Ребенок попадает в музей. Его окружает хаос, спрятанный под стекло, лабиринт, в котором синими стрелками развешены указатели. Мимо одних вещей ребенок проходит с равнодушием, около других останавливается. Его путь, если он оставил экскурсовода, случаен, его движения - ощупь слепого. Вокруг молчат книги, топчутся восковые фигуры. Они вызывают у ребенка любопытство, недоумение, улыбку, рождают ужас, ненависть, удивление, заставляют неметь или кричать. Эти встречи иногда приятны, чаще болезненны, но всегда неожиданны. Позже из них вырастет его частная метафизика, сложится апология его я и, быть может, речь на последнем суде.
Каждый из нас - такой ребенок, ведь перед Культурой все равны.
Предлагаемый сборник это впечатления от подобной прогулки. Он включает полсотни эпизодов, которые связывают одно перо, одно сердце, один ум. Его этюды - приглашение к исповеди, его зарисовки - следы, которые оставляет душа в поисках смысла, они - сумма ответов на единый для всех вызов.
И это в какой то мере искупает их разрозненность.
Цикл Возвращенные метафизики, давший название сборнику, также из разряда путешествий. Эта попытка поместить себя в ушедшие времена и исчезнувшие страны, старинный способ, которым путешествовал еще Йозеф Кнехт. И действительно, мы все пилигримы - что еще объединяет материки и эпохи, кроме нашего я? Воскрешая забытые имена, мы приближаемся к зыбкой грани реальности, отыскиваем в ней место для себя. Мы говорим о чужих судьбах, чтобы осмыслить свою. Но Зорин идет дальше. Он надеется обрести автора в осколках вымышленных персонажей, рассказать свою историю, выдумав множество других. Его произведения полны аллегорий, его герои тяготеют к парадоксам. Они философствуют, страдают, предлагая свое решение Загадки, бунтуют, выглядят смешными, трагичными, отчаявшимися.
Почти все истории заканчиваются смертью. В этом повторяющемся сценарии небытие предстает первичным, а жизнь выступает отсрочкой. Но это не кажется философской банальностью. Быть может, потому что в обобщенной метафизике Зоринских героев мы все живем в долг и должны умереть, еще до того, как родиться.
РАСШИРЕНИЕ ОДНОЙ МЕТАФОРЫ
Венецианец Амброджо Контарине, ходивший в Персию в конце ХV века, в своем сочинении упоминает о неких язычниках, кочующих по просторам московского княжества. Рассказывают, - пишет он, - что народ этот поклоняется первой попавшейся ему вещи. Сейчас, спустя пятьсот лет, замечание итальянца наталкивает на метафору и взывает к обобщению.
Современная пропаганда легко манипулирует сознанием, убеждая нас в непреходящей значимости любой наперед взятой фигуры - футболиста, актера или рок-звезды. Последняя попытка освободиться от оков массового внушения провалилась на заре века. Кнут Гамсун, вспомнивший Руссо с его убеганием в пастораль лесов, успех толстовства и кратковременное торжество анархических идей - это осколки одинокой дрезины, смятой локомотивом Организованности. Сыр всегда в мышеловке. Безоговорочное подчинение - цена комфорта, цивилизация подразумевает рабство. Это хорошо чувствовали стихийные бунтари. Но ХХ век окончательно подавил очаги их сопротивления. Информационные средства, способные творить кумиров и создавать богов, рождающие вселенские мифы и погружающие в коллективные сны, всесильны, и потому трудно не поддаться гипнозу толпы. Вероятно, мы являемся последним поколением, которому это еще удается, но в дальнейшем потребуется напряжение уже нечеловеческое. Да и мы радикально меняется. Диких гусей вытесняют одомашненные сородичи, общество принимает добровольный постриг.
Они поклоняются любой, наперед заданной вещи, - удивляется древний путешественник, - они готовы почитать идолом все, на что укажут жрецы. Пророчествовал ли Контарине о сегодняшнем дне? Навряд ли. В нашем юном и вечном мире мы все обречены лишь на обманчивый хоровод метафор и невнятный сумбур случайно произнесенных истин.
СТУПЕНИ НЕБЫТИЯ
Невырвавшееся признание, несделанное предложение - слова, так и не одолевшие порога молчания, похороненные нерожденными, влияют на судьбы, быть может, не меньше их явленных миру собратьев. Дорогу от смутного ощущения до истины, от предчувствия до банальности осиливают единицы, энергичное, но ничтожное меньшинство. Отголоски вечной тишины, допущенные к нашему бытию потусторонностью, птицы, перелетевшие Ахерон, - это лишь вершина айсберга. Сколько замыслов лежит во прахе воображения, сколько мыслей не облечены в слова! Мычащее стадо, сгрудившееся у стены небытия!
У небытия своя, неведомая нам иерархия. Для нас приказы, не отданные при Ватерлоо, так же эфемерны, как и сообщения вчерашних газет, а неосуществленное намерение такое же ничто, как и шутки прошедшей вечеринки. Они принадлежат прошлому, которого нет, памяти, которую строит будущее. Разница для нас определяется лишь степенью осведомленности, глубиной посвящения. Но хроника не история: все непроизнесенное, любое движение души может хранить разве Книга небес.
Грезы, недомолвки, сны, несбыточные мечтания, погребенные в нас порывы - мир, буквально, соткан из их паутины. Мысль изреченная есть ложь, лучшее стихотворение - ненаписанное. Где грань, которую мы именуем воплощением? Вправе ли мы вслед за христианством считать слово зыбким рубежом сотворенного? Все-таки в начале было дословие, из которого потом возникла цивилизация словесных оберток, и желание - отец мысли.
Иногда кажется, что Сократ реальнее многих живущих ныне, Данте - моих современников, а иногда - что перед небытием все равны. Ведь извержение Везувия и кашель иудея, чья нога последней покинула Египет, у ворот небытия одинаково неразличимы. На пути от суеты к безмолвию нам всем предстоят одни и те же ступени, нам всем уготовано восхождение к забвению.
Эти строки посвящаются тем бесчисленным, как блики дрожащей листвы, оттенкам ощущений, которые промелькнули сегодня, пятого августа девяносто восьмого года, когда писалось это эссе, и которые не нашли в нем своего отражения.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПСИХОЛОГИЗМ
Гамлет, узнав тайну гибели короля, медлит. Его нерешительность растягивается на пять действий, его поведение находит отклик уже четыре столетия. Противоречивое, оно создает ускользающий, а значит, вечно манящий образ. Характер человека невозможно выразить, исчерпав жалкий лексикон человеческих качеств: коварство, алчность, доброта, жестокость, зло, ревность, суетность, робость. Нас программируют иные коды, нами управляют иные программы, о которых мы лишь смутно подозреваем. Наш язык отрезан от реальности, наша сущность невыразима в словах.
В античных трагедиях еще нет, или почти нет, привычки указывать причины поступков. Фатум, судьба и воля богов - вот что движет героями помимо воли Софокла и Еврипида. Христианское средневековье имело один Камертон, один Идеал, задающий и масштаб, и систему координат. Житийный портрет окаймляется бесхитростной рамкой заповедей. И только литература Нового времени претендует на объяснения. Список ее попыток /место в нем определяется авторским талантом/ необычайно длинен - от художественного метода Толстого до големов, действующих на страницах изданий в глянцевых обложках. Кажется, что предпринятый маневр позволяет сдвинуться с мертвой точки, получая, вместо скупой иконы, полотно, приближающее к подлиннику. Кажется, еще чуть-чуть - и завеса разорвется. Несколько поколений подпало под этот гипноз. Но литература, исповедующая психологизм, - царство кривых зеркал. Ее отражения походят на реальность, как прописные истины на то, что нас ждет за порогом школы. Следить за душевными переживаниями персонажей - прерогатива юности, искренняя наивность - удел невинных. С годами все отчетливее проступает разница между оригиналом и копией и к романам теряется интерес.
Освобождение от запретов привело к ренаровским откровениям, снятие табу - к обнажающей болтовне, обреченной искажать, как вопли пересмешника. Наше поведение - это бесконечные переливы настроения, калейдоскоп превратностей, череда ощущений, порывов, встреч, воспоминаний, болезней, предчувствий, необъяснимых совпадений и невидимых утрат, это свалка впечатлений, неразгаданных загадок и опыта, который не втиснуть ни в какую книгу. Онегин, Гобсек, Свидригайлов и Болконский - отзвуки одного я, детали сокровенного, его далекое эхо. Мы - вереница других в нас. Я царь, я раб, я червь, я Бог.
Сегодня искусству больше не доверяют. Оно существует лишь как искусственность, руководствоваться им - безумие. Покаяния Раскольникова захотел Достоевский, в муках Жюстины повинен де Сад. Наше недоверие вылилось в постмодернистскую сумятицу и неуемную тягу к фактологии. Избавившись от суеверий, ХХ век сделал из психологии науку. И это оставляет в сердце каплю горечи и сожаления.
ЗЕРКАЛО
Тому, что просвещение подразумевает изворотливость масса свидетельств. Вот одно из них. Кондотьеры эпохи Возрождения привыкли имитировать сражения, без единой царапины захватывая или оставляя поля брани. В междоусобицах наемники щадили наемников, победителя определяли договоренность и золото. Это профессиональное братство удлиняло короткий век воина, делая из битвы театр, из шпаги - украшение. Повсюду на Апенинах торжествовало лукавство. Гладиаторы превратились в комедиантов, рыцари - в ловких шутов. Когда железные солдаты Карла VIII перешли Альпы, итальянские войска в ужасе разбегались. Французы убивают всерьез, - удивленно кричали потомки легионеров, позволяя варварской жандармерии грабить цветущие города.
Эта история чужого малодушия вызывает теперь усмешку. Но прошлое отражает будущее, хотя оно, быть может, и зеркало для слепых. Потомки христиан, мы ведь уже не видим в этой истории себя - нашу веру как бы с ее комфортабельным лицемерием, страхом поступка, хитросплетением слов, которое рассыплет судный вопрос о соответствии Слова и Дела.
НЕВИДИМАЯ ИСТОРИЯ
Ее суд вершится по неведомым законам, приговор объявляется с опозданием. Медлительная, она проверяет важность того, в чем убеждают нас самозванные авторы паралипоменонов. Волновавшими всех в 1799 году новостями считались интриги царедворцев, сводки итальянской кампании, балы, сплетни, пуговицы на мундире военных. В этот год родился Пушкин. В сообщениях современников вы не встретите имени Ван Гога. В хрониках прошлого века - Кьеркегора. История не умещается в летописи. Она творится будущим. Кто помнит теперь знаменитых гладиаторов, которым рукоплескали соотечественники Вергилия, колесничих, победивших на Олимпиаде, когда пил цикуту Сократ, возниц константинопольского Ипподрома, затмевавших славой отцов Церкви? Забытое перестает существовать, умершее имеет шанс обрести новую жизнь.
Обреченным на события из небытия, ведь факт всегда принадлежит прошлому, нам не дано видеть ни происходящего, ни будущего. Наши предсказания - это гадания авгуров, наши предположения - прогнозы гаруспиков. Я привез вам мир, - заявил англичанам вернувшийся из Мюнхена Чемберлен. Фантазии вчерашних газет умирают на рассвете с регулярностью ночных мотыльков.
В полотне настоящего сплетены бесконечные нити. На судьбы королей влияют поступки ничтожнейшего из подданных, на судьбы мира - ничтожнейшие обстоятельства. В развязке Ватерлоо повинны слякоть и насморк Наполеона, в русской диктатуре середины ХХ века - исключившие из семинарии безвестного грузинского юношу. Приглядевшись, мы заметим, как из прошлого тянется и содеянное и не содеянное: крики младенцев, хрипы павших, не обнажившиеся клинки, закаты, безвкусица, покинувшие гавань корабли, луна, увиденная героями перед смертью, ошибки поэтов, сны, вывороченные идолы, пожарища, ложь, ставшая истиной, и правда, обратившаяся в обман. Данную минуту ткут мирриады причин, которые мы за неимением лучшего нарекаем случайностями, сегодняшнее творится всем предшествующим сразу. Наш выбор, наши версии всего лишь тропинки в этом хаосе. Гвоздь, вбитый легионерами в крест в Иудее, согласно Гиббону, был гвоздем заколоченным в гроб Империи. Ссора отставного писаря с польским шляхтичем, по мнению Костомарова, объединила Украину с Россией.
Река причин впадает в море следствий. Я не уверен, что мяч, отобранный у меня в детстве соседским мальчишкой, не привел к написанию этих строк.
ДОГАДКИ
Греческое чудо, как с легкой руки Ренана окрестили то, что произошло в Элладе VIII - IVв.в., вряд ли когда повторится. Объяснений тому множество.
Рассел, иллюстрируя духовную плотность афинского общества числом художников, скульптуров и философов, отнесенным ко всему свободному населению, получает величину близкую к единице. Знаменатель оценивался англичанином в десятки тысяч. Повторить этот опыт с миллионом и миллиардом было бы уже невозможно. Уайтхед в Приключении идей пишет, приведу его оригинальный пассаж целиком: Я считаю, что сами древние греки не оглядывались на прошлое и не были консервативными. По сравнению с соседними народами они были поразительно неисторичны. Они отличались умозрительностью, страстью к рискованным приключениям, стремлением к новому. Наше самое значительное отличие от греков заключается в том, что мы - подражатели, в то время как они никого не копировали.
Ипполит Тэн ищет корни культурного переворота в климате и географии. Буркхардт пускает в обращение характеристику грека архаической эпохи как агонального человека. /Разумеется, он имел здесь предшественников, у Эрнста Курциуса мы встречаем следующую формулировку: Вся жизнь греков, как она предстает перед нами в истории, была одним большим состязанием./ Буркхардту вторят Ницше, Хёйзинга и наш Зайцев. Берве в 1965г. пишет очерк Об агональном духе греков, предполагая, что дух этот ниспослан свыше.
У каждого историка свой вкус. Ингомар Вайлер, наоборот, отрицает соперничество даже у греческих атлетов. Он подменяет его материальной выгодой, называя ветвь олимпийской маслины символом лицемерия.
Тайна вещей в их очевидной бессмысленности, вечный эпитет истины - ускользающая. И действительно, перечисленные версии напоминают ответы схоластов, почему едет телега. Потому, что впереди лошадь. А что движет лошадью? Кнут, овес, желание возчика. А откуда взялось желание у возчика? Из небходимости ехать. И так далее. Бесконечная череда причин, цепляясь друг за друга, вызывает здесь одно и то же следствие. Выделяя какую-то из них, мы сталкиваемся с необходимостью подыскивать ей новое объяснение. Поэтому феномен в целом, убеждают схоласты, подвластен лишь Богу.
Быть может, прошлое неисчерпаемо только затем, чтобы в его зеркале каждый смог увидеть себя.
АПОЛОГИЯ СМЕРТИ
Освободив из египетского плена, Бог сорок лет водил избранных по пустыне, чтобы в землю обетованную пришли не знавшие рабства. С бессмертными это было бы невозможно. Из прошлого за каждым из нас тянется шлейф унижений, измен, утраченных иллюзий, вереница обид, грехов, равнодушие и одиночество, на каждого давят разочарования и усталость, которые зовут опытом. Старость - это воспоминания, она неуступчива, а поступку нужна свежая кровь. Божественному промыслу не противится только легковерная юность...
Эволюция - гамбит, где нами безжалостно жертвуют. Природе легче сотворить плоть, чем изменить заложенную в ней программу. Адам и Ева, пребывая в райском гомеостазе, могли бы вечно влачить жалкое существование камней или окаменевших растений. Я представляю их, бессмысленно улыбающихся, собирающих плоды неведомых деревьев. Но, познав Добро и Зло, они неизбежно вкусили смерть. Заставляя окостеневать каждого, смерть избавляет от окостенения род.
Все младенцы одинаковы, как и все мертвецы. Пропасти между людьми роют люди, небытие наводит через них мосты. Поэтому могила куда нравственнее купели. Представьте Нерона, Грозного или избранного Вами политика вечными. Наше последнее пристанище, наша общая черта, это, пожалуй, единственное, что примиряет с тиранией властей, всеобщим угодничеством, торжеством силы и бессилием слез.
В безумной логике мира, которую не постичь и к которой остается привыкнуть, здравому смыслу отвечает только смерть.
ОТТАЛКИВАЯСЬ ОТ БЕОВУЛЬФА
Эта воскрешенная Торкелином древность, претерпел множество исторических редактур. Беспощадные, они ворошили прошлое, пробуждая призраков, ибо прошлое, как море, могила чьих-то сиреневых туманов и красных солнц.
Так в современных поэме судебниках кровная месть уступает вергельдам - вире за убийство, и среди ее героев уже безраздельно господствуют деньги. Величественный Хродгар выкупает Эггтеова, отца Беовульфа; верховному сюзерену вручается вергельд за убитого Гренделем воина-геата. В замурованных в тексте историях упоминается цена примирения фризов и данов, стоимость перемирия данов и хадобардов. У врагов же по-прежнему царят вендетта, варварство, хаос. Ужасный Грендель за убитых не платит, его мать мстит за смерть сына, убивая датского эрла, в отместку за похищенную чашу дракон сжигает своим дыханием селения геатов. Силам тьмы отказано в развитии. В дихотомической структуре героического мира, - пишет один исследователь англосаксонских хроник, - как в зеркале, отражена антиномия: одобренные элементы нового становятся задним числом бонтоном эпических героев - отжившее, негативно воспринимаемое старое остается принадлежностью чудовищ. На примере отношения к кровной мести он сравнивает и скандинавскую сагу о нифлунгах с немецкой Песней о Нибелунгах.
Мимикрия преданий вечна, иначе они обречены забвению. И сегодня голливудская стряпня делает Цезаря доступным техасскому обывателю, а королеву Марго - королеве бензоколонки. Единственные каноны - это вкусы потомков, и я вполне допускаю, что в нашем технократическом будущем лейтенант Глан выйдет из лесов, а меланхоличный, исповедующийся гражданин Женевы утешится пастушьей свирелью цивилизации.
Искусство служит времени. И кто знает, сколько раз в угоду настоящему переписывались гомеровский эпос или Слово о полку Игореве.
Ведь на земле ничто не свято - даже легенды, даже прошлое.
ЗА КУЛИСАМИ РАЯ
Вторгаясь в небесную иерархию, ортодоксы и духовидцы сходятся в одном: в раю нет времени, там - вечность. Сны минувшего и грезы будущего навалились на бессмертных его обитателей грудой настоящего. Бытие для них - вереница фрагментов, слившихся в один фрагмент, его мозаика, которая открывается нам частями, им предстает купно. Время, текущее от причины к следствию, упорядочивает события, нанизывая их на незримую нить. Беспощадное, оно заставляет теряться в предпочтениях, сожалеть, угадывать. В раю же плач ребенка /если в раю и раздается плач/ можно услышать до того, как дитя откроет рот или обожжет палец.
Время - река, вечность - море без горизонта.
Пребывая в райском гомеостазе, Адам и Ева вкусили от древа времени, несущего познание вместо знания, делящее мир на добро и зло. Утратив невинность, они устыдились наготы своих мыслей, их детской наивности. Беспечные и простодушные, они перебирали до той поры образы, отделенными от вещей, складывая их кубики вне различий и связи. Как и небесный создатель, с которым были лицом к лицу, они видели не путь, но - судьбу, не движение, но - цепь распаянных, перепутанных сцен, где расставание предшествует встрече, а смерть - рождению. Они зрели Гамлета, мстящим до того, как яд проник в ухо короля-отца, каторгу Раскольникова - до убийства процентщицы, они видели распятие, апокалипсис, исход, руины мифов, себя после грехопадения и меня, пишущим эти строки. Если для нас история разворачивается, то для них она - музей восковых фигур, застывших в нелепых позах. Отсюда их ангельское бесстрастие, равнодушное всеведение, возвышающее над суетой добра и зла.
Вечность лишает выбора, знание отнимает свободу. И действительно, право на ошибку подразумевает необратимость, поступок - длительность, тропа - протяженность. Но воскресшим в раю открывается панорама. Их удел - молчаливое созерцание, бесконечное visio beatifica. Им недоступно разочарование, радость, их не гложет отчаяние, не съедает тоска. Искупив коварство времени, они победили и искушение смыслом, перестав гоняться за его химерой. Для них мы ничтожны - они для нас ущербны. Отрекшиеся от воли, своим блаженством, они похожи на стариков, млеющих на солнцепеке. Тенью кружащейся птицы перед ними проходит пережитое, выстраданное, но проходит отстраненно, будто чужое, вызывая лишь жалкое дрожанье губ.