Но это далось ему нелегко. Многие пациенты были уже на морфии, и Свербилов, делая инъекции, подумывал о том, чтобы вколоть наркотик и себе. Он пришёл в хоспис в июне, проработав месяц, и это время совпало с мировым чемпионатом по футболу. В холле был телевизор, около которого задерживались пробегавшие мимо врачи, чтобы мельком взглянуть на игру, а вечерами к нему выползали из палат умиравшие, расставляя стулья амфитеатром, чтобы всем уместиться. Они сидели плотно, касаясь друг друга локтями, и это сближало их, как и скорая смерть. Мы определённо живём в эпоху футбола. Не ракет, не адронных коллайдеров и не компьютерных технологий. А в эру кожаного мяча, который гоняют по полю двадцать мужчин. И ещё миллиарда, который за ними наблюдает. И неизлечимые ракового хосписа попали в это число. Как и футбольные команды, они мечтали дотянуть до финала, соревнуясь со смертью, бегая с ней наперегонки, и те, кто по состоянию здоровья мог на это рассчитывать, выглядел в глазах остальных счастливчиком. У них уже не было сил размахивать руками, кричать, аплодируя голу, но они были прикованы к игре, а некоторые, выражая эмоции, мычали. С утра матчи повторяли, и многие смотрели их по второму разу, точно забыли результат, точно счёт в записи мог измениться. Свербилов объяснил это действием наркотиков. В его обязанности входило после игры разводить болельщиков по палатам, он был тогда молод и крепок, но одного поднять так и не смог - тот умер с открытыми глазами, всё ещё обращёнными к экрану. Все хотели дожить до вручения кубка, узнать, кто же победит. В коллективном больном мозгу хосписа это превратилось в манию, которой заражались вновь пребывающие.
   Теперь Свербилов всё чаще сравнивал Златорайск с тем раковым хосписом. Но у златорайцев не было даже футбола. Впереди у них не было ничего. А вместо обезболивающего предлагалась жестокость, граничившая со зверством.
  
   С каждым месяцем безработицы златорайцы всё глубже погружались в Средневековье, которое ещё недавно с гордым презрением называли "тёмным". Ветер безработицы сорвал тонкий налёт цивилизации, и постепенно их окутали тучи мрачных времён, казалось, ушедших навсегда, безвозвратно, вместе с бороной и водяной мельницей, но оказалось, они никуда не девались, до них рукой подать - как сны, притаившиеся у изголовья, они только ждали своего часа. Средневековье явилось во всей красе, со всеми атрибутами, и, конечно, непременным доносительством, которое расцвело в Златорайске пышным цветом. Сбоку на двери в мэрию Круглов распорядился приколотить внушительного вида почтовый ящик, официально предназначавшийся для прошений, с которыми могли обращаться к нему златорайцы. Однако жаловаться на власть запрещалось - оставалось бросить тень на соседа. И когда около ящика вырастала очередной проситель в пальто, который, воровато озираясь, доставал из кармана пухлое письмо, чтобы опустить его в щерившуюся прорезь, все знали - родилась ещё одна кляуза. Никто не сомневался, что ей предстояло лечь на стол Круглова, который после разбирательства примет надлежащие меры. В этом были свои преимущества, такая система заменяла громоздкую бюрократическую машину, воплотившуюся в одном лице, так что суд был короток, наказание неизбежно, а приговор не подлежал обжалованию. Для доносов находились тысячи поводов, но причиной была накопившаяся злость, грозившая разорвать изнутри. Она находила выход в наговорах, тем более правдоподобных, что в них начинали верить сами, в наветах, клевете, изощрённой лжи, в тех помоях, которые выливали на чью-нибудь голову, получая от другого то же самое. Это делалось втайне, но об этом догадывались все. Иначе откуда брали сведения помощники Круглова, вламываясь под утро (а они делали это с пугающей регулярностью, заставляя златорайцев вздрагивать при каждом шорохе)? Вспыхнув, как степной пожар, доносительство оказалось заразным. В нём уже соревновались, стараясь перещеголять друг друга, само неучастие в доносительстве стало казаться подозрительным, достаточным основанием для того, чтобы считаться неблагонадёжным. В глазах остальных такие были белыми воронами, и на них писали в первую очередь, заставляя отписываться такой же клеветой, вынуждая подливать масло в огонь бесконечной междоусобицы, в которой не могло быть победителей.
   Зима всё тянулась и тянулась, бесконечная, угрюмая. Тяжёлый, мёртвый снег лежал на площадях. Проносясь по улицам, выла в трубах пурга, гудела в обледеневших лесах. Чтобы чем-то занять людей, начальник полиции распорядился перестрелять всех бродячих собак. Целый день их гоняли по дворам, и в городе стоял режущий уши собачий визг. Трупы волочили по снегу крючьями, взваливали на побуревшие от крови сани и отвозили подальше в тайгу голодным росомахам. Собаки убегали, прятались за поленницами, а прижатые к стенам домов, скулили, подрагивая мокрой шерстью. С клыков у них обильно капала слюна, горячий язык, от которого шёл пар, вываливался набок. Глядя в их испуганные, налитые кровью глаза, полные предсмертной тоски, некоторые не выдерживали и стреляли отвернувшись, поэтому не убивали с первой пули, заставляя животных мучиться. Их предсмертные хрипы были тогда нестерпимы. Пётр Н. добивал их топором, бросая укоризненный взгляд на стрелявших, бормотал: "Живодёры!" Другие так и не смогли себя пересилить и, вместо того, чтобы выстрелить, ловили собак, сажая на цепь, в чём скоро раскаивались - кормить их было нечем. Так что через несколько дней тех, которые не околели с голоду, всё равно пристрелили.
   После этого события, встряхнувшего Златорайск, он снова погрузился в зимнюю спячку.
   - Опять к Зинаидихе? - косился на влезавшую в шубу жену Пётр Н.
   - Ага. Она совсем захандрила. А ты ж всё равно дружинить идёшь.
   Пётр Н. недовольно крякнул.
   - Ну, хоть банку квашеной капусту принеси, - крикнул он в спину. - Всё будет польза.
   Днём у Зинаида О. хватало дел, она поправляла накренившийся от пурги забор, сгребала с дорожек снег, которого снова наметало до завтра, топила печь, тепла от которой, несмотря на маленький дом с крошечными, как бойницы, окнами, едва-едва хватало на ночь, так что на рассвете приходилось надевать сваленные у постели кофты ("Ложишься голой - просыпаешься одетой", - вместо "доброго утра", здоровалась она с собой у зеркала), но чем занять долгие зимние вечера? По воскресеньям можно было пойти хоть в церковь, а в будни совсем тоска. С наступлением ранних сумерек Зинаида О. зажигала лучину и, садясь в то самое кресло, из которого раньше смотрела телевизор, открывала потрёпанную, в серебряном окладе Библию, водила по страницам огрубевшим от работы пальцем, тихонько бубня имена чудотворцев, живших где всегда тепло, и её тяжёлая, лошадиная челюсть раскачивалась вверх вниз, вверх-вниз... Зинаида О. нарочно читала вслух, чтобы не забыть слова, и поговорить хоть с книгой, не сама же с собой, это уж последнее дело. Но чтение быстро её утомляло, едва осилив пару глав, она уже клевала носом, когда с громким стуком на пороге появлялась жена Петра Н. Это было хоть какое-то развлечение. Но и с ней - о чём говорить? Всё давно сказано, прошлое вывернуто наизнанку, а какие новости в мёртвом городе, так что не посплетничать. Играть в карты Зинаида О. не научилась, считая это греховным занятием, а смотреть, как раз за разом сходится пасьянс у жены Петра Н., давно надоело. Так что предстояла скука, разделённая на двоих. Одна радость - вишнёвка, к которой они пристрастились, потягивая её из пузатых позолоченных рюмок.
   - Слыхала, Дрёмышев библиотекарше уехать предлагал, - выкладывала раскрасневшаяся с мороза жена Петра Н., сбрасывая на стул тяжёлую шубу. - А она, дура, отказалась.
   - Почему дура, - ставя на стол вишнёвку, заступилась за Елену С. хозяйка, - я бы тоже не согласилась. Ну, давай, что ли, с дороги?
   Быстро выпили, причмокивая губами.
   - А я бы уехала. Только никто не зовёт. А мой прирос к Златорайску как пень. И в последнее время всё Круглову в рот смотрит. Я ему: "Петь, может тебе на мэре-то жениться? Мужчина видный, холостой". - Злится.
   - Скорее уж Круглов его замуж возьмёт.
   - Ну, уж не знаю, какие там у них штучки.
   Обе хихикнули.
   - Ох, и шуточки у нас, смотри, как бы плакать не пришлось. - Жена Петра Н. посерьёзнела. - А насчёт своего, я б и не против его сбагрить, только некуда. Ты ж не возьмёшь? - Хозяйка протестующе замахала руками. - Вот видишь, так я и знала. Ну что, ещё по одной?
   Теперь и Зинаида О. раскраснелась - с вишнёвки.
   - А Дрёмышёву после прежней-то работы, видать, заняться нечем. Круглову помогать гордость мешает, а библиотекарша отказала, вот и начал народ мутить.
   - Это как?
   - Да против Круглова. Ящик для кляуз на мэрии сломал. Посреди белого дня. Диктатура, говорит, неужели вам всем не стыдно.
   - Смелый.
   - И не говори, подруга. Только доиграется - с Кругловым шутки плохи, не тот человек.
   - Это верно, цацкаться не будет. - Зинаида О. помедлила, разливая остатки вишнёвки. - Да и зря всё это, люди уже смирились. Круглов, не Круглов, какая разница. Мне и самой всё равно. И потом, хоть какой, а порядок.
   - Уж, конечно, не то безобразие, что при Дрёмышеве творилось.
   Они снова выпили.
   - Однако, не все довольны, Алексей К. вон бунтует, - прикусив язык, Зинаида О. выразительно посмотрела на гостью. Та замахала руками: - Да ты что, подруга, чтоб я донесла, да не в жизнь! Выброси из головы!
   Зинаида О. со вздохом перекрестилась.
   - Ты не обижайся, просто времена сама знаешь, какие. А Алексей К. так же, как Дрёмышев, всё ругает, только дома. Жена его давеча отцу Ферапонту жаловалась, что раздражают его Кругловские порядки, а гнев, случается, на ней изливает.
   - Тоже нашла, кому говорить, небось, услышала, что любая власть от Бога.
   - А вот и нет. Батюшка велел только за мужа молиться, и не прекословить.
   - Выходит, отец Ферапонт не боится Круглова, - осклабилась жена Петра Н. - ясное дело, у него построже судья будет, не то, что у нас. - Зинаида О. переменилась в лице. Жена Петра Н. всплеснула руками: - Ой, подруга, прости, ляпнула, не подумав! Крепкая у тебя настойка, однако. - Она схватила со стула шубу. - Ну, побегу, а то мой- то скоро с дежурства вернётся.
  
   Голод не тётка, а брезгливость - роскошь, так что вскоре пришла очередь городских голубей, зимовавших на тёмных, сырых чердаках, прячась там от крыс на досках, выступавших высоко над полом. Вечерами, приставив лестницу, златорайцы забирались на чердаки с длинной палкой, фонарём и большим холщовым мешком. Голуби спали в ряд, тронув одного палкой, его ослепляли фонарём, и он сразу слетал на свет, так что оставалось лишь пошире распахнуть мешок. Пока он бил там крыльями, принимались за следующего, и вскоре мешок оживал, наполнившись возившимися в нём птицами, из него летели перья и пух. Голубей ощипывали, как кур, и жарили на печке в медных казанах. Мясо было сладковатым, но златорайцы постепенно вошли во вкус. Так что через месяц в городе не осталось ни одного голубя. Вместо белых, коричневых, сизых и крапчатых его обитателей теперь печные трубы и крыши оккупировали вороны, слепленные, как одна, из серо-зелёной глины. Глохнувшие от их беспрестанного карканья, златорайцы, задрав головы, с отвращением косились на их красневшие зевы, ловя себя на неприятной, хотя и естественной мысли, птица есть птица, чем одна хуже другой, преодолев брезгливость, представляли даже блюдо из этой дичи - на мгновенье, всего на мгновенье, в течение которого успевали осознать, как низко пали, и отвернуться.
   Они верили, что до этого не дойдёт.
   Да и впрямь, это было бы уже слишком.
   Надо же во что-то верить.
  
   Если Дрёмышев после всего случившегося в Златорайске больше не воспринимал себя в качестве мэра, ну, какой из него, в действительности, городской глава, смех, да и только, неудавшийся градоначальник, не справившийся со своими обязанностями, которого легко отстранила от должности кучка разгневанных женщин, то начальник полиции отнёсся к новым полномочиям всерьёз. Да он просто обязан был принимать себя всерьёз, ipso facto самой должности, которую занял в такую трудную для всех минуту. Исполняя свои обязанности, он играл роль, в которую искренне верил сам, заставляя поверить других. Все предыдущие заслуги Дрёмышева, безусловные перед лицом истины, стали уже прошлым и в глазах златорайцев были неубедительны. Впечатляет только настоящее и роль, которую продолжают играть вдохновенно, изо дня в день, до самого конца. Вот и вся разница. Всё дело в способности перевоплощаться, в особом таланте внушать доверие. После судного дня, когда случился златорайский переворот, все почувствовали: Дрёмышев не тот, за кого выдавал себя, а Круглов - тот. В этом вся штука. Дрёмышев, привыкший держаться естественно, запросто, на короткой ноге со всеми, не мог играть роль, а, попробовав, не справился - вот и вся правда, всё дело в амплуа, на которое клюют, и прежде всего клюёшь сам, занимая тогда должность по праву, по праву своей веры и веры окружающих. Запрос на роль прежде всего, и в ответ на сцене появляется лидер, герой, вождь, исполненный достоинства, величия и собственной значимости, в которой он не усомнится ни на мгновенье, даже наедине с собой, иначе роль провалится, публика не простит своих ожиданий, раскрыв обман, освистит, прогонит, улюлюкая, такая роль, тут уж ничего не поделаешь. И только так, не выходя из роли, можно чего-то добиться, незаурядных успехов, пользуясь поддержкой ослеплённой толпы, ни в коем случае не раскрывая карт, не признаваясь, что это всего-навсего игра, фикция, театр.
   Но что делать с неудачными актёрами?
   Что с ними делать, если они продолжают напоминать о себе?
   После разговора с Дрёмышевым Круглов вызвал к себе Петра Н. Тот явился незамедлительно, сняв в приёмной вязаную шапку, некогда спасшую ему жизнь, и, пройдя в кабинет, мял её в шелушившихся от мороза руках. Увидев его, начальник полиции поднялся из-за стола, но руки не подал.
   - По городу распространяется недовольство, - уставился он рыбьими глазами. - Некоторые возмущаются, как распределяют продукты. Будто забыли, что было осенью! Те, кто ведёт подобные разговоры, тянет всех в прошлое, - Круглов сощурился: - Это проблема, большая проблема. Согласен?
   Пётр Н. не понимал, куда он клонит. Но с готовностью кивнул. Уперев кулаки в стол, Круглов, подался вперёд.
   - И как с ними поступить? Назначить аудиторами? Устроить публичные дебаты? - Круглов возвысил голос. - С кем, с этими демагогами? Они уже раз показали, на что способны. Хаос, бандитизм - они этого хотят? На словах они мастера, а на деле слабаки и ничтожества. Согласен?
   Пётр Н. снова кивнул. Круглов выпрямился во весь рост.
   - Да, круглые столы проблем не решают. А моя проблема носит фамилию, - у Круглова заходили желваки. - Дрёмышев.
   К Петру Н. вернулась его прежняя весёлость.
   - Сделаю, - козырнул он по-военному. - Будет лежать на круглом столе.
   Прежде, чем толкнуть дверь, он натянул на брови вязаную шапку.
  
   В довершение ко всему начальник полиции ввёл комендантский час - во избежание грабежей и мародёрства, так было заявлено официально, - и после десяти часов Златорайск окутывала космическая тишина, он погружался в полный мрак, когда слепые имеют неоспоримое преимущество перед зрячими, легко убивая их на дуэли, и эту адскую темень разрезали лишь тускло мерцавшие звёзды да искрившиеся огни смоляных факелов, с которыми народные гвардейцы патрулировали занесённые снегом улицы.
   - Поймали? - встретила жена Петра Н., вернувшегося с такого ночного дежурства.
   - Кого?
   - Убийцу Дрёмышева.
   - Дрёмышева убили? Да ты что!
   - А ты не слышал? Зинаида О. говорит, под утро раздался выстрел, а когда пришли, он был уже мёртв.
   Пётр Н. повесил на стену ружьё.
   - Я за Карповкой дежурил. И кто же это сделал?
   - Да кто ж его знает.
   Жена вздохнула. Пётр Н. стал переодеваться.
   - Жаль, хороший был человек. Ну, Круглов разберётся. Если раньше Зинаидиха никого не поймает, - он оскалился. - А я вот хлеба принёс, мяса. Приготовь, пока за бутылкой спущусь - замёрз, как собака. Что-нибудь захватить?
   Жена посмотрела удивлённо.
   - Так в погребе же пусто.
   - Ну, пара крыс всегда найдётся.
   Жена рассмеялась. К мужу определённо вернулось весёлость - значит, можно успокоиться, они не пропадут. Пока Пётр Н. возился в погребе, жена искала спички, чтобы затопить печь, и, не найдя, залезла в карман мужниных брюк. Спичек там не было, зато она достала инкрустированный перламутром мундштук.
   - Выиграл в карты, - Пётр Н. поднялся с бутылкой в руках и медленно опустил за кольцо крышку в кладовую. - У напарника по гвардии. Я такими не пользуюсь, но не выбрасывать же. Может, Круглову подарю.
   Как стриж, пролетел короткий зимний денёк. Сидели при лучинах, допивая самогон, вспоминали мэра.
   - Царство ему небесное, надо бы за него свечку поставить, - жена мелко перекрестилась. - Слышал погоду на завтра?
   - Погоду на завтрак? Нет, в первый раз про такое слышу.
   - Да ну тебя! Человека убили, а тебе лишь бы побалагурить.
   Но в душе она была благодарна - страх, когтями сжимавший сердце, отступил.
   - А всё ж, как думаешь, кто Дрёмышева застрелил?
   Пётр Н. проглотил самогон.
   - Честно? Думаю, библиотекарша. От ревности.
   - Так столько времени прошло, с чего вдруг?
   - Ну, с бабами всегда так, думаешь, с чего, а она за просто так. Может, встретились, вспомнила старое... А кому он ещё понадобился? Брать нечего, а после Круглова его все забыли.
   - Если библиотекарша, я ей не судья. Промеж любовниками всякое бывает, - жена задула лучину. - Нечего напрасно жечь, пойдём спать.
  
   У учителя Петрова заканчивались яблоки. Гнать самогон скоро было не из чего, и это вселяло в него отчаяние. На это он ответил тем, что пил всё больше, опустошая мешок с яблоками, в котором уже показалось дно. Он пил наперегонки с опустошением собственных закромов, при этом верил, что его обкрадывает само время, уводившее у него из-под носа последний источник его существования, и надеялся, что умрёт прежде, чем закончится последнее яблоко. Для него это были райские яблоки, те самые с древа познания, и, допиваясь до ручки, он не терял способности мыслить, различая добро и зло.
   Он думал:
   Мир (или Бог) существует сам по себе.
   Ему наплевать на всех и каждого.
   Умрёшь - он и не заметит.
   И потому мир (или Бог) вечен.
   Учитель Петров не сомневался в своих прозрениях. Для него они были истиной в последней инстанции, ему становилось даже немного грустно от того, что такие замечательные мысли пропадут вместе с ним, что ему не с кем ими поделиться. Но он махал на это рукой, удовлетворённый тем, что они пришли хоть в одну светлую голову, избрав его из всех на свете. Иногда он шёл даже дальше, считая, что этого было вполне достаточно, предполагая, что мысли не рождаются внутри нас, а приходят откуда-то извне, и, посетив раз землю, уже не пропадут даром, более того, они придадут глубокий смысл прожитой им жизни. Да, Петров искренне в это верил. И только иногда, просыпаясь отвратительно трезвым, с раскалывающейся от похмелья головой, начинал гнать от себя другие, неотвязно подступавшие мысли:
   Или всё это ерунда?
   И он умничает со страху?
   Как Сократ в ночь перед предстоявшей ему цикутой?
   Раз к учителю Петрову залетела муха. Откуда ей было взяться зимой? Просто объявилась на кухне. Из ниоткуда. Или из его детства? Может, она была та же самая, которая билась на окне в дождливый день, когда отец подарил ему книгу про пиратов? А почему бы, и нет? Он же не чувствует себя стариком, наоборот, чем дальше, тем больше ощущает ребёнком. Вон и член его сморщился, став по размеру детским.
   В жизни Петрова муха наделала целый переполох. Жирная, зелёная. Прилетала, когда он садился есть (а точнее пить, закусывая, чем попало), а потом исчезала. Муха оказалась деликатная. Кругом было много крошек, но она явно хотела разделить с ним трапезу. Очень мило с её стороны. Какой был тогда день? Будем считать, среда. Как Робинзон Пятницу, Петров назвал её Среда.
   Теперь у него появился объект, он часами наблюдал за носившейся туда-сюда крылатой Средой и думал:
   Одиночество свойственно даже насекомым.
   Муха ручная.
   Жужжит.
   Ай да цокотуха, позолоченное брюхо!
   Летает по синусоиде, раскачиваясь из стороны в строну. Может, она тоже пьяная? С чего бы? Он же с ней не делился. Или она сама? Залетела в стакан, когда он спал? С точки зрения человека стакан пустой, но много ли надо мухе? Да, много ли ей надо, чтобы быть "под мухой"? Это вопрос. Вопрос вопросов! В общем, всё относительно, может, и пьяная. Или сошла с ума. Или у неё белая горячка, да мало ли что бывает.
   А сколько живут мухи?
   Учитель Петров не поленился, залез в Энциклопедию, годами пылившуюся на стеллаже (при этом массивные тома упали, едва не сбив его с лестницы, он с трудом нашёл нужный, оставив остальные на полу - демонстрировать стриптиз растрёпанными страницами):
   Комнатная муха (лат. Musca domestica) - насекомое семейства настоящих мух, распространённый синантропный (от др.-геч. ??? - вместе и ???????? - человек) организм, в дикой природе уже практически не встречающийся. Ведёт преимущественно дневной образ жизни.
   Длина тела взрослого насекомого составляет 6--8 мм. Окраска серая, на верхней стороне груди - четыре чёрные продольные полосы, нижняя часть брюшка желтоватая. Всё тело покрыто редкими длинными волосками. Глаза - большие, фасеточные, тёмно-красного цвета. У самок расстояние между глазами увеличено. Самки также более крупных размеров, чем самцы.
   Как и у всех двукрылых, для полёта используется лишь передняя пара крыльев. Задние же - редуцированы в размерах и носят название жужжальца. Они необходимы для поддержания равновесия в воздухе.
   Ротовой аппарат лижуще-сосущий, прокусить кожу и пить кровь комнатные мухи не способны, в отличие от похожих на них осенних жигалок. Мухи могут поглощать лишь жидкую пищу, для потребления твёрдой они предварительно растворяют её в слюне.
   Продолжительность жизни мух сильно зависит от температуры окружающей среды, и их полный жизненный цикл может длиться от 8 до 20 дней. Обычная комнатная температура 23 - 25 С является для них оптимальной.
   Вырвав эту страницу, учитель Петров для памяти прибил её к кухонной двери.
   Вывод, который он сделал сразу: ему не стоит открывать форточку, уже холодно. Но мало ли что ещё могло придти в голову при повторном прочтении?
   Теперь у него появилась игра, своего рода состязание. Загадка, которая ночами свербела мозг: кто кого переживёт - он или Среда? Учитель Петров теперь зажигал свечу. Ему она была не нужна, думать можно и в темноте, но муха летела на свет. А он был гостеприимен. И общителен. Это осталось со школы. Однако скоро он пришёл к заключению, что с мухой особо не поговоришь. А через пару дней учитель Петров понял, что победил: Среда больше не прилетала. Значит, всё-таки он, да, это не может не радовать.
  
   Прежде, чем переходить к рассказу о завершающем этапе безработицы, восстановим её хронологию. Вспомним, как изменяла она психологию златорайцев. Как на свой лад вправляла им мозги. Вначале она налетела коршуном, готовая растерзать их, как цыплят. Подчиняясь инстинкту, они бросились врассыпную, и каждый спасался как мог, но, когда грянули холода, большинство сбилось в кучу. Теперь каждый стал ждать, если не помощи, то хотя бы участия, которого не находил, продолжая от безысходности жаться к другим, таким же одиноким и отверженным. Рабочий Пётр Н., преступив черту, неожиданно нашёл себя, обретя опору в поддержке власти, проникнув, наконец, в тайные глубины своей натуры. Доктор Свербилов целиком погрузился в работу. Его окружала беспросветная нужда, убожество и горе, которые он наблюдал изо дня в день, и, спасая златорайцев, он избавился от мучившего его вопроса, зачем это делает. Бывший мэр Дрёмышев страдал чувством вины, уверенный, что не предпринял всего возможного для спасения города, а при этом был убеждён в полной безнадёжности его положения. Перейдя на свалявшуюся махорку, сигарет в городе было уже не достать, Дрёмышев коротким движением языка облизывал косо выдранный кусок пожелтевшей газеты и, свернув папиросу, пускал кольца сизого дыма, дрожавшие в воздухе, он курил, наблюдая их трепетное угасание, проводя мысленную аналогию с действиями Круглова: никчёмные попытки, пустое шараханье, нечего даже и пробовать, всё это - агония повешенного на верёвке. Безработица сделала из него фаталиста, теперь он с горькой усмешкой вспоминал свои бесполезные начинания, от устройства воздушного моста, связавшего Златорайск с внешним миром, до создания комитета спасения города, и был уверен, что судьбу не обмануть, не провести, не перехитрить - как ни старайся, в ней ничего нельзя изменить. А Круглов наслаждался властью, свалившейся на него случайно благодаря безработице, продиктованному ею сценарию, вписавшись в который, он сознавал, что никогда бы не достиг подобного при других обстоятельствах. Алексей К. жил как во сне, где слился в одно целое с женой, и, стараясь забыть своё инженерское прошлое, целыми днями играл в шахматы. О. Ферапонт, окончательно сбитый с толку, уже не мог отличить добра от зла, а Бога от дьявола, он заперся в келье, отгородившись от Златорайска, в котором царствовала безработица, страдальчески складывал руки в молитве, но слова не слетали с его губ. А учитель Петров спасался по-своему. Всё происходившее его больше не касалось. Он совершенно укрепился в мысли, что уже умер и смотрит теперь на всё со стороны, из космической дали, куда после смерти попадает душа, в существование которой он не верил.
   Таковы были предварительные итоги тех изменений, которые принесла с собой безработица. Однако прежде чем двигаться дальше, необходимо коснуться ещё одного аспекта. Пока безработица представлялась как воплощённое зло. А была ли от неё хоть какая-то польза? Имела ли она положительные стороны? Это как посмотреть. Безусловно, как и всё, она их имела, причём, весьма неожиданные. Например, в вопросе о коррупции её роль оказалась решающей.
   Нельзя сказать, что коррупция раньше цвела в Златорайске пышным цветом, но она, безусловно, была. Симония - первородный грех русских чиновников, и златорайские не составляли исключения. Подношения брали в судах, чтобы дело не попало в долгий ящик, в городских организациях, где решали, кому провести в первую очередь газ или воду (с приходом безработицы эти службы умерли), подарки принимали в муниципалитете, в качестве благодарности, но, ясное дело, никак не взятки, ими не гнушался даже сам Дрёмышев, однако всё по мелочи, никакого грабежа (но с безработицей мэрия самораспустилась), брали даже учителя, не все, конечно, Петров, например, оставался безупречен, но брали многие, и этому мздоимству положило конец закрытие школ. Уровень коррупции был в Златорайске не выше, чем в целом по стране, но безработица одним махом сбила пламя её костра, оставив лишь тлевшие угли. Кому было нести взятки? Зачем? В разрешениях с семью печатями, в письменных согласованиях, в нотариусах, судейских постановлениях, визировании заявлений, переговорах с секретарями, часах приёма в высоких кабинетах и прочей волоките отпала необходимость. Оказалось, что всё это ерунда, без которой вполне можно обойтись. Коррупция, как ржавчина, разъедает государственный механизм, но нет государства - нет и коррупции. В этом златорайцы убедились при первых же уроках безработицы. Коррупция характеризует определённую сложность, с общей деградацией, она исчезает, сводится к нулю, обретая, как и всё, примитивные, рудиментарные формы. Ранней осенью, когда отрезанный от мира Златорайск с экономической точки зрения представлял собой остров и с большой землёй был налажен воздушный мост, за пол пакета муки или пачку вермишели можно было продвинуться в очереди за "вертолётными" продуктами - какая это коррупция, смех, да и только, - а за какой-нибудь пиджак сэконд хэнд получить лишний паёк, которых и так хватало, - тоже курам на смех. Правда, как считать. Всё дело в определении, а не масштабах. Впрочем, масштабы тоже играют роль. Глубокой осенью, когда в Златорайске уже вовсю хозяйничали банды, коррупция снова подняла голову, обретя себя в виде регулярной дани и откровенных поборов. Но эту грубую её форму даже коррупцией не назовёшь, просто язык не поворачивается, обыкновенное вымогательство, притом насильственное, с прежним никакого сравнения. Как и всё, коррупция видоизменяется, эволюционирует, она способна к мимикрии. После того, как расправились с бандами, всё упростилось, и иерархия, выродившись в первобытную, обрела устойчивость двух ступеней, толпы и вождя, а как отразилось это на коррупции, нетрудно догадаться. При Круглове коррупция, в классическом её понимании, исчезла вовсе. Она полностью сосредоточилась в его руках и тем самым обессмыслилась.
   Так что, надо признать, безработица победила коррупцию.
   По-своему, но победила.
   Пусть и с формальной точки зрения.
   Но, в конце концов, всё - вопрос определения.
  
   Только этого не хватало!
   Это было совсем некстати. Ну, совсем.
   Впрочем, это было ожидаемо, безработица, как и любая беда, не приходит одна: под Новый год в замёрзшем городе вспыхнула эпидемия. Лихорадка укладывала в постель, из которой многие уже не поднимались. Не хватало антибиотиков, витаминов, о капельницах с обычным физраствором речь вообще не шла, и Свербилов чувствовал себя доктором времён "испанки". Остальные врачи давно покинули Златойск, и он разрывался на части, бывая в трёх местах сразу. Экономя силы, златорайцы преимущественно сидели по домам, да и идти им давно было некуда, так что для Свербилова оставалось загадкой, как могла начаться эпидемия. Всему виной предновогоднее оживление, решил он, называя так редкие выползки из домов, когда златорайцы по привычке отправлялись в тайгу за ёлкой или заходили к соседу, как дети, надеясь, что их ждёт там подарок. Свербилов сбился с ног и почти каждый день видел смерть. Город поразила лёгочная инфекция, краснея от натуги, больные страшно кашляли, встречая его с выпученными, лихорадочно блестевшими глазами. Свербилов советовал родственникам носить марлевые маски, но сам ими не пользовался. События последних месяцев сделали из него фаталиста. Щупая пульс, он констатировал смерть с тем же невозмутимым, каменным лицом, с каким сообщал, что кризис прошёл, и впереди улучшение. Но иногда и его пробивало. Особенно тяжело было видеть, как умирали дети. Из головы у Свербилова долго не выходила девочка в драной канареечной кофте, сквозь дырки которой просвечивала бледная, в мурашках, кожа. Бивший её озноб, казалось, передавался стоявшей у кроватки матери.
   - Вы здоровы? - всякий случай спросил её Свербилов.
   - Да, - кивнула мать, - здорова.
   Солнечный свет пробивался сквозь шторы, ложась пятнами на маленький пододеяльник с вырезанным посредине квадратом. Девочка стонала, стиснув зубки, смотрела на врача пустыми, невидящими глазами. Розовые пальчики с изгрызенными ногтями теребили край простыни. Жизнь уходила из этого худенького тельца. Что-то сделать, Свербилов понял это сразу, было уже невозможно, но уйти он не решался и просидел у девочки до вечера. Время от времени, чтобы сбросить тяжёлое оцепенение, он трогал её запястье. Сердце девочки билось, как у кролика, успевая стучать три-четыре раза, в промежутке между ударами его собственного. Периодически его самого колотила дрожь. Мать, с которой он боялся встречаться взглядом, так и не присела. Иногда, чтобы облегчить её страдания, да-да, не девочки, но матери, он делал укол плацебо, вселяя ложную надежду. Зачем? Этого он и сам не мог понять. Ему казалось, так будет лучше. В ноздри бил кислый запах пота и промокшего в подушке пуха. Это бесцельное сидение настолько вымотало Свербилова, что он пропустил начало агонии, очнувшись, когда уже пошли судороги. Девочка на мгновенье стихла. Брызнувшие из-под воспалённых век слёзы поползли по худому, изглоданному болезнью личику. Мать изо всех сил сжала перекладину кроватки - костяшки её пальцев побелели. Неловким движением девочка повернулась набок, скинув одеяльце, подтянув к животу костлявые ноги, скрючилась, как эмбрион. Раздались хрипы, на обмётанном лихорадкой губах выступила пена. Вскоре всё было кончено, жизнь снова уступила смерти. Закрыв лицо девочки одеялом, Свербилов поднялся.
   - Она была невинна, - произнёс он глухо, чтобы что-нибудь сказать, - и уже в раю.
   - Да, - снова кивнула мать, - в раю.
   Какая чушь! Есть только ад, и он здесь, в Златорайске. Свербилов засобирался. Нет, старик Одинец, не прав, думал он, одеваясь в прихожей, такое простить безработице нельзя и забыть тоже.
   Свербилов работал, как машина, однако возвращаться вечерами в пустую квартиру, где перед ним снова и снова вставали те, кому он не смог помочь, было выше его сил. На время он поселился у Алексея К., который принял его хорошо.
   - Люди всегда болеют и готовы отдать последнее, чтобы выздороветь, - выкладывал он полученные за день продукты. - Так что врач нигде не пропадёт.
   - Ага, - равнодушно повторял Алексей К. и, спохватываясь, добавлял одно и то же: - Весьма кстати, весьма...
   Но к Алексею К. Свербилов шёл не сразу. Слишком резким был бы контраст, и он боялся сорваться на дорогих ему людях. Порывистый, с ледяной крупой, ветер хлестал по лицу и лез за шиворот. Однако Свербилов упрямо одолевал петлявшую меж сугробов дорожку, ведущую к пустовавшему дому культуры, с разболтанной двери которого давно сбили замок. На сцене там оставался расстроенный, дребезжавший рояль, и прежде чем возвращаться к инженеру, в дом с замызганным фасадом, Свербилов, мечтавший в юности стать пианистом, садился за инструмент, не снимая шубы, и в одиночестве играл. За годы из головы у него выветрились все произведения, Свербилов помнил только этюды Скрябина, засевшие после училища намертво, и раз за разом он повторял их, точно разучивал заново. Они странно звучали в холодном зале с обшарпанными, дерматиновыми креслами, из дырок в которых лез паралон, с потрескавшимися стенами, выкрашенными в два цвета, уже слившимися в один, грязно-серый, с подтаявшей, блестевшей от влаги шубой и с паром, клубившимся у губ. Но именно это успокаивало Свербилова, демонстрируя пусть временное, пока звучит музыка, торжество над мертвенностью, запустением, хаосом. Опуская крышку рояля, Свербилов покидал зал с гордо поднятой головой, готовым к завтрашней борьбе. И неважно, что безработица, неумолимая, как смерть, нанесёт, в конце концов, неизбежное поражение, он готов был снова одерживать над ней свои преходящие победы.
   Ещё раньше, когда только завернули первые сильные холода, по приказу Круглова вновь открылась златорайская больница, в которой кое-как отапливались несколько палат с посеревшими от пыли занавесками на заиндевевших окнах, куда каждый день доставляли с обморожением. Морг не работал, и найденные на улицах окоченевшие трупы, замёрзших, которых свалил голодный обморок, отвозили сразу на кладбище, наскоро сбрасывая в овраг, ставший общей могилой. Для этого отрядили две специальные бригады, время от времени обходившие заснеженные улицы, спускавшиеся вниз на лёд Карповки, где, склонившись над полыньёй, зачастую насмерть застывали сомлевшие рыбаки. А когда нагрянула лихорадка, в больничные палаты, забитые обмороженными, добавились заражённые, которых, несмотря на все старания Свербилова, не удавалось отделить. Мест не хватало, и кровати ставили прямо в коридоре, по которому от постоянно хлопавших дверей гуляли сквозняки. В больнице царил полный бардак, зато вне её стен режим ужесточился. По распоряжению Круглова были срочно приняты карантинные меры. Запрещалось покидать дома без крайней необходимости, задержанные добровольцами златорайской гвардии доставлялись к начальнику полиции. И это дало результаты - через пару недель эпидемия пошла на убыль. Однако она успела собрать обильную жатву, и одной из её жертв стал настоятель златорайского храма. О. Ферапонт всё же избавился от неожиданно посетившей его странной ереси, разделив в голове Бога и дьявола. На радостях переосвятив храм, он снова открыл его двери. Маленькое, холодное помещение заполнилось до отказа. Люди теснились в притворе, пели псалмы, и, постепенно нагревшись, воздух сделал невидимым выдыхаемый пар. Многие принесли свечи, которые трепетали под тёмноликими иконами, создавая торжественную атмосферу. А после Рождества о. Ферапонт, служивший всю ночь, слёг в постель. Около него дежурили богомолки, поили отварами, а два раза в неделю навещал Свербилов. Садясь на постель, щупал пульс на высохшей, с проступавшими венами, руке, прислонив трубку, слушал хрипы в лёгких. Дела у о. Ферапонта шли всё хуже, но врач не подавал вида.
   - Постельный режим и обильное питьё, - говорил он тем непоколебимо уверенным тоном, который со временем приобретают все врачи, обращаясь больше к сидевшей у кровати богомолке с восковым лицом. - Будем надеяться, скоро поправитесь. Бог не выдаст, свинья не съест.
   О. Ферапонт вздохнул.
   - Что обо мне заботиться - Златорайск гибнет. - Худой, с седой бородой о. Ферапонт стал похож на библейского пророка. - Не стало в людях сострадания, каждый о себе думает.
   - А что вас удивляет, другой интересен только выгодой, - уставший за день от исповедей на медицинские темы, Свербилов охотно поддержал разговор. - На этом построены законы экономики, которые не мы придумали.
   - Конечно, мы бы до такого не додумались. Их придумал князь мира сего.
   - Ну вот, опять дьявол во всём виноват! Нет, отец Ферапонт, деньги мы сами придумали, чтобы удобнее было, а они нас поработили. - Тут Свербилов снова вспомнил, что денег давно ни у кого не было. - Но может, и не деньги во всём виноваты, а наше звериное нутро.
   Богомолка за спиной Свербилова зло сощурилась. О. Ферапонт поднялся на локте, его бородка задрожала.
   - Звериное, потому что зверь внутри сидит!
   Свербилов рассмеялся.
   - Ну, хорошо, пусть в царство небесное нас дьявол не пускает. А вот скажите, батюшка, можно ли прожить безгрешным без Бога?
   Богомолка закусила тонкие губы. О. Ферапонт на мгновенье задумался.
   - Можно, наверное. Но трудно.
   - Так это ж все каноны опровергает, - наклонившись, прошептал Свербилов.
   - Старый я, чтобы за каноны держаться, - также шёпотом ответил о. Ферапонт.
   - Так и безбожником недолго стать.
   - Не успею. Помру скоро.
   О. Ферапонт опустился на подушку. Свербилов, поправив у него одеяло, выпрямился.
   - Хороший вы человек, батюшка. Поправляйтесь!
   Взяв из рук богомолки свой саквояж, Свербилов шагнул за дверь, впустив в комнату мороз, а о. Ферапонт глядел в потолок и, точно не замечая этого, продолжал разговор.
   - А смерти я не боюсь, привык. В моём возрасте только отвернёшься, как за спиной кто-нибудь уже преставится, - он сипло рассмеялся. - Упокой Господь их души!
   Приводили к нему и детей. Матери в платочках держали их за руку и просили благословления. О. Ферапонт смотрел на детей, будто видел их будущее, взирая уже с небес.
   - В этом возрасте они ангелочки, страсть какие хорошенькие, - однажды сказал он. - А пройдёт год-другой, испортятся.
   Матери удивлённо переглянулись.
   - Почему?
   - Врать начнут, искать свою выгоду. Этому быстро учатся, - он вздохнул. - А как иначе? Если открываться чужим бедам и широко распахивать душу - не выжить.
   Он крестил детей худой рукой, протягивая её после для поцелуя.
   Когда его в очередной раз навестил Свербилов, он сразу вернулся к их разговору, будто врач и не уходил.
   - Я ведь думал, не станет золота - Златорайск встанет на путь истинный, а вон оно что получилось.
   "Я раньше тоже считал, что всё зло от денег, - подумал Свербилов. - И как складно всё выходило: экономика стала религией, и то, что Златорайск выпал из общего рынка, означало, что из него ушёл бог. Но оказалось всё куда глубже".
   Сев на постель, он вздохнул:
   - Эх, батюшка, вы же лучше меня знаете, что Моисей, прежде чем вывел евреев в землю обетованную, всех угробил. А в древнем Китае был даже специальный термин для буддистских монахов, которые вместо того, чтобы достичь просветления, сошли с ума. Трудное это дело, духовные практики, лучше не рисковать.
   - И что с ними было?
   О. Ферапонт живо заинтересовался китайскими монахами, точно примерял их судьбу.
   - Да что было, китайцы не сентиментальны - выгоняли их из монастырей, и они толпами бродили по пыльным дорогам. Предостережением, я думаю. Представляете вереницу бритоголовых безумцев?
   - Ну, сумасшедших у нас своих хватает, достаточно за ворота выйти, - вспомнив про свою ересь, не дававшую ему покоя, о. Ферапонт нахмурился. - И сам я на старости, похоже, умом тронулся.
   У него навернулись слёзы. Свербилов, как ребёнку, накрыл ему ладонью воспалённый лоб. "Нет, дело не в золоте, - подумал он, - всё, что творится в Златорайске, связано с чудовищным эгоизмом и детской жестокостью. Но разве можно за них осуждать? Ребёнку понадобилась батарейка для игрушечной машинки, он и вынул её из дедушкиного кардиостимулятора. Дедушка охнул, но ребёнок не обратил внимания - главное, машинка поехала". Свербилов открыл, было, рот, но, взглянув на плакавшего священника, так ничего и не произнёс. Поправив смятое одеяло, он молча откланялся.
   Выйдя от о. Ферапонта, Свербилов вспомнил вдруг старинную притчу, легенду о великом инквизиторе, переделанную на новый лад одним французским писателем, и это не покидавшее его весь день воспоминание, нашло свой выход вечером в её пересказе за шахматами с Алексеем К. Местами он подправлял её, как ему вздумается, доверяя больше своему воображению, чем памяти, но был при этом абсолютно невозмутим, ему не хватало разве что мирно посапывавшей трубки, чтобы подчеркнуть своё благодушие. Угадав для себя белый цвет, Свербилов двинул на два поля королевскую пешку и начал безо всякой связи с шахматами:
   - Дело было в Испании, в Севилье или Мадриде, набитыми ревностными католиками, в самом расцвете Средневековья, где великий инквизитор, как и положено, делал своё дело, сжигая еретиков, ведьм и сектантов, уничтожая безбожников, которые тогда ещё считались разновидностью отступников от слова Божьего, разновидностью самой злокозненной и ненавидимой, короче всех инакомыслящих, всех, кто попал под подозрение и кого по доносу стражники привели во дворец на центральной площади; инквизитор был образован и опытен, он со знанием дела вёл допрос, ловя несчастных в сети силлогизмов, в расставленные ловушки из словесных хитросплетений, как мух в паутину, так что за свою долгую службу ни один не ускользнул из его старых, крючковатых пальцев, цепких, как железные "кошки", которыми он в юности, воюя на морях, брал на абордаж чужие корабли; в его арсенале были разнообразные пытки, не отводя глаз, он смотрел, как после его повелительного жеста усердствовали палачи, примеряя испанский сапог, вытягивая на дыбе или прижигая пятки раскалёнными щипцами.
   Сделав ответный ход, Алексей К. поднял голову. Свербилов быстро выдвинул коня.
   - Возможно, инквизитор так бы и продолжал до самой своей смерти отправлять вперёд себя посланцев в загробный мир, но тут его город поразило нашествие крыс, принесших чуму. На фоне бесчисленных жертв этой чёрной смерти его жестокие расправы показались детской шалостью. Нарисованные ею картины ужасов поразили даже его повидавшие виды глаза, давно привыкшие к подобным сценам - ещё остававшиеся живые, не успевавшие хоронить своих мертвецов, сочившиеся кровью трупы, которые сбрасывали в стенной ров, забив его до отказа, а после, обложив хворостом, превратив в огненную геенну, так что густые клубы ядовитого дыма поднимались к равнодушному небу, словно от гигантского языческого жертвенника, прогнившие от нечистот подстилки на сыром земляном полу в церкви, отведённой в срочном порядке под лазарет, подстилки, на которых с хрипами умирали так быстро, что трупы не успевали оттаскивать длинными крючьями, карнавал коллегии врачей, в шёлковых балахонах и носатых масках, с пряностями у ноздрей, чтобы не заразиться, зачумлённый город, покинутый нищими и птицами - всё и так ясно, оставим это...
   Поглощённый рассказом, Алексей К. уже не думал о шахматах, и фигуры оставались неподвижными.
   - Великий инквизитор прекратил свою деятельность - за него теперь всё делал бич божий, его носили по улицам в закрытом паланкине, сдвинув шторку в котором он наблюдал сцены земного ада. Раз он приказал остановить носилки и, сойдя на землю, посчитал нужным произнести проповедь, вселившую бы уверенность в сломленных сограждан. "Братья мои! - обвёл он взглядом собравшихся вокруг него зачумлённых, меньше всего помнивших, что они всё ещё христиане. - За грехи наш всемилостивейший Господь послал на нас чуму, как на египетского фараона, упрямого слепца, противившегося его воле. И мы заслужили постигшую нас беду! - Он говорил, но уже и сам не верил в свои слова. Однако должен же он был чем-то утешить и, не придумав ничего лучшего, продолжил: - Бог долго был к нам милосерден, хоть мы всячески и испытывали его бесконечное терпение, он и теперь, как слепцам, сбившимся с пути, помогает войти в царство небесное, раз мы сами не можем, дал нам вернейшее, испытанное средство. Воспринимайте чуму как милость Господню, возрадуйтесь ей, и вам станет легче". Снова водрузившись на носилки, инквизитор велел двигаться во дворец. Однако этот, безусловно, смелый поступок имел для него серьёзные последствия. Чума беспощадна, она не подвластна земной иерархии, поражая всех подряд. А может, она выбирает свои жертвы по одному ей ведомому закону? Но как бы там ни было, инквизитор заразился. На другой день его стали мучить головные боли, лимфатические узлы увеличились, под мышками появились чёрные бубоны. Он слёг. "За что? - думал он бессонными ночами, ворочаясь на жёсткой власяной постели. - Разве я не был ревностен? Разве пощадил хоть одного еретика? И разве я не был строг к себе? Нет, это чудовищно несправедливо!" Он вспомнил ту глупость, которой недавно утешал сограждан, и его охватило дотоле неведомое чувство стыда. Да, он нёс какую-то чудовищную околесицу, громоздя одну нелепость на другую. Разве это может помочь? Разве сейчас помогает ему? Он понял, что находится на смертном одре, как тысячи других, от которых ничем не отличается, и судьба которых абсолютно безразлична Богу. Если он есть. Да, если он вообще есть. Эта мысль ужалила инквизитора. Поражённый ею, он даже сбросил покрывало, и его затряс озноб. Тут, словно каракатица, боком, к нему приблизился главный стражник и, униженно сгибаясь, донёс, что какой-то высохший иудей с торчавшими рёбрами исцеляет на площади страждущих, и от его прикосновения чума отступает, словно тьма от светильника. Поначалу инквизитор отмахнулся - мало ли на свете шарлатанов, как он не искоренял их, но чудотворцы, играющие на суеверии невежественных крестьян, оставались в каждой деревне, - но ближе к вечеру приказал доставить иудея во дворец. Тот предстал завёрнутый в плащаницу, с блаженной улыбкой на озарённом неземным светом лице. Даже в неверном свете факела великий инквизитор сразу понял, кто перед ним. Но не почувствовал себя прокуратором Иудеи. У него не было ни малейшего сострадания к этому человеку. С какой стати? Перед инквизитором стоял кувшин с разбавленным вином, который то и дело подносил к его обмётанным губам чернокожий раб, но он всё равно испытывал мучительнейшую жажду. С какой стати? "Нет, ты не Бог, - прохрипел инквизитор, вытягивая указательный палец, - кому нужны спасённые тобой, если остальных ты обрёк на мучительную смерть? Ты - дьявол, и я всю жизнь служил дьяволу!" Невозмутимые стражники приняли эти слова, как одну из ловушек, на которые был горазд их хозяин. "Я - великий и беспощадный кровопийца, погубивший без счёта во славу твою, не могу сравниться с тобой! Теперь ты исцеляешь, но к чему эти жалкие подачки? Нет, ты можешь обмануть несчастных на площади, но не меня! Я не могу себя больше обманывать, я, великий инквизитор, отказываюсь от твоих услуг, даже если бы ты их и предложил, ведь их придётся купить бесконечно высокой ценой - верой в твоё милосердие". На мгновенье он уставился покрасневшими глазами, а потом взмахом тут же безвольно повисшей руки, жестом, прекрасно изученным стражей, обрёк иудея на сожжение. Умирал инквизитор легко, ни в чём не раскаявшись. Глядя из стрельчатого окна на багровое пламя костра, кричавшее иудейским наречием, он думал, что вокруг него было лишь множество случайных людей, включая и тех, кто прошёл через его руки, бесплотными тенями они сопровождали его, чтобы потом врезаться в память, на какой-то срок, кто-то держался в ней дольше, кто-то покидал её раньше, но исчезали все, а теперь его черёд исчезнуть, став тенью, исчезнуть затем из копилки человеческой памяти, и на этом всё закончится, никакого ада, никакого рая, никаких дальнейших метаморфоз, а всё, что могло, уже случилось. Это было совсем не по-христиански, чума сыграла с великим инквизитором злую шутку, он умирал тем, с кем боролся всю жизнь - безбожником. И эта была главная метаморфоза, произошедшая с ним.
   Замолчав, Свербилов уставился на доску.
   - И к чему это? - спросил Алексей К.
   - Чума аналогична безработице. И безработица также делает из каждого, что ей заблагорассудится. А может, только обнажает наше нутро?
   Алексей К. пожал плечами.
   - Всё же надо признать, чума оставляет меньше шансов. Хотя при чём здесь это? - Он выпустил вперёд слона. - Ну, наш-то настоятель вряд ли переменится. Да и мы с тобой.
   Алексей К. на пару часов погрузился в привычные размышления о ферзях, ладьях и пешках, но рассказ Свербилова не шёл у него из головы. Он даже подумывал рассказать его жене, но так и не решился.
  
   О. Ферапонт угасал на глазах, а в феврале умер. Перед смертью он жестоко бредил. Сгрудившиеся у постели богомолки не могли разобрать слов, склонившись, напрасно прислушивались, но никто не понял, что это была проповедь, которая, наконец, сложилась у него в голове и которую он теперь страстно хотел донести. О. Ферапонт, беззвучно шевелил губами, перечисляя семь казней златорайских, которые наслала безработица.
   Первой шла праздность, вылившаяся в необузданное мотовство, пьянство и суесловие.
   Второй в списке была леность, когда златорайцы, не зная, куда себя деть, постепенно привыкли к безделью, проводя дни в бесцельной маете.
   Третьей казнью была скука, сопровождавшаяся тревогой. Златорайцы глушили себя сплетнями, утопали в смертных грехах: уныния, куда ж без него, гнева, печали и гордыни, как оборотной их стороны, они не находили себе достойного применения, и все занятия казались им пустыми и никчемными.
   Эти три казни явились прологом к четвёртой - страху. Страх сопровождал исход немногих, погрузив остальных в оцепенение. Он имел трёх подручных: отчуждение, когда каждый был безразличен каждому, одиночество, оставлявшее всех наедине с безработицей, и предательство, делавшее готовым на всё ради личного спасения. Страх разобщал, исподволь превращая златорайцев в обезумевшее стадо, лишённое пастыря. Так златорайцы подготовили почву для пятой казни.
   Ею была преступность, порождённая безработицей, а зачатая, как уже говорилось, от всеобщего страха. Во время этой казни дети восстали на родителей, и разорвались узы поколений. Тогда же пролилась первая кровь. Этими казнями ознаменовались первое полугодие безработицы. А затем казни ускорились, следуя каждый месяц.
   Шестой казнью златорайской стала анархия. На горизонте замаячили сопровождавшие её псы - голод и холод. Следовавший по пятам хаос толкал на все смертные грехи, заставлял пройти через пролитую кровь, которая должна была очистить и освободить, но оказалась приманкой безработицы, и вместо этого только укрепила её власть, приведя к седьмой казне: диктатуре.
   Эта казнь означала окончательное торжество безработицы, лишив свободы воли, она поставила вместо бога человека, который распоряжался судьбами остальных. Это самое страшное, что могло случиться: безработица похитила у златорайцев данные им свыше души, заставив отказаться от поступков, от себя, от возможности выбора, вынудив передоверить своё будущее.
   Эти казни, чередовавшиеся одна за другой, не заканчивались, сопровождая город до последних времён, оставляя каждая свои глубокие шрамы.
   Нарисовав эсхатологию Златорайска, о. Ферапонт сложил на груди руки и перестал дышать. Похоронили его на церковном погосте, находившемся тут же во дворе, напротив его кельи, так что настоятель переехал совсем недалеко, пристроившись сбоку от нескольких тесно лепившихся друг к другу надгробий. Вначале пришлось лопатами расчищать участок от свалявшегося, покрытого коркой, снега, а потом разбивать ломами промёрзлую землю. С рабочих лился пот, они угрюмо молчали, втайне радуясь, что перед смертью покойник сильно исхудал и поместится в детскую могилку. Взяв на себя обязанности звонаря, один из прихожан забрался по обледеневшим ступенькам на колокольню, ухватившись за мёрзлую верёвку, свисавшую с чугунного языка, ударил в колокол, раз, другой, и по холодному воздуху, гулко перекатываясь, стали расходиться волны дрожи, явившиеся последним напоминанием о настоятеле златорайского храма.
   На место о. Ферапонта должны были прислать нового священника, но известие о его кончине долго бродило по городским закоулкам, точно похороненное вместе с ним, и не могло вырваться за пределы Златорайска, который и в этом повёл себя как чёрная дыра, так что церковь, где в последнее время служил тайный богоборец, оставалась закрытой. Для горожан это явилось очередной утратой.
   А на Крещенье допился до белой горячки учитель Петров. Он стоял посреди захламлённой промёрзшей комнаты совершенно голый, и ему казалось, что он снова ведёт школьные уроки. Только теперь он преподавал, как хотел, и говорил, что думал.
   - Я вижу, мои воробышки, вы читаете под партой - напрасно. Книги ничему хорошему не научат, потому что они не отражают жизни. - Учитель Петров коснулся переносицы, будто поправил очки. - Литература веками лгала, рассказывая небылицы, заставляя им сопереживать, но ей не выразить наших чувств. Так что уберите скорее книги, мои воробышки, и послушайте лучше меня. У нас сейчас урок истории. А кто в ней остался? Одни проходимцы. Увы, мои воробышки, это так, а если мы преклоняемся перед чьей-нибудь личностью, значит, мы просто о ней чего-то не знаем. - Он снова поправил невидимые очки. - Честный человек обречён пройти незаметно и умереть на обочине. Вот вам и вся история! Его история, моя, и, надеюсь, ваша. Вы же будете честными? Хотя прожить можно как угодно - хоть святым, хоть убийцей, - разницы никакой. Потому что вся эта человеческая жижа, облепившая Землю, ничего не стоит, ровным счётом ничего. Надеюсь, мои воробышки, вы запомните это на всю жизнь.
   Проходившие мимо дома добровольцы златорайской гвардии увидели его через заиндевевшее окно, а, когда он не откликнулся на стук, выломали дверь. Он не обратил на них никакого внимания, продолжая шевелить посиневшими губами. Его взяли под руки - он стал бешено вырываться, выкрикивая бессвязные ругательства. Пришлось связать ему руки за спиной. Широко расставив ноги с вывернутыми вбок ступнями, он тряс головой, как молодой бычок, так что его с трудом уложили в постель. Под двумя одеялами учитель Петров постепенно согрелся и, чувствуя, как болезненно крутятся в голове мысли, выплёскивал их, продолжая вести урок (теперь он обращался к стоявшим рядом гвардейцам, которых принимал за учеников).
   - Мы прожили так. А могли бы иначе. Не родись мы здесь и сейчас. Проклятое "здесь и сейчас"! Никто не видит дальше него. Все утыкаются в его стену. Да, мы могли бы прожить иначе. Могли бы? Ну, положим, могли. Но и в том "иначе" были бы тоже, как в скорлупе. "Там и тогда" было бы для нас таким же "здесь и сейчас". Потому что "здесь и сейчас" везде и навсегда. Какая разница, где быть? У каждого времени есть своя клетка, в которую попадаешь. Из неё не вырваться. И не увидеть соседней. Сколько не представляй. Ты можешь только плакать от бессилия и ярости. А наша клетка - Златорайск. Дырявая клетка, полная крыс. А скоро она станет общей могилой, - он расхохотался. - Да, будет так! Да будет так! Видите, дорогие мои воробышки, как много зависит от одной запятой. Переходим к уроку русского...
   Учитель Петров метался в бреду целые сутки. И уже вечность вёл уроки, ожидая звонка. Он страшно вымотался, чувствуя, как его слова отзываются в нём самом, как он весь покрывается холодным потом. А звонка всё не было.
   - Сашенька, - наконец, услышал он голос. - Чай стынет, приходи скорее.
   - Иду, мама, - откликнулся учитель Петров и умер.
   Эти две смерти, случившиеся одна за другой, в прежние времена потрясли бы Златорайск. Но теперь они остались незамеченными, как выпавший ночью снег, который сошёл к утру. Смирившись с безработицей, которая пришла, казалось, навсегда, город встречал всё с тупым равнодушием.
   - Безработица ожесточила наши сердца, - вернувшись с похорон священника, сказала жена Алексею К.
   - Она их опустошила, - вздохнул он.
   Но оба ошибались. Златорайцы вычеркнули из памяти учителя и священника, как раньше убитого мэра, потому что каждый в глубине ждал своей очереди.
  
   После того, как в городе перебили всех собак, из тайги стали забегать волки. Лунными серебристыми ночами их стайки из трёх-четырёх особей лениво трусили по центральным улицам, оставляя на снегу мелкие, петлистые следы. Одну из таких стай вела старая тощая волчица с проплешинами на боках и слезившимися глазами. Вытянувшись гуськом, волки с завидным постоянством перебегали под утро мост через Карповку, не смущаясь будки с дремавшим сторожем. Волков отпугивали стуком деревянных колотушек, криками, разрезавшими тишину ночей, в них стреляли из окон, ставили в рыхлом снегу капканы, которые они обходили, появляясь снова и снова. Большой угрозы в них не видели - скотина и домашняя птица в Златорайске давно перевелись, а склады с провизией, в основном с мороженой рыбой, были под замком, к тому же надёжно охранялись все двадцать четыре часа. "И чего повадились, взять-то всё равно нечего, - недоумевали златорайцы. - Видать, с голода совсем поглупели". Но у горожан хватало своего, чтобы ещё разбираться в психологии хищников, и к волкам быстро привыкли, как и ко всему, что посылала безработица. Привыкли и волки. Настолько, что уже не прислушивались к тёплому человеческому жилью, не принюхивались к идущему из труб дыму, а, усаживаясь полукругом на площади возле мэрии, распускали по снегу подрагивавшие хвосты и протяжно выли на луну. Свято место пусто не бывает, и волки в каком-то смысле заменили собак. Особенно когда вились на спине и, вывернув шеи, грызли от голода снег. Так продолжалось с месяц. Пока однажды в морозную голубую ночь, когда небо разрезал блестевший серп, волки не подгрызли труп замёрзшего, не успевшего добраться до тёплого дома. Это была стая плешивой волчицы. Из окон видели, как волки, окружив труп, рвали его, отскакивая с кусками мяса и одежды, совсем по-собачьи. Горящие глаза, полосовавшие темноту, и окровавленные морды, бывшие всего в нескольких шагах, вызывали омерзение и ужас, но сделать с ними ничего не могли - в окрестных домах не оказалось ружей, а выходить с кольями не решились. В произошедшем Круглов не увидел ничего страшного, подумаешь, изгрызли мертвеца, которого всё равно бы скинули в овраг общей могилы. К тому же он был сам виноват - нарушил комендантский час, и за это последовала расплата. В глубине начальник полиции был даже рад, что нарушивший его приказ понёс наказание. Но это был отличный повод занять людей, и Круглов не преминул им воспользоваться. Лишний раз подчеркнув свою деятельность, он организовал волчью охоту. Облаву устроили на рассвете, когда лёгкие обжигал тридцатиградусный мороз, по всем правилам расставив загонщиков в толстых ватниках и завязанных под подбородками ушанках, предварительно окружив участок тайги красными флажками, для чего часть людей поставили на лыжи. Всё было как полагается - густо выстроенные цепи с трещотками в руках, то здесь, то там неумелые выкрики: "Ату их, ату!", крепко сжатое дубьё, беспорядочная пальба в воздух, в общем, потеха нешуточная, не хватало только собак, притравливавших зверя, но, казалось, что обойдутся и без них. И всё шло по плану, пока из-за ели неожиданно не выскочил огромный бурый самец с вздыбленной шерстью, в один прыжок преодолев расстояние с загонщиками. Он опёрся на задние лапы. Матёрый, свирепый. Обнажились жёлтые клыки. Кто-то второпях выстрелил, и пуля зарылась в серебрившийся на солнце снег. Вожак продолжал скалиться, пружинисто подбирая туловище, готовое распрямиться в прыжке. Судорожно глотая слюну, все почувствовали клыки на своём горле. Этого оказалось достаточным, чтобы, попятившись, расступиться. В образовавшуюся брешь рванулась плешивая волчица, за которой проскользнула вся стая. Кто-то бросил вслед кол. Стрелявший снова вскинул ружьё и снова промахнулся. Остальные ограничились ругательствами. К вечеру всё закончилось. Волков не загнали ни одного, только издали наблюдая их серые силуэты с вислыми хвостами, мелькавшие меж деревьев. В город вернулись усталые, сломленные, обвиняя в неудаче друг друга, но не Круглова, нет, не Круглова, ни в коем случае. Всем было ясно, что облава провалилась, однако её оказалось достаточно - волки отступили дальше в тайгу.
  
   Инкрустированный мундштук, который Пётр Н. хотел подарить начальнику полиции, и правда оказался на его столе. Как доказательство того, что Дрёмышева убил он. Пётр Н. принёс его на другой день после похорон бывшего мэра. Он выложил его молча, заглядывая Круглову в глаза, пытаясь увидеть в них благодарность. Но взгляд начальника полиции не выдавал чувств. Сутулясь за столом, он смотрел на мундштук своими рыбьими глазами, и тот вскоре стал главным доказательством в убийстве Дрёмышева. После беззаконного убийства в судный день Круглов разыгрывал фарс. Он был ему нужен, чтобы показать - прежние времена прошли безвозвратно, теперь в Златорайске снова воцарился закон. И этот закон - он, Круглов. Выписав ордер на обыск в доме Елены С., начальник полиции отправился туда сам. И вскоре его люди нашли мундштук. Когда Елене С. предъявили обвинения, она не могла даже плакать.
   - Убитый накануне был в вашей библиотеке, - допрашивал её сухой, жилистый помощник Круглова, которому тот поручил следствие. - Вы возобновили свою связь, а, поссорившись, застрелили его.
   Следователь говорил убедительно. Круглов скрыл от него то, что мундштук подброшен.
   - Что вы такое говорите, - трясла головой Елена С. - Это же безумие. Я любила его.
   - Правильно, преступление произошло на почве страсти. Возможно, он вас обидел. Или вы ревновали. Разыгралась бурная сцена, ружьё само выстрелило, как это бывает в таких случаях, вы испугались, бросили его с балкона в снег, уничтожив отпечатки. Не думаю, что вы действовали осознанно, просто вам повезло. - Елена С. посмотрела непонимающе. - Я имею в виду с отпечатками.
   - Я не могла этого сделать, как вы не понимаете, я любила его.
   - Конечно, любили. И поэтому прихватили дорогую для него вещь, с которой он не расставался. Мундштук в момент убийства ведь лежал на столе?
   Елена С. разрыдалась.
   - Признайтесь, вам станет легче. Ваш случай самый обычный, половина преступлений совершается из-за любви. Непредумышленное убийство, много вам не дадут, вы ещё молоды.
   Да, сухощавый следователь говорил убедительно. Целых три часа. На его тонкой шее елозил кадык - вверх-вниз, вверх-вниз. Он искренне верил в свою версию. Но ничего не добился, кроме слёз. Кончилось тем, что Елена С. медленно сползла со стула, в обмороке запрокинув голову на сиденье.
   А вечером к ней в камеру пришёл другой помощник Круглова, коренастый, с косым шрамом на щеке.
   - Ты, это, девка, давай сознавайся, - хрипло произнёс он. - Начальник сказал, добиться признания, это, любой ценой. Понимаешь, это, приказал любой ценой.
   Он ухмыльнулся, отчего шрам у него уехал к уху. Елена С., поджав ноги на лавке, отодвинулась в угол.
   - Ну, так, это, сознаёшься?
   Расстегивая брюки, крепыш шагнул вперёд. Елена С., кусая губы, вжалась в стену. В её глазах застыл ужас.
   Ночью от холода не спасало даже шерстяное одеяло, которое, уходя, крепыш бросил в камеру. Вжавшись в стену, Елена С. дрожала, глядя на захлопнувшуюся дверь с проржавевшим замком, скрежет которого стоял у неё в ушах. И он заставил её вскрикнуть, когда на другой день повторился с приходом допрашивавшего её накануне жилистого следователя. Растрёпанная, с блуждающим взглядом, она не отвечала на вопросы. Следователь поднялся к Круглову.
   - Подумаешь, - отмахнулся тот, - раньше бабы о таком и не говорили. От неё не убудет, не голову же проломили.
   - Но она не в себе.
   - Ничего, отойдёт. Это всё наша изнеженная цивилизация голову заморочила. Взять хоть Африку или древний Рим, там овладеть женщиной силой - какое преступление? Дело житейское, предписанное природой - на это так и смотрели. Да если б за такое судили, род человеческий давно бы исчез.
   - Она не может говорить.
   - Добейтесь! Нам от неё нужна правда, повторяю, любой ценой!
   На третьи сутки после ареста Елена С. призналась в убийстве из ревности своего любовника, бывшего мэра Дрёмышева. Обязанностью начальника полиции было составить рапорт, приложить письменное признание, а в качестве вещественного доказательства мундштук, и в сопровождении следователя отправить Елену С. в областную столицу. Из "Златорайского вестника" об этом узнал весь город, но нелепость обвинения никого не смутила.
   - Я же говорил, - сложив газету, сказал жене Пётр Н. - Шерше ля фам.
   Жена, с полотенцем наперевес готовившая завтрак, села на край стола.
   - И тебе её не жалко?
   - Жалко у пчёлки сама знаешь где, - зло огрызнулся муж. - А за убийство отвечают.
   Жена теребила полотенце потрескавшимися пальцами.
   - А где тот мундштук, Петя?
   - Мундштук? Ты, видать, обыск наводила? - он старался говорить насмешливо, но его выдавала суетливость. - И дался тебе этот мундштук! Не помню, куда дел, кажется, подарил Круглову. А что он с ним сделал, не знаю.
   Жена посмотрела на мужа, будто увидела впервые, и её голос задрожал.
   - А ведь это ты, Петя, Дрёмышева убил.
   Подскочив, как ужаленный, Пётр Н. сощурился. Он ждал чего угодно, мгновенно представив, как она вдруг кинется на него с криком, как будет молотить кулаками по его лицу, а он не станет загораживаться - разве только ладонью прикрыв глаза, - он даже не почувствует её ударов, к которым готовился уже давно, а не вот-вот, он будет стоять, опустив руки по швам, пока она не выбьется из сил и не рухнет со слезами на пол. Но она продолжала сидеть неподвижно на краю стола с полотенцем наперевес. И неожиданно это его взбесило. Эта поза немого судьи, свидетеля его признаний, эта попытка встать над ним, отстраниться, будто они не муж и жена, будто не прожили вместе столько лет.
   - Да, я. Хочешь, расскажу как?
   Он произнёс это тихим голосом, совершенно спокойно, будто речь шла о чём-то незначительном, само собой разумевшемся. Жена замахала руками - полотенце слетело на пол.
   - Нет уж, послушай, раз сама напросилась!
   Пётр Н. стал расхаживать по комнате.
   - В тот вечер я пришёл к нему с поручением от Круглова. Когда он впустил меня, я с порога залепил, чтобы он прекратил свои подстрекательства. Он ответил, что не понимает, о чём это я, и пригласил в комнату. Всё он прекрасно понимал! Но я дал ему ещё один шанс, сказав, что Круглов им недоволен. Он рассмеялся, назвал Круглова бандитом и достал из стола письмо, которым повертел у меня перед носом. Он заявил, что написал, как расправлялись с малолетками и цыганами. Он собирался переправить его в область. Разве я мог это допустить? Он выдвинул ящик, чтобы убрать письмо, и в этот момент я застрелил его. Из его же собственного ружья, которое сорвал со стены. Потом я выбросил его с балкона в сугроб...
   - А мундштук?
   - Им он накрыл письмо, и я схватил его автоматически.
   - Значит, письмо ты тоже передал Круглову.
   Лицо Петра Н. исказила болезненная гримаса.
   - Нет, я его выбросил. Дрёмышев обманул меня - оно предназначалось Елене С., в нём он предлагал ей сбежать вместе из Златорайска. Но откуда мне было знать?
   Пётр Н. уже кричал, и жена испуганно вцепилась в стол. Она впервые увидела, каким жестоким может быть муж, которого любила. Он сел напротив. Помолчав, произнёс совсем тихо.
   - И что прикажешь мне делать? Донести на себя? Так Круглов не примет моего признания. Смерть Дрёмышева ему на руку, и всё сложилось, как нельзя лучше. А так все поймут, что за убийством стоял он. Да, я убил Дрёмышева, но приказал-то он! И у меня не было выбора. Я спасал не только себя, но и половину Златорайска. И тебя в том числе. А то, что случилось с Еленой С. - на совести Круглова, я тут не при чём. - Он сделал паузу. - Пойми, у меня не было выбора, не было...
   Жена не поверила ни одному его слову. Однако это ничего не меняло.
   - И как нам жить дальше?
   Она посмотрела печальными глазами, в которых читалось прощение. Он накрыл ею руку ладонью.
   - А как мы жили до этого? Во всём виновата чёртова безработица.
  
   Возможно, редакцию "Златорайского вестника" натолкнул на это Круглов, вызвав сотрудников в мэрию, но скорее всего до этого там додумались сами: печатать большие, в целые развороты, статьи, внушавшие златорайцам, как ужасно они жили раньше, не только во времена осенней разрухи, что было очевидно, а и до этого, при золотопромышленной компании. Написанные как памфлет, в страстном, непримиримом тоне, не допускавшем возражений, они выходили всё чаще, почти в каждом номере. Аргументация в них, несмотря на их количество, сводилась к двум пунктам: во-первых, труд на заводе оплачивался нечестно, львиную долю присваивала администрация, собственно, не скрывая, что было, по мнению газеты, особенно унизительным (в одной из статей даже рассказывалось о прибавочной стоимости и неиссякаемой алчности капитала); во-вторых, царило отвратительное неравенство, которое было следствием имущественного разделения, богатые позволяли себе всё (хотя это было и не так, но кто ж теперь вспомнит, к тому же прошлое легко изменить, освежив в памяти некоторые действительно бывшие случаи), а бедным нельзя было позволить себе и вполовину, приходилось работать на дядю, за гроши, в постоянном страхе увольнения. А банки, наживавшиеся на процентах? Сколько паразитировало на честных тружениках! А как только им стало плохо, они тут же схлынули, бросив остальных, сбежали, уехали, ведь с их капиталами всегда найдётся куда. А разве это было не так? Зато сейчас всё добытое общим трудом, пускай и не так много - рыба, дрова, пушной зверь, - делится поровну (о злоупотреблениях естественно умалчивалось), всё распределяется между обедневшими, но ставшими равными. И разве это не повод для гордости? Упор, таким образом, делался не на материальном благополучии, а на моральной стороне вопроса, на вопиющей несправедливости. Такое сравнение было явно в пользу настоящего, тем более всё, что было хорошего, старательно ретушировалось. Из номера в номер "Златорайский вестник" долбил своей убийственной аргументацией - а как с ней поспоришь, если это чистая правда? - и постепенно восторжествовала точка зрения о привлекательности настоящего. Тем более, что психологически всё было точно выверено: нельзя же бесконечно сокрушаться по утраченному прошлому, считая его золотым веком, гораздо удобнее отрешиться от него, объявив такие настроения иллюзией, выдумкой, мифом. Сто раз повторённая ложь становится правдой, и к весне стало уже хорошим тоном ругать прежние времена.
   Как такое случилось?
   Златорайцы стали идиотами?
   Их заставили?
   Им внушили?
   Нет, вопрос был куда тоньше.
   Случилось то же, что и с футболом в рассуждениях Свербилова, как с любой идеей - достаточно убедить всего лишь незначительную часть, а у любой нелепости всегда найдутся поклонники, как у любой книги свой читатель, достаточно создать узкую секту, наподобие ранних христиан, а потом процесс пойдёт сам, лавиной, искренне уверовавшие вовлекут в него остальных. Заразив, как вирус? Возможно, и так. Но результат будет налицо. Обязательно, как в Златорайске. Общество перестроилось Окончательно и, казалось, бесповоротно. Думать иначе, а тем более высказывать своё мнение стало опасным. Всех это устраивало, все казались довольными, возможно, скрывая недовольство, но кто ж разберёт, и только горстка стойких, таких как Свербилов, с ужасом видели, что все вокруг доверяют больше не своей памяти и глазам, которые могут ведь и подвести (надо признать в этом был свой резон), а общему мнению, сформированному какой-то паршивой газетёнкой.
   Но дело этим не ограничилось. Многие пошли ещё дальше, стали гордиться, что они победили безработицу, хотя это было не так, что они не только пережили её, но извлекли бесценные уроки, выжив в тяжелейших условиях, зимой, без отопления, света, воды, а на такое способны немногие, да что говорить, считанные единицы, значит, они сильные, им есть, за что уважать себя, одним словом, златорайцы, и этим всё сказано, златорайцы - и всё, вполне достаточный повод для гордости, с некоторых пор они живут иначе, чем весь остальной мир, они сами выбрали такую судьбу, добровольно, а разве нет, могли бы уехать, убежать, покинуть родные места навсегда (о том, что не могли, уже не вспоминали), но они остались, выстояли, доказали свое право на существование, в отличие от безвольных, плывущих по течению, приспосабливающихся, которым не подвернулся шанс сделать осознанный выбор, да и неизвестно, как бы им ещё воспользовались, они подтвердили тем самым, что живут правильно, а весь мир - нет... Многие искренне поверили в свою особую, златорайскую, породу, в несгибаемую, железную кость, были убеждены, что под руководством Круглова вынесут всё - после пережитого им по плечу любое дело, любое испытание.
   И таких с каждым днём становилось всё больше.
  
   В начале марта на заснеженных улицах Златорайска появился одинокий джип. Поколесив по пустому городу, он остановился у дома Свербилова. За рулём сидел молодой человек с густой рыжей шевелюрой, сползавшей на веснушчатый лоб. На калитке у Свербилова висел замок, и молодой человек, растянувшись в машине, уснул. После эпидемии Свербилов съехал от Алексея К. и снова поселился один в огромном, обветшалом доме, где провёл половину жизни. Целыми днями он пропадал на вызовах, стараясь возвращаться как можно позже, смертельно уставшим, чтобы тотчас лечь в постель. Но в последние дни к нему вернулась бессонница, и его долгое путешествие в ночи сопровождалось мучительными воспоминаниями. К этому времени он уже со всем свыкся. Он отчётливо понял, что дело вовсе не в начальнике полиции, что это не Круглов установил диктатуру, а сами златорайцы в его лице установили диктатуру над собой. Да, Свербилов это ясно осознал. И ему от этого становилось тошно. Но что было делать? Златорайцы такие, какие есть, и другими им не быть. Их можно принимать или нет. Их можно даже полюбить во всей их пугающей неприглядности или, презирая, возненавидеть, сбежав от них куда угодно, хоть на край света. Свербилов выбрал первое. Это далось ему нелегко, пришлось преодолевать себя, но, как посоветовал ему Одинец в доме с покосившейся двускатной крышей и щебетавшей в клетке жёлто-зелёной канарейкой, он, наконец, безоговорочно принял всё - безработицу, начальника полиции, царившую апатию, отчуждённых, измученных людей и замерзавший город, в котором готовился умереть. Главное, не жалеть себя. Никогда, не при каких обстоятельствах. Тогда будет легче. Да, никакой жалости, иначе смерть придёт раньше, ещё до кончины тела.
   У караулившего его джипа Свербилов появился только в сумерки.
   - Папа! - Водительское стекло опустилось, и оттуда показалось улыбавшееся лицо. - Ты по-прежнему много работаешь.
   Вспоминая сына, Свербилов часто представлял эту встречу, но всё вышло не так. Внутреннее опустошение, которое он испытывал в последние месяцы, не позволило ему удивиться.
   - Давно ждёшь? - спросил он, будто они расстались только вчера. - А ты подрос.
   - Что, согласись, не удивительно. А ты не изменился. Пригласишь?
   Свербилов торопливо кивнул. Они поднялись по ступенькам, но, прежде чем попасть в дом, Свербилов щёлкнул зажигалкой, и в её неверном свете долго скрежетал в замке ржавым ключом.
   - Дай помогу. - Повернув ключ до отказа, сын налёг на дверь плечом - та примёрзла, и ему пришлось вдобавок ударить её носком ботинка. - Вижу, замок ты так и не сменил. - Свербилов виновато улыбнулся. - И двери, когда дома, по-прежнему не закрываете?
   Домашние запахи опьяняюще ударили в замёрзшие ноздри. Сняв пальто в тёмной прихожей, повесили их на единственный крючок - одно на другое. О чём было говорить? Свербилов снова щёлкнул зажигалкой, проходя в гостиную.
   - Как там мать?
   - Живёт отдельно, с мужем. Такая же властная. Света, я понял, нет?
   Свербилов молча зажёг три оплывших свечи в бронзовом подсвечнике, подвинув его на середину стола. О чем говорить?
   - Как же ты добрался?
   - В нашу глухомань? - сын сделал акцент на слове "нашу", и Свербилов оценил его деликатность. - До соседнего города поездом. А там арендовал джип. На обычной легковушке сюда не добраться.
   Свербилов кивнул. Разгоревшись, свечи выхватили пустую скатерть.
   - Извини, угостить нечем, я никого не принимаю.
   Свербилов-младший опустился на стул.
   - Это ты извини, я должен был приехать раньше.
   И тут Свербилов, наконец, удивился. Вот он, его сын, из плоти и крови, сидит напротив. До него вдруг дошло, в какой обстановке он его принимает, и ему сделалось стыдно. Сын уловил его настроение.
   - Не думай, я тебя не забыл, - быстро заговорил он. - Я следил за тобой, пока не отключили интернет. У меня же остались одноклассники, они мне всё рассказывали. И про закрытие прииска, и про безработицу. Я должен был приехать сразу, как только прочитал последнее твоё послание.
   Свербилов посмотрел непонимающе.
   - Ну, то, набранное капслоком "мне плохо", ты же его мне адресовал.
   И тут Свербилов понял, что сын прав, конечно, он писал ему, кому же ещё. Разве кроме него это кого-то взволнует? Да, это был сигнал бедствия, который он подавал единственно возможному спасителю. Сцепив пальцы, Свербилов протянул руки на столе, и сын накрыл их ладонью.
   - Я и собирался, но тут родился ребёнок, и на время всё отложилось.
   - Так ты женат?
   - Да. И жена ждёт нас обоих.
   Свербилов растерялся. Он ожидал чего угодно, но только не этого. А почему, собственно?
   - А с чего ты взял, что я поеду? Думаешь, благородный, вытаскиваешь отца из богом забытой дыры?
   Свербилов-мл. залился смехом.
   - Ошибаешься, мною движет чистая корысть. Кто-то должен возиться с внуком, кроме того семейный доктор не помешает.
   - Но у меня здесь больные, - Свербилов сделал последнюю попытку. - Не могу же я их бросить.
   - Я проехал по городу и не насчитал ни одной аптеки. Какой врач без лекарств? А у меня ими весь багажник забит. Оставим за тебя выкуп. Я много раз слышал, что деньги зло, но иногда бывают полезны. Кроме того у нас больных тоже хватает, не захочешь жить с нами, снимем тебе квартиру, откроешь практику.
   - Так ты богат?
   Сын не ответил. Свербилов уставился на трепетавшие свечи, тронул ладонью седые виски и неожиданно для себя согласился. Свербилов-мл. широко улыбнулся, так что его веснушки на щеках собрались в кучу.
   - Вот и славно, папа, вот и славно.
   В дверь громко постучали и, не дождавшись ответа, открыли рывком. Ворвавшийся ветер чуть не задул затрепетавшие свечи, и на пороге появился низкорослый крепыш с косым шрамом.
   - Это, здрасьте, - не снимая шапки, сказал помощник Круглова, закрывая ногой дверь. - У вас тут, это, джип припаркован.
   Застыв, он сделал выжидательную паузу.
   - Сын приехал.
   Свербилов неловко улыбнулся. Крепыш смерил Свербилова-мл. колючим взглядом.
   - Это, надолго?
   - Может, насовсем. А что?
   - Надо бы, это, отметиться, мы чужаков не любим, - крепыш выпятил челюсть, но, спохватившись, перевёл взгляд на Свербилова. - К вашему сыну это, конечно, не относится. - Глубже нахлобучив шапку, он толкнул дверь. - Это, загляните завтра в участок, отметим.
   Когда остались одни, Свербилов-мл. посмотрел на отца.
   - И кто этот "Это"?
   Свербилов промолчал.
   - Чёрт возьми, да что у вас творится?
   Свербилов отвернулся.
   - Долго рассказывать.
   - Ночь длинна, выкладывай.
   Свербилов, как мог, рассказал златорайскую эпопею. Сын слушал, широко открыв глаза, иногда вставляя восклицания.
   - Жду тебя в машине, - подвёл он черту, когда Свербилов смолк.
   - Боюсь, у тебя слили бензин.
   - В багажнике есть запасная канистра.
   - У меня нет паспорта.
   - Чепуха, главное, отсюда вырваться.
   - На дороге наверняка кордоны. Нет, придётся завтра идти к Круглову. И не спорь! А сейчас давай спать.
   Поплёвывая на пальцы, Свербилов стал гасить свечи.
  
   Утром джип подъехал к мэрии.
   - Подожди в машине, - открывая дверцу, сказал Свербилов сыну. - Надеюсь, это ненадолго.
   Свербилов поднялся на второй этаж к кабинету Круглову, возле которого маячил его низкорослый помощник, хмуро на него покосившийся. Войдя в кабинет, Свербилов открыл, было, рот, но начальник полиции его опередил.
   - Это измена, доктор, - поднялся он из-за стола. - Да-да, не спорьте, это предательство. Мы вместе пережили трудные времена, а теперь, когда всё только стало налаживаться, вы сбегаете.
   Свербилов протестующее замахал руками.
   - А как это ещё назвать? Конечно, предательство! Мы и так потеряли лучших - священника, учителя, а теперь ещё и врача! Я начинаю привыкать к предательству, но дело не во мне, а в златорайцах. Как вы посмотрите им в глаза? Что мне ответить им, когда они спросят, почему я отпустил их единственного врача? Разве можно чем-то компенсировать ваше отсутствие?
   - Деньгами, - раздалось за спиной у Свербилова. - В разумных пределах.
   Отодвинув отца, Свербилов-мл. вышел вперёд. Круглов уставился на него рыбьими глазами.
   - Вы не похожи на отца. И внешне тоже.
   Свербилов-мл. пропустил мимо.
   - Без отца я не уеду, а в случае моего невозвращения сюда пожалуют столичные следователи. С ними будет нелегко договориться, я вас уверяю. Гораздо легче иметь дело со мной. - За спиной у Свербилова вырос крепыш. Указав на него через плечо, большим пальцем, Свербилов-мл. продолжил ровным голосом. - Прикажите вашей "эталке" разгрузить машину, там медикаменты, отец покажет, что куда сложить. А мы пока обсудим финансовую сторону?
   Круглов выдержал паузу.
   - Мы пережили тяжёлую зиму, а где были столичные власти? Помогли они чем-нибудь? - он пристально посмотрел на Свербилова. - Как никому лучше, вам известно, какой ценой был спасен город. Надеюсь, вы не доставите нам неприятностей?
   Свербилов кивнул. Круглов сделал жест низкорослому помощнику, и они со Свербиловым удалились.
   - Так что вы хотите? - пролаял Круглов деревянным голосом, приготовленным для таких случаев.
   - Того же, чего и вы, - мягко ответил Свербилов-мл. - Помочь городу и не остаться внакладе. Уделив мне немного вашего драгоценного времени, вы поймёте, как с честью выйти из ситуации. Вам интересно?
   Прислушиваясь, Круглов склонил голову набок. Свербилов-мл. говорил недолго и вкрадчиво, а под конец положил на стол пухлый конверт. У Круглова хватило выдержки не только не пересчитать деньги, но даже не остановить на них взгляда. Вместо этого он вышел из-за стола, жестом предлагая следовать за собой, и толкнул плечом обитую дерматином дверь в коридор. Он не произнёс ни слова. Его охватывал приступ ярости, но он сумел с ним справиться. С выпяченным подбородком зашёл в бухгалтерию, где хранились личные дела златорайцев, и, перевернув на пол картотеку, всучил Свербилову-мл. стопку документов под буквой "С". И пока тот рылся в них, быстро вышел, плечом вперёд.
   - Я понимаю, деньги зло, но они всё решают, - через полчаса сын протягивал в машине паспорт Свербилову. - Этот демагог оказался сговорчивым, не в пример карлику со шрамом.
   Крышу джипа тонкой кромкой облепил мокрый снег, по стеклу туда-сюда сновали дворники. Под передним колесом раскисший снег просел, и джип накренился вперёд, к обочине, так что зеркальце заднего вида выхватывало кусок серого, низко нависшего неба. Дожидаясь сына, Свербилов сидел с обиженным видом.
   - И во что я обошёлся?
   - Не бери в голову, для меня ты бесценен.
   Пока сын прогревал мотор, Свербилов заёрзал в кресле.
   - Я тебе в детстве уделял мало внимания, - глухо произнёс он. - Я потом думал об этом...
   Голос у Свербилова предательски дрогнул. Он вдруг вспомнил, как, став подростком, сын целыми днями просиживал в социальных сетях. Свербилов, человек старой закваски, человек с принципами, пусть и старомодными, но устоявшимися, их презирал. Социальные сети были для него символом тотального одиночества, отражением всеобщего отчуждения. И всё же показывая, что идёт в ногу со временем, стараясь быть современным, не во всём, конечно, упаси бог, но хотя бы в том, что касалось отцовства, делал вид, будто живо интересуется массовыми коммуникациями, интернет-технологиями и всем таким прочим, он даже открыл в себе актёрский талант, восхищаясь вдруг каким-то клипом, восторгаясь дизайном, искусством веб-мастера и всем таким прочим, но в глубине ему хотелось крикнуть: прочь отсюда, прочь из этого кривого зазеркалья, где сердечные дела выставляют на всеобщее обозрение, превращая даже собственные муки в какой-то аттракцион, балаган, рекламу, да-да, именно рекламу, которой невольно подражают, стремясь получить свои десять мгновений славы, хоть так, хоть немного известности, пусть обо мне узнают, неважно кто, неважно зачем, не задаваясь вопросом, а может, узнавать-то и нечего, или лучше даже не узнавать - он злой, этот Свербилов, профессия врача сделала из него просто жестокого правдоруба! - бегите, бегите из этого гигантского борделя, помойной ямы, где поласкают грязное бельё, напоказ, эдакий виртуальный эксгибиционизм, навязчивый стриптиз, от которого некуда деться, нате, жрите, нет это не комильфо, а, впрочем, где в современном мире вы видели комильфо. Но вместо этого Свербилов добродушно улыбался, когда сын, щёлкая мышью, открывал сайт за сайтом, до мелькания в глазах, до одури. Он притворщик, этот Свербилов, он всё время пока смотрел, проклинал про себя эти чёртовы соцсети, где играют в откровенность, чересчурную даже по нынешним меркам, как же, душа нараспашку, тело тем более, об этом даже нечего и говорить, играют роль, из которой то и дело выходят, переигрывают, фальшивят, благо никто не замечает, потому что такие все, и всем все глубоко безразличны, да, никакой естественности, гораздо естественнее было бы промолчать, но в соцсетях молчание не предусмотрено, нет соответствующей кнопки, поэтому приходится быть таким, как все, то есть никаким. Спустя много лет Свербилову стало стыдно за своё двуличие, он уже не понимал, почему у него не хватило мужества придерживаться своей обычной прямоты. Боязнь потерять сына? Так он и так его потерял. Страх обиды? Разрыва? Всё было лучше, чем так, честнее.
   Как знать, возможно, эти мысли пришли к Свербилову лишь с опытом безработицы, но в последнее время он часто вспоминал своё поведение, которое считал недостойным, и теперь вспомнил снова.
   - Да что ты, папа, - сын переложил руку с руля ему на колено. - Достаточно было твоего присутствия, ты был для меня примером.
   "А Одинец? - чуть не вырвалось у Свербилова. - Ты бывал у него в детстве?" Но он боялся услышать отрицательный ответ, опасался встретить удивление, когда произнесёт фамилию старика в доме с покосившейся двускатной крышей и щебетавшей в клетке жёлто-зелёной канарейкой, страшился получить подтверждение тому, о чём подозревал все эти месяцы - что мёртвый город заразил его безумием.
   В зеркальце заднего вида низкорослый помощник Круглова возился с грудившимися одна на одной коробками с лекарствами. Расправляя складки прикрывавшего их брезента, он энергично смахивал снег пухлой ладонью с короткими пальцами, зная, что на него смотрят, то и дело подмигивал в зеркальце, пока тронувшийся джип, буксуя, не обдал его струёй грязных брызг и не превратил в карлика, который исчез вместе с коробками на первом повороте.
   Перед тем как выехать из города, Свербиловы завернули к Алексею. К. Он сидел за шахматной доской, разбирая какую-то партию. Его жена в кресле напротив, вязала на спицах, а скатившимся ей под ноги шерстяным клубком играл котёнок.
   - Вот, подобрали бездомного, а то крысы сожрут, - сказала она Свербилову, точно оправдывалась. - Какой у тебя взрослый сын, а от наших ни весточки.
   Она вздохнула.
   - Так значит, всё у них хорошо. Иначе бы точно объявились. - Алексей К. посмотрел на Свербилова-мл. - Что-то я не то сказал, отвык за зиму общаться, одичал. - Он перевёл взгляд на врача. - Значит, покидаешь нас? - Свербилов кивнул. - Жаль, единственный приличный человек оставался, теперь и сыграть будет не с кем. - Он снова посмотрел на Свербилова-мл. - А вы, молодой человек, не играете?
   - Немного.
   - Не скромничайте. - Алексей К. зажал в кулаках чёрную и белую пешку, убрав руки за спину. - В какой?
   - В левой.
   - Чёрные, - предъявил Алексей К. - Мне только в шахматы и везёт.
   Они просидели за доской до вечера. Один раз выиграл Свербилов-мл., а остальные партии закончились вничью.
   - Папаша-то у тебя послабее будет, вот что значит программист.
   Свербилов-мл. поднялся.
   - Нам пора.
   - Ну, куда вы на ночь глядя, оставайтесь, - засуетилась жена Алексея К.
   Свербилов, до сих пор развалившийся, на диване поднялся.
   - Нет, и в самом деле пора, а то, чего доброго, Круглов передумает.
   Алексей К. прослезился.
   - Ну, бывай!
   Они обнялись.
   - А вы приезжайте, ещё сыграем, - улыбнулся Свербилов-мл., доставая бумагу, на которой черкнул карандашом. - Вот адрес.
  
   Всё течёт, всё изменяется.
   Даже, когда, кажется, что стоит на месте.
   И у каждой перемены свой срок.
   За год безработица, как проказа, испещрила лицо Златорайска, исказив его черты до неузнаваемости. Она исполосовала его мостовые, оставив повсюду вывороченный булыжник, выщербленные тротуары, точно по ним прошёл смерч, заглянув в каждую подворотню, по которым раньше расхаживали кошки, оставила вместо них горки мусора, а теперь затаилась, легла на дно, перестав испытывать горожан, прекратив ставить над ними свои жестокие эксперименты. И они подстроились под её законы, которые казались теперь неизменными и вечными, научившись жить в её раскинувшейся тени. Окрестности Златорайска кишели вновь ожившими, взявшимися казалось бы ниоткуда, разве из преисподни, крысами, и за дичью, которую эти твари каким-то чудом умудрялись безжалостно истреблять, приходилось выбираться всё дальше. Инженер Алексей К., среди немногих получивший у начальника полиции разрешение на ружьё, пропадал теперь на охоте целыми днями, но ему редко удавалось подстрелить что-нибудь крупнее перепёлки. Вечера он по-прежнему проводил за шахматной доской. И правда, бывают ситуации, когда предпочтительнее играть в шахматы, занимая себя конями, скачущими по клеткам, и королями, попадавшими в тяжёлое положение, не такое, однако, безысходное, как то, в которое попал Златорайск, потому что разрешить его можно в любой момент - смешав фигуры, одним движением прекратив сопротивление. Ружьё? Уперев ствол в подбородок, спустить крючок пальцем ноги? Это тоже выход. Безусловно. Но он радикальный. И потом, жена. Весна выдалась ранняя, тайга утопала в грязи, и каждый шаг давался с трудом. Как и год назад, в его первую охоту с Петром Н., Алексея К. обступали голые, тугие сосны, тесно льнул колючий кустарник. Обходя проснувшиеся болота, хлюпавшие под сапогами чёрной жижей, он, случалось, делал огромный крюк, попадая в места совершенно незнакомые. Прежде чем застыть, стрелка треснувшего компаса бешено крутилась, так что приходилось класть его на землю, прежде утрамбовав её каблуком. Яркое солнце пригрело гальку у ручья, и Алексей К. растянулся на ней, прислонив ружьё к дереву. Утром ему посчастливилось подстрелить тетерева, и он отдыхал. Стекло лежавшего рядом компаса пускало зайчики, дрожавшие от воды блики слепили, и Алексей К. отвернулся к журчавшему ручью, наблюдая, как перекатываются по дну мелкие камни. Вдруг среди них что-то блеснуло. Алексей К. вскочил, бросившись в ручей. Ледяная вода обжигала пальцы, которые быстро задеревенели, но он успел достать самородок. Тот был крупным, а через час на ладони у Алексея К. таких набралась уже целая горка. Он сжал её в кулаке, ощущая приятный холодок. Золото! И его здесь много. Алексея К. затрясло. "Целые куски и кусища, - возбуждённо повторял он. - Его здесь куски и кусища!" Схватив ружьё, он выстрелил в воздух. Потом стал танцевать, как безумный, выкрикивая: "Золото! Золото!" Наверняка оно здесь не только в реке, где-то залегает жила, и, возможно, не одна. Надо разведать, обязательно. В Алексее К. проснулся азарт старателя, золоту от него не уйти, это не дичь, ему не спрятаться от его зорких глаз, от опытного взгляда, которым он уже ощупывал скрытые ельником окрестности. Его внимание привлёк одинокий, рыхлый холм, подозрительно свисавший над ручьём и, возможно, метавший в него самородки. Алексей К. бросился разгребать его руками, ломая ногти с набившейся под них мёрзлой землёй, так и есть, интуиция его не подвела, это как в шахматах, только в своём деле он чувствовал себя гораздо увереннее: заблестело, бугор оказался набит золотом, как сундук старого скряги, похоже, он открыл новое месторождение.
   Провозившись с полчаса на коленях, которые разодрал до крови, совершенно этого не заметив, Алексей К. вдруг остановился, поражённый внезапно пришедшей мыслью. Что будет, если он расскажет об открытии? Что оно принесёт златорайцам? Оно перевернёт их жизнь. Но кому нужны перемены? Уж точно не Круглову и не его людям. Перед Алексеем К. прошла шеренга добровольных гвардейцев, Пётр Н., жилистый заместитель начальника полиции и другой, "эталка", коротконогий уродец с косым шрамом, на которых держалась власть. Им она нравилась, и они верно служили ей. А других, похоже, уже не осталось. Возвышенные Кругловым будут стоять за него до конца. Потому что будут стоять за себя. А найденное золото отменит их власть, и значит, им ничего не останется, как пойти на убийство. Алексей К. тронул лоб. Ну, конечно, Круглов застрелит его, а месторождение объявит выдумкой. Он снарядит своих людей, которые, побродив пару дней по тайге, конечно же ничего не найдут. И тем самым подтвердят, что вышла ошибка. А скоро все забудут и про Алексея К., и про его золото. А ему? Ему - нужно? Алексей К. вдруг представил, как в окрестностях снова бурят землю, роют шурфы, добыча золота идёт полным ходом, как это было раньше, груды породы забивают вагонетки до отказа, гружёные с верхом, они едут по рельсам, медленно, одна за другой, как на конвейере, опрокидываясь набок, доставляют грунт туда, где он автоматически рыхлится, дробится, раскалывается, кругом - грохот, тот самый, от промывочных машин, который стоял в Златорайске пятьдесят лет и снова вернулся, теперь уже надолго, не навсегда, но надолго, пока будет стоять этот город, вернее, он и будет стоять, пока раздаётся этот грохот, теперь это совершенно ясно, да, после пережитого, ясно, как божий день, и вместе с этим вездесущим грохотом всё вернётся на круги своя, от чудовищных ужасов прошлого к бессмысленному убожеству настоящего - в кафе будет снова работать телевизор, будут снова заказывать пиво, следить по новостям, как в Африке случился очередной переворот, на то она и Африка, будут обсуждать футбол или что-нибудь ещё, всё равно что, надо же что-нибудь обсуждать, чтобы отвлечься от ещё одного дня, проведённого среди всепроникающего грохота, к которому уже привыкли уши, потому ставшему незаметным, но который всё равно никуда не девался. Так и будет тянуться. День за днём. Неделя за неделей. Год за годом. Человечество в действительности обречено метаться не между скукой и тревогой, а между работой и сумасшествием, впрочем, работа - это разновидность сумасшествия, как и безработица. Незавидный выбор. Можно сказать, убийственный. Он убедился в этом. Все убедились. Так что же теперь предпочесть? Всё зависит от него. Целиком и полностью. Если он решится, всё пройдёт, и всё забудется. Инженер в нём уже сделал свой выбор. Но обидно, что всё забудется. Все страдания напрасны. Впрочем, всё пройдёт во всех случаях. Поэтому страдания напрасны всегда. Чертовски обидно! Алексей К. огляделся. Итак, если он неосторожно расскажет о золоте, его убьют, да, так всё и будет, значит, надо пометить это место на карте и держать в тайне. Даже от жены. Особенно от неё. Да, ему придётся сделать всё в одиночку. А как же его невроз? Ему предстоит оказаться вдалеке от жены. От привычного дома. Родного города. Для него это был подвиг. Это значило встать выше себя, преодолеть свою болезненную, сложившуюся за десятилетия, психологию. Но безработица многому его научила. И главному - выживать. Сунув в карман один образец, Алексей К. швырнул золото в воду.
  
   Безработица как перст судьбы.
   Безработица как индикатор чувств.
   Безработица как санитар духа, поразившая в первую очередь тех, кто жил в пол силы, и в пол силы любил?
   В апреле лёд на Карповке неожиданно тронулся. Целый день грохотали наползавшие на берега льдины, ломая неосторожно близко выросшие деревья, кололись о стальные опоры моста. Смотреть на ледоход сбежался весь город. Это природное явление стало единственным событием, всколыхнувшим уже ставшее привычное течение жизни, давно вошедшее в своё русло, а в остальном всё оставалось по-старому: Круглов, принудительная работа и безнадёжная апатия.
   Алексей К. вспомнил ходившие после закрытия компании слухи о том, что её владельцы успели продать свои акции до того, как иссякло золото. Тогда это не вызвало протеста, какой был в нём смысл, если золото всё равно не вернуть. Говорили также, что через месяц, когда компания уже обанкротилась, её акции скупили за бесценок. Кому это понадобилось, оставалось тайной. А теперь всё вставало на свои места. Чтобы держаться поближе к центру событий, которые могли развернуться, надо было выбираться из города. Как угодно. Хоть пешком. Но куда? Алексей К. вспомнил про Свербилова. Перевернув всё в доме, он, наконец, зажал в кулак клочок бумаги с его адресом. Уходя, он не оставил даже записки. Это было жестоко, но Круглову опыта психолога не занимать, и жена могла выдать...
   Он должен продержаться.
   Он обязан преодолеть себя, справиться с одиночеством, всю жизнь сопровождавшегося приступами паники.
   И он определённо продержится, потому что даже сейчас не один.
   Отдыхая на снегу, Алексей К. с нежностью вспоминал жену, как она снова и снова уговаривала его отвлечься от шахмат, безработицы, царившей вокруг несправедливости, занявшись чем-то полезным, для себя, для своей психики, которую необходимо сберечь даже в создавшихся условиях, сохранить, как присутствие духа, да, присутствие духа в трудную минуту. Алексей К. улыбнулся, вспомнив её наивное раскрасневшееся лицо, трогательные, несколько смущённые интонации, с которыми она произносила свою проповедь. У тебя же была склонность к языкам, говорила она, сев к нему на колени и обняв за шею одной рукой, почему бы снова не заняться ими, например, английским, да, английским, если мы всё же соберёмся отсюда уехать - из Златорайска, страны, тогда перед нами будет открыт весь мир. Она, безусловно, права, что тут скажешь, но он вместо согласного кивка, которым можно было свести всё на нет, замусолив, забыв, похоронив её предложение, отпустил шутку, не бог весть какую, но всё же не удержался, как мальчишка, брякнув ради красного словца: "Английский? Боюсь, ничего не получиться. Только не английский. Сегодняшний Златорайск приучил держать язык за зубами, а не между ними, так что уже не получиться просовывать его вперёд, точно выражаешь удивлённое презрение или собираешься свистнуть". Острота так себе, на троечку, даже на троечку не тянет, оболгал чужой язык, лишний раз напомнил про Златорайск, что тут смешного, мальчишка и есть. Но она улыбнулась, с долей горечи, в тон его иронии, ровно так, как он ждал, не больше, не меньше, она всегда понимала его, всегда любила, хорошо, что он встретил её, иначе бы давно погиб. Она, конечно, и сама не верила, что он бросит шахматы, переключившись на языки, иначе откуда было это смущение, но чувствовала, что должна попробовать, это её долг, должна проявить участие, заинтересованность, чтобы совместная жизнь была сносной, даже если всё и останется по-прежнему. А именно так и будет, ничего не изменится, ровным счётом ничего, потому что меняться нечему, да если разобраться, и ни к чему. Да, с женой ему определённо повезло, а куда больше, у других и этого нет, так что грех жаловаться, надо благодарить судьбу. Так было раньше, когда он ещё не нашёл золота, а теперь перед ними откроются широкие возможности, всё перевернётся, всё изменится к лучшему, в том же Златорайске снова закипит жизнь, так что уезжать не стоило, правильно, что не уехали, тем более не стали изучать английский, не до него...
   В соседний город Алексей К. добирался почти сутки, проведя ночь у костра и просыпаясь то от далёкого волчьего воя (тогда он крепче сжимал топор), то от рушившегося с разлапистых елей снега, таявшего на огне. В городе он первым делом разыскал ломбард, где ему пришлось долго уговаривать оценщика принять в залог обручальное кольцо. В придачу он подарил ему топор, от которого тот долго открещивался. Алексей К. настаивал и только, выйдя из ломбарда, понял, что кольцо приняли не из милости, а из страха, который внушил. От его полушубка пахло дымом и потом, и в очереди на вокзале от него брезгливо отворачивались. Отвыкнув от толчеи, он и сам чувствовал себя дикарём: покупая билет, поразился своему грубому голосу, тому, насколько за время безработицы упростился его язык, который сводился теперь к "да" и "нет", односложным ответам или хриплым восклицаниям, зачастую их заменяющим. Побродив по вокзалу, Алексей. К. долго изучал светившееся на стене табло с расписанием поездов, соображая с какого пути отходит его пассажирский, а потом в ожидании растянулся в дальнем углу на месте для багажа. Куда делись приступы паники? Он чувствовал себя бомжом, одиноким, никому не нужным, но это его не смущало. И главное, не пугало. Потому что впереди у него была цель. Да, безработица многому его научила, она оказалась хорошим лекарем, жестоким, но эффективным. Денег едва хватило на плацкарту, в поезде Алексей К., не снимая полушубка, завернулся в грубое шерстяное одеяло, чтобы приглушить идущий от него запах, и, подложив под голову комплект постельного белья, который принесла молоденькая проводница, уснул на голой полке.
   В это время его жена заявила в полицию о пропаже мужа.
   - Ушёл в тайгу и не вернулся? - Круглов недоверчиво хмыкнул. - Может, мы зря вернули ему ружьё? Он не мог нас оставить? - Круглов нарочно употребил "нас", объединяя себя с женой. Он и в самом деле был опытный психолог. Жена мотнула отрицательно. - Ну, хорошо, организуем поиски.
   Тайгу прочёсывали всем городом, нашли головёшки костра, но дальнейшие поиски ничего не дали.
   - Может, это, медведь, - вставил низкорослый помощник Круглова. - По весне их, это, много.
   - Дай бог, чтобы медведь, - Круглов сузил рыбьи глаза. - Для него это было бы лучше.
   Вернувшись домой, жена Алексея К. мельком увидела себя в зеркале - растрёпанные волосы, шальные глаза. На ней не было лица. Она подтвердила Круглову, что в последнее время у них с мужем было всё хорошо, но в душе сомневалась. Может, он её бросил? После всего пережитого оставил жену, возле которой состарился? О чём они в последнюю встречу говорили со Свербиловым? Они же были ровесниками, а врач, в конце концов, уехал, дав понять, что в их возрасте ещё не всё потеряно. Да, это вполне логично - они могли договориться за её спиной. Мужчины не женщины, стареют позже, а чуть за пятьдесят какой возраст. Ракета летит дальше, а она - отстрелянная ступень, балласт, от которого необходимо было избавиться. Может, Свербилов уже подыскал кого-то в столице. Помоложе, покрасивее. Внутри у неё всё кричало: этого не может быть! Но, почему нет? В конце концов, каждый рано или поздно доживает до предательства. Но далеко не каждый находит в себе силы его пережить. Такие ломаются, сходят с ума. И жена Алексея К. была из их числа. Нацепив платок, она выскочила в холодные сени, топить которые было непростительным расточительством, и встала на колени перед глянцевым постером с изображением Богородицы. До глубокой ночи жена Алексея К. молилась там и рыдала...
   Поезд глотал шпалы. Мимо плыли бесконечные леса, с грохотом проносились мосты над разлившимися реками, или сколько хватало глазу, открывались вдруг затопленные луга. По вагону усатый проводник разносил горячий чай в подстаканниках, удерживая крючковатыми пальцами по три в каждой руке, и туда-сюда сновали проснувшиеся мухи, которых, как заключённых, увозили за тысячи вёрст. Поезд не был скорым, иногда по ночам подолгу стоял на какой-нибудь железнодорожной станции, и Алексей К. слушал тогда пыхтенье тепловозов, лязг буферов, грохот товарного, который они пропускали и который казался бесконечным, слушал тишину, визг тормозов, далёкие гудки, снова тишину, свистки, эхо свистков, скрежет и стук колёс на стрелках - всё это олицетворение цивилизации; ему казалось, что он чувствует даже запах паровозной смазки, тёплый ветер от встречного поезда, что было, конечно, иллюзией, окна оставались наглухо задраены, как люки подводной лодки, чувствовал прогорклый вкус машинного масла - этот вкус технического прогресса, в темноте купе вдруг ярко освещалось огоньками семафора - красным, жёлтым, зелёным, снова красным, - мелькавшими на стенах, на бугрившихся шторах, заставляя спящих ворочаться, накрываясь одеялом, а потом рывком качнувшись в другую сторону, пассажирский трогался, набирая скорость, превращал толчки в мерное покачивание, в колыбельную, погружая в ровный сон. На третьи сутки Алексей К. прибыл в столицу. Вечерело, он брёл по незнакомым улицам, задирая голову на светившиеся в домах окна, среди которых не было ни одного, где бы его ждали, а если бы он пришёл, без церемоний указали на дверь. Он был один в чужом огромном городе. Совершенно один. Среди миллионов незнакомцев, которым не было до него никакого дела. И все их лица слились в одно - холодное и равнодушное. Это вселяло ужас. Алексей К. начал задыхаться, к горлу подкатывал комок, его охватывала паника... Присев на лавочку, он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, попытавшись расслабиться, как всегда в таких случаях, задерживая дыхание на выдохе, сосредотачиваясь на той паузе, в которой вместе с пульсом, пробивается глубинное "я", несущее жизнь, как огонёк на горящей свечке, и, давая ему разгореться, постепенно увеличивая это мгновенье, предоставил ему разрастись, поглотить его целиком, вместе с тревожными, вышедшими из-под контроля мыслями. Однако этот испытанный приём не помогал. Его всё больше затягивал омут паники. Тогда Алексей К. переключился с дыхания, постаравшись представить лицо жены - спокойное, родное, лицо близкого человека, но оно не всплывало в памяти, затёртое образами последних месяцев. И тут Алексея К. снова выручила безработица: вместо жены он вдруг вспомнил Круглова, его заместителей, тот ужасающий беспредел, который они устроили в судный день, побросав убитых в мёрзлую могилу, вспомнил власть, жестокую, беспощадную, требовавшую беспрекословного подчинения, перебитых собак, скуливших перед смертью, унизительное распределение продуктов, волчью потраву, отсутствие паспортов, всё, что пришлось пережить, плача от бессилия долгими зимними вечерами, мучаясь отсутствием надежды, пребыванием в аду, убеждённостью, что завтра повторится всё то же самое, что это не кончится никогда. И Алексея К. охватила страшная злость. Его затрясло. Он в бешенстве стукнул кулаком по лавочке, так что несколько прохожих повернули головы, и резко вскочил...
   Через час Алексей К. был у Свербилова. Тот жил у сына, который работал допоздна, а два раза в неделю, по вторникам и четвергам, его невестка уходила вечерами на занятия йогой, оставляя свёкра нянчиться с ребёнком. В такой день и приехал Алексей К., застав Свербилова укладывавшим внука в постель. После того, как ребёнок засыпал, Свербилов обычно надевал очки и, положив на колени какую-нибудь книгу, водил пальцем по строкам. В последнее время он от безделья перечитывал греческую историю, так что после первых радостных восклицаний и вопросов, на которые Алексей К. едва успевал отвечать, стал за кофе её пересказывать.
   - Знаешь, любопытно жили древние, один царь плыл, к примеру, вдоль незнакомых берегов со своими воинами и, если видел туземцев, причаливал. Он был беспощаден и не оставлял выбора - туземцы должны были драться, и тогда их ждала верная смерть, потому что царь был чертовски воинственен, а если они отказывались, повелевал им установить на берегу столбы с изображением женских гениталий, чтобы все знали, кто здесь живёт. После этого он садился на корабль и плыл дальше. Милое нашёл развлечение, ничего не скажешь. А туземцы? Что им оставалось - либо смерть, либо позор. Ты бы что выбрал?
   - Не знаю.
   Алексей К. пригубил кофе. Свербилов упёрся ему в переносицу.
   - А я знаю. Этот царь был пришедшей к нам безработицей. Такой же неожиданной и безжалостной. А мы выбрали сам знаешь что.
   Алексей К. пожал плечами. Он молча смотрел, как Свербилов уже отчаянно жестикулировал, как когда-то в холодном златорайском доме за шахматами.
   - А думаешь, всё дело в безработице? Или что золото кончилось? Нет, во всём виноваты мы сами - и в Круглове, и в доносах, и в том, что дошли до такого. Понимаешь, сами! А безработица вроде приплывшего царя только указала наше место, открыла глаза. И знаешь, - Свербилов вспомнил слова Одинца, - я ей за это признателен, иначе бы так и прожили, не узнав, кто мы на самом деле.
   Алексей К. отставил недопитый кофе.
   - Тебе легко рассуждать, - отмахнулся он. - А вернуться не хочешь? - Свербилов мотнул головой. - То-то и оно! Так что заканчивай философию, дай отдохнуть.
   Он принял душ, из гардероба Свербилова ему подобрали одежду, а его, пропахшую насквозь, выбросили.
   Вечером пришёл Свербилов-мл., и за шахматами Алексей К. снова рассказывал о златорайской жизни, казавшейся на фоне громыхавших за окном трамваев и гула автомобилей далёкой и фантастической, о том, что неожиданно от сердечного приступа умерла Зинаида О., прямо на огороде, который вскапывала, готовя к посеву, о том, что Елену С. за недостатком улик оправдали, и она вернулась в открывшуюся библиотеку. Круглов первым поздравил её с освобождением, подчеркнув, что закон превыше всего, а его помощник, проводивший следствие, будет наказан, в чём можно не сомневаться. Весна уже пришла и в Златорайск, не такая как здесь, но всё же, люди стали чаще выходить из домов, ощупывать себя внутренним взором. Черта городского обитания для живых сжалась, зато разрослось кладбище, отвоевавшее участки у тайги. А в целом всё осталось по-прежнему. Алексей К. умел держать язык за зубами, и про найденное золото ничего не сказал. Делая очередной ход, он, будто невзначай, попросил Свербилова-мл. отыскать ему адрес ушедшей из Златорайска золотопромышленной компании.
   - Они наверняка сменили вывеску, но ты же в интернете дока. Сделаешь?
   - Без проблем. А зачем она понадобилась?
   - Похоже, они мне недоплатили.
   Свербилов расхохотался.
   - Ну, ты вспомнил! Может, и в суд подашь?
   - А почему нет? Попытка не пытка.
   Утром адрес был у Алексея К. в кармане, и он, сверяя по нему дома нужной улицы, разыскал офис бывшей златорайской компании. Он находился в огромном небоскрёбе из стекла и бетона. Поднявшись на лифте, Алексей К. наткнулся на миловидную секретаршу.
   - Вы к кому?
   - Мне нужен директор. Я из Златорайска.
   - У вас назначено?
   - Нет, но скажите ему, что речь идёт о новом месторождении.
   Секретарша удалилась, оставив Алексея К. на кожаном диване. Он рассматривал матово поблескивавшие дюралевые турникеты, ярко пятнившие своей причудливой геометрией картины на стенах, аккуратно разложенные на столике глянцевые журналы с полуголыми девицами на обложках и думал, что жизнь, которая его теперь окружает, гораздо дальше от Златорайска, чем те бесчисленные километры, отсчитанные колёсами его поезда.
   - Вас ждут, - улыбнулась секретарша.
   Пройдя за ней по коридору, Алексей К. толкнул тяжёлую дверь. Кабинет оказался просторным. По стенам висели увеличенные фото разных городов, среди которых Алексей К. сразу узнал на нескольких и родной Златорайск. Фото были старыми, на них город представал оживлённым, бесконечно далёким от того во что его превратила безработица. Директор, сморщенный, лысоватый мужчина, с широким, плоским лицом, посреди которого, как пугало в поле, торчал одинокий нос, утопал за столом в чёрном низком кресле.
   - Так что у вас? - спросил он, не здороваясь. Это прозвучало слитно, содержа другую скороговорку: - "Говоритебыстрееуменяполнодел".
   Алексей К., не дожидаясь приглашения, сел напротив и выложил всё. Пока он говорил, директор несколько раз порывался что-то спросить, но каждый раз только щурился.
   - Вы никому больше не говорили о золоте? - наконец, произнёс он, когда инженер смолк. Алексей К. мотнул головой. - Это хорошо. Повремените, об этом пока не должны знать.
   - Но почему?
   Алексей К. сглотнул слюну. Закурив, представитель компании, сосредоточенно уставился ему в переносицу.
   - Неужели вы думаете, мы ещё год назад не знали о новом месторождении? Не будьте наивны. Просто его разработка требовала больших вложений, а наше финансовое положение было на тот момент не лучшим. Вы же знаете, как шли дела...
   Представитель компании выпустил дым и стал крутить обручальное кольцо на жирном пальце.
   - Значит...
   Алексей К. осёкся, поражённый внезапно пришедшей мыслью.
   - А что нам оставалось? Мы же не могли понести убытки. Пришлось срочно распродать акции, чтобы со временем снова их выкупить.
   - За бесценок.
   - А как вы хотели! Зато появился капитал. Сейчас в тайге сами знаете, что творится, а к лету развернёмся. Потерпите месяц, другой, и место главного инженера на прииске вам гарантировано. По рукам?
   Алексей К. побледнел.
   - Значит, это была игра? Столько мучений, смертей...
   Как в кино, перед ним промелькнули месяцы безработицы, картины Златорайска - от изображённого на фото, до того, каким он стал, и Алексей К. внезапно подумал, что теперь, когда планы новой золотодобычи уже расчерчены, всё вернётся обратно. И не вернётся никогда. То, прежнее, уже не заменить, хотя бы новое было от него совершенно неотличимо, хотя бы они были, как капли воды.
   Представитель компании затушил в пепельнице окурок. Глаза у него сузились, превратившись в лезвия.
   - Так по рукам?
   Алексей К. протянул вспотевшую ладонь. Поднявшись из-за стола, директор на мгновенье положил на край пухлый живот, а потом, провожая, поволочил его к выходу. В дверях Алесей К. бросил последний взгляд на фото Златорайска. Кивнув миловидной секретарше, он сбежал по длиннющей лестнице, словно доказывая, что ещё на что-то способен, и, выскочив на залитый солнцем проспект, до вечера гулял по столице. Вернувшись к Свербилову, он первым делом предупредил, что завтра уезжает обратно в Златорайск.
   - Так быстро? - удивился тот. - Что-то случилось?
   - Дела, - неопределённо отмахнулся он.
   "Какие дела в Златорайске?" - едва не рассмеялся Свербилов, но удерживать не стал:
   - Ну, смотри, тебе виднее.
   После прощального ужина Алексей К. лёг в постель, но уснул не сразу, перебирая в памяти случившееся за год безработицы. В результате у него в голове сложилась хронологическая схема, этапы пути, которые прошёл Златорайск.
   Златорайск как бесплатный парк отдыха с его праздностью и наигранным весельем. (Летние месяцы безработицы).
   Златорайск как изолированная клиника для тревожных невропатов. (Первые осенние месяцы).
   Златорайск как декорации к фильму ужасов. (Поздняя осень - ранняя зима).
   Златорайск как колония строгого режима для заключённых по ошибочному приговору, для тех, кто стали жертвами обстоятельств. (Зима и начало весны).
   Златорайск как типичный обывательский городишко с психологией потребления, каким ему вскоре предстоит стать. (Тогда Златорайск можно будет переименовать в Златоройск).
   Здесь Алексей К. улыбнулся.
   Да, всё вернётся на круги своя.
   Будто ничего и не было.
   А может, ничего и не было?
   Сонно зевнув, Алексей К. закрыл глаза.
  
   С приходом весны в тайге развернулись строительные работы. Рубили лес, сплавляя вниз по реке поваленные стволы, расчищали площадки для шахт. Златорайские копи возрождались. Изгнание безработицы восприняли по-разному. Когда новость об открытом месторождении разлетелась по городу, то первой реакцией был ступор, опешившие златорайцы, отвыкшие от надежд на лучшее, не могли её переварить. Поначалу они стали по укоренившейся уже привычке прикидывать, чем это могло им грозить. Придётся снова менять кое-как наладившуюся жизнь, и ещё неизвестно, что из этого выйдет, ведь поначалу все так радовались, что больше не надо будет ходить на опостылевшую работу, а кончилось всё кошмаром. Только спустя время они в полной мере осознали, что безработица со всеми её ужасами оставила их, так же неожиданно, как и появилась, она покинула город, открыв перспективы возврата к прошлому. Стала отходить анестезия, привитая безработицей, постепенно исчезали бесчувственность и беспамятство, которыми они защищались от неё и которые давно стали её неотъемлемой частью, до них стало доходить, через что они прошли, сколько пережили и перестрадали. Такое не могло пройти даром. Оно и не прошло. В первую неделю были опустошены остававшиеся запасы самогона, и пьяные заполнили улицы, чавкая грязными снеговыми лужами, вдоволь накричавшись, они в беспамятстве падали в жидкое месиво, под карнизами домов, засыпая под капелью, дробившейся о набухавшую одежду. Их никто не поднимал. Как и раньше, каждому было только до себя. Через неделю ничего не поменялось. Разве что пьяных стало меньше, потому что иссяк алкоголь. Златорайцы точно окостенели в своём отношении к замаячившим впереди неизбежным переменам. Одни по-прежнему гадали, чем те могут обернуться, другие восприняли их с невозмутимой покорностью, к которой приучила безработица, третьи - нацепив маску торжествующей самоуверенности, точно говорили: мы-то знали, что всё это, рано или поздно, должно было закончиться, не могло же такое тянуться вечно; освобождённые от кошмара, стряхнув с себя воспоминания о былых муках, они неистово хохотали, пританцовывали где только могли - в скверах, подъездах, увеселительных заведениях, открытых по такому поводу круглосуточно, но это внешнее проявление счастья не находило под собой глубокой, непосредственной искренности, которую навсегда отбила у них безработица. Хотя внешне радость била через край. Взявшись за руки, незнакомые мужчины и женщины всячески изображали веселье, как когда-то в первые месяцы безработицы, но в глубине у них царила растерянность. Несмотря на все старания казаться беззаботными, у них был вид людей, которым предстояло всё начать с нуля, а они уже разучились строить, не помнили, как можно жить иначе, чем под тёмным крылом безработицы.
   Привезённые на автобусах рабочие восстанавливали завод, который растащили до винтика, ставили новое оборудование. На заводских воротах появилось объявление о найме. Но на завод не шли. Златорайцы больше не хотели работать. Не хотели и не могли. Безработица сделала своё дело, отучив от труда, превратила их в социопатов. Пройдёт немного времени, и, вспомнив уроки безработицы приучившей из всего извлекать выгоду, они найдут выход из своего положения: вместо работы они начнут сдавать комнаты, арендная плата будет низкой, но с учётом изменившихся запросов, им будет вполне хватать. Пережившие безработицу понимали, что память о ней будет неистребима, что, несмотря на вернувшееся благополучие, всё может повториться, заставив жить совершенно иначе, они испытали на себе всю хрупкость цивилизации, тонкой коркой покрывающей тёмные глубины человеческой природы, увидели всю её ничтожность по сравнению с этими недрами, абсолютное её бессилие перед малейшим их сотрясением, выводящим из-под контроля, сбрасывающим с плеч её власть, как лёгкую шаль, и должно смениться поколение, рождённое после случившейся катастрофы, которое бы снова поверило, конечно, иллюзорно, как же ещё, но поверило, в несокрушимое всемогущество разума, в силу и величие прогресса, поколение, которое бы говорило о просвещении и культуре без иронии и ухмылки.
   Алексей К., вернувшийся в Златорайск с первой же партией рабочих, получил обещанную должность. После трудового дня он сидел в обществе смотревшей на него с обожанием жены, согревал в ладонях красное вино, наслаждению от которого вместе с неторопливыми глотками сопутствовали воспоминания о проведённой работе, её мелких победах, о шурфах для разведки новой жилы, экскаваторе, заменившем сотни лопат, и вырытых для добычи золота ямах - кротовых норах, которые вскоре сольются в общий туннель. За окном пели соловьи, и тяжёлые ветви яблонь время от времени скребли крышу. Жизнь прекрасна! Он вспоминал также, через что ему пришлось пройти, возвращаясь в памяти к безработице. Но - выше голову! Это лишь дурные воспоминания, которые легко прогнать. Жизнь не может не нравиться. И он правильно смотрел на неё, раз его взгляды нашли подтверждение - прогресса, действительно, не остановить. Или он просто стареющий подросток? Как знать, у каждого своя судьба, но своей Алексей К. был вполне доволен.
   Место начальника полиции осталось за Кругловым, у которого по-прежнему были два его заместителя, служившие верой и правдой, а прошедшую зиму по негласной договорённости старались не вспоминать. Убийство Дрёмышева осталось нераскрытым. У бывшего мэра не было ни родни, ни друзей, так что заинтересованных в его деле не нашлось. Сломленная арестом Елена С., собрав, правда, остатки мужества, обратилась в областную прокуратуру, но следствие проводить не стали, списав всё на тёмные времена. Иначе слишком глубоко пришлось бы копать, а это было никому не выгодно. Пётр Н. чувствовал себя в безопасности - Круглов своих не сдавал. На завод Пётр Н. не вернулся, открыв мясную лавку, в которой ловко орудовал длинными, тонкими ножами. Часть прибыли он выплачивал начальнику полиции, так что не имел с законом никаких проблем.
   Жизнь продолжается. Меняются лишь её формы. Спустя пару месяцев к златорайцам пришло окончательное осознание того, что голодные обмороки, выстуженные помещения и долгие зимние сумерки при лучинах остались позади, как и доносы, предательство, страх. То есть всё это, конечно, осталось, куда ж без этих проявлений человеческой слабости, но, уменьшившись, приобрело вполне невинные размеры. Выжили сильнейшие, уехали лучшие. А погибли не нашедшие любви. Любовь во всех её проявлениях, от жестокой страсти до привычной привязанности, помогла одержать верх в, казалось бы, безнадёжно проигранной битве. А всё остальное - вздор. И это стало главным уроком безработицы. Пережившие её, те, кто поумнее, извлекли из её опыта по максимуму - теперь они больше не откладывали на завтра признание в нахлынувших чувствах, понимая, что завтра может и не наступить, с нежностью, которой раньше смущались или не придавали значения, они смотрели теперь в глаза близкого, осознав, что в нашем зыбком мире опереться можно лишь на эти искренние, преходящие порывы. А иначе, какой во всём случившимся был смысл? И стоило ли переживать безработицу? Наиболее проницательные пошли ещё дальше. Они допускали даже, что никакого смысла в безработице не было и не могло быть, как нет его в подгнившей ступеньке, на которой кто-то свернул шею, как нет его и в человеческом бытии, но его надо обязательно выдумать, как Бога, как иллюзию, в которую необходимо поверить, чтобы хоть как-то жить.
   К этому времени в городе уже появился интернет, и златорайцы, стосковавшиеся по общению с миром, сутками просиживали в социальных сетях. На центральных улицах снова открывались кафе, заработали банки. В магазинах, как и прежде, выбирали марки одежды, горожане следили за модой и политикой, а вечерами смотрели бесконечные сериалы. После года медленного умирания в Златорайск возвращалась жизнь. И никто больше не вспоминал о суровых днях безработицы, не молился за погибших на полях её сражений. Все жили сегодняшним днём, будто ничего и не было, убежденные, что безработица навсегда покинула эти края, никто не готовился к её возвращению и, насколько позволяли обстоятельства, жил беспечно, будто золото в угрюмо молчавшей тайге не иссякнет никогда.
  
   Май - сентябрь 2016 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   37
  
  
   2
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"