Помню школьную песенку: "Воскресенье - солнечный день, пусть исчезнет ссор наших тень..."Мы горланили ее на пикниках, которые устраивали в конце недели. А теперь по воскресеньям пасмурно, моросит дождь, и мы слоняемся по квартире,устав от изжитых страстей ипривычного равнодушия. Сегодня дети разъехались, оставив нас одних - как быков в загоне.А вечером - гости. Чем тебе не нравитсямой галстук?Не гармонирует с твоим платьем?С годами все разводятся, с годами подступает одиночество, которое не с кем разделить.
Потому что, когда двое думают одно и то же, это все равно разное...
Помню, как в школе распевали: "Воскресенье - солнечный день, пусть исчезнет ссор наших тень..."А теперь каждое воскресенье- беспросветный дождь!Весь день не знаешь, куда себя деть,а вечером - гости. Чем тебе не нравится мое платье? Ах, чересчур открытое... Наши языки -как осиные жала.Я знаю, что мы давно пишем скучную повесть, ежедневнодобавляя в нее кричащую безысходностью главу.
И ты знаешь, что я это знаю, а я знаю, что ты знаешь, что я знаю...
Рассказ назывался "Дождь за поворотом", Максим Карабель разместил его на литературном сайте.
А потом выяснилось, что она в два раза моложе, и разница между ними составляет четверть века.
Карабель жил в Москве, она - в Ялте. Но неожиданно завязалась переписка, и через неделю у обоих вошло в привычку читать длинное письмо, чтобы писать ответ, который был еще длиннее. Это придавало жизни таинственную значимость, и они стали размечать дни электронной почтой. "Родители воспитывали меня тургеневской девушкой, - писала она. - Одно имя Ася чего стоит, в нем слышится девятнадцатый век..." Но до девятнадцатого века Асе было далеко. В третьем письме она перешла на "ты", в пятом ее любопытство уже не знало границ.
"Чем ты занимаешься?" - спрашивала она. И Карабель, уставившись в тускло мерцающий монитор, вдруг понимал, что стареет, проводя годы в пустоте. А потом вспоминал детство, растрескавшийся гардероб с отцовскими пиджаками, овальное зеркало в прихожей. Но зеркало давно разбилось, а гардероб выбросили...
Продираясь сквозь бесконечные "смайлики", Карабель видел по ту сторону экрана юную девушку, разглядывающую мир сквозь лупу своего "я".
И прощал ей то, что не простил бы ровеснице.
Жизнь длинная, а умещается на кончике пера. К двадцатому письму Асе стало казаться, что она знает Карабеля тысячу лет.
И тысячу лет жалеет.
"Вы даже не представляете, - откровенничал он, - как иногда хочется сменить имя, прошлое, привычки, уехать в чужой город, где тебя никто не знает, где живут глубоко безразличные тебе люди, затеряться среди них, забыть свой никчемный, как у любого, опыт..."
А отправив письмо, ловил себя на мысли, что, не выбираясь из Москвы, уже давно живет в этом чужом ему городе.
Жена по-прежнему жалила Карабеля, будто осенняя умирающая оса. Однако с началом переписки он стал неуязвим, теперь его переполняла тихая радость, которая служила броней. Он старался быть ласковым, но жена, будто что-то почувствовав, стала мрачной, неразговорчивой...
Ася раз за разом перечитывала "Дождь за поворотом", и ей казалось, что она представляет эту странную семейную жизнь. И ей опять было жаль этого грустного мужчину, так непохожего на ее сверстников.
Спустя три месяца она заговорила о встрече. Карабель отказал, испугавшись, что первое же свидание расставит все на свои места. Но однажды в зеркале увидел мужчину, который скоблил бритвой жесткую намыленную щетину, и, не выпуская из руки бритву, стал бросать вещи в чемодан. По дороге в аэропорт он беззвучно смеялся и твердил, что в отличие от безумца, знает, что безумен.
Была ранняя весна, в Москве под раскисшим небом еще лежал грязный снег, а в Крыму уже цвел миндаль. За окнами автобуса бугрились ручьи, кипарисы подпирали спичками полыхавшие на горизонте облака, а на огромном щите светилось "ЯЛТА".
"Я Люблю Тебя, Ася..." - расшифровал Карабель, и сердце его лихорадочно забилось.
Ее адрес он нашел в телефонном справочнике, долго бродил под окнами двухэтажного дома, но зайти так и не решился. Вместо этого он снял номер с видом на море и, растянувшись на узкой неприбранной кровати, курил, пересчитывая трещины на потолке. А к вечеру спустился в Интернет-кафе и привычно отстучал ей очередное письмо, в котором не было ни слова о приезде.
Так наступило его бабье лето - сухое, без дождей...
Ночью ялистал Библиюв одинокой постели, покрываясь холодным потом при мысли о смерти. "Где легли двое, там и Я третий", - переиначивал я Евангелие. О, как мудры были иудеи, приводившие на ложе престарелого царя молоденьких девушек! Один человек лечит другого, один человек крестит другого, один человек любит другого - и оба возвышаются до божественного, высекая искру из холода бытия.
Но кто согреет меня? Кто утешит?
Ася в который раз читала "Дождь за поворотом" и не могла представить, как можно жить в таком аду.
Сезон еще не начался, Карабель измерял шагами пустынную набережную, облокотившись о парапет, долго смотрел на холодное, в барашках море. Потом сидел в приморском кафе, пил чай, слушая неторопливую перебранку официанток, и не понимал, каким ветром занесло его в эту дыру. Случалось, он караулил Асю у подъезда, узнавая ее в каждой выходящей девушке, а если та была с кавалером, стеснялся своего наметившегося живота, проступивших на руках вен...
Одиночество, как дождь в поле - от него не скрыться, не так важно с кем жить, важно - с кем умирать...
Их роман оставался заочным, однако воображение рисовало Карабелю картины бесчисленных измен. Тогда он считал капли из ржавого протекающего умывальника и дергал себя за ухо, вскрикивая от боли. Несколько раз он складывал чемодан, но до аэропорта так и не добрался.
И все же знакомство состоялось. Теплым весенним вечером, у лупившихся краской дверей он представился брюнетке с раскосыми глазами и крупным чувственным ртом. Не слишком удивившись, та пригласила его к себе. Неловко затягиваясь сигаретой, Карабель рассказал Асе про жену, выплескивая желчь и отчаяние, рисовал свою неудавшуюся жизнь. Он ругал себя - так не завоевывают сердце молодой женщины, - но остановиться не мог. Они сидели на диване, стряхивали пепел в одну пепельницу, как вдруг Ася, решительно смяв сигарету, обняла его худыми, почти детскими руками и, перемешивая дыхание, горячо зашептала: "Я хочу тебя..."
Спали мало, но к утру он чувствовал себя помолодевшим, будто скинул двадцать лет. Завтракали в приморском кафе, пили "Масандру", наблюдая, как зеленое стекло бутылки рассыпало по скатерти "зайчики", потом спустились к берегу кормить хлебом крикливых чаек. Волны с шипением накатывали на гальку, глядя на свою тень, Карабель пригладил пятерней волосы и, сняв ботинки, ступил на мокрые камни, гримасничая от обжигавшего холода. Ася смеялась, он шутливо грозил ей пальцем и думал, что пишет свой лучший рассказ.
Солнце грело все сильнее, расстелив полотенце, Ася по-турецки скрестила ноги, и, подставившись лучам, жадно курила, сощурив узкие татарские глаза. А вечером переехала к нему в гостиницу. "После встречи с тобой, - гладил он ее волосы, такие густые, что в них застревали пальцы, - прежняя жизнь кажется мне пустой..."
Ася спала на его груди, и он чувствовал, как отступает одиночество.
Карабель был женат так давно, что в каждой женщине видел свою супругу. А теперь он смотрел на узкую девичью спину, на тонкие запястья, на дышащее свежестью тело и видел в Асе дочь.
"Раньше я боялся умереть, теперь - хочу жить", - шептал он, и глаза его вспыхивали огнем. Он верил, что вырвался из московской западни и мечтал, как прочитает Асе свои новые рассказы, посвященные их любви: "Только с тобой я расцветаю, как жезл Аарона, как засохший листок гербария..."
Семья сделала из Карабеля молчуна, и теперь его переполняло желание обсуждать все на свете. Он говорил об искусстве, политике, солнечных затмениях, перескакивая по темам, как птица по кустам, предрекал апокалипсис, чтобы через мгновенье говорить о прекрасном будущем. Но Ася избегала разговоров. Все что у нее было это ее тело. Она касалась пальцами его губ, уверенная, что ночная кукушка перекукует дневную, привлекала к себе.
А он, изголодавшийся, подчинялся, шалея от ласк и признаний.
И все же у Карабеля гнездились сомнения, ему казалось, что он давал Асе больше, чем она могла взять. Но судьба дважды не улыбается, и он гнал от себя эти мысли. Целиком отдаваясь любви, он теперь думал за двоих, а, совершая ночные подвиги, ел за троих.
И был счастлив.
Ася выросла без отца, бросившего мать после ее рождения, и Максим Карабель пробуждал в ней дочерние чувства. К тому же он был старше ее матери. "У тебя много поклонников, - удивлялся он. - Почему я?" "А почему не ты?" - мелко сотрясая плечами, смеялась Ася.
И Карабель удовлетворенно жмурился.
На Пасху он стоял в маленькой ялтинской церкви, как птенца в горсти сжимал трепетавшую на сквозняке свечку и, выбиваясь из общего хора, пел: "Любовью смерть поправ..." Возле храма, пластая крылья, купались в песке рыжие воробьи, смеялось солнце, и на обратной дороге он высчитал, что, когда станет глубоким стариком, Ася будет дамой бальзаковского возраста.
"Хоть день, да мой, - ускорил он шаг, - а десять лет совсем не мало..."
Но проходило лето, и в их отношениях наметилась трещина, грозившая превратится в пропасть. "Жизнь одна, а смертей много", - вздыхал он и видел, как Ася подавляет зевки. Но его словно за язык тянули. Он говорил, что в сравнении с вечностью возраст не имеет значения, что по отношению к ней полвека также ничтожны, как и четверть.
И опять чувствовал пропасть, которую невозможно перешагнуть.
Ася смотрела на мир сквозь увеличительное стекло, тогда как его стекло уменьшало, и если для него их встреча была лестницей в небо, то для нее это был эпизод.
Иногда ему казалось, что Ася старше его. "Максимушка, - нежно звала она, - мой ненаглядный..." И тогда Карабель понимал, что спит. А, проснувшись, с ужасом ловил себя на мысли, что ненавидит ее молодость. "Я хочу, чтобы ты постарела", - скрипел он зубами, отвернувшись к стене, так чтобы Ася не могла по губам прочитать его беззвучных слов.
Ночью, когда Ася, склонив голову ему на плечо, спала, он курил, вперившись в темноту, и не представлял их будущего.
А если нет будущего, зачем настоящее?
Ася стала задерживаться по вечерам. Она смущенно бормотала про навалившуюся работу, а однажды призналась, что устала от гостиницы, что дома ей будет лучше. Карабель не настаивал, к ней возвращалась прежняя жизнь, в которой ему не было места. Городишко с ноготь, и они часто натыкались на компании ее ялтинских знакомых, Карабель неловко переминался, пока она, краснея, представляла его молодым людям, застывшим, будто перед картиной "Неравный брак".
Теперь он все чаще оставался один, ходил на море и по набегавшим волнам гадал, любит ли его Ася. Машинально перебирая сухие, пахнущие солью водоросли, он видел черные кудри, такие густые, что запутавшейся в них брошке не требовалась защепка, уколовшись об острую ракушку, вдруг видел ее всю - нагую, доступную...
В августе у него промелькнула мысль о возвращении. Он уже без ненависти вспоминал свою квартиру с драными обоями, громко бившими настенными часами и тапочками под кроватью. Чтобы прогнать эти воспоминания, Карабель шел в библиотеку, брал с полки первую попавшуюся книгу, листал, саля пальцем слипшиеся страницы, привлекая внимание, громко смеялся, но в голове у него крутилась какая-то ерунда: "Бобр бодр, но не добр".
"Я соскучилась по твоим письмам", - однажды призналась Ася.
"А я по твоим", - эхом откликнулся он.
Так их переписка возобновилась.
С этого момента их отношения стали носить странный, болезненный характер. Они проводили вместе день, равнодушно говорили о своей любви, точно притворяясь, точно играя надоевшую обоим роль, а вечером, когда солнце катилось в море, расставались, чтобы обменяться письмами. Там они были другими, не стесненные чужим присутствием, возвращались к проведенному времени, проживая его заново, там они раскрывали тайные желания и глубоко скрытые порывы, а буквы складывались в так и не произнесенные днем слова. Электронные послания заменили разговоры, письма стали подлинной реальностью, они были правдивее, искреннее, и плоть кричала в них куда громче, куда пронзительнее, чем наяву.
Это опасное раздвоение грозило свести с ума - днем они опять встречались, ходили в кафе, занимались любовью, и все катилось привычной колеей.
В письмах возрастала цена слов, обращенных днем в пустые звуки. Но Ася этой цены не знала. Она щедро рассыпала "люблю" и "целую", за которыми стояла только быстро проходящая страсть. Карабель читал ее бойкие пассажи и думал, что его ялтинский бунт провалился, что его лебединая песнь осталась не услышанной...
От морского воздуха ломило суставы, ночами он перекручивал простыни и все больше чувствовал себя престарелым Давидом, которому приводили на ложе молоденьких девушек...
От дождя не уйти - он караулит за каждым поворотом...
Осень медлила, но в воздухе уже пахло сыростью, носились злые, кусачие мухи. Ялта погружалась в скуку - отдыхающие схлынули, холодный ветер гнал по пляжу жухлые листья. "Я люблю тебя", - упрямо твердила Ася. "В юности даже ложь святая", - думал в ответ Карабель. Раз он попробовал объясниться. Ася зажала ему рот ладонью, провела пальцем по усам. "Мальчик се-ердится, - растягивая слова, заговорила она, как с ребенком, - ну иди-и же ко мне..."
И опять постель утопила все.
А спустя месяц начались сцены, на подоконнике появились сердечные капли. Карабеля уже раздражало это странное сочетание женщины и ребенка, к которому он так и не смог приноровиться - Асю тяготили его разговоры, его молчание. Они расходились все дальше, как корабли в море, их по-прежнему мирила только постель, и хотя Ася все еще оставалась для него светом в окошке, но теперь у него хватало сил задернуть штору.
"С женщинами мало уметь знакомиться, - цедил он, - надо научиться с ними рвать".
Из ванной Ася вышла обмотанная коротким полотенцем, вся в мурашках и каплях, блестевших на смуглой коже. "Согрей меня, милый", - обжигая дыханием, скользнула она под простынь. Карабель отстранился. "Ты маленькая лживая дрянь", - неожиданно закричал он и вскочил с постели.
В самолете, отвернувшись к иллюминатору, он глядел на громоздившиеся внизу облака, пытаясь проглотить застрявший в горле ком. В ушах, как в раковине, еще шумело море, губы еще помнили гибкое, жаркое тело и, пристегивая посадочные ремни, Карабель истерично расплакался.
Поднимаясь в лифте, он машинально полез за ключом и обнаружил, что так и не вынимал его из кармана.
"Снимай ботинки, - с деланным безразличием встретила на пороге жена, - я только что пол вымыла..."