Это роман о России, её, возможно, недалёком будущем.
В Златорайске, таёжном городе, полвека живущем за счёт добычи золота, внезапно объявляют, что его залежи исчерпались. Золотопромышленная компания сворачивает свою деятельность, выплатив трёхмесячное жалование своим работникам, которых насчитывается в городе половина. Завод по обработке жёлтого металла являлся градообразующим, и с его закрытием на Златорайск обрушивается безработица. Это случается поздней весной, и лето жители проводят в растерянности, которая прикрывается праздностью и наигранным весельем. Герои романа, а их несколько - бывший учитель, уволенный инженер, рабочий, их жёны, потерявшая работу бухгалтерша, священник, мэр города, начальник полиции, врач, люди, принадлежащие разным слоям общества, относятся к случившемуся по разному. Кто-то находит себя, кто-то радуется обретённой свободе (как священник, приветствующий освобождение от золотого тельца), но большинство предчувствуют беду. И оказываются правы. К осени деньги заканчиваются, закрываются банки, магазины, начинаются перебои с электричеством. Позже отключаются мобильные телефоны, интернет. Златорайск, отрезанный от мира, превращается в изолированную территорию, анклав, до которого никому нет дела. Правда, деятельность мэра и начатая им компания в СМИ на время дают результат - с городом устанавливается воздушный мост, вертолёты доставляют всё необходимое, добровольно пожертвованное гражданами всей страны. Но постепенно интерес к городу падает, и к началу зимы он остаётся уже один на один с безработицей, вставшей в полный рост. И тогда Златорайск превращается в фильм ужасов. В отсутствие власти в нём открыто действуют подростковые банды, начинается голод, подступают холода. В экстремальных условиях меняется и психология героев, происходит ломка устоявшихся понятий. Безработица, которая понимается в романе символично, как буря или воплощённое зло, открывает в каждом его истинное лицо. Доведённые до отчаяния, жители под руководством начальника полиции совершают вооружённый переворот Уничтожив подростковые банды, расстреляв их главарей, они смещают мэра и вручают власть главному полицейскому. В этот судный день переворачивается кровавая страница истории города. В Златорайске устанавливается диктатура, наступает эпоха военного коммунизма. Превратившись в колонию строгого режима, город кое-как выживает. Но все понимают, что иначе беспредел повторится. Жители боятся себя, предпочитая подчиняться сильной руке, страх перед которой держит их в узде. О прошлом уже никто не вспоминает, жители постепенно привыкают к своему новому положению, в которое их поставила безработица. Но не все. Кому-то удаётся вырваться за железный занавес, опустившийся над Златорайском, убежать от смерти, голода и хаоса, который сдерживает лишь диктатура. Наконец уволенный инженер, отправившись на охоту, случайно открывает в тайге новое месторождение золота. Тайком он выбирается в столицу, где, попав в офис золотопромышленной компании, узнаёт, что для её руководства его сообщение не было секретом. Просто выгоднее было на зиму прервать золотодобычу, а теперь она возобновится. Многие, однако, не доживают до этого, погибнув при безработице.
Через год в Златорайск возвращается прежняя жизнь, и он снова превращается в типичный обывательский городишко с психологией потребления. И все начинают жить сегодняшним днём, будто ничего и не было, убежденные, что безработица навсегда покинула их края, "никто не готовился к её возвращению и, насколько позволяли обстоятельства, жил беспечно, будто золото в угрюмо молчавшей тайге не иссякнет никогда".
Моемубесконечноравнодушному народу посвящается
БЕЗРАБОТИЦА
Никто вокруг не владел языком, идущим прямо от сердца, поэтому самые доподлинные страдания стали постепенно и привычно выражаться системой стёртых фраз.
А. Камю "Чума"
Те, кто присутствовали при том, как всё начиналось, кто выжил и не опустил в памяти глухую завесу, навсегда отгораживаясь от произошедшего, должны были помнить, что первому об увольнении сообщили инженеру Алексею К.. Это случилось в четверг. А в пятницу, перед самым окончанием работы, уволили сразу двоих - такелажника Петра Н. и бухгалтершу Зинаиду О. Формулировка у всех была одинаковая: по сокращению штатов. Сослуживцы посоветовали уволенным обратиться в профсоюз, хотя все знали, что тот ничем не поможет. Эти трое были на заводе старожилами, много лет проработав с ними бок о бок, все чувствовали неловкость, и, бессильные что-либо изменить, торопливо прощались, отводя глаза. Но кто был виноват в их увольнении? Не сослуживцы же, которым оставалось, выйдя за ворота, поскорее их забыть. За годы своего существования золотопромышленное предприятие только нанимало, а уходили с него либо на пенсию, либо по собственному желанию, и событие было из ряда вон, так, что все были убеждены - увольнение больше никого не коснётся. В официальную версию никто не поверил, припомнили, что проверка выявила у Алексея К. какие-то отклонения от технологии, Пётр Н. недавно закрепил груз слишком тонкой верёвкой, вызвав его обрушение, а Зинаида О. просрочила квартальный отчёт. Раньше такое прощали, но всякое могло быть. В конце концов, ущерб был налицо, и администрация приняла меры. Ясно было одно, ими должно всё ограничиться, и за себя можно быть спокойным.
Как всегда по воскресеньям, Зинаида О., нацепив платок, пошла в церковь, где у ограды её встретила жена Алексея К.. Они были едва знакомы, но инженерша улыбнулась.
- Кажется, мы теперь в одной лодке. Неожиданно вышло, правда?
Зинаида О. поправила платок.
- Тут уж ничего не поделаешь.
Инженерша взяла её под руку.
- Ну почему, муж говорит, увольнение незаконно, надо бороться.
Зинаида О. вздохнула.
- Если мы составим жалобу в суд, подпишите?
- Нет, на меня не рассчитывайте. - Зинаида О. высвободила руку. - Я не инженер, а бухгалтеры везде требуются.
В церкви было тесно, и прихожане толпились в притворе. Среди них было много работников завода, но к Зинаиде О. больше никто не подошёл. Как и жена Алексея К. или рабочего Петра Н., она не встретила ни сочувствия, ни поддержки, не увидев, впрочем, в этом ничего удивительного - когда дело касается рабочего места, каждому до себя, а она, выпав из заводского сообщества, стала чужой, смущая своим видом, как прокажённый бубенчиком. Так что обиды быть не могло - на их месте она вела бы себя так же. А на следующей неделе начались массовые увольнения. Сотрудников поодиночке вызывали в администрацию, откуда они возвращались с опущенной головой, взъерошенные, как мокрые птенцы. Некоторые принимали удар молча, другие угрожали судом, но в глубине понимали, что бороться со сворой адвокатов, нанятых золотопромышленной компанией, дело безнадёжное. К тому же администрация сделала широкий жест, пообещав выходное пособие в тройном размере. Деньги были немалые, если получить их сразу, и это перевешивало и без того слабое желание сопротивляться. Только инженер Алексей К., по привычке приходивший утром к заводским воротам, встречал всех у проходной зажигательными речами.
- Они не обнищают, выплатив и больше! - размахивая руками, указывал он на заводские корпуса. - Полвека мыли золото в наших ручьях, все окрестности изрезали шурфами. Полвека мы вкалывали на них, а теперь нам предлагают убраться!
Некоторые угрюмо кивали, другие отворачивались, но не останавливался никто.
- Кончилось золото, - вышел к Алексею К. мордатый охранник, приехавший в Златорайск на заработки. - Завод сворачивается, так что зря надрываешься.
Он ткнул Алексея К. в грудь резиновой дубинкой, и по его кривой ухмылке инженер, понял, что бороться бесполезно.
Златорайск вырос посреди тайги, когда здесь нашли золото. Оно было повсюду - блестело в ручьях, тянулось жилами в горных породах, лежало россыпями в обмелевших лужах. Обнаруживший его начальник геологоразведочной экспедиции дорого заплатил за своё открытие. Бурной ночью, когда геологи переправлялись через реку, его лодка перевернулась, и, спасая снаряжение, он утонул. Фамилия начальника была Карпов, и реку назвали в его честь. Карповка разделяла город на две части, на правом берегу высился перерабатывающий завод, на левом обосновался жилой район из деревянных домов с двускатными крышами. Берега соединял широкий каменный мост, по которому ходили битком набитые автобусы, весь день проносились автомобили, а ночью, когда молодёжь устраивала гонки, мотоциклы с включёнными фарами. Благодаря золотой лихорадке, вспыхнувшей полвека назад, город быстро разросся, но с тех пор не увеличивался, застыв в своих границах, за пределами которых океаном раскинулась тайга. Архитектура Златорайска не поражала разнообразием. Дома плотно лепились друг к другу, и были редко двухэтажными, тогда на первом помещались кафе или магазин, с обязательным деревянным "коньком" на двускатной крыше и фигурным сточным желобом, гордостью хозяев, не желавших ударить в грязь перед соседями и потому делавших всё на славу, а вокруг средних размеров забор, через который можно переговариваться, и резные ворота с целующимися голубями, особый шик прошедших времён, которые напоминали о себе, - русский стиль, типичная застройка середины прошлого века, функциональная, добротная, без излишеств.
Весть о том, что завод закрывают, разлетелась быстро. Со дня его основания сменилось ни одно поколение, и в сознании златорайцев он был вечным. На нём работала добрая половина города, а вторая, так или иначе, была с ним связана, так что его закрытие затронуло всех. Никто не был готов к тому повороту, Златорайск, немного сонный, мирный городок с размеренным течением жизни, оказался вдруг перед выбором, как быть дальше. Но кто был виноват, что жёлтый песок иссяк? Администрация наверняка сделала всё возможное, чтобы добыть его весь, а, выплатив тройное пособие, проявила щедрость. Ни у кого больше не закралось мысли, что она оставила город без штанов, выкачав из недр всё, что можно, и обобрав горожан до нитки, да она же и не оставила. Поползли, правда, слухи, что владельцы компании в накладе не остались, заблаговременно распродав свои акции.
- Ничего удивительного, - услышав об этом, сказал жене Алексей К. - Кому как не им было знать заранее.
- Такие не прогорают, - вздохнула жена.
Продажа компании, которой грозил крах, было очевидным мошенничеством, но благодаря влиятельным знакомствам её владельцам удалось избежать суда. Да и как их наказание могло повлиять на судьбу златорайцев? Абстрактная справедливость мало кого волнует, если не затрагивает личных интересов, а забот и так хватало. Бунтовать было бессмысленно, оставалось сосредоточиться на своём положении, и сообща найти выход. А главное не подаваться панике. Не бегать как курица с отрубленной головой. Да, главное, не паниковать. Безработица пришла с весной, когда всё представало в розовом свете. Думать позитивно! Об этом в глянцевых журналах твердили психологи, к этому же призывал инстинкт выживания, и на увольнение постарались взглянуть с другой стороны. В конце концов, вместо месячного отпуска завод оплатил целых три. Разве это не подарок судьбы - избавиться от необходимости просыпаться ни свет ни заря, тащиться через весь город к чугунным воротам, за которыми по восемь часов проводить у промывочного конвейера. Страус, зарывший голову в песок? Возможно. Но всё-таки лучше обезглавленной курицы. Тем, кто полжизни провёл на предприятии и для кого работа превратилась в неизбежный ритуал, став таким же рефлексом, как утреннее опорожнение кишечника, увольнение показалось чудом. Каждый день светало всё раньше, звенела капель, и солнце играло в лужах, собиравшихся под карнизами домов. На деревьях распускались почки, стаи чёрных грачей склёвывали насекомых в острой, зелёной траве, и златорайцы почувствовали себя школьниками, которым неожиданно устроили каникулы. Больше не надо было отдавать дни чудовищному молоху, не надо было заживо хоронить себя. Жизнь без завода казалось вдвойне прекрасной, так что, по мнению многих, сожалеть было не о чем, и эти оптимисты, умевшие жить одним днём, не задумываясь о будущем, заражали своим настроением остальных.
Коротким летом Златорайск вихрился пылью, зимой утопал в снегу, а весной и осенью единственная дорога, ведущая к нему покрывалась грязными оползнями. Город находился на краю света, так что его обитатели привыкли жить обособленно, надеясь только на себя. Большинству ехать было некуда, вся родня давно свелась к местным, с которыми связывали браки, и в первые дни все восприняли беду как общую. А на миру и смерть красна. Но о какой смерти могла идти речь? Деньги пока были, муниципалитет, в который после закрытия завода обратились несколько малоимущих семей, обещал о них позаботиться, и златорайцы надеялись на лучшее.
- Ничего, переживём, - здороваясь через низкий забор, поддерживали друг друга соседи, ковыряясь в тесно прилегавших палисадниках.
- Конечно, нам не впервой.
Голоса звучали бодро, но златорайцы обманывали себя, такое с ними случалось впервые. Но что им грозило? Не бросят же их на произвол судьбы. А хоть бы и бросили? На худой конец есть полноводная Карповка, а в трёх шагах густой лес.
- С голоду не умрём, - успокоил жену бывший рабочий Пётр Н., - рыба не золото, не переведётся.
В подтверждении своих слов он достал из сарая старую удочку, взял банку с червями и ржавое, скрипучее ведро, которое на закате наполнилось плескавшимся хариусом. Времена, конечно, были уже не те, дичи стало меньше, но куропатку или зайца подстрелить в тайге ещё можно, да и огороды голодать не дадут. Конечно, это был крайний случай, о возвращении к природе всерьёз никто не думал - на дворе стоял век интернета, медвежьих углов больше не было, и всё обещало наладиться.
В первую неделю, когда администрация уже уехала, навесив на заводские ворота массивные замки и погрузив на тяжёлые самосвалы промывочные машины, полвека громыхавшие в городе днём и ночью, все поразились непривычной тишине, от которой, казалось, можно было оглохнуть. Она звенела в ушах до головокружения, угрожая свести с ума, казалось, всё вокруг было убито, раздавлено этой тишиной, пока ко второй неделе к ней, наконец, ни привыкли. По утрам на автомобильных стоянках больше не встречались заспанные лица, на остановках не выстраивались очереди, а автобусы не набивались угрюмо молчавшими пассажирами в спецовках. Заводские ворота, закрывшиеся раз и навсегда, напоминали теперь покинутой тюрьме, из которой разбежались заключённые. Прежняя жизнь дала трещину, но по инерции всё ещё катилась, как потерявший управление велосипед. На содержании у золотопромышленного предприятия находились школы, больница, детские сады и единственная городская газета. До школьных каникул оставался месяц, и потерявшие заработки учителя приняли Соломоново решение - отпустить учащихся раньше. Последние отнеслись к этому с понятным воодушевлением, и златорайские улицы заполнила гомонящая детвора, гонявшая мяч и собиравшаяся компаниями у реки. Закрытие детских садов также прошло безболезненно - у безработных родителей появилось масса свободного времени, которое они охотно проводили со своими чадами. Хуже обстояло дело с больницей, но она ещё держалась на клятве Гиппократа, оказывая медицинскую помощь всем нуждавшимся, да и златорайцы, народ крепкий, летом болели гораздо меньше. К всеобщему удивлению всё устраивалось как нельзя лучше, а загадывать вперёд никто не хотел.
В течение месяца город в нерешительности держал паузу. С непривычки распоряжаться такой уймой времени, все поначалу даже растерялись, испугавшись подкрадывавшейся скуки, у которой как у мифической гидры каждые сутки вырастали двадцать четыре головы, грозившие поглотить заживо, и с ними надо было что-то делать. Но потом, точно сорвавшись с цепи, город погрузился в непривычную праздность. Незнакомые прохожие останавливались и, сняв шляпы, часами беседовали, чего раньше никогда не случалось. Забегаловки были заполнены с утра, но в них уже не перекусывали на ходу, прокручивая вместе с бутербродами предстоявшие дела, а располагались основательно, поджидая собеседника, который всегда находился. Начинали с того, что обсуждали будущее Златорайска, но как-то лениво, точно знали - ничего интересного не услышат, но потом беседа оживлялась, перескакивая с предмета на предмет, касалась уже всего на свете. Не боясь проспать смену, теперь допоздна смотрели телевизор, и в кафе до хрипоты спорили, кто станет футбольным чемпионом или возьмёт кубок по теннису. На смену спорту приходила политика, а когда темы были исчерпаны, доставали шашки или нарды. До шахмат дело не доходило и, когда инженер Алексей К., страстный игрок, предлагал сгонять партию-другую, то всегда натыкался на одно и то же: "Нам бы чего попроще". Пожав плечами, Алексей К. садился тогда за компьютер с заляпанным экраном и, пощёлкав мышью, находил партнёров в интернете. Однако стали проявляться и первые признаки беспокойства. В "Златорайском вестнике" вышла статья с кричавшим названием "Что дальше?", где этот вопрос ставился перед муниципалитетом. Хотя всем, в том числе и автору статьи, было ясно, что муниципалитет бессилен что-либо сделать, несмотря на заявления о целом ряде срочных мер, которые готовятся. А что в действительности он мог? Собраться на чрезвычайное заседание? Обсудить создавшееся положение? Но разве в муниципалитете знали что-то, чего не знал каждый житель? Златорайцы отнеслись к статье прохладно.
- Им как всегда больше всех надо, - свернув листок, сказал Алексей К. - Пишут, а какой выход?
- Понятно, чего стараются, - усмехнулся Пётр Н., намекая, что редакцию на улицу вышвырнули без выходного пособия.
Солнце уже пригревало, на садовых участках возле домов накрывали столы и приглашали соседей, доставая из погребов приготовленное для торжественных случаев вино в пыльных, с прилипшей соломой, бутылках. За обедом обсуждали произошедшие перемены, в которых видели гораздо больше хорошего, и не понимали, как жили раньше. Так продолжалось из дня в день, одним нескончаемым праздником. И только Алексей К., двигавший на экране шахматные фигуры, думал: быть беде. Отрываясь от компьютера, он обводил взглядом переполненную забегаловку с облаками сизого табачного дыма, и думал, что к этому не прилепишься, не повиснешь на этих облаках, не зацепишься за распивавших с тобой случайных собеседников. Повседневный труд - вот, что даёт уверенность. Это единственное, что держит на плаву, не позволяя сойти с ума. "Нет большего счастья под солнцем, как трудиться и видеть плоды рук своих"? Так это вовсе не счастье, а спасение, и плоды видеть не обязательно, достаточно трудится, вкалывать, хорошо делать своё дело. Но может, это касается только его, оттрубившего на заводе полжизни? Может, только он не представляет себя без работы? Алексей К. неуверенно пожимал плечами и снова утыкался в экран.
Зинаида О., разведённая, без детей, хозяйка небольшого дома на окраине Златорайска, первое время после увольнения не знала, куда себя деть. Целыми днями она слонялась по комнатам, берясь то за одно, то за другое, но бросала всё недоделанным. Опустившись на стул, она сидела, уставившись в одну точку, а вечерами до одури смотрела телевизор. Костистая, с тяжёлой, лошадиной челюстью Зинаида О. оставила личную жизнь в прошлом. Порог её маленького домика в центре Златорайска после развода не переступал ни один мужчина, и она давно перестала об этом мечтать. Аккуратная, как все бухгалтеры, она подчинялась раз и навсегда заведённому распорядку, львиную долю которого раньше занимала работа. Увольнение внесло в её жизнь сумятицу, и теперь в её бухгалтерии, как ни старалась Зинаида. О., дебет не сходился с кредитом, и время было некуда девать. Подруг у Зинаиды О. не было, одиночество ей раньше скрашивали сослуживицы, посвящавшие её в свои семейные дела, так что ей казалось, будто она после работы разделит их домашние хлопоты. Но рабочий день заканчивался, и, попрощавшись за воротами, каждый шёл в свою сторону. По дороге у Зинаиды О. ещё долго крутились истории, в которых сослуживицы были всегда правы, а их мужья и дети выглядели тиранами и неблагодарными злодеями. Она слышала их обиженные голоса до тех пор, пока не включала телевизор и не начинала лихорадочно щёлкать пультом-лентяйкой. Но сейчас не было и этого. Зинаида О. не находила себе места: стены давили, а внутри распирала звенящая пустота. Весна уже бушевала. В оврагах ещё лежал снег, но солнце уже блестело в лужах, на зеленевших полянках прыгали скворцы, а шоссейные канавы бурлили талой водой. Однажды под вечер Зинаида О. надела резиновые сапоги, оставшиеся после мужа - она была крупной, но сапоги оказались на пару размеров больше, и ей пришлось оборачивать ноги шерстяными портянками, - и отправилась в лес. Было холодно, Зинаида О. нахлобучила глубже вязаную шапку, ускорила шаг, давя сырые сучья, но всё равно замерзала. Деревья стояли ещё голыми, темнея впереди стволами, они жали глаз, а сапоги быстро разбухли от налипшей грязи, в которую превратились узкие тропинки. Прогулка не удалась, и Зинаида О. вернулась, заняв кресло у телевизора. Однако на другой день, когда она вышла на крыльцо, ей захотелось вдруг посадить кусты смородины. Её садовый участок, до которого прежде не доходили руки, был голым и, просвечивая насквозь, упирался в покосившийся дощатый забор. Через три дня кусты были посажены, а Зинаида О. уже разбивала огород, в котором копалась маленькой садовой лопатой с налипшими комьями глинозёма. Рядом валялась проржавевшая лейка, в которой гудел заблудившийся шмель, раскрасневшаяся Зинаида О. то и дело поправляла съезжавший на глаза платок и была счастлива. Сломленная усталостью, она больше не проводила вечера у телевизора, бессмысленно перебирая каналы, и, засыпая, улыбалась, уверенная, что нашла себя. Постепенно подоконники у неё заняли книги по садоводству, покупая на базаре семена растений, она подолгу обсуждала достоинства того или иного сорта, и вскоре прослыла в Златорайске первым аграрием.
Электрическая подстанция также финансировалась компанией, но, в отличие от учителей, её служащие не могли так легко прекратить работу. При каждом удобном случае, они выказывали своё возмущение, но златорайцы лишь разводили руками, советуя обратиться в муниципалитет. Однажды они так и поступили, но муниципалитет встретил их дверями с навешенным замком. Тогда служащие подстанции вечером отключили электричество, погрузив город во тьму. Всего на час, но этого оказалось достаточно. "Ну вот, за два хода до мата!" - чертыхнулся Алексей К., у которого погас экран с выигрышной партией, поначалу даже не поняв, что обесточен весь город. А вот Пётр Н., возвращавшийся из забегаловки, где прилично набрался, понял это сразу, как только отключились фонари, - зацепившись за валявшуюся на дороге корягу, он упал и подвернул ногу. Оторвавшись от телевизоров, златорайцы высыпали на улицы, как слепые, держась за палисадники, они окрикивали тех, кто догадался взять с собой карманный фонарик, чтобы вместе поносить потом на чём свет стоит городские власти. Но с подачей света паника быстро улеглась. А на другой день мэр произнёс взволнованную речь. Обращаясь по местному телеканалу, он призвал горожан взять на себя дополнительный расход. Златорайцы были ещё при деньгах и могли себе позволить взять на содержание несколько человек. На каждого трат выходило совсем немного, зато теперь они могли с полным основанием спросить со служащих подстанции. И опять в этом увидели плюсы. Златорайцы впервые почувствовали себя хозяевами города, а это чувство на базаре не купишь. Да, деньги стоили того. В воображении многих Златорайск уже представлял собой коммуну, в которой все были равноправными гражданами, готовыми выручить соседа. От тревожной растерянности не осталось и следа. Повсеместно господствовавшим настроениями стали: пусть будет как будет, как-нибудь уж будет точно, а от нас всё равно ничего не зависит. В этом была своя подкупающая правда, её подхватывали, как ветрянку, как припев какой-то модной песенки, с утра до ночи раздававшейся по радио, целиком сосредотачиваясь на сегодня. О том, что будет дальше - старались не думать. Конечно, это получалось не у всех. Но это было уже их личной трагедией. Исключительно их. А других не касалось вовсе.
Учитель Петров выступал против роспуска школьников на каникулы.
- Им и так предстоит болтаться всё лето, - доказывал он на педсовете. - Мы несём за них ответственность, а хуже ничем не занятого ума ничего нет. Надо довести классы до конца, чего бы это ни стоило...
- А платить вы будете? - на полуслове оборвал его директор. - Чем морали читать, лучше бы о деньгах подумали. И где их на другой год взять - из вашего кармана?
Учитель Петров владел многими предметами и готов был работать бесплатно. Но школу закрыли, а ключи от неё, хранившиеся в муниципалитете, ему не дали. Всю жизнь Петров отдал школьному воспитанию, и страсть к педагогике с годами переросла у него в манию, которую он, вместо того, что с ней бороться, особенно когда представилась, наконец, такая возможность, культивировал. Но признаться себе в этом Петров не мог. Когда на педсовете его одёрнул директор, он вспыхнул и, приняв гордую осанку, с которой обычно входил в класс, заявил, что бросать учащихся противоречит его принципам. Да, он не может так всё оставить, пусть с его мнением и не посчитается учительский коллектив, пусть даже останется один. В подтверждении своих слов Петров стал вести домашние факультативы, на которых больше, чем школьным предметам, учил жизни. Подростки были от него без ума, хотя ему и случалось бывать с ними строгим. Петров не мог потянуть всю школьную программу, возможно, сил для этого у него бы и хватило, но количества часов было явно недостаточно, однако он находил в своей деятельности множество преимуществ. Не скованный больше школьной субординацией, он мог учить без оглядки на возраст - тому, что знал сам, выстрадав за долгие годы. Учеников Петров называл "мои воробышки", и ему хотелось, чтобы их жизнь сложилось счастливее. Петров давно овдовел, так и не успев завести детей, и всё, что у него оставалось, это ученики, собиравшиеся у него, как апостолы. Знания он преподносил легко, чтобы не набивали оскомины, а в перерывах поил учеников чаем с крыжовенным вареньем. Чем непринуждённее обстановка, тем лучше для понимания нового, это учитель Петров усвоил очень давно, и за чаем он продолжал вкладывать в их голову знания, например, по астрономии, показывая ложкой, которой обносил чашку, что Земля наклонена и вращается вокруг Солнца по эллипсу - зачем? чтобы глядя на рассвет, они вспоминали, что ось планеты составляет с траекторией её движения угол в двадцать три градуса? - или деревянным голосом произносил, как заклинание: если из А следует В, а из В следует С, значит... - и едва сдерживался, чтобы не рассмеяться - да ни черта не значит, в жизни всё выворачивается наизнанку, а причина и следствие в ней всегда меняются местами, если проходит достаточно времени, чтобы это заметить. Учитель Петров превзошёл себя, его педагогический талант цвёл пышным цветом, а он продолжал лезть из кожи, готовый вести занятия хоть двадцать четыре часа в сутки, но факультатив есть факультатив, его необязательность подрывала дисциплину, а желание учиться, даже у тех, у кого оно было, перевешивали игра в мяч и посиделки у реки, так что с течением времени круг собиравшихся у Петрова таял.
- Ничего не поделаешь, - развёл руками Петров, когда однажды к нему никто не пришёл, и провёл час, наполненный сомнениями и надеждами, разглядывая стенные ходики. - Ничего не поделаешь, жизнь берёт своё.
Потом он подошёл к зеркалу и, оттянув кожу, долго рассматривал набрякшие под глазами мешки.
- Тебе всё равно год до пенсии, как-нибудь проживёшь. - Он подмигнул своему отражению и ударил себя по бедру, будто пускаясь в пляс. Но тут же, словно от боли, скривился. - А чем заняться? Нечем заняться. Совершенно нечем.
За годы, изрешеченные каникулами, летними, весенним и зимними, помечавшими сезоны, за долгие годы, ничем не отличавшиеся один от другого, у Петрова сложился свой распорядок - школа, обед, проверка тетрадей, на ночь книга, и где-нибудь в промежутке, вечером, одна-две рюмки, чтобы расслабиться, нет-нет, никакого пристрастия, просто скрасить жизнь, это даже не недостаток, какой уж там алкоголизм. Принесённое безработицей одиночество учитель Петров переносил тяжело, ходил вечерами на Карповку, от которой жил в двух шагах, садился на бревно и смотрел вдаль, на другой берег с подходившими к нему зарослями бурьяна, кривыми ивами и пыльным чертополохом, глядел на красное, закатное солнце, на ветер гнавший волны по желтевшей ржи, или, переведя взгляд, наблюдал, как над водой кружатся голодные крикливые чайки и как плещутся головастые сомы. Время от времени нашарив на земле плоский камешек, Петров изгибался боком и со всех сил швырял его по воде, считая скачки, перед тем как тот утонет. Видя его сутулую фигуру, златорайцы, которые были когда-то его учениками, случалось, приглашали Петрова на ужин, и тогда он плёлся за ними как побитая собака. За столом ему отводили почётное место, следили, чтобы его рюмка не пустовала: после первой он начинал говорить о математике, после второй - о литературе, а после третьей плакал.
- Ну-ну, - хлопали его по плечу, - мы же тебя любим.
Так оно и было, хотя учитель Петров слыл среди златорайцев замкнутым и немного чудаковатым. Когда-то он был высок, строен, с пронзительным взглядом из-под сведённых бровей и аристократическим, с горбинкой, носом, широкие ноздри которого раздувались, когда он волновался, как у лошади. Красавец-мужчина, ничего не скажешь, мужчина в самом соку, и после смерти жены было множество претенденток готовых занять её место в доме с ложными алебастровыми колоннами, высившимся на речном склоне. Но Петрова от повторного брака вначале удерживала память о жене, которую он страстно любил, а потом неожиданно открывшаяся разборчивость. Отдавая всего себя школе, он лишь презрительно кривился, когда видел реверансы в свою сторону, так что постепенно от него все отступились. С годами учитель Петров всё глубже погружался в одиночество. Оно согнуло его прямую фигуру, избороздило морщинами лицо, превратив тонкие губы в нити, на носу у него заблестели очки, и только взгляд его чуть раскосых глаз из-под кустившихся бровей оставался ястребиным. Спасаясь от одиночества, бороться с которым делалось всё труднее, учитель Петров, бывало, ходил и на бульвар в центре Златорайска. Смешно загребая руками при ходьбе, по этой манере его легко было узнать даже со спины, он мелькал в прогалах толпы, оборачиваясь то вправо, то влево, словно срывал невидимые яблоки, которые с размаху бросал оземь, пока не находил пустовавшую под развесистым дубом лавочку. Расположившись на ней с краюхой чёрного хлеба, от которой понемногу отщипывал, кормил сизых, ворковавших голубей. Они клевали отлетавшие крошки, поворачиваясь, как стрелки испорченного компаса, задевали хвостами ноги, осмелев настолько, что взлетали на лавочку, пока он не отгонял их неосторожным движением. В такие мгновенья учитель Петров, бывший по обыкновению всегда далеко от происходящего - от бульвара, покатой лавочки, сновавших под ногами голубей, - вдруг задумывался, достойно ли провёл свою долгую жизнь, посвятив её всё же чему-то осмысленному, а это, не стоит забывать, большая привилегия, и, склонившись к тому, что прожил достойно, начинал думать, как достойно, со смыслом, умереть, что сейчас это важнее, можно сказать, выходит на первый план, хотя странно, почему такие мысли не посещали его раньше, верно, он был молод и слишком привязан к жизни, отдавая все силы, чтобы прожить её достойно, и не только в глазах окружавших, но и собственных, точно с него за неё спросится, точно ему предстоит экзамен, а сейчас самое время, да, самое время.
На о. Ферапонте, высохшем от старости настоятеле златорайского храма, перемены не сказались никак. В старой поношенной рясе, казалось, сросшейся с его худой фигурой, он по-прежнему крестил, венчал и отпевал. Разве что пришлось отпустить служку - пожертвования сократились, и тот отпросился в соседний приход. О. Ферапонт был глуховат и, казалось, не понимал случившегося с городом. Или делал вид, что не понимал. Когда ему рассказывали о закрытии золотопромышленной компании, он поворачивал голову и, оттопырив ухо с отвисшей мясистой мочкой, кивал:
- Всякое бывает.
Пропуская сквозь кулак жидкую бородку, он вспоминал, как много лет назад его новую рясу не уберёг от моли нафталин, и её пришлось штопать, или как церковную утварь погрызли крысы, от которых не спасали ни яд, ни кошки, так что ему пришлось готовить крысоеда. Из вежливости, будто слыша об этом впервые, его спрашивали о крысоеде, и о. Ферапонт, смущённо улыбаясь, повторял тогда одно и то же.
- Поймать крысу - нужна сноровка, в молодости я их голыми руками ловил, а потом стал капканами пользоваться. Наберёшь пяток, которые покрупнее, с коричневым отливом, швырнёшь в высокий жестяной бак и смотришь, как они пытаются выпрыгнуть, скрежеща по стенкам когтями, пока не успокоятся. Несколько дней крысы свирепеют от голода, а потом, выбрав слабейшую, бросаются скопом, так что она бесследно исчезает. Даже окровавленные останки, размазанные по жести, побурев, высыхают. Пожирают друг друга божьи твари, совсем как мы. А потом настаёт черёд следующей. Её тоже растерзают, и так идёт дальше, пока не останется одна. Она-то и есть крысоед. Это сам дьявол, страшный, ненасытный, его скошенные злые глазки не позарятся больше ни на дичь, ни на рыбу, а томясь голодом, будут искать себе подобных. Прежде чем выпустить, тыкаешь в него заострённым прутиком, доводя до бешенства, а потом переворачиваешь бак в кишащем крысами сарае. В первое мгновенье крысоед крутит острой мордочкой, поворачивается то вправо, то влево, а, принюхавшись, бросается в тёмную дыру, ведущую в погреб. Это не кошка, он никогда не насытится, учуяв его, крысы разбегутся, а он будет переходить из дома в дом, и ещё не один год его запах будет охранять от их нашествия. - О. Ферапонт широко крестился. - Вот так и приходилось брать грех на душу.
- Почему же это грех?
- Потому что все твари божьи, и нельзя создавать убийцу.
- Но, батюшка, все хищники - убийцы.
Вздохнув, о. Ферапонт задирал вверх палец.
- Так то божий промысел, а то человеческий. - Он вздыхал ещё глубже. - Но что делать, когда крысы церковное облачение жрут?
Эти разговоры о. Ферапонт заводил для отвода глаз, а в глубине радовался уходу золотопромышленной компании, которую сравнивал с золотым тельцом. Он полагал, что свободное время, внезапно обрушившееся на златорайцев, даст им возможность задуматься о жизни вечной. Но никто не задумывался. И это о. Ферапонту представлялось странным. Казалось, теперь ничто не мешало выйти из пустыни, но Златорайск не видел земли обетованной, и вместо того, чтобы заглянуть в будущее, погрузился в сонную одурь. По главным улицам, Светлой и Золотой, которые скрещивались в центре под прямым углом, целыми днями шатались праздные толпы. То там, то здесь затягивали песню, которую подхватывали, распевая пьяными голосами. Прохожих угощали початой бутылкой вина, которую несли в руке, или достав из-за пазухи, предлагали пригубить прямо из горлышка. В таких случаях редко отказывали. О том, как ещё недавно в это же самое время работали на заводе, о прежней жизни, которую вели десятилетиями, казалось, забыли напрочь. Конечно, в этом было много показного, но под влиянием толпы попадавших сюда также охватывал кураж, и, казалось, ничто не могло поколебать их благодушия. Однако через два месяца после выходного пособия деньги из карманов безработных перекочевали в магазины. Теперь их стали обходить стороной, ограничивая себя самым необходимым. За покупками отправлялись, как на экскурсию - больше посмотреть, чем прицениться, и, видя, к чему свёлся поход, шутили, что посетили музей. Алексей К. вместо себя отправлял по магазинам жену. Он ссылался на свою непрактичность, говорил, что лишь попусту потратит деньги, но жена видела, как ему в душе было горько - инженер всегда хорошо зарабатывал и не привык считать у прилавка каждую копейку. Учитель Петров и раньше вёл умеренный образ жизни, а теперь, перейдя на спартанский, не почувствовал особой разницы. В магазинах он появлялся крайне редко, щурясь сквозь очки, долго выбирал, а покупал всегда одно и то же - четвертинку водки и краюху чёрного хлеба. Пётр Н. с женой давно уже довольствовались натуральным хозяйством, и бывший рабочий заходил в магазины только чтобы поболтать со скучавшими продавщицами. Облокотившись о витрину, он отпускал шутки по поводу безработных. "Ну что, Петя, - не щадил он и себя, - видит око, да зуб неймёт? Ничего, дорогой, хоть глазами поешь. А лучше понюхай - всё хлеб". Продавщицы смеялись. Они и сами старались задержать разговорами безденежных покупателей - чтобы те скрасили им одиночество. Они видели в них своё будущее, чувствуя незримое родство - замаячивший месяц назад призрак всеобщей безработицы, уже расхаживал по Златорайску, грозя постучаться в каждую дверь. Но безработные не отчаивались, и никто из них не хотел возврата к старому. "Хоть поживём по-человечески", - заражали они своим настроением. "А может, так и надо? - с завистью поглядывали на них из кое-как ещё державшихся на плаву офисов. - В конце концов, живём один раз". Безработные наводнили город, их масса достигла критической, но вместо того, чтобы взорвать Златорайск, они наполнили его опустошающим безразличием. Постепенно страх перед безработицей исчезал. За место больше не держались, уверенные, что его потеря лишь вопрос времени, а когда их вышвырнут на улицу, не случится ничего страшного, просто они пополнят ряды тех, кто уже ощутил пьянящий воздух свободы. И всё-таки на безработных лежала печать внутренней неприкаянности, во всех их действиях - в окаменевших улыбках, натуженном веселье и лихорадочном перемещении по городу, - чувствовалась скрытая растерянность, задушевных разговоров между ними не получалось, как это бывает у заключённых, каждый думал о себе, а когда кто-нибудь вдруг начинал рассказывать о переживаниях, об идущих из глубин страхах, не дающих сосредоточиться на внешнем мире, поглощающих целиком его "я", рассказывать искренне, а потому сбиваясь в словах, говорить с мучительной надеждой на понимание, то его речь воспринимали, как набор банальных жалоб, как проявление меланхолии, вполне естественной в создавшемся положении, или хуже того, как депрессию, пугавшую своей заразностью, а потому, скомкав ответ, давали себе слово впредь держаться от него подальше. Таким образом, никто не мог рассчитывать на помощь, вынужденный оставаться наедине с собой, никто не мог довериться, поделившись болью, которой, впрочем, хватало на всех, не мог выразить своих подлинных страданий, кроме как в избитых, затасканных словах. За кружками в забегаловках сидели одинокие, чужие друг другу люди, которые говорили обо всём на свете, но только не о себе, обсуждали всё, кроме своего будущего. Вирус безработицы, проникнув в мозг, поразил участки, отвечающие за коллективные инстинкты, и вместо того, чтобы сплотиться, городские обыватели отдалялись друг от друга.
Безработица, как опытный шахматист, не спешила реализовать свой тайный план, не торопилась привести в исполнение приговор, оставляя его дамокловым мечом висеть над городом, угроза всегда страшнее её реализации, и златорайцев мучила неопределённость. Эти бесконечные метания между надеждой и отчаянием, разъедавшие сомнения и пугающая неизвестность сами по себе стали страшной пыткой.
Безработица как испанская инквизиция?
Как добрый и злой следователь в одном лице?
Как фильм ужасов, в котором нагнетается страх?
Как психолог-садист?
Какова её цель?
Может, она слепа и сама не знает, куда ведёт?
Медлительная как удав, безработица всё оттягивала, откладывала, отсрочивала. Но по всем приметам ничего хорошего ждать не приходилось. Хотя этого пока не замечали. Несмотря на явные проявления взаимной холодности, на бросавшиеся в глаза примеры всеобщего безразличия, златорайцам казалось, что, скованные общей бедой, они всё-таки могут рассчитывать на соседа, который подставит в трудную минуту своё плечо. Им хотелось в это верить, и они верили. И только учитель Петров с сомнением качал головой. Школа, в которой он работал, закрылась одной из первых, но, когда Петров выходил на прогулку, ноги сами несли его к знакомой ограде. Припав к железным прутьям, он смотрел, как мальчишки с криками гоняют в футбол, каждой клеточкой своего тела радуясь забитому мячу. Они уже сняли пропотевшие майки, побросав их на траву за воротами, и мелькали разгорячёнными телами. Учитель Петров не мог оторваться, жадно ловя каждый всплеск их эмоций.
Он думал (сняв очки и упираясь лбом в холодные прутья, которые уже оставили красневшие полосы):
Вот оно счастье, а другого не будет. Им сейчас кажется, что у них всё впереди, что жизнь только начинается, и их ждёт что-то большое и светлое, которое будет гораздо привлекательнее футбола, полные иллюзий, они ещё верят в своё будущее, но пройдут годы, и, став отцами семейств, будут вспоминать этот погожий летний денёк, когда гоняли мяч под взглядом припавшего к ограде учителя, и будут отчётливо понимать, что были тогда на вершине счастья.
- Ворота пустые! - закричал Петров нападающему, который опустил глаза на мяч. - Бей! Без ударов нет голов!
Промахнувшись, тот сплюнул. Заметив Петрова, его товарищи остановились и посмотрели насмешливо. "Дядя, тебе сколько лет?" - прочитал в их глазах учитель Петров и, снова надев очки, поплёлся прочь. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как к нему под ноги подкатился мяч.
- Подайте, пожалуйста!
Желая блеснуть, Петров подцепил мяч ногой, лёгким ударом поднял в воздух и наподдал со всей силы. Мяч улетел за ограду, а с Петрова на землю свалились очки. Но это было полбеды. Он скорчился от боли, его лицо исказила гримаса. Он громко вскрикнул, но мальчишки не обратили на это внимания. Они снова носились по площадке, оставив его наедине с застарелым радикулитом, до которого им не было никакого дела. Вынув из кармана брюк носовой платок, учитель Петров промокнул лоб, с тревогой гадая, когда отпустит боль, а, почувствовав, что она уходит, поднял очки и осторожно выпрямился.
Домой учитель возвращался по берегу Карповки, где облюбовал разлапистую корягу, на которой до ночи глядел на ущербную луну, слушая, как, высунув из тины квадратные головы, свистят сомы. Он думал обо всём на свете, но его мысль крутилась вокруг одного и того же. Вдыхая густевший от холода воздух, он наполнялся осознанием того, что всё это, окружавшее его теперь - и луна, и сомы, и трухлявые коряги, черневшие в ночи, - уже было в его детстве, и будет, когда его не станет.
Из-за вынужденного безделья Златорайск напоминал курортный городок. На улицах царило оживление, непривычная суета заполняла каждый его уголок. Казалось, ничто не предвещало мёртвого сезона. К нему никто и не готовился, потому что не представлял себе того, что он принесёт. А если бы даже и представлял, не знал, в чём должна заключаться подготовка к нему. Да и обстоятельства пока не подвели ещё к опасной черте, хотя нехватка денег давала о себе знать всё больше, и горожане старались экономить на всём, в первую очередь, как им казалось, на необязательном, на излишествах, без которых, по их мнению (а на чьё мнение им ещё оставалось полагаться?), вполне можно было бы обойтись, так что одними из первых пострадали школьники - разъезжавшиеся раньше на каникулы, они были вынуждены теперь проводить их в городе, подыскивая себе развлечения, которые, быстро вытеснив беготню с мячом, им предоставил интернет. Просиживая в социальных сетях, можно было общаться с миром, недоступным для того чтобы потрогать его на ощупь, можно было сутками напролёт занимать себя электронными играми - "стрелялками", "бродилками", квестами, виртуальными стратегиями, безусловно, развивающими, симулирующими (или подменяющими?) стратегию жизни, - всё это позволяло убить время, отвлечь от реальности, забыть о завтрашнем дне, рисовавшимся таким же, как и сегодняшний, беззаботным и праздным. Родителей это не настораживало, в глубине они были даже рады, что их дети оказались достаточно самостоятельными, чтобы чем-то, всё равно, чем, занять себя, избавив их от лишнего беспокойства. Таким образом, интересы совпали - детям нравилось чувствовать себя беспризорными, непривычно предоставленными самим себе, лишенными пресса непрерывной слежки, а взрослые негласно им потакали, не задумываясь, чем всё это может обернуться в будущем. А в самом деле, чем? К тому же златорайцам необходимо было сосредоточиться на выживании. Хотя слово "выживание" никто не произносил даже про себя. С какой стати? Всё ещё уладится. Надо только верить.
Инженер Алексей К., уволенный первым, изнывал без работы. Ему было слегка за пятьдесят, чтобы работать самый возраст - страсти уже не мешают сосредоточиться на деле, а силы ещё не начинали покидать. Он был уверен, что никуда не уйдёт с завода до пенсии и даже потом, даст бог, останется на нём. Алексей К. жил с женой в большом доме с фасадом, облицованным известковым туфом, правда, замызганным, до него никак не доходили руки, черепичной крышей и железобетонными перекрытиями, всё было основательным, на века, супруги обитали, как тени, в доме, опустевшим с тех пор, как их дети покинули Златорайск в поисках лучшей доли и теперь звонили редко, по праздникам, или когда требовались деньги. С отцом они говорили мало, когда он снимал трубку, ограничивались вежливым: "Как дела?" и, не давая возможности ответить, сразу звали мать. Жизнь Алексея К. заключалась в работе, и по привычке просыпаясь ранним утром, он не знал, куда себя деть. Когда-то он был чемпионом университета по шахматам, и, вспомнив своё юношеское увлечение, снова пристрастился к ним. Помешивая время от времени остывший чай, который ему приносила жена, он проводил дни за клетчатой доской.
- Зинаида О. вон весь день на огороде, а ты ленишься даже кусты постричь, - сказала раз жена, отрывая его от интернета, где он играл в шахматном турнире.
- Женщина всегда занятие найдёт, не одно, так другое, а мужчине без работы куда? Привык за жизнь-то, как тягловая лошадь, а вышел на пенсию - сразу вперёд ногами.
Алексей К. безнадёжно махнул рукой.
- Но разве ты виноват, что завод закрыли? Чем раскисать, лучше это использовать.
- Это ещё как?
- Ты же в университете стихи писал, рисовал. Почему бы не возобновить?
- Предлагаешь заняться творчеством?
Алексей К. криво усмехнулся.
- А почему бы и нет? Детей, слава богу, вырастили, деньги пока есть, да и много ли нам надо. Давай, попробуй.
Алексей К. обнял жену.
- Милая, я тебя очень люблю, - он прослезился. - Но какое творчество? Говорю же, тягловая лошадь и без дела засыхаю. Тут некуда не денешься. Но мы что-нибудь придумаем, правда?
- Правда, - эхом отозвалась жена, крепче прижимаясь к мужу.
- И потом, дорогая, шахматы тоже творчество. Хоть я играю в них, как сапожник. Но ведь и художники разные, - он слегка отстранился. - В искусстве главное, участие. Так что я ещё поиграю, ладно?
С женой Алексея К. связывало нечто большее, чем любовь. И даже большее, чем привычка. Алексей К. не мог оставаться один. Совсем. Даже на короткий срок. Стоило жене уехать, как ему делалось не по себе, разыгрывались страхи, мнительность, обрушивались панические атаки. Это пошло с детства, когда маленькому Алёше, росшему в большой семье, всегда находился наперсник в детских забавах, тот, кто готов был вместе проказничать и разделять после наказание, не казавшееся от этого таким уж страшным, и это его избаловало, без спутника он не выходил никуда дальше двора. В школе у него появился друг, единственный, но которого он считал своим альтер эго, - а разве таких может быть много? - с ним Алексей К. делился сокровенным - надеждами, планами, любовными переживаниями. Их всегда видели вместе, неразлучными, как сиамские близнецы, обсуждавшими на ходу какую-нибудь задачу по математике, логический парадокс или новую учительницу, которая несправедливо поставила им двойки. С другом Алексей К. мог отправиться хоть на край света, ввязаться в любую авантюру, один - ни за что. Ему казалось, так будет всегда, поэтому, когда случился разрыв, неизбежный с окончанием школы, он переживал его тяжело. Алексей К. вдруг понял, что был для своего друга одним из многих, и тот вполне сможет обойтись без него, но он ещё не осознал, что это - закон жизни, и воспринял произошедшее как предательство. После школьного друга у Алексея К. появились университетские, один, второй - с тем же результатом. Они вместе ходили на лекции, в кино, театр, говорили обо всём на свете и были, казалось, обоюдно счастливы, а потом расставались из-за какого-нибудь пустяка. И Алексей К. понял, что людям совершенно необязательно сливаться в одно целое, растворяться друг в друге, они вполне могут довольствоваться собой, оберегая своё "я" от излишней откровенности, от назойливых попыток проникнуть в старые тайны, от дружбы, способной зайти слишком далеко, избегая привязанности, - так им лучше. Они сводили общение к манипуляции, так или иначе, соблюдая приличие, но не больше, держа на расстоянии, не слишком сближаясь, как спутник с Солнцем, а он оставался белой вороной. С годами необходимость в близком, с кем можно без страха поделиться любым пустяком, неожиданно вызвавшим умиление, горечь или раздражение, только усилилась, ему требовалось делиться теперь нахлынувшими вдруг воспоминаниями, пришедшей мыслью, обсуждать происходившее вокруг - от семейных сплетен и слухов до политики, которая, на самом деле, тоже не более чем набор слухов, - ему это было жизненно необходимо, как еда или сон. На свой счёт Алексей К. больше не обольщался, поняв, что он законченный невропат, и с этим предстояло жить. Одиночество он не мог переносить совершено, даже сутки тогда казались ему вечностью, он не находил себе места, мысли путались, а внутри полицейской сиреной завывала тревога. Он уже понимал, как устроен мир, но не мог смириться, что знакомые, как кувшинки в пруду обманчиво прикрывающие водную гладь, не позволят на себя опереться, и думал, что у каждого должен быть хоть один человек, на которого можно положиться - один, и этого вполне достаточно, а без него жизнь становится как у листа гербария, засушенного меж страниц пыльной книги. Алексей К. нёс свой крест с мужеством отчаявшегося, когда ему повезло в брачной лотерее. Вытащив счастливый билет, он нашёл в жене всё, что искал: благодарную слушательницу, тонко его понимающую, угадывающую все его смутные желания, неразлучную спутницу, верную даже когда остыла постель и разъехались выросшие дети, с которой он всегда чувствовал себя на коне, стоял на двух ногах, готовый свернуть горы, а без неё, о чём ему было даже страшно подумать, быстро хирел, засыхал, погружаясь в ипохондрию, и ему казалось, что он сходит с ума. Ему необходимо было периодически изливать душу, иначе чувства, не облечённые в слова, накапливаясь внутри, грозили прорвать плотину, удерживавшую шаткое психическое равновесие, и с женой они проводили массу времени в разговорах, обсуждая каждую мелочь, выраставшую при этом до размеров мироздания, анализировали каждое движение души, это была домашняя психотерапия, исповедь, психоанализ, роль кушетки в котором могла играть постель, накрытый стол с давно остывшим чаем или набережная Карповки, где они гуляли под ручку. Когда не без тайной зависти Алексея К. спрашивали, каким образом ему удалось сохранить с женой такие отношения, он пожимал плечами, а потом начинал подробно пересказывал всю их жизнь, не пропуская ни одну мелочь, перечисляя бесконечные компромиссы, необязательные признания, значимость которых, однако, не стоило умалять, он упоминал взаимные уступки, на которые приходилось идти ежедневно, приводил примеры из давнего прошлого и вспоминал случившееся вчера, но, увидев едва скрываемую скуку, заканчивал всегда одинаково: впрочем, что долго мусолить, для меня она - всё, для неё я - всё, так и должно быть, иначе в браке нет никакого смысла. Жена считала Алексея К. тонкой натурой, а его характерологические особенности, так она это называла, оборотной стороной таланта. Да так оно и было.
- И стали они одной плотью, - часто повторяла она, склонив голову на плечо мужа.
- Муж и жена одна сатана, - обнимая её, вставлял свою реплику Алексей К. в этот заученный наизусть диалог старых супругов.
Лето было уже в разгаре, и златорайцы проводили его в бессрочном отпуске, когда выходные были неотличимы от будней, а недели пролетали одна за другой. Без работы они стали радушнее, постоянно где-то гостили, беззлобно сплетничали, потягивая домашнее вино. Они радовались жизни, тому что, наконец, ощутили её вкус. Так они считали, убеждая в этом себя и других. Но причина было в обострившемся до предела одиночестве, которое делалось невыносимым, и, цепляясь друг за друга, они теснее жались, как дети у костра, испуганные обступившей темнотой. Избегая одиночества, они заглушали тревогу, вспыхивавшую в мозгу красной лампочкой, наполняли образовавшуюся внутри пустоту, как зацветшая дождевая вода - трухлявый ствол высохшего дерева.
А безработица, между тем, набирала обороты и, расползаясь, как раковая опухоль, захватила уже весь город. Никаких изменений к лучшему не предвиделось, было ясно, что Златорайск, как слепой, шёл к своему будущему на ощупь, и первыми тревогу забили женщины.
- Сколько можно есть уху, - отодвинула тарелку жена рабочего Петра Н. - И хлеб кончается.
Облизав ложку, муж положил её на скатерть.
- Значит, рыбалка отменяется, завтра пойду на охоту. А хлебом разживёшься у Зинаидихи (так он за глаза называл Зинаиду О.) - ей всё равно худеть надо.
- Ну, ты у меня добытчик, - улыбнувшись, жена снова принялась за суп. - А ружьё-то в сарае ещё не проржавело?
- Ничего, почищу. А у Зинаидихи заодно набери зелени к жаркому. Что лучше: зайчатина или дичь?
- Медвежатина.
- Хорошо, сойдёмся на оленине.
Они поддерживали шутливый разговор, чтобы рассеять гнездившийся внутри страх, страх с которым ложились и вставали, - пришедший с безработицей страх перед завтрашним днём.
- И захвати с собой Алексея К., а то жена говорит, он за шахматами совсем одичал. Вместе-то веселее, да и мне меньше беспокойства.
- Да что со мной будет. Разве лесная фея утащит.
- Ой, ой, да кому ты нужен! На тебя только леший позарится.
Ночью сыпал тёплый дождь, а утром Алексей К. и Пётр Н., с ружьями за спиной, колесили по тайге. Пахло соснами, тесные ряды которых застили поднимавшееся солнце, а под ногами стелился пар от не успевшей остыть за ночь размякшей земли. Двигались молча, боясь спугнуть птицу или чуткого на ухо зайца. Раздвигая мокрый кустарник, впереди шёл инженер. С непривычки быстро уставший, он то и дело поглядывал на часы в мобильном, который, как птенца, носил за пазухой, а когда они стали недоступными для связи, испытал непривычное чувство, точно его отрезали от мира. Кроме жены ему никто не звонил, но это неприятное чувство не покидало его, заставив прервать молчание.
- Скучаешь без работы? - обернулся он, нагибаясь под тяжёлой еловой веткой.
- Я? Да ты что! - рабочий проскользнул следом, оставив ветку качаться. - Что я там забыл?
Алексей К. поправил на плече ружьё.
- А я без дела с ума схожу.
- Да разве мы бездельничаем? - Пётр Н. искренне удивился. - Зверя вот выслеживаем, пищу добываем. Какая разница, как жён кормить? А охотится мне больше по душе, чем целыми днями грузить-разгружать. Опять же ближе к природе, естественнее.
- Так и прогресса не будет. Опять что ли на деревья лезть?
- Да сдался тебе этот прогресс! Я и без него обойдусь. Охота, рыбалка. А что ещё надо?
Инженер покачал головой. В несколько шагов рабочий догнал его.
- Ну, это ты в институте учился, - примирительно сказал он. - А мы-то проще.
- А это ещё к чему?
- К тому, что тебе голову наукой забили, и надо её применять. Вот тебе работа и въелась в кровь, а мне свобода дороже. Но давай потише, а то всё зверьё распугаем.
Шли молча, и Алексей К. перебирал в голове разговор. А может, он прав? Может, так и надо - просто жить, без планов, идей, работы? Алексею К., хоть он и не показывал, глубоко запали слова жены. В самом деле, почему не заняться творчеством? Жить для себя. Снова взяться за кисть, краски. Как раньше засесть за мольберт. Конечно, какой из него художник, смех один, любителем-то с трудом назовёшь. Но какая разница, раз это приносит удовлетворение. А может, то, что случилось и к лучшему? Может и хорошо, что опустели витрины, исчезли рекламные щиты? На что идут лучшие годы - дурацкий выбор между сортами колбасы, мебельными шкафами и марками одежды, это отнимает все силы, в этой бесконечной гонке главное не промахнуться, не прогадать, не обмишуриться, выбрать, так выбрать, чтобы не хуже, чем у соседа, за те же деньги, но лучше, мало не упасть в грязь, надо услышать похвалу с оттенком зависти, да с оттенком зависти, тогда это высший балл, на пятёрку. Так было раньше. А теперь того, что можно себе позволить - раз, два и обчёлся, просто кот наплакал, один костюм, галстук, в горошек или строгий узкий, вместо парада ботинок в обувном шкафу одна пара, а зачем больше, идти всё равно некуда, зато можно снова, как в университете, сочинять стихи, читать их жене, видеть её благосклонную улыбку, можно думать, в конце концов, да, чёрт возьми, можно просто посидеть, подумать...
Вскоре им посчастливилось подстрелить зайца. Поздравив друг друга с начинанием, они ещё полдня колесили по тайге, но удача их на этом покинула.
- Зато возвращаемся налегке, - усмехнувшись, заметил Пётр Н.
Делить тушку не стали, жена Петра Н. работала раньше поваром в заводской столовой и, разделав её, быстро приготовила на раскалённой докрасна электроплитке. Алексей К. с женой принесли самогон, и за ужином сидели вчетвером.
- Жестковатое мясо, - жуя зайчатину, сказал Алексей К.
- Ну, ясно не кролик, - одёрнула его жена.
- А зубы на что? - с набитым ртом отозвался Пётр Н. - Ты, Алексей, смотри лучше, как бы их о дробь не обломать, жена-то, небось, не всю вынула.
- Скажет тоже! - жена Петра Н. всплеснула руками. - Не бойтесь, мясо я проверяла.
- А хоть бы и нет, выбирать не приходится, - жена инженера застыла с куском зайчатины на вилке. - У нас с деньгами совсем плохо.
- С деньгами хорошо, без денег плохо, - снова сострил хозяин. Но никто не улыбнулся. Его жена отложила вилку.
- Хватит Петя, не до балагурства. У вас с деньгами плохо, а у нас их просто нет.
- Ну, всё, понеслось! - Пётр Н. потянулся за самогоном. - Что же теперь и не жить? А когда деньги ещё не изобрели, люди без них умирали? И мы не умрём. - Он разлил самогон по рюмкам. - Такие разговоры только аппетит портят, давайте выпьем.
- Ваше здоровье! - поддержал его инженер.
За два месяца после закрытия золотопромышленной компании внешний облик Златорайска заметно изменился - на улицах стало меньше машин, больше пешеходов, общественный транспорт, ставший не по карману, сократился, и теперь по закоулкам блуждали лишь одинокие автобусы, удлинившие свой маршрут, на перекрёстках за ненадобностью отключили светофоры, закрылись две бензоколонки из трёх, а муниципалитет, предписав экономить электроэнергию, обрёк город на темневшие вечерами витрины и тускло светившие фонари. Все эти резкие перемены произошли почти молниеносно, так что к ним не успели привыкнуть, и, конечно, они не способствовали возвращению утраченной вместе с работой уверенности в завтрашнем дне. Но жители Златорайска держались, как могли. Хотя каждый испытывал непреодолимый страх перед будущим, праздновать труса на людях считалось неприличным. На вопрос о делах, который, впрочем, задавали всё меньше, безработные отшучивались, делая вид, что их трудности носят временный характер, и скоро всё обязательно наладится, а если даже их жизнь останется такой, как есть, то это их тоже вполне устраивает. Заполняя террасы ещё работавших кафе, посетители почти не делали заказов, просиживая часами за чаем или бутылкой воды, а хозяева не прогоняли их, понимая, что кроме них больше никого не будет, и, даже разнообразь они меню до столичных стандартов, очереди к ним всё равно не выстроятся. Чтобы скрыть безденежье, о нём говорили с пренебрежительной шутливостью и преувеличенно громко смеялись. Дома никому больше не сиделось и, наводнив город, люди бродили по бульварам, спускались толпами к набережной Карповки, кружили по центру, и это хаотическое движение производило обманчивое впечатление какого-то странного карнавала с натянутыми улыбками, не сходившими с лиц, с масками веселья, которого не было и в помине. Рабочий Пётр Н. появлялся здесь с удовольствием, обычно под хмельком, разбрасывая направо-налево шутки, не сходившие у него с зыка. Спасаясь от одиночества, вышагивал вместе со всеми и учитель Петров - в угрюмом молчании обжигая встречных ястребиным взглядом. Время от времени кто-то, иногда несколько человек сразу, взбирались на уличный бордюр и, глядя поверх толпы, выискивали глазами знакомых. Зачем? Разве им было что сказать? А люди шли и шли. О чём при этом они размышляли? Явно не о встречных, ни о том, на что они живут (и, главное, будут жить), ни о том, кем работают, если на них ещё не легла длинная тень безработицы, и вряд ли о том, через что им пришлось пройти в жизни, и через что - нет, и уж точно ни о том, кем они считали себя, кого представляли перед другими, играя роли в общественном круговороте. Это никого не интересовало. Потому что каждый, так или иначе, думал лишь о себе. И каждый, догадывался об этом, проецируя собственное "я", так что мысли окружавших, тех, кого случайно задевали плечом или тех, с кем пересекались взглядом, были как на ладони. И главная среди них была та, что совершенно неизвестно, чего ждать впереди и что ещё предстоит им испытать вместе с другими гулявшими. Это бесцельное роение походило, таким образом, на пчелиный танец смерти. Но участвовали в нём не все. Алексей К. и Зинаида О. вполне обходились без этого. Инженер играл в шахматы, а бухгалтерша возилась на огороде. Впрочем, людей в этом странном шествии хватало и без них. Чего здесь было больше - показного веселия или безудержного страха? Это оставалось тайной для самих златорайцев. В глубине же все испытывали непреодолимое желание выговориться, и если вдруг находилась сочувствовавшая пара ушей, спешили вывернуть наизнанку своё отчаяние. Но способных выслушивать день ото дня попадалось всё меньше, их число буквально таяло на глазах, и шествие по городу продолжалось в молчании, словно это была какая-то траурная церемония. И всё же они держались. Надо отдать им должное, держались молодцом. Никто не позволял себе раскисать, не требовал жалости, внешне златорайцы переносили всё вполне достойно, а что происходило в душе, в душе и оставалось, бедные-несчастные, они даже пытались отпускать на свой счёт остроты, это было просто верхом мужества, хотя в ушах у всех уже стоял злобный хохот безработицы.
А деньги, между тем, заканчивались. Первое время многие ходили по домам в поисках подработки, нет-нет, до попрошайничества ещё не дошло, не просили даже в долг: честно предлагали взяться за любое мелкое дело - выкосить газоны, починить протекавший водопровод, короче, помочь по хозяйству или посидеть с ребёнком, с этим приходили женщины, бравшиеся заодно вымыть полы, окна, постирать, на худой конец, убрать квартиру и т.д. и т.п. Пользуясь дешевизной, их услуги вначале принимали с радостью, но вскоре от них стали вежливо отказываться - платить было уже нечем. Златорайцы стали отчаянно экономными, чем раньше не отличались: лишний раз не говорили по телефону - а зачем много болтать? - и какая тут скаредность или крохоборство, если предпочесть пару автобусных остановок пройти пешком - свежий воздух и прогулка никогда не помешают. Многие пересели на велосипеды. Разве это плохо? Главное, не унывать и во всём видеть хорошее. Особенно когда другого не остаётся. Со счетов были сняты накопления, но их хватило ненадолго. Златорайцы сократили траты до минимума, но сбережения катастрофически таяли. Движение по вкладам остановилось, и банки один за другим стали закрываться. Рано или поздно город был обречён стать банкротом. И тогда будет стёрт с экономической карты. Кто в этом виноват? Никто. На рынке свои законы: кто больше не покупает, того уже нет. А если жизнь ещё теплится в нём, то лучшее, что он может сделать, это быстрее умереть. Да, чтобы жить, надо покупать. Жизнь, по сути, состоит из беспрерывной череды покупок. Но чтобы покупать, нужно что-то продавать. А продавать златорайцам оставалось только себя. Но и они были никому не нужны.
Гуляка-день клонился к закату.
Они сиротливо глядели по сторонам.
Они курили.
На последние деньги заказывали пиво.
В кафе работал телевизор, одновременно, потише, в другом углу радио, а на столиках грудились газеты, старые, но не настолько, чтобы не вызывать интереса, они читали, смотрели, слушали о том, что в Индии снова наводнение, а как же без этого в Индии, в Японии землетрясение, обычное дело для Японии, а в Африке, Судане или Сомали очередной военный переворот (а иначе как представить себе Судан или Сомали, без этого - никак!), а вот и главная новость - биржевые курсы упали, экономический саммит развитых стран и всё такое прочее, правительство делает всё возможное (и невозможное), и уже под занавес, петитом, между прочим, чтобы посмаковать, на Карибах ураган перевернул яхту с туристами, к счастью, жертв нет, но потерпевшие натерпелись страху. О них ни слова! Газета уже прочитана целиком, вплоть до брачных объявлений, по радио звучит классическая опера, телевизор освещают улыбки рок-звёзд - о них ни слова! Ни пол проклятого словечка! Точно их не было. Ну, ничего, может быть завтра, да, завтра про них точно вспомнят, надо лишь подождать.
Близился вечер. Очередной вечер безработицы. Они курили. Заказывали ещё пива. Напившись больше других, кто-нибудь запускал в автомате оглушительную пошлятину, по странному стечению, всегда одну и ту же, заставляя слушать остальных. Иногда ему делали замечания, чаще - нет. Некоторые пробовали веселиться, несуразно танцевать. Но, не встречая поддержки, смущённо садились. Снова пили пиво. Опустевшие кружки отодвигали на край стола. Потом, сдержанно попрощавшись, расходились. В то время, когда в Африке совершался переворот за переворотом.
Борис Дрёмышев, сорокалетний мэр Златорайска, с жёлтыми от никотина усами и щербатыми, прокуренными зубами, вставлял в мундштук сигарету за сигаретой.
- Не стоит сгущать краски, - приободрял он собравшихся членов муниципалитета, - в конце концов, это всего лишь безработица, а не сибирская язва. Надо принять меры по выходу из создавшегося положения. Какие будут предложения?
Поднялось несколько рук. Дрёмышев выслушал своих сотрудников, нервно покусывая пустой мундштук. Как и предполагали златорайцы, всё ограничилось обнадёживающими фразами, а выход каждый должен был искать сам.
Борис Дрёмышев был первым коренным златорайцем. Вдова Карпова, утонувшего начальника экспедиции, той самой, которая открыла златорайское месторождение, после гибели мужа перебралась поближе к его могиле, а её дочь вышла за геолога, работавшего с отцом. Родившийся у них сын, внук Карпова, уже в тридцать лет стал городским мэром, и с тех пор избирался на третий срок подряд. Он был человеком с принципами и в это тяжёлое для города время не мог умыть руки. Целыми сутками он мотался по Златорайску, ободряя, ругаясь, доказывая, со сбившимся набок галстуком, под которым из-за расстёгнутой верхней пуговицы просвечивала голая шея, и в глазах у него застыло упрямое выражение. Дрёмышев осознавал тщетность своих усилий, видел, что бьётся, как рыба об лёд, но воли ему было не занимать, и он отчаянно искал выход.
Златорайцев, как жителей уединённых мест, расположенных к тому же в суровом климате, отличала взаимовыручка. Нельзя сказать, что она доходила до самопожертвования, но когда просили взаймы, отказывать было не принято. Для работавших на золотопромышленную компанию перехватить до получки было обычным делом, однако с её закрытием деньги стали давать уже неохотно. А когда их не вернул сначала один, потом другой, и началась цепная реакция, получить в долг стало невозможно.
- Кризис неплатежей, - вздохнула бывшая бухгалтерша Зинаида О., зайдя в магазин за рассадой, когда знакомая продавщица попросила в долг.
- Кризис доверия, - не поднимая головы, поправил её стоявший рядом учитель Петров. Он выбирал себе шляпу взамен старой, мятой, которую положил на прилавок, и которую забыл, уйдя, так ничего и не купив.
Всё утро лил дождь. Учитель Петров поставил чайник и, ожидая, пока тот закипит, снова растянулся на постели. Он смотрел, как о стекло бьётся одинокая муха, и вспоминал другое летнее утро. Тогда тоже лил дождь, он также лежал на постели, глядя в то же самое окно, на котором билась муха, и ему исполнилось десять лет. Было воскресенье, школа не выгоняла из дома, и будильник молчал. Но по привычке он всё равно проснулся рано, сходил в туалет, потом снова лёг, и уже час наблюдал, как стучит о стекло муха. Когда в комнату вошла мать, он, сам не зная зачем, притворился спящим.
- Сашенька, - мать села на край постели, - просыпайся скорее.
Она видела, как дрожат его веки, но решила ему подыграть.
- Ну что, именинник, - вырос в дверях отец. - Пойдём завтракать.
- Тебя ждёт подарок, - мать погладила его волосы. - Догадайся какой.
"Наверняка книга, - подумал он. - Та, которую на день рожденье обещал отец".
Рывком скинув одеяло, он вскочил с постели, ловко угодив ногами в тапочки, и, проскользнув подмышкой у отца, бросился на кухню. Да, та самая, про пиратов! Он тут же открыл её на середине, рассматривая занявшую целый разворот цветную картинку.
- Ну как, нравится? - улыбнулся отец.
- Папа! - бросился он ему на шею. - Спасибо, спасибо, спасибо!
А теперь все книги были прочитаны. И казались скучными, потому что не могли рассказать ничего нового. Чайник уже пыхтел, но вставать не хотелось. Учитель Петров прикрыл глаза. Муха на запотевшем стекле затихла, и он слушал, как монотонно посвистывает чайник. Зачем жить? Что он ещё испытает? Одинокие оргазмы, в которых стыда больше чем удовольствия? Очередное разочарование? Усталость, не покидающую даже по утрам? А что узнает? Имя ещё одного футбольного чемпиона? Кого из ровесников пережил? Он слишком привык дышать, но стоит ли оно того? Ему больше некого учить. И нечему. Да, он помнит, что такое биссектриса, умеет решать квадратные уравнения и знает, что ось нашей планеты составляет с траекторией её движения угол в двадцать три градуса. А толку? Разве это помогло, когда пришла безработица? Нет, свои знания он почерпнул из книг, получил из вторых рук, а, стало быть, пел с чужого голоса, в действительности, не испытав ничего. Что же он на самом деле знал из того, чему учил? Муха снова ожила, бессмысленно застучав о стекло. А в тот день дождь быстро прекратился, и, выскочив из-за стола с пыхтевшим самоваром, Саша спустился в сад, и, замерев на крыльце, смотрел, как багровое солнце блестит на траве, как появляются первые шмели, гудя возле мокрых цветков, как ветер колышет тяжелевшие ветки яблонь, а в небе, точно рассыпавшийся горох, кувыркаются ласточки.
- Сашенька, ты же не допил чай, - раздался голос матери. Она не сердилась, звала его ласково и нежно. Но он, схватив прутик, уже сёк заросли кусачей крапивы, стряхивая на глинозём крупные росяные капли.
Чему он учил? И чему учился сам? Ему вдруг представился дом напротив Вселенной, одинокий родительский дом, из которого он так и не вышел. Люди, человечество, эти эволюционирующие миллионы лет бактерии - всё это осталось за его порогом, тонуло в густом мареве, как заходящее солнце, представляясь пустым и никчёмным
Не открывая глаз, он отвернулся к стене, и на ресницах у него выступили слёзы.
К середине лета установилась страшная жара. Безработные проводили дни под крышами своих домов, прятались в тени разлапистых деревьев в саду, а в сумерках весь город по-прежнему выплёскивался наружу и бессмысленно кружил по улицам, как бродят по кишкам непереваренные куски мяса. Как у заключённого, недавно получившего срок и зачёркивающего на стене камеры оставшиеся дни заточения, у Златорайска появился свой календарь, в котором отсчёт вёлся от закрытия золотопромышленной компании. Первый месяц безработицы, сменял второй, третий, но в отличие от узника, живущего по обратной хронологии, Златорайску ничего не светило. Безработные не совершали преступления, приговор, который не подлежал обжалованию, им вынесли заочно, осудив на бессрочное бездействие, и это не укладывалось у них в головах. Они по-прежнему заполняли кафе, перебрасываясь словами, выдавливали улыбки, неловко повисавшие на каменных лицах, невпопад кивали или разводили руками. В сущности, они и не разговаривали, лишь время от времени, чтобы что-то сказать, спрашивали, к примеру, как сидящий напротив собирается провести остаток душного вечера, хотя до этого им, собственно, не было никого дела, а на такие вопросы отвечали пожатием плеч или неопределённым мычанием, точно речь шла не о ближайших часах, а месяцах, или хотя бы месяце, о котором никто не имел ни малейшего представления, тем более отвечавший, застигнутый врасплох, был припёрт к стенке лицемерно ощупывающим взглядом, - разве это разговор, нет, это даже вежливостью не назовёшь. И, тем не менее, продолжая им тяготиться, они дырявили собеседника своими вопросами, не видя, что другому, как и ему, хотелось бы побыть одному. Впрочем, они это видели. Как и то, что оставаться в одиночестве он не может, и поэтому, как и они, притащился в эту забегаловку. И так будет повторяться опять и опять, всё обозримое будущее, каждый вечер. Ночами бульварные фонари горели вполнакала, едва прорезая матовым светом густой мрак. Вокруг их стеклянных колпаков вилась мошкара, в траве под ними поблёскивали светляки, а лавочки оккупировали влюблённые, против которых оказалась бессильна даже безработица. Проходя мимо них, учитель Петров, которого от жары мучила бессонница, неопределённо пожимал плечами, точно разговаривал с собой, а, вернувшись в дом с голыми, побеленными извёсткой стенами, в которых проводил дни и ночи, наливал в стакан водки и разражался речью, будто учил школьных выпускников:
Сейчас у вас время полового созревания, и вы помешаны на сексе. Так и должно быть. С возрастом гормональная буря уляжется, но вы должны благополучно пройти этот опасный период. Что вы должны для этого знать? Совсем немного. Что секс не занимает в жизни такого места, о котором говорят вокруг, а больше всего в молодёжных телепередачах. По большому счёту, секс как образ жизни - это путь в никуда. Обычный секс пары быстро исчерпывает себя - всё уже перепробовано, а повторение вызывает скуку. Начинается смена партнёра. Но и с другими всё то же самое. А дальше? Садомазохизм? Плети с раздвоенными языками? Чёрные облегающие латексы? В конце концов, и это надоест. Итак, секс - это тупик. Что же остаётся? Наркотики? Да, это, безусловно, выход. Но слишком быстрый. И ещё неизвестно, какие подойдут, пока подберёшь, всё может уже закончиться. Нет, дорогие мои воробышки, по-настоящему в жизни держит только работа. И ничего, кроме работы.
Вытянув руку, учитель Петров накрывал ладонью наполненный стакан, точно клялся на нём, как на Библии, а потом, широко открыв рот, вливал в себя его содержимое.
Изменив уклад златорайской жизни, безработица имела и совершенно неожиданные последствия. Проводя полдня в школе, Петров раньше там и обедал - в учительском буфете, где за столами обсуждали классную успеваемость, обменивались сведениями о лучших - каждый преподаватель по своему предмету, составляя таким образом негласный список отличников, - а заодно, прежде чем вынести вопрос на педсовет, решали, что делать с отстающими. Петров сидел обычно в компании субтильной географички с мраморным лицом, которое обрамляли рыжие, дрожавшие при малейшем движении головы кудряшки, и румяного физрука, подтянутого сорокалетнего мужчины с пышными усами. Недавно поженившись, они составили странную пару, точно их подобрали для цирковых выступлений - гигант-силач в облегающем трико крутит в воздухе гуттаперчевую девочку. Оба были молчаливы, так что разговор за столом сводился к монологам Петрова, которые он вёл с набитым ртом. С каждым новым куском ему приходила очередная мысль, которую он торопился высказать, чтобы её не вытеснила следующая, и, таким образом, болтал без умолку. Но безработица изменила всё. Из-за того что он не привык есть в одиночестве, выработав за годы рефлекс, требовавший собеседника, который бы, желательно молча, слушал его застольные речи, учитель Петров совершенно потерял аппетит и как только брался за вилку, в голове у него вместо привычно приходивших в такие минуты мыслей, начинал крутиться один и тот же палиндром: меньше ешь нем, меньше ешь нем... Отставляя тарелку, учитель Петров с пустым желудком валился на постель и проклинал безработицу.
У Петра Н. от жары взбесилась собака, которую пришлось пристрелить. Чтобы не видеть, как муж закапывает её труп глубоко под яблоню, жена ушла к Зинаиде О., с которой просидела до вечера, обсуждая виды на урожай. Вернувшись, она застала мужа у телевизора. Перед ним стояла бутылка самогона.
- Трудно было, Петя? - села она рядом.
- А ты как думала, родная же душа. - Он вытянул руки. - Видишь, до сих пор трясутся.
Жена налила самогон - себе и мужу.
- Ну, давай, что ли помянем пса нашего верного, пусть земля ему будет пухом.
Не чокаясь, она проглотила спиртное. К Петру Н. вернулась природная весёлость.
- Хоть похоронили по-христиански. Как думаешь, может, ему крест установить?
- Да ну, тебя, он же был не крещённый.
- А ты откуда знаешь, может, тайно к о. Ферапонту сбегал. У церкви сучек много.
- Их везде хватает. Лишь бы кобель нашёлся.
- Ты на что намекаешь?
Масляно улыбнувшись, Пётр Н. обнял жену...
Случалось, душными лунными ночами дрались за территорию крысиные стаи - тишину нарушали тогда шуршание метавшихся зверьков, царапанье коготков об асфальт и хриплые писки умиравших. Крысиные побоища оставляли на площадях сотни дохлых грызунов, которых во избежание заразы срочно сжигали в специально открывшейся для этого заводской печи. Если ветер с правого берега Карповки дул в сторону города, то приносил тогда из кирпичной трубы чёрную гарь и тошнотворный запах. Боялись чумы, но вскоре жара спала, и все облегчённо вздохнули - хоть тут обошлось. Эти крысиные баталии дали учителю Петрову очередной повод для сарказма.
- Как мы, - кивнул он на крысиные трупы, которые собирали в кучи. - Из всех тварей только мы да крысы убиваем друг друга. У нас это называется война.
Златорайцы, таскавшие крыс за лысые хвосты, на минуту остановились.
- А хищники? Львы тоже дерутся за территорию.
- Так они поодиночке, каждый за себя, а мы стаей.
Он медленно удалился, а ему ещё долго смотрели в спину и с усмешкой крутили у виска.
На большее златорайцы оказались не способны, только просиживать в кафе, судачить о бездействии столичных властей, да сжигать дохлых крыс, впрочем, и на этом спасибо. Могло быть и хуже. Могли, например, целыми днями сидеть дома, уставившись в стену, бормоча о депрессии. Да и кто бы на их месте не сложил руки? Однако и один в поле воин. Мэр Дрёмышев развил бурную деятельность. Небритый, с красными от бессонницы глазами, он обзванивал благотворительные фонды, областные министерства, завалил письмами столичные инстанции - требовал, просил, угрожал. Поначалу ему отказывали, правительство области, ссылаясь на ограниченный бюджет - а на что же ещё ссылаться? - предлагало искать внутренние ресурсы. Тогда Дрёмышев обратился к интернету, развернув компанию в социальных сетях. Мрачными красками он обрисовал будущее таёжного города, которому с уходом цивилизации грозил голод. Его сообщение мгновенно разлетелось по интернету, каждый посчитал своим долгом опубликовать его, приняв участие в благородном деле спасения безработных. Это было самое меньшее из того, что можно было сделать, и в этом не отказывали. Тема оказалась беспроигрышной, к её обсуждению подключались, чтобы почувствовать себя людьми, людьми с большой буквы, которым есть дело до всего, и вовсе не безразлична судьба человечества. Вскоре её подхватили центральные СМИ, и в редакции дышавшего на ладан "Златорайского вестника" уже не успевали отвечать на бесконечные звонки. Правда ли то, что показывает телевидение? Ах, какой ужас! Чем мы можем помочь? Более скептичные, или лучше сказать, прагматичные, выясняли, каково состояние дел на текущий момент, проще говоря, жив ли ещё город. Вспомнив о журналистском братстве, в редакцию заглядывали корреспонденты столичных изданий - готовя репортажи о "трагедии Златорайска", они предпочитали брать интервью у людей проверенных, осведомлённых гораздо лучше случайных прохожих, и, таким образом, газета обрела вторую жизнь. За Златорайском, попавшем в топ новостей, следили миллионы глаз, количество сообщений о нём росло, превзойдя число публикаций за всю его историю. И пресса сделала своё дело. О городе, отрезанном от страны, наконец, заговорили. Безработные под собственными окнами вызывают лишь равнодушное презрение, а такие же бедолаги в далёком таёжном городе, о котором сообщил интернет, пробуждают сочувствие и жалость. Газетчики призывали каждого принять посильное участие, на городские счета потекли добровольные пожертвования, и загнанное в угол областное правительство уже не могло отделаться пустыми обещаниями. Под давлением общественности оно организовало продовольственный мост. Раз в неделю, по средам, в воздухе над Златорайском зависали два грузовых вертолёта, доставлявшие всё необходимое. Рокоча бешено крутившимися лопастями, они гнали вниз волны тёплого воздуха, от которого собравшиеся на вертолётной площадке сгибались, чуть не пополам, придерживая шляпы с трепетавшими полями, а многие, особенно женщины, не выдерживая, поворачивались спинами, так что платья плотно облепляли их фигуры, но как только мотор стихал, все, сощурившись, снова следили за посадкой, чтобы оказаться первыми у багажных люков. Помимо продуктов - крупы, чая, консервов, - там были тёплые одеяла, лекарства, сэконд хэнд и домашняя утварь, собранные со всей страны. Поначалу к вертолётам выстраивались очереди, но вещей хватало на всех, так что интерес к ним быстро притупился, и эти подачки стали восприниматься как должное. Прежняя городская администрация, за исключением мэра, самораспустилась, и распределением продуктов занимались выбранные активисты, в честности которых нельзя было усомниться. Продуктов было так много, что образовывались излишки, которые наиболее оборотистые умудрялись продавать. В магазины сбывали также ненужное бельё, чайники, половники и прочую мелочь, которая захламила вскоре все склады. В городе появилась даже стихийная барахолка, куда можно было отнести лишнее. Снова заполнились кафе, владельцы которых охотно принимали продукты в качестве платы. В некоторых из них между хозяевами и посетителями был заключён негласный союз: предоставлялось помещение, столы и обеденные приборы, а остальным обеспечивали себя сами, в других действовали не столь откровенно, однако также поощряли приносивших съестное, так что можно было не утруждать себя, доставая его тайком из-под стола. Интерес к городу вселил в златорайцев надежду, им казалось, что всё, наконец, разрешилось, их жизнь снова наладилась, и так будет продолжаться всегда. Они понимали, что этим они обязаны мэру, сдержавшему обещания о них позаботиться, и готовы были носить его на руках.
Вертолёты забирали и заболевших, тех, кому срочно требовалась помощь. До ближайшего города было четыре часа езды по разбитой, узкой дороге, в лучшие времена проложенной в тайге, а местная больница закрылась. Врач Евгений Свербилов до последнего вёл приём, даже когда медперсонал уволился и он остался один. Но лекарства кончились, не было даже зелёнки, и ему приходилось всё чаще ограничиваться постановкой диагноза. Рецепты он по привычке выписывал, но аптеки закрывались, и тем, кому требовалось серьёзная помощь, он советовал ехать в соседний город или дождаться вертолёта.
- Во всём виноваты деньги, - повторял он. - За всё зло отвечают они.
Свербилов родился в столице и был единственным сыном в профессорской семье. Его отец, доктор медицины, преподавал физиологию, но Свербилов, рано окончив музыкальное училище, мечтал о карьере пианиста. Он подавал большие надежды, состоялось несколько его концертов, когда у него неожиданно умер отец. А через месяц Свербилов потерял мать. Её сбила машина, и она скончалась у него на руках. Эти смерти так сильно подействовали на Свербилова, что он решил посвятить себя медицине, поступив в тот же университет, где преподавал отец. Свербилов окончил его с отличием, ему предложили место в ординатуре, и перед ним открывалось блестящее будущее. Но вместо этого он распределился в Златорайск, первый попавшийся ему город, предпочтя завести в нём практику. С тех пор он всеми силами боролся со смертью, одерживая над ней временные, преходящие победы, так и не смирившись со своим неизбежным поражением. Правда жизнь брала своё, и с годами Свербилов забыл, что стал врачом, чтобы опрокинуть весь миропорядок, который зиждется на смерти, он даже перестал радоваться отдельной спасённой им жизни, работая уже автоматически, по привычке, просто потому, что профессия врача ничем не хуже других, а кроме неё он ничем не овладел. Впрочем, он был разносторонне образован, много читал, и на полках его библиотеки стояли книги в основном не относившиеся к медицине. Из них он, в частности, вынес что:
Деньги - это всеобщий эквивалент (по Марксу).
Деньги - это необходимое зло (согласно Фоме Аквинскому).
Деньги стали мерилом всех вещей, заменив человека (в тезисе Протагора).
Всё это вызывало в Свербилове чувство протеста. Невозможность дорогой операции для одного и её доступность для другого - красочная иллюстрация уродливости мира, построенного на деньгах. Мир стал антиутопией. Он превратился в бордель с крикливыми зазывалами. В лавку, где правят торгаши. А кто в этом виноват?
- Деньги, - уверенно говорил Свербилов. - За всё зло отвечают они.
Женился Свербилов рано, на однокурснице, они вырастили сына и, когда тот окончил школу, расстались, точно сделали, наконец, единственно связывавшее их общее дело. Жена вскоре снова вышла замуж и, забрав сына, веснушчатого, вихрастого мальчишку, уехала, а Свербилов новой семьи так и не завёл, с головой уйдя в работу. Он так и застрял в Златорайске - вначале нужно было кормить семью, а потом, когда остался один, уже привык, да и ехать ему было некуда. С сыном после развода Свербилов поддерживал тёплые отношения, был в курсе его забот, ставя себя на его место, советовал, как поступить в том или ином случае, - обычно противоположно тому, как поступил бы сам. Сын работал программистом, ведя домашний образ жизни, и у него всё складывалось совсем неплохо. Свербилов гордился им, но потом они неожиданно поссорились. Повод был пустяковый. Как-то в разговоре Свербилов повторил свою присказку про деньги, от которых всё зло, а сын, расхохотавшись, добавил: "Это для тех, у кого их нет". Можно было всё обратить в шутку, отметив про себя, что сын вырос острым на язык, но Свербилов неожиданно обиделся и бросил трубку. С тех пор они не разговаривали. Никто не хотел уступить, пойти навстречу первым мешала гордость. Вначале оба втайне страдали, а потом, как это бывает, в дело вступило время, и постепенно они привыкли жить порознь, обходясь друг без друга. Они разошлись, как в море корабли, медленно, но неуклонно, всё дальше и дальше, пока окончательно не скрылись за горизонтом, и теперь их общение сводилось к социальным сетям. Сын оставался у Свербилова в списке виртуальных друзей, и, когда его значок окрашивался зелёным цветом, он знал, что тот в сети, а значит, жив-здоров, а когда жёлтым, то ушёл по делам, а значит, у него всё хорошо. Сведения были приблизительные и носили самый общий характер, но приходилось довольствоваться этим. Свербилов надеялся, что тот же язык сигналов в их отношениях распространяется и на него, что сын также освоил эту азбуку, а потому, просыпаясь, первым делом включал Скайп, семафоря о своём существовании. Но отключение интернета, которое грозило Златорайску в связи с ухудшавшимся положением, оборвало бы в их отношениях последнюю ниточку.
Вместо медицины в Златорайске расцвело знахарство, горожане лечились теперь отварами из трав, чудодейственными настойками и мазями из жира диких животных. Принимая на дому, знахарки дули на воду, шептали таинственные слова и тут же, мелко перекрестив, отпускали на все четыре стороны, объясняя, что теперь хворь как рукой снимет. Некоторым помогало, и это множило их славу. К ним выстраивались очереди, тем более, что ничего другого не оставалось. Вместо медицинских диагнозов в ходу стали "сглаз" и "родовое проклятие". Но женщины верили знахаркам, и, вздыхая, обещали умываться святой водой три раза в день, а остатками обрызгивать в полночь перекрёсток, заклиная, чтобы вместе с каплями уходила болезнь. О. Ферапонт пробовал вначале бороться, объясняя, что изгонять бесов - прерогатива церкви, он разражался гневными инвективами, называл возрожденное знахарство новым язычеством, клеймил старух как колдуний, но ни разу не назвал их шарлатанками, боясь заронить сомнение и в своих методах отчитывать попавшего во власть демонов. Но потом смирился.
- Это ничего, раз помогает, значит от Бога, только берите с собой иконку, - говорил он на исповеди признававшимся в окроплении перекрёстка прихожанкам. - А вернувшись, трижды читайте "Отче наш" и "Богородицу".
Женщины со слезами просили его благословить, и он быстро подносил им целовальный крест, отворачиваясь, старался не думать, что нарушает церковные каноны. Паства о. Ферапонта разрасталась на глазах. В основном за счёт женщин, искавших утешение среди темноликих икон, и богомолки с раннего утра толпились у ворот храма, заполняя пустоту своих дней. Часто о. Ферапонт не выдерживал:
- Идите лучше щи мужьям варите и за детьми приглядывайте. А Бог и так всё видит, ваше рвение и вне церкви зачтётся.
- Не гони, милостивец, - плакали богомолки. - Мы только утреню отстоим да помолимся о мужьях, - достав из кармана тёмных юбок тряпичные свёртки, они быстро их разворачивали: - А вот и деньги на помин их души.
И о. Ферапонт вспоминал, что в большинстве они вдовы. Нестарые ещё, крепкие, с постными лицами и тонкими, злыми губами.
"Эх, женщины, женщины, - думал он. - Что случилось с вашими мужьями? Почему не сберегли их? Ведь и Господь не вернёт их теперь". А потом ловил себя на том, что его мысли немилосердны, а значит, греховны, к тому же они, помимо этого, нечестивы, раз в них выражается сомнение в божественном всемогуществе, и быстрыми шагами уходил за алтарь.
Городские службы медленно умирали, и к августу прекратили существование. Пыль теперь прибивали только редкие дожди, и улицы залепило ссохшейся грязью. Баки для отходов были давно переполнены, и мусор сваливали прямо у домов, так что его груды росли на глазах. Эти появившиеся по всему городу пирамиды, с ширившимися основаниями, уже закрывали окна подвалов, дотягиваясь до жилых этажей. Разыгравшийся ветер обнажал в них пустые бутылки, сломанные утюги, ящики с вывороченными замками, разнопарые ботинки, рваные, с вывернутыми рукавами пальто, гонял по тротуарам, как перекати-поле, полиэтиленовые пакеты и скомканные пожелтевшие газеты. Убирать их было некому, дворники давно уволились, и тогда по инициативе Дрёмышева устроили субботник. Участие в нём приняли все - подметали мостовые, граблями собирали опавшие листья, собрав в кучи, сжигали вместе с бумагами и старыми газетами. Чистили урны, лавочки, подкрашивали заборы и фасады домов. Алексей К. и Пётр Н. работали вместе.
- Это тебе не шахматы двигать, - берясь за носилки, ухмыльнулся рабочий.
- Языком молоть - не мешки ворочать, - огрызнулся инженер.
- Да я-то и языком могу, это ты без дела страдаешь. Может, в следующий раз один всё уберёшь?
- Нет, Петруша, мне без твоих шуток никуда.
Трудились допоздна, пока не навели порядок, а, расходясь, договорились сделать такую уборку еженедельной. Хотя в глубине и осознавали, что это был случайный порыв, который вряд ли повторится. Они обманывали друг друга? Нет, просто сомневались, что сдержат обещание. Но дать его было им нужно. Просто необходимо. Им надо было верить в общую спайку, в то, что не одни в беспросветной мгле безработицы, что сообща они способны свернуть горы. Свернули же, в конце концов, мусорные. Таким образом, они держались. Первые дни после субботника они, и правда, готовы были хвататься за всё, что попадётся под руку. Скоблили заросшее грязью крыльцо, перебирали платяные шкафы, чистили посуду, которой не пользовались уже много лет, или перекладывали на чердаке печной "боров". Подбадривая друг друга, радовались недавней победе, одержанной больше, чем над мусором, над своей разобщённостью. Были, правда, и нытики, задававшиеся вопросом, на сколько хватит проснувшегося вдруг энтузиазма, в незначительном меньшинстве, но были. Их быстро выявляли, как провалившихся, выдавших себя неосторожным словом шпионов, и обходили за версту, боясь спрашивать: "Как дела?", чтобы не натолкнуться даже не на жалобу, не на долгий и нудный рассказ о себе, своих тревогах, по сути ничем не отличавшимся от волнений остальных, а на растерянную улыбку, неловкое пожатие плеч, мол, что тут скажешь, безработный, этим всё сказано, к ним, как банный лист, приклеилась маска неудачников, легла на их лица, как литая, точно они всегда, подозревая свою невезучесть и никчёмность, только и мечтали о ней, а теперь, когда, наконец, нашли подтверждение своим опасения, им в каком-то смысле стало даже легче, удобнее, они срослись со своей новой, нечаянно подвернувшейся ролью, упиваясь ею, будто провели всю жизнь в её ожидании. Их поведение раздражало. Они вообразили, что им хуже других, так плохо, что дальше некуда, и, твёрдо уверовав в свою выдумку, как капризные дети, требовали сочувствия, но встречали только молчаливое презрение. Лишь изредка в ответ на свою кислую мину, они удостаивались брошенного мимоходом: не плачьте в жилетку, нам самим тошно. Однако это вырванное признание на мгновенье сближало, позволяло забыть собственную боль, и давало им повод продолжить свою игру.
Городские учреждения закрывались, но библиотека по-прежнему работала. Нарасхват шли детективы и фантастические романы, на них была очередь, так что они быстро обтрёпывались. Их брали, чтобы забыться. А когда фонд был исчерпан, читали по второму разу. На полках стояли и другие книги, в большей степени наполненные философией, опытом столетий, сведениями по психологии, истории, культуре, но они оставались нетронутыми. И действительно, к чему они? Их можно изучать в спокойные времена, в непоколебимо мертвенной тиши университетов, но разве они помогут в борьбе с безработицей? Елена С., единственная сотрудница библиотеки, молодая и энергичная, была предана своему делу настолько, что работала без выходных. Как и о. Ферапонт, она жила добровольными пожертвованиями, секта читателей, сложившаяся вокруг храма знаний, была ей благодарна - в читальном зале можно было отвести душу, обсудив похождение "попаданцев", затерявшихся в чужом времени (своё отражение в них, конечно, никто ещё не видел, а если и примерял на себя, то только гипотетически, пофантазировать всегда приятно), или новые приключения одинокого героя, обычно полицейского, освобождавшего город от власти бандитов (и здесь также не проводили параллелей, и, в самом деле, какое это имело к ним отношение?). Когда-то у Елены С. был роман с Дрёмышевым, который сделал ей предложение, и, проверяя чувства, они около года прожили в его тесной квартирке с балконом на Карповку, на котором стояли в обнимку летними вечерами, глядя как плывут две луны - одна над заводскими трубами, другая - в холодной плескавшейся реке, - и им казалось, что они также движутся в одну сторону, навсегда связанные невидимыми нитями. А потом по неизвестной причине они расстались. Неизвестной даже для них самих. И Елена С. перебралась в соседний город. Или это должно было также стать испытанием чувств? Когда двое расстаются, легче тому, кто уезжает. Новые встречи заглушают боль. А тому, кто остаётся, всё напоминает об утрате - старая фотография, которую случайно достаёшь из ящика, подаренная на праздник безделушка, запах духов, забытых в секретере, - и в памяти мгновенно всплывает всё, весь облик, привычный образ воскресает от макушки до пят, квартира превращается в клетку, в которой не находишь себе места, а разлука обрушивается, как стотонная плита. Не помогает ни включённый телевизор, ни открытая книга - всё, всё, уже всё кричит об одиночестве, и хочется плакать, плакать...
Это если была любовь.
И это первое время.
Пока с сердцебиением открывается ежедневная почта.
Пока теплится надежда, как под руинами разбомблённого города теплится жизнь.
А потом тот, кто остаётся, привыкает.
Остаётся пустота, которую он пытается заполнить, как брешь, обнажившую одиночество он старается залепить, замазать, забаррикадировать, чем попало, проём, оставленный тем, кто ушёл; однако всё остальное - прежнее, те же стены, скрипы, запахи, обстановка привычная и жизнь постепенно входит в русло. Обожжённый, увечный, он выбирается из ада и, как зализавший раны пёс, встаёт на прямую дорогу. Если только раньше не успеет наложить на себя руки. Он всё меньше думает, как такое могло случиться, всё меньше винит себя и почти не надеется на возвращение к прежнему, он уже не гадает днями напролёт, что происходит в душе у того, кто уехал, ему делается это абсолютно безразличным, неважным, при этом он предполагает на его счёт самое худшее - измену, предательство (и речь идёт даже не о духовной, а самой настоящей физической измене - ему уже настолько всё равно). Время, действительно, лечит, убивая наши чувства и мечты. Тот, который остался, отделается, таким образом, шрамами, как Дрёмышев, ставший после ухода Елены С. завзятым курильщиком. И теперь по утрам, не измученный ночью объятий, он уже не спит безмятежным сном младенца, а, перепоясавшись фартуком, ни свет ни заря, привычно готовит кофе на одного, моет одну чашку и одну ложку, а в промежутке выносит мусорное ведро, куда вместе со скомканными газетами и схлопнутыми пакетами из-под молока, вытряхивает пепельницу, полную окурков - все без следов губной помады. Не спеша потягивая кофе, он решает, что всё уже позади, что он свеж и подтянут, что больше не чувствует одиночества, с которым сжился, как рыба с водой, и теперь готов к новому дню своей жизни, сделавшей такой резкий поворот.
Он с аппетитом жуёт бутерброд.
А у того, кто уходит, всё только начинается. Свежие впечатления затираются, начинается сравнение, мучает ностальгия. Всё плохое уходит, а всплывают лишь мгновенья счастья - тихий смех, нежные прикосновения, разговоры без слов, - они заливают прошлое ярким светом, не оставляя ни одного тёмного пятна. Воспоминания не дают забыться в новых объятиях, и тогда начинается ад.
Это если была любовь.
А любовь была.
И Елена С. вернулась.
Но к этому времени Дрёмышев уже сошёлся с крашеной хной секретаршей и с головой ушёл в работу. С тех пор Елена С. посвятила себя ревности. Она стала её тайной страстью, поглотившей едва ли не больше, чем любовь.
А возможно, было и не так, кто разберёт любовную историю, разве тот, кто смотрит на неё со стороны: они поссорились, как это бывает из-за какого-то пустяка, буквально из-за ничего, кто, что не так сказал, и почему другой, не промолчав, ответил, нашла коса на камень, она второпях покидала в чемодан вещи и уехала. Мужская гордость не позволила ему удерживать её, о чём на другой день, проснувшись в одинокой постели, он уже пожалел. А через неделю тоска стала непреодолимой. Он написал ей - простая вежливость, интересно, как у неё дела, - забросил удочку, соблюдая лицо, поначалу не заикнулся о произошедшем, но ближе к финалу, не выдержав, выложил всё - как ему одиноко, что сходит без неё с ума и просит её вернуться. Она тоже страдала, но, решив его помучить, как это водится у женщин, ответила не сразу, в основном на первую половину его письма, писала, что у неё всё хорошо, но, принимая в расчёт его чувства, так и написала "принимая в расчёт его чувства", обещала подумать. Она оставила за собой право решать, а ему подарила надежду. Он ждал. Написал ещё пару писем, ответом на которые была неопределённость. Она продолжала его мариновать. Сцепив зубы, он ждал. Он не был идиотом, и она была у него не первой женщиной, ему было ясно, что его выдерживают, чтобы в дальнейшем торжествовать победу, напоминая, кто кого позвал и кто нехотя согласился. Что говорить, это был бы сильный козырь в предстоявшей им войне, в которой не могло быть победителей. Она к ней основательно готовилась, и ему делалось от этого гадко. Но он продолжал любить её. Любить до боли, до головокружения. И это заглушало остатки трезвомыслия. Таким образом, пауза затянулась. А в один прекрасный момент он задал себе вопрос - а так ли хочет её видеть? Нет, он не был идиотом и понял, что перегорел, причём слишком быстро. Да, всё дело в том, что быстро. Это о многом говорило. Если не обо всём. Через неделю его молчания она стала волноваться. Ещё через неделю поняла, что переиграла. Собрав вещи даже быстрее, чем в первый раз, когда уезжала, она вернулась. Но было поздно. Она встретила его крашеную хной секретаршу. "О-ля-ля, сногсшибательно! - окинула она её взглядом. - От такой причёски можно закачаться". Елена С. презрительно фыркнула и, развернувшись на каблуках, покинула мэрскую приёмную. Мог быть и такой сценарий. Вполне. Как и любой другой. В общем, они расстались по неизвестной причине. Их любовная история, не перегни она палку, могла сложиться иначе. Предположим, они стали парой. Вполне обыкновенной, даже счастливой. А потом что-то не заладилось, что-то пошло не так. Или просто ушла любовь. Ослепляющая любовь, без которой они стали видеть друг друга насквозь, трезво оценивая, как выгоды совместного проживания, так и развода, с её уходом с глаз спала пелена, так что обоим осталось лишь ждать подходящего момента, чтобы проститься, формально, по закону, юридически, ведь они знают: де факто невидимая точка невозврата давно пройдена. Тогда их история стала бы более традиционной, расстанься они через несколько лет, обзаведясь детьми, вспоминая с горечью о том, что когда-то пошли навстречу своим угасающим чувствам, чтобы не задеть чувства партнёра, причём каждый приписал бы этот великодушный шаг себе. А может, их семейная жизнь свелась бы к череде встреч и расставаний, такое бывает сплошь и рядом, превратившись в один бесконечный развод. Как знать? Но это была бы уже совсем другая история, совершенно другая. Потому что есть только вымысел, застрявшая в памяти схема пережитого, связующая в лучшем случае три-четыре эпизода, самое больше, а никой любовной истории, в сущности, и нет.
Иногда в библиотеке появлялся учитель Петров. Он похудел, его единственный мятый костюм, когда-то выходной, сидел теперь мешком, на нестиранной рубашке болтался засаленный галстук. От него пахло неопрятной комнатой, алкоголем. Но Елена С. была когда-то его ученицей и прощала ему всё. Она понимала, что Петров прожил жизнь по школьному расписанию с его звонками, переменами и учебными четвертями. В сущности, он всегда оставался школьником, с детства не покидавшим стен учебного заведения, его успеваемость и поведение были на высоте, а теперь, вместо похвалы, его отчислили непонятно за что - тут не мудрено было слететь с катушек. Он и сейчас, как школьник, держал руки в карманах брюк, заходя, отвешивал лёгкий поклон, от смущения делал три шага там, где достаточно было двух. Потоптавшись, он брал с полки книгу, перевернув несколько страниц, ставил обратно, потом садился в кресло, листая глянцевый журнал.
- Всё-таки литература ближе к живописи и музыке, чем к таким книгам.
Он ни к кому, в сущности, не обращался, но Елена С. считала долгом ответить.
- Ничего не поделаешь, массовая литература.
- И всё объяснение? Не вопиющая безвкусица, а массовая литература. И говорить больше не о чем!
Пожалев, что поддержала разговор, Елена С. пряталась за абонементскую стойку. Но Петрова было уже не остановить.
- Всё равно, что скажут "война", и всем делается понятно, - садился он на своего конька. - Миллионы убивают не просто так, война же. Странно устроено человечество: глупости, подлости, дикости прикрывают словами, которые их оправдывают. Не находите, милочка?
Елена С. молчала, но в Петрове уже просыпался учитель.
- Вот смотрю, столько старых книг. Зачем они? Книге, как человеку, отпущен свой срок, после которого она умирает. Месяцы, годы или десятилетия. А когда этот срок искусственно растягивают, превращая книгу в классику, то обрекают её стать наивной и скучной.
Стиснув зубы, Елена С. держалась изо всех сил. Какое-то время учитель Петров ещё цеплялся, как репей, но, в конце концов, выбирал книгу, которую уносил подмышкой. Возвращал он её аккуратно в срок.
- И как? - спрашивала Елена С.
- Ни уму, ни сердцу, - ворчал он. - Впрочем, у нас ни того ни другого.
Удовлетворяя любопытство, которое не старело в нём с юности, учитель Петров брал в библиотеке и научно-популярные журналы, прочитывал их от корки до корки, возвращая изрядно помятые. Он считал, что необходимо стоять на переднем крае науки, а обзорных статей в этих журналах вполне достаточно, так как всё мало-мальски значимое можно объяснить и ребёнку, обычным языком, не прибегая к зубодробительной терминологии, а если это невозможно, значит, недостойно внимания. Учитель Петров обладал своеобразным чувством юмора, что позволило ему отнестись к положению, в которое попал Златорайск и он сам, с ироничным интересом.
- Всегда хотелось узнать, - бормотал он, тихо посмеиваясь, - что люди делают, когда ничего не делают? Или они ничего не делают, даже когда что-то делают?
При этом из своего кресла он исподлобья оглядывал заходивших в библиотеку.
Его не понимали.
Ему крутили у виска.
Ему было наплевать.
Наркотики появились сначала среди подростков. Ими торговали цыгане, сразу после ухода золотопромышленной компании слетевшиеся в Златорайск, как падальщики, на запах умирающего города. Они поселились на отшибе, рядом с тайгой, заняв огромный, бывший когда-то общежитием для старателей брошенный дом с зиявшими окнами, которые на скорую руку заколотили фанерой. Огороженный покосившимся забором, он занимал большой участок, с вытоптанной пожелтевшей травой. Цыгане быстро его обжили, и вскоре это место стало бойким. Цыганки в пёстрых юбках гадали, требуя позолотить ручку, открывали будущее, которое светлело на глазах, в зависимости от достоинства купюр, а их курчавые дети в грязных обносках предлагали пакетики с белым порошком. Мужчины наблюдали со стороны, усевшись на брёвнах за широким рубленным столом, лениво перебрасываясь шутками на непонятном языке. Их звали люли, и вскоре они стали популярны. Летом, когда ещё водились деньги, златорайцы, в бесцельной маете слонявшиеся по городу, всё чаще заворачивали на эту окраину, получившую название "Цыганки".
- Эй, люли-разлюли! - кричали они, подходя к покосившемуся забору с раскрытой настежь калиткой. - Станцуйте-ка нам за рубли!