Зорин Иван Васильевич : другие произведения.

Ясновидец

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


ЯСНОВИДЕЦ

Ноябрь 1916

   Полесье, траншеи. Фронт, изогнувшись змеёй, замер. В сырой землянке играли в карты при свете тускло мерцавшей керосиновой лампы. Поглощённые игрой, не замечали разрывов артиллерийских снарядов, разметавших землю на много вёрст вокруг. Худощавый, бледный поручик то и дело сгребал с кона банкноты, кряжистый штабс-капитан всё больше мрачнел. Стояла глубокая ночь, и луна разливала по окопам мертвенный свет, выхватывая лица солдат, спящих в обнимку с винтовками.
   За спиной у поручика вырос денщик.
   - Ваше благородие...
   Голос скрипучий, как у глухих. Наклонившись, зашептал на ухо.
   - Хорошо, Данила, ступай, - продолжил сдавать карты поручик.
   Лицо у него каменное, он лишь незаметно расстегнул кобуру.
   Выложив карты рядом с чадившей лампой, штабс-капитан криво усмехнулся:
   - На этот раз моё?
   Поручик бесстрастно показал свои.
   - Чёрт возьми, вы - шулер! - побагровел штабс-капитан, и его рука скользнула к револьверу.
   - Не дурите, иначе пулю влеплю!
   Из-под стола на штабс-капитана уставилось дуло. Он замер.
   - Бросьте, - примирительно улыбнулся поручик, - просто мне сегодня везёт.
   Где-то наверху, совсем рядом, разорвался снаряд. Штабс-капитан вздрогнул:
   - Простите, барон, вам действительно чертовски везёт.
  

Июнь 1908

   "Едут! Едут!" - бежали с околицы чумазые мальчишки с босыми, густо усыпанными цыпками ногами. Бабы, точно курицы, ахая, заметались у плетней с нахлобученными горшками. Несмотря на хлеставший дождь, вышедшие встречать барина мужики стояли вдоль улицы без шапок. Когда с ними равнялась пролётка с поднятым верхом, кланялись, крестясь вслед. Барон Алексей Петрович Лангоф возвращался в родное поместье, и на душе у него было тепло. Дождь усиливался. Пенил лужи с лупившимися пузырями, бил по размякшему чернозёму, сползавшему в канавы. А Лангоф смотрел по сторонам, и перед ним вставали картины детства. Он вспоминал, как летом Горловка утопала в сонной одури - густо цвели яблоневые сады, в пряном травяном дурмане беспрестанно цвиркали кузнечики, на клевере гудели пчёлы, как он бегал в коротких штанах по зелёному лугу, ловил сачком бабочек, которых усыплял, поднеся спиртованную вату, а после насаживал на иглу или засушивал меж страниц толстых книг. Вспомнил Лангоф и своё последнее лето в Горловке, когда стоял с отцом на ветру под распахнутым шатром синего неба. А сейчас уже глохло буйное разнотравье, незаметно желтел подточенный жарой лист, падал, изъеденный осенью. Вдали затхло бурело жнивьё, сохли подсолнухи, и небо всё чаще погружалось в серую хмарь. Пружинно выпрыгнув из пролётки, Лангоф снял широкий картуз, перекрестился. По длинным, вьющимся волосам сразу потекли струи. На глазах у всех он поднял комок грязной, раскисшей земли и, зажав в кулак, поцеловал.
   Лангоф происходил из остзейских немцев, в роду у него все были военными. Отец служил в лейб-гвардии драгунском полку и вышел в отставку майором, а, когда сын десять лет назад заявил, что поступает в Петербургский университет, на мгновенье онемел.
   - Это имение императрица Екатерина пожаловала моему деду, - придя в себя, обвёл он рукой широкие поля Орловской губернии. - И не за то, что выводил закорючки!
   Алексей Петрович стоял, опустив голову. Сейчас отец станет перечислять заслуги предков, напоминать, как один из них лихо протыкал шпагой турок, взяв в плен агу, а другой под Севастополем командовал артиллерийской батареей.
   - И титул нам не за бумажки пожалован, - горячился старый барон, задирая голову, так что были видны торчавшие из ноздрей волосы, - и земли нам даны, считай, пол уезда...
   - А знают наши края из-за "Леди Макбет Мценского уезда", - вставил сын, когда отец переводил дыхание.
   Пётр Лангоф остолбенел. Ветер двоил его клокастую бороду.
   - Так ты что же, в писаки подался?
   Сын промолчал, упрямо выпятив подбородок.
   - Не бывать этому! - по лошадиному топнул Пётр Лангоф и, повернувшись на каблуках, быстро зашагал прочь, размахивая руками, будто срывал невидимые яблоки, которые швырял оземь. Дорога вонзала жало в черневшую пахоту, уходя потом в крутояр, скрывавший холодную быструю реку, и старый барон скоро исчез из виду. Лангоф ещё долго стоял посреди поля, словно пугало, отгонявшее птиц, катал во рту бурьянную былинку, время от времени перекусывая её острыми зубами. Вернувшись в усадьбу, он уже твёрдо решил уехать наперекор отцу.
   Но старый барон был отходчив, и через день со вздохом благословил сына.
   - А как же военная служба? - сделал он последнюю попытку на прощание.
   - Потом, - примирительно улыбнулся сын. - Потом.
   Но оба знали, что потом не наступит никогда.
   "Какая, однако, глупость", - бормотал старый барон, глядя, как вздымает пыль карета, везущая наследника в Петербург.
   О матери Лангоф знал очень мало. Что заставило её выскочить за мужчину, годившегося в отцы? А после столицы поселиться в глуши? В деревне шептались, будто у неё были трудные роды, длившиеся всю ночь, а под утро она лежала бледная, обескровленная, глядя на завёрнутого в пелёнки ребёнка с тупым равнодушием. Придя в себя на другой день, она увидела в зеркало своё осунувшееся, подурневшее лицо, потухшие глаза и почти возненавидела вывалившийся из неё слизкий комок. Радость материнства обошла её стороной, она стала раздражительной и угрюмой. Поправлять здоровье молодая мать отправилась на воды в Германию и там сошлась с местным бюргером, прислав короткое письмо, в котором сообщала, что в Россию больше не вернётся. Получив письмо, Пётр Лангоф растопил камин и побросал в огонь платья, документы о венчании и фотокарточки, оставив одну, с которой смотрела статная девушка в кисейном платье, подметавшем пол. Густые, сросшиеся брови делали её лицо серьёзным, но это искупала широкая улыбка с ямочками на щеках. Её черные, как смоль, волосы были собраны в высокий пучок. Такой, неподвластной времени, она и врезалась в память Алексея, украдкой залезавшего в стол к отцу и подолгу рассматривавшего фотокарточку. С тех пор о матери ничего не было слышно, а в Горловке её имя стало под запретом. В кормилицы Алексея определили крепкую, деревенскую бабу, у которой было пятеро детей, так что не переводившееся молоко, сочась, оставляло следы на светлой кофте, а в няньки румяную молодайку, после бегства жены помогавшую отцу по дому и раз в неделю делившую с ним постель. Отец воспитывал Алексея один, но позже нанял гувернёра из Петербурга, совершенно не говорившего по-русски француза, и учителя фехтования, жилистого, черноволосого итальянца, считая, что его искусство не столько развивает телесно, сколько закладывает в ребёнке мужество. Делая молниеносные выпады, итальянец имел обыкновение повторять: "Кто много думает, мало делает", а, выбив из рук рапиру, приставлял к груди свою: "А кто делает - не думает". Отцу это не понравилось, он вызвал итальянца на разговор, долго распространялся о педагогике, а когда тот с недоумением выслушав, рассмеялся в лицо, повторив свою присказку, прогнал. Так оружие в жизни Алексея Лангофа заменили книги. Читал он хаотично и бессистемно, ознакомившись с домашней библиотекой, стал бесцельно слоняться по имению, всем своим видом демонстрируя скуку, так что отцу пришлось выписывать книги из Мценска. Француз был доволен, уверяя, что ребёнок далеко пойдёт, и барон смотрел на сына с тайной гордостью. Он мечтал увидеть его на военном поприще, сделавшим блестящую карьеру, но все его надежды в одночасье разбились.
   В университете Лангоф учился на философском факультете, получил сведения о математике и естественных науках, а продолжил образование за границей. Там он издал пару романов, по одному в Англии и Франции, впрочем, не пользовавшихся успехом. Это его не смутило, и с упорством, свойственным его роду, он продолжил трудиться над третьим, где снова писал о том, что волновало его самого, а не публику. Это могло бы стать вечной ошибкой, если бы однажды, осознав это, он навсегда не забросил чернильницу. В Париже Лангоф жил на бульваре Инвалидов, проводил дни в праздном шатании по кафе, модным салонам и пустой болтовне с художниками на Монмартре. Худощавый, приятной наружности, Лангоф легко заводил интрижки с доступными, жизнерадостными француженками, называвшими его "mon ami Alex-Piere". Впрочем, эти романы не несли ничего серьёзного. Там же он пристрастился к морфию, который покупал в аптеке напротив своего дома и которым гасил приступы ностальгии, проявлявшейся во внезапной беспричинной раздражительности. К этому времени пришло известие, что взбунтовавшиеся крестьяне убили Лангофа-старшего, а усадьбу, разграбив, сожгли. В телеграмме сообщалось, что кувалдой сбиты тяжёлые чугунные цепи, охранявшие фамильный склеп, а надгробия повалены. "Откуда столько ненависти?" - недоумевал Лангоф. Он гулял по парижским улицам, на набережной Сены долго смотрел с моста на бежавшие внизу воронки, сплевывая в тёмную, глубокую воду. По мосту расхаживала пёстро одетые парижане, Лангоф спиной чувствовал исходившее от них веселье, от которого делалось ещё грустнее. Вместе с холодом тинной воды к груди подбиралась тоска. Повернувшись к гулявшим, Лангоф, не таясь, смахивал слёзы и не понимал, что здесь делает. На другой день он собрал чемоданы и выехал в Россию.
   Побродив по черневшим останкам своей усадьбы, Лангоф остановился на постоялом дворе. Крестьяне старались не попадаться ему на глаза, а, встретившись, отворачивались. После волнений в деревне была расквартирована карательная рота, и Лангоф подал в Петербург прошение её убрать.
   - Смотрите, не пожалейте, барон, - прощаясь, козырнул с лошади капитан. - Чернь неблагонадёжна.
   - Учту, - сухо ответил Лангоф, двумя пальцами приподняв шляпу.
   Из Европы Лангоф вернулся убеждённым либералом. Он видел, как полицейские там примеряли нарушения к линейке закона, сравнивая с Россией, понимал, что на родине они в большинстве невежи, для которых закон - распоряжение начальства. Полный сил, Лангоф решил со всем пылом юности привить в имении новые порядки, выкроенные по европейскому лекалу.
   После отца, несмотря на его бережливость, осталась куча долгов, так что пришлось продать лесные угодья, большие куски пустоши, которую местные прозвали лосиным выгоном, чтобы удержать Горловку с тремя тысячами десятин распаренного чернозёма, заливными лугами и поросшим камышом студёным озером, в котором били ключи и водились карпы. Дел было по горло, и, оставив свои привычные занятия, Лангоф с головой погрузился в хозяйство. Горловка стояла на холме. Разрезая суходол, пыльная дорога, горбясь, взбиралась в деревню, склеенная по обочинам облезлыми, покосившимися заборами примыкавших друг к другу изб. И каждый день по ней громыхала двуколка Лангофа.
   Пока отстраивали усадьбу, он оставался на постоялом дворе, где ему прислуживал рябой, молчаливый парень с васильковыми глазами. Погода стояла жаркая, ни облачка, и соседские помещики собрались травить зайцев. Когда прискакал вестовой, пригласивший Лангофа принять участие в назначенной на другой день охоте, тот отказался, сославшись на занятость.
   - И правильно, барин, - переменив блюда, тихо сказал рябой парень, когда они остались одни. - Ничего не добудут, только вымокнут до нитки.
   Лангоф посмотрел с любопытством.
   - А ты откуда знаешь?
   - Знаю, и всё.
   Парень упрямо сжал губы.
   - Дурак, уже месяц вёдро.
   Вспомнив о жаре, Лангоф вытер лицо салфеткой.
   - Или приметы знаешь?
   - И дом строите зря на том же месте, - вместо ответа вздохнул слуга. - Оно проклятое, опять загорится.
   На мгновенье Лангоф оторопел.
   - П-шёл вон! И скажи, чтобы мне прислали другого.
   Аппетит пропал, отодвинув тарелку, Лангоф ещё долго сидел в одиночестве, дымя сигаретой.
   "Злобный народец, - думал он. - Лишь бы покаркать".
   Из Франции Лангоф прибыл рационалистом, и, когда на другой день неожиданно набежали тучи и хлынувший ливень спас множество зайцев, заставив вымокших насквозь, чертыхавшихся охотников вернуться с пустыми руками, он не удивился. "Верно, приметы знает, - подумал он. - Или простое совпадение". Лангоф с детства помнил, что деревенские живут приметами. Красный закат - к суховею, переступая порог, споткнуться на левую ногу - к несчастью, а если в полнолуние, усевшись на печной трубе, жалобно и страшно ухает филин, слетая после на погост с заржавленными крестами - быть в доме покойнику.
   Но когда через неделю ночью на стройке вспыхнул пожар, он разыскал на кухне парня с васильковыми глазами. Окутанный паром, тот варил на печи репу, помешивая кастрюлю длинной деревянной ложкой. Запах ударил Лангофу в ноздри. Он неожиданно для себя смутился.
   - Послушай, братец, как тебя звать?
   - Данила, - буркнул парень, не отрывая глаз от кастрюли.
   Данила Чернориз слыл деревенским дурачком, и при встречах ему крутили у виска. В детстве он перенес оспу, оставившую лицо рябым, и это тоже служило предметом для насмешек. Данила рос сиротой. Его мать умерла родами, и до десяти лет он жил с отцом. Характер тот имел угрюмый, а, овдовев, срывал злобу на сыне, таская за вихры и награждая тумаками. Однажды после очередной выволочки Данила упал на земляной пол, изо рта у него пошла пена, вывалился язык. Так выяснилось, что он страдает падучей. Отношение к нему только ухудшилось, теперь отец его не замечал, словно похоронив, а сверстники дразнили, изображая в деревенской пыли его конвульсии. Данила рос замкнутым, нелюдимым, проводя всё время в углу из которого точно в замочную скважину подглядывал за опасным, недобрым миром, представавшим ему зверем. Этот хищник разгуливал на воле, а Данила прятался от него в клетке, чувствуя собственную уязвимость. Уже подростком он увидел, как мир расправился с отцом. Тот чинил крышу, и Данила, задрав голову, вдруг почувствовал, что сейчас должно что-то произойти. На мгновенье он представил, как отец оступился и, словно мельница, размахивая руками, падает на землю. От этого он закричал. Отец, колотивший гвозди на крутогривом коньке двускатной крыши, резко обернулся и, потеряв равновесие, полетел вниз в точности так, как увидел Данила. Он разбил голову о камень, окровавив траву, и лежал в нелепой позе, не выпустив из руки молотка. Сбежавшиеся слышали крик Данилы, за которым с тех пор укрепилась дурная слава. Где была причина? Где следствие? Вторгся ли он своим криком в череду событий или всё было предопределено? И его видение, и крик, и смерть отца. Где начало, где конец в этой цепи? Или это кольцо? Такими вопросами Данила не задавался. После гибели отца его приютил хозяин постоялого двора. Он бил его меньше, зато работать заставлял больше, относясь как к домашней скотине, которую следует беречь, выжимая все соки. Он не верил в его дурной глаз, а когда случался приступ, чтобы Данила не проглотил язык, вставлял в зубы деревянную ложку. На этом его милосердие заканчивалось. Зрелище бившегося на полу эпилептика было малоприятным, и он уходил в соседнюю комнату. Но Чернориз, видевший в жизни мало добра, был ему благодарен. Этот немолодой, поседевший мужчина был единственным, с кем он мог перекинуться парой слов. Но даже с ним он не делился тем, что после приступов мир предстает ему незамутненным, будто сквозь промытое стекло, с которого снят слой пыли, нанесённый обыденностью.
   В трактире при постоялом дворе Лангоф впервые увидел Мару. Она была цыганкой, женой военного моряка, уже два года находившегося в плавании по далёким морям, и зарабатывала на жизнь тем, что вечерами пела перед заезжими постояльцами. Обходя столики, она трясла полуголыми плечами, просвечивающими под кашемировой шалью, изгибая тонкий стан, выводила низким, грудным контральто: "Очи чёрные". Казалось, она пела о себе, грациозная, жгучая брюнетка, с волосами, как воронье крыло, и огромными влажными глазами. У Мары было множество поклонников, а проезжавшие молодые купчики, подвыпив, швыряли ей под ноги ассигнации, которые лихо топтали её маленькие туфельки и которые в конце вечера, слюнявя пальцы, пересчитывал хозяин постоялого двора. Когда Мара проплывала мимо его столика, Лангоф глазами пригласил её. Она села, продолжая петь, играя тяжёлыми гранатовыми браслетами и огромными, загнутыми в кольцо, серьгами.
   - Погадаешь? - весело спросил Лангоф, когда она уже исполнила романс.
   - Всё расскажу, только ручку позолоти, - пробормотала цыганка обычной скороговоркой, однако несколько смутившись.
   - Че-аек, шампанского! - крикнул Лангоф, протягивая вперёд ладонь, точно за милостыней. - Ну, красавица, весь я твой.
   Мара долго водила пальцем по ладони. Потом резко ее отбросила.
   - Нет, не буду гадать.
   - Что же ты там увидела? Свою любовь?
   Лангоф рассмеялся. Он нравился женщинам и знал это.
   - Вот ещё глупости! - покраснела Мара.
   У столика с бутылкой шампанского вырос Чернориз. Внимательно посмотрел на Лангофа, перевёл взгляд на Мару и произнёс одно-единственное слово:
   - Зазноба.
  

1909

   Весна. Оттепель. Солнце уже прожигало в небе огненную дыру, на свалявшемся снегу припекало. Кое-где залысинами набухла земля с рано зазеленевшей травой. По распутице двуколка Лангофа вязла в прело пахнувшей грязи, так что приходилось кликать помощь. Деревенские хватали под уздцы гнедую кобылу, тащили вперёд, толкая сзади колёса. От проворных стрижей, ранних жаворонков и усеявших поля грачей в онемевшую за зиму душу возвращалась жизнь. Наблюдая за стройкой, Лангоф часто отходил на пригрев, сбросив тужурку на распухшую землю, садился и, прикрыв глаза, подставлялся ласковым лучам. Ему делалось радостно и тепло. Размягчённый, он слышал, как стучат топоры, повизгивают пилы, как лениво и беззлобно поругиваются рабочие, и жизнь, как в детстве, представлялась ему ровной и беспечной, будто дорога, по которой его везёт опытный кучер, а вся его забота - смотреть по сторонам или тихо нежиться, свернувшись в углу.
   - Ну что, братцы, за лето управитесь? - в который раз осведомился Лангоф у пожилого, вислоусого бригадира.
   - Должны, - ломая шапку, перекусил тот ус. - К яблочному спасу.
   Неторопливо стекали недели, наполняя жизнь доверху, точно ведро, подставленное в дождь под крышу. Вечерами Лангоф уезжал на постоялый двор, спустившись в трактир к Маре, слушал её страстный голос, а ночи проводил в её одиноком, неказистом доме с сохнувшим на верёвке женским бельём.
   - Не боишься, что муж нагрянет? - как-то спросил он.
   - Не боюсь, касатик, - прижалась горячим телом цыганка. - Он же сам виноват.
   - Это ещё почему?
   - Одну оставил, а вернётся, я и тебя защищу.
   Чувствуя, как она дрожит, Лангоф рассмеялся.
   Однажды барону пришло в голову разыграть Чернориза. Давя в кулаке восковой стержень оплывавшей свечи, он спустился под лестницу, в тёмный, пропахший сушившимся луком, чулан, в котором Данила проводил ночи на дощатом опрокинутом набок сундуке, наспех застеленным прелой соломой. Укрепив свечу в щели на сундуке, Лангоф отступил за шерстяной полог, отделявший садовый инвентарь, подождал, пока глаза привыкнут к слепящей мгле, и, звякнув граблями о стену, громко спросил, как ему казалось, замогильным голосом:
   - Откуда ты знаешь будущее?
   Вскочив Данила, растерянно заморгал, не понимая, о чём его спрашивают. Боясь совершить ошибку, он молча болтал ногами на сундуке, пока Лангофу это не надоело.
   - Вот дурень! - вышел он на свет с широкой мальчишеской улыбкой. - Дострою усадьбу, переедешь ко мне?
   Данила посмотрел ясными, васильковыми глазами, в которых не было удивления. "Всё так и будет", - читалось в них, и Лангоф неопределенно хмыкнул:
   - Ну-ну.
   Освящать усадьбу приехал сельский священник. Брызгал водой, окропляя стены и пол, дымил, занося в каждый угол кадило. Новоселье Лангоф справлял с рабочими, которым щедро заплатил, и они, встречаясь глазами, маслили его взглядом.
   - Многие лета! - невпопад гнусавил за столом батюшка, тянувшийся за разносолами. В руке у него плескалась водка, он был толст и, подоткнув рясу, занял пол скамьи. - Надо бы теперь хозяйку молодую, чтобы дом держала.
   - Дом без хозяйки, что страна без царя, - крякнув, поддержал его вислоусый бригадир.
   - На это дело сам бог благословил, - пьянея, жевал мысль священник. - И царь велит плодить подданных...
   Вокруг стоял запах пота и чеснока, которым приправляли блюда, рабочие икали, густо дышали водкой. Лангоф уже пожалел, что устроил застолье, он слышал обрывки разговоров и не понимал, что общего у него с этими людьми, которые всё больше его раздражали.
   - От бога до помазанника один шаг, - вдруг зло брякнул он. - Вам-то святой отец положено: любая власть от бога - люби её до гроба. А остальные чего поддакивают?
   Оттолкнув стол, Лангоф вышел. День уже клонился, за рекой садилось багровое солнце. Выкурив на крыльце сигарету, Лангоф услышал, как смолкнувшие было голоса, зазвучали с новой силой. Спустившись, он выпряг из двуколки гнедую кобылу и, жаря её плетью, ускакал в степь.
   По черневшему небу плыл молодой месяц. Под копытами плакала росой начавшая уже желтеть трава. Лошадь шла рысью, разоряя сусличьи норы, гнезда диких уток, пока не встала разгорячено хрипя. Лангоф, припав к гриве, задремал. Во сне он увидел себя ребёнком, который ночью заблудился в степи. Висли тяжёлые тучи, побрызгивал дождь. В стогах, похожих на избушки, прело сено, источая тягучий дурманящий аромат. Раскинув руки, ребёнок брёл наугад, его губы беззвучно шевелились, моля о помощи. Но вокруг - никого! От жалости к себе Лангоф закричал.
   К его возвращению дом, стоявший с распахнутыми настежь дверями, уже опустел, рабочие разбрелись кто куда, некоторые, свалившись в кустах, пьяно храпели. Не слезая с лошади, Лангоф поскакал к Маре.
   Горловка деревня небольшая, полтораста душ. Крестьяне, два столяра, лесопилка. Вечно чумазый печник, перекладывающий на чердаках кирпичи "борова" и заодно чистивший дымоходы. Бабы в цветастых косынках, рано отгуляв молодость, рожали исправно, и, несмотря на то, что треть новорожденных не доживала до года, дворы ломились детворой. Жила в Горловке и столетняя хромая старуха, заставшая царствование Александра Первого. Её имени никто не помнил, да она и сама его забыла, а все звали Двужилихой. Сухонькая, в чём только душа держится, Двужилиха вставала ни свет ни заря, копалась в огороде и целый день сновала по деревне, громыхая вёдрами, выгоняла за околицу коз или, нацепив чистый платок, шла за пять вёрст на молебен в соседний храм.
   - Долго живёшь, Двужилиха, - приветствовал её Лангоф, свесившись с двуколки. - Как удаётся?
   Сдвинув платок, старуха оттопырила ухо:
   - Не слы-ышу.
   Лангоф повторил громче.
   Морщинистое лицо расплылось, превратившись в печёное яблоко.
   - Так колтыхаться надо, батюшка, колтыхаться...
   "Надо ли? - отъезжая, подумал Лангоф. - А впрочем, надо, иначе сойдёшь с ума, и мы свой век доколтыхаем".
   Лангоф открыто содержал Мару. Она больше не выступала в трактире при постоялом дворе, целыми днями просиживая у окна в ожидании двуколки, запряженной гнедой кобылой. Лангоф дарил ей пёстрые платки, цветастые платья и коралловые безделушки.
   - Миленький, возьми замуж, - сказала раз Мара, примеряя перед зеркалом монисто. - Век верной буду.
   Лангоф, сидевший на диване, потянулся за сигаретой.
   - Как же мы повенчаемся при живом муже?
   - Так вдовая я, погиб он в море-окияне.
   - Откуда знаешь?
   - Давеча гадала.
   Лангоф глубоко затянулся.
   - Тогда извещение должно придти. Подождать надо.
   - Значит, возьмёшь! - бросилась на шею цыганка, и Лангоф задохнулся в поцелуе.
   По возвращении в усадьбу Лангоф был сам не свой. Он долго расхаживал по комнатам, размахивая руками, прогонял преследовавшие его мысли и, наконец, не выдержал.
   - Скажи, братец, - звякнув колокольчиком, спросил он у появившегося Данилы, - утонул муж у цыганки?
   Чернориз мотнул головой. Лангоф заметно повеселел.
   - Значит, не быть ей моей женой?
   Чернориз повторил жест.
   - Это, брат, хорошо, прискучила она, признаться.
   Чернориз уже месяц жил в поместье Лангофа, который нанял его камердинером. Слуга из него вышел никудышный. Угрюмый, с неподвижным, сосредоточенным лицом, он производил впечатление слабоумного. "Надо же, кому бог дал, - глядя на него, думал Лангоф. - И отчего провидцы испокон веков юродивые?" Черноризу отвели большую, светлую комнату на втором этаже с окном в сад и высоко взбитой периной на железной кровати. По сравнению с тёмным чуланом это были царские покои, но он отнёсся к перемене совершенно равнодушно. Лангоф беспокоил его редко, дёргая шнур проведённого в комнату колокольчика, звал разве поставить самовар или переменить пепельницу. Остальное время он проводил в добровольном затворе. "Как ему не скучно? - недоумевал Лангоф. - Как не сойдёт с ума?" Не выдержав, он подкрался раз на цыпочках к его двери и рывком распахнул. Данила неподвижно сидел на стуле, закинув руки за спинку. Стул, повёрнутый к двери, был от неё в трёх шагах, и он уставился на Лангофа васильковыми глазами, точно давно его ждал.
   - Звонил, а ты не отвечаешь, - пробормотал барон. - У тебя всё в порядке?
   Васильковые глаза моргнули.
   Спускаясь по лестнице, Лангоф покраснел, хлопнув себя по лбу - от Чернориза наверняка не укрылась его ложь. "И зачем было врать? - корил он себя. - Совсем как мальчишка". Но в глубине боялся признаться, что слуга его смущает. Тот был посланцем иного мира, невесть каким образом оказавшийся в нашем и вынужденный подчиняться его условностям. Однако в глазах Лангофа они на него не распространялись, он был для него существом загадочным и, несмотря на происхождение, высшего порядка.
   Необыкновенные способности Чернориза проявлялись редко, зато слухи о них, к досаде Лангофа, поползли по окрестностям. Стали припоминать странную гибель его отца, падучую, которая, по общему мнению, сопровождает провидцев, вспомнили, что Данилу никогда не видели в церкви (или видели, как с его приходом вдруг погасли все свечи), а кто-то рассказал, будто застал его ночью на кладбище, где он по-волчьи выл на луну. На него суеверно косились, а повстречать его в деревне стало дурной приметой, точно бабу с пустым ведром.
  
   На всю округу Веров был единственным врачом, и во время эпидемий сбивался с ног. Он был сухощав, подвижен и близорук, так что пенсне уже оставляло следы на переносице. После университета Веров, подававший надежды, мечтал посвятить себя науке, но уже давно все его чаяния сводились к тому, чтобы холера и корь обошли губернию стороной. Он вечно находился в дороге, ставил клизмы, пиявок и прописывал лекарства, в которые сам уже не верил. Прощаясь, он неизменно говорил: "Ничего, ничего, голубчик, скоро поправитесь", и его худое лицо освещала улыбка.
   - Ну, где ваш оракул? - спросил доктор Веров, заканчивая осмотр (Лангоф подхватил простуду).
   Барон притворно удивился.
   - Если вы о Даниле, то лучше сходите к цыганке, - просипел он, поднявшись на подушке. - Какой из Данилы провидец! Ему не дано даже того, с чем легко справляются остальные слуги.
   Доктор задрал бровь.
   - Что вы имеете в виду?
   - По звону колокольчика угадать, кто за дверью - мужчина или женщина.
   Доктор рассмеялся.
   - Не скажите, меня он встретил с вешалкой для шинели.
   Лангоф пожал плечами.
   "И к чему это дурацкое многословие, - разозлился он на себя. - Только всё выдаёт".
   Повисло молчание. Лангоф откинулся на подушке, прикрыв глаза. Но Веров не отступал.
   - А зачем же вы его взяли? Из милости?
   - А что в этом удивительного?
   Доктор добродушно улыбнулся.
   - Значит, расположены к простому народу?
   - Простому? - Лангоф был рад перевести разговор. - Пройдёт, возможно, немного времени, и кухаркины дети станут первыми, а мы последними.
   - Вы что же, социалист?
   - Нет, но мне не чужда справедливость.
   Доктор стал вдруг серьёзен.
   - Мне тоже. Только достойны ли её люди? Справедливости-то?
   Лангоф смутился. Доктор спрятал в саквояж слуховую трубку.
   - Возьмите хотя бы наш уезд, который я весь изъездил и потому знаю. У нас есть либералы и консерваторы, верующие и безбожники, республиканцы и монархисты. Но прежде всего есть идиоты. Это медицинское заключение.
   Лангоф хрипло рассмеялся и вдруг, закашлявшись, замотал головой. Достав из кармана леденец, Веров положил на кровать.
   - Ладно, бог с ним, - потянулся он за шляпой. - Когда поправитесь и соберёте гостей, не забудьте прислать приглашение.
   Барон любил общество, устраивая шумные приёмы, но из соседей сошёлся только с помещиком по фамилии Неверов, которого часто путали с доктором. Ходил такой анекдот. Разыскивая доктора, к нему раз обратился приезжий:
   - Вы, случаем, не Веров?
   - Да, я Неверов.
   Приезжий начал жаловаться на здоровье. Неверов, наглядевшийся в армии всякого, сходу поставил диагноз. Несколько обескураженный, приезжий вынул деньги.
   - Нет-нет, - остановил его Неверов. - Лучше отнесите их доктору, я делаю его работу бесплатно.
   Неверов был крупным, слегка обрюзгшим мужчиной средних лет. Ласковые телячьи глаза у него были посажены близко к мясистому носу. Когда-то он служил офицером, принял участие в японской копании, но, вернувшись из маньчжурских степей, вышел в отставку.
   Он казался совершенно разочарованным.
   - Почему вы так мало пьёте? - без обиняков спросил он, когда Лангоф нанёс ему первый визит.
   - Я долго жил за границей, отвык.
   - В России без этого нельзя. И как там за границей?
   - Хорошо, но для нас плохо. Одно слово - чужбина.
   - Так нам везде плохо! - Неверов наполнил рюмки. - Чужбина, говорите. А знаете, барон, я и в России среди иностранцев: говорю с соотечественниками на разных языках, думаю по-другому... - Он не чокаясь, опрокинул стопку. - Великая Россия! А что у нас своего? Щи да лапти? Нет, что не говори, мы после Петра прислонились к европейцам, как римляне к грекам. Отсюда наши успехи. Мы талантливые ученики, подражатели.
   Лангоф улыбнулся.
   - Мои предки прибыли в Петербург из Европы.
   - Гордитесь ими?
   - Нисколько. Мой дядя, которого за это считали паршивой овцой, вернулся обратно со словами: "России нельзя служить бескорыстно, в ней можно только воровать!"
   - А разве не так? Но и Европа уже не та. Человек превращается в машину, а дух умер. А куда без него? - Он быстро налил рюмку, выпил, закусив лимоном. - А знаете, кто придёт на смену? Жёлтые. Китайцы, японцы. У них в крови привычка трудиться, не спрашивая, зачем, их муравейник пересилит. Вначале, как и Россия, они будут перенимать опыт, а потом мы перестанем быть для них конкурентами.
   - Цусима?
   - Это только начало.
   Лангоф кивнул
   - Об этом хорошо говорил г-н Мережковский, он считает, что это цена предложенного нами прогресса...
   - Читал, читал.
   Неверов поднял рюмку.
   - Ну вот мы и поладили, как славно, за это надо выпить... А что, говорят, ваш дворецкий будущее видит? Может, его спросим?
   Лангоф рассмеялся.
   - Боюсь, из него выйдет плохой прорицатель, он даже где Китай не знает, и жизни дальше соседней деревни не представляет.
   Говоря так о Черноризе, барон не приукрашивал. Отец не отдал Данилу в приходскую школу, и тот вырос неграмотным. И всё же Лангоф сознательно вводил в заблуждение. Предвидеть будущее значит уметь оценивать всю бесконечную сумму причин и следствий, которая приводит к одному или другому результату, но Черноризу рисовалась сразу вся картина, целиком, он не строил силлогизмов, вместо логических цепочек у него была интуиция, его подсознание считывало ситуацию помимо его воли, индусы сказали бы, что у него открылся третий глаз. И Лангоф имел возможность множество раз убеждаться в этом.
   Раз во дворе околевала собака. У неё уже проступили рёбра, а лихорадочно блестевшие глаза, казалось, вот-вот закатятся. Видя её частое дыхание, все были уверены, что предстоящая ночь станет для нее последней. Только Чернориз принёс ей молока, точно она поправится. Так и случилось. В другой раз, ночью, разразилась страшная гроза, молнии разрезали небо, а в окна били струи дождя. Лангоф велел закрыть ставни и, расхаживая по комнатам, с тревогой прислушивался к раскатам грома. "В дом не ударит, - сказал вдруг Данила. - В колодец попадёт". Утром на околице торчал обгоревший колодезный журавль.
   Алексей Петрович Лангоф был склонен к отвлечённым размышлениям и поэтому не ломал голову, как извлечь пользу из способностей слуги. Однако вскоре обстоятельства заставили его задуматься об этом.
   В доме Лангофа постоянно собирались гости, говорили об урожае, гнилом лете, сгубившем всю свёклу, о столичных новостях, которые, дойдя до этих мест, безнадёжно устаревали, о том, что в нынешний год рождаются одни мальчики, не иначе к войне, дамы, обмахиваясь веерами, судачили обо всём на свете, пока мужчины играли по маленькой в преферанс.
   - Что вы ко мне глазенапа запускаете? - разложив карты по мастям, горячился молодой румяный помещик.
   - Так карты к орденам! - со смехом оправдывался Неверов.
   После каждой сдачи сосредоточенно молчали, изучая расклад.
   - А что, господа, будет война? - спросил вдруг доктор Веров.
   - Непременно, - живо откликнулся Лангоф. - Это настолько же ясно, как то, что я останусь без двух взяток.
   - А почему?
   - Ну как же, в Европе уже сорок лет резни не было, подзабыли изрядно, выросло поколение, не видевшее крови. Пора её пускать.
   - Чур на вас! - замахал руками доктор. - Скажете тоже.
   - И я так думаю, - поддержал хозяина молодой помещик. - Люди без войны не могут.
   - Ну, вы известный мизантроп! - В глазах у доктора заиграли чёртики. - И когда только успели в роде человеческом разочароваться.
   Молодой помещик уткнулся в карты.
   - Прежде чем разочароваться, надо быть очарованным, - смущенно пробормотал он. - А это по вашей части, вы же ему года продлеваете. Иначе как вам лечить?
   - Семь пик, - громко объявил Неверов. - Пасуете?
   Разыграли расклад, и, собирая карты, доктор вздохнул:
   - Вам, барон, конечно, виднее, вы в европах живали-с, но для войны всё же должна быть причина.
   - Да кто вам сказал? - воскликнул Лангоф. - По-вашему, всё имеет объяснение? Или вас пугает бессмысленность? Ну, так задним числом вам придумают на выбор десяток причин. На худой конец скажут: "Так было угодно Богу и государю императору!"
   Покосившись на барона, все замерли. Тот расхохотался:
   - Шучу.
   На лицах снова появилось благодушное выражение.
   - Так вы нас разыгрываете, - примирительно сказал доктор. - А я думаю, войны закончились, верю в прогресс...
   - Прогресс? - неожиданно перебил его Неверов. - Какой такой прогресс? Что за жар-птица, которую за хвост не ухватить? Единственное представление можно составить о нём, сравнивая своего отца и сына. Их поколения мы можем наблюдать воочию, не доверяя книгам и синематографу. И как, по-вашему, внуки лучше дедов?
   Все знали, что сын у Неверова мот и пьяница, который в Петербурге уже десять лет не может закончить университет.
   Лангоф откашлялся.
   - Ваш эксперимент не корректен, сына мы видим в юности, отца - в зрелости, это разные люди. Неизвестно, что выйдет из молодого человека.
   - Возможно, вы правы, - грустно кивнул Неверов, сдавая карты. - Ладно, давайте играть.
   Распустив карты веером, замолчали.
   - А я вот что скажу, - напоследок проворчал Неверов. - Сначала мир кажется старым, ведь тебя окружают взрослые, а когда вокруг останутся мальчишки, юным. Вот и весь прогресс.
   Ему никто не возразил. Только молодой помещик саркастически хмыкнул.
   Провожая гостей, Лангоф задержал доктора.
   - Знаете, не найдётся ли у вас морфия? - немного смущённо спросил он. На лице у Верова мелькнуло удивление. - Но всё же вы им лечите.
   - Да разве вы больны?
   - В общепринятом смысле нет. Просто иногда позволяю себе проникнуть в иные миры. Физиологи считают, это расширяет сознание.
   Доктор скривился.
   - Бросьте, голубчик, пагубное пристрастие. Привыкнете - поздно будет.
   Лангоф принужденно рассмеялся.
   - Да уж придётся, в нашей глуши его всё равно не сыскать.
   - И слава богу! А в заграничные рецепты не верьте, медики везде ошибаются.
   Однажды на приёме у Лангофа побывала и Мара - зябко кутаясь в шаль, раскладывала в углу пасьянс.
   - Скучаешь?
   Положив руку на её волосы, Лангоф их нежно погладил.
   - Сошёлся! - выложив последнюю карту, подняла цыганка озорные глаза. - Значит, будешь со мной до гроба!
   Лангоф оскалился. Ему захотелось подразнить цыганку.
   - А ну как у тебя соперница появится?
   - Сказала же, до гроба, - блеснули белые зубы Мары. - Владеть кинжалом я умею!
   Передёрнув плечами, она сбросила его руку.
   Лангоф притворно рассердился, но в глубине остался доволен. Ему льстила такая привязанность, он и сам испытывал к цыганке сильное, неведомое ему раньше чувство, несмотря на то, что говорил Черноризу.
   А Чернориз совершенно прижился в Горловке, напрочь забыв своё прежнее место. События, отстоявшие от сегодняшних на вытянутую руку, уже скрывались для него в тумане, тонули во мраке неизвестности, точно их никогда и не было. Это была компенсация за его дар. Глядя на него, Лангоф часто думал, что в будущем все станут похожи на Чернориза. Память укореняет, не позволяя целиком отдаваться настоящему, не разрешает глядеть только в будущее, на которое, в отличие от прошлого, ещё можно повлиять. Не оглядываться назад - вот к чему призывает рациональное мышление. Прошлое - это ядро, превращающее в каторжника, в заложника бесполезных воспоминаний, жить прошлым значит умереть до срока. "Сердце будущим живёт, - кивая головой, повторял Лангоф и думал, что настоящее - не строгая граница между прошлым и будущим, что это не постоянно проходящий миг, что оно растянуто во времени, размазано, включая в себя вчера, которое держится в памяти, так как ещё связано с сегодня, и завтра, на которое составляются планы, что настоящее - это то ближайшее время, которое находится в области воспоминаний и расчётов. - Вот и вся времён связующая нить".
  

1910

   Лето выдалось жарким. В синеве млели редкие облака, по обочинам рдели маки, а над подсолнухами стояла жёлтая марь. В июле по соседству с Горловкой поселился князь Протазанов, англоман, разбивший у себя в поместье площадку для гольфа. Его род, некогда знатный, захудал, но это никак не сказалось на отпрыске, любившем пожить на широкую ногу. Ежедневно князь устраивал роскошные приёмы, а в назначенное время шёл играть в гольф. Компанию ему неизменно составлял его дядя, отставной генерал, сухой крепкий старик с желчными губами. Этому не могли помешать ни тучи, ни дурное самочувствие, ни экстренные новости из Петербурга, где у князя было много родни среди придворных. Лангоф счёл необходимым, нанося визит, подарить ему клюшку для гольфа, в который сам не играл. Было утро, день обещал выдаться чудесным, они объезжали верхом княжеское поместье, которое простиралось, сколько хватало глазу, и, несмотря на захиревшие хутора и поля, поросшие бурьяном, производило сильное впечатление, не уступая в размерах карликовому европейскому государству. Дела у Лангофа в последнее время шли неважно, и он пребывал в мрачном настроение, которое было особенно заметно на фоне безмятежного веселья Протазанова. Говорили о погоде, перебирали общих знакомых и местные сплетни.
   - Говорят, вы живёте с цыганкой, - вдруг сказал Протазанов, скрестив узкие ладони на облупившейся луке седла. - И каково это?
   - Что именно? Вас интересует, закатывает ли она представления?
   - Что-то вроде этого.
   - Не больше, чем другие женщины.
   Протазанов рассмеялся.
   - О, да жизнь - театр, только над трагедией в нём смеются, а над комедией плачут.
   Лангоф посмотрел серьёзно.
   - А вы сидите в первом ряду и равнодушно хлопаете?
   - Угадали, барон.
   Лангоф глубоко вздохнул.
   - Напрасно рисуетесь, князь, не поможет. - Натянув поводья, Лангоф сбавил ход. - Жизнь бессмысленна, а умирать страшно. Вот и вся правда. Раньше хоть честно признавали это, Ницше вон заглядывал в бездну, а теперь книги пишут, чтобы забыться. Вдобавок еще синематограф изобрели. Если так пойдет, через сто лет останутся одни болваны.
   Протазанов поднял бровь.
   - А что вас удивляет? - уловил его движение Лангоф. - Развлечения не только развращают, но и отупляют, Достоевский прав, глубоким делают страдания. Но кто их хочет? Разве что мазохист.
   Протазанов пожал плечами и, подняв руку с нагайкой, загородился от солнца:
   - Думаю, в роще английский парк разбить, аллеи, беседки, уже выписал из Лондона ландшафтного архитектора.
   - Да-да, - пропустил мимо Лангоф, глядя вперёд под лошадиные копыта. - Цивилизация идёт путём забытья, боюсь, наши потомки будут поверхностными, как курсистки, и пуще всего будут бояться задуматься. Нашей железной цивилизации всё меньше нужен человек, которого вполне может сменить машина. Вот и придут вместо нас какие-нибудь работящие марсиане, как у Уэллса, и наступит царство автоматов. Вижу, вам неприятно?
   - Отчего же, весьма любопытно, вам бы книги писать.
   - Зачем? Чтобы стояли на полке у какого-нибудь болвана?
   Протазанов скривился. Суходол, изрезанный буераками, лохматила дикая заросль бурьяна. Под копыта стелился высохший татарник. Помолчав, Лангоф продолжил, точно говорил с самим собой.
   - Это древние всегда помнили о смерти, мимолётности бытия, оттого искали славы и жили жадно, а скоро любое напоминание о бренности сделается неприличным. Будут говорить о чём угодно, только не об этом.
   - Оставим это церкви.
   - А что церковь? Тоже обещают жизнь вечную.
   Протазанов передёрнуло.
   - Помилуйте, барон, утро дивное, а вы мрачность разводите. Я уже битый час слушаю про потомков, на которых мне плевать. Давайте возвращаться, отобедаем, а потом меня ждёт дядя, у нас игры. Присоединитесь?
   Не дожидаясь ответа, Протазанов хлестнул лошадь и, поднявшись на стременах, поскакал к усадьбе.
   Оставшись один, Лангоф спешился. Взяв лошадь под уздцы, медленно двинулся к себе через лес. Его мысли перескакивали с предмета на предмет, он вспоминал ускакавшего Протазанова, думал о Черноризе, которому открыто будущее, и не понимал, как всё устроено, а, главное, почему наши предположения принимаются за очевидную истину. "Мы всегда исходим из опыта, но то, что солнце вставало миллиарды раз, не гарантирует завтрашнего рассвета, - рассуждал он. - Однако мы безоговорочно верим, основываясь на прошлом, и, в сущности, живём привычкой. Поэтому всё, что случается, случается для нас неожиданно".
   Лангоф сидел на бревне, и, стегая плёткой по сапогу, смотрел, как ветер кувыркает палую листву.
   Лес в Горловке редкий, березняк да ольховник, зато грибов по осени не счесть. Лангоф разрешил собирать их безвозмездно, как и ловить удочкой рыбу в помещичьем пруду. Крестясь заскорузлыми пальцами, крестьяне признательно кланялись, и Лангоф опять видел на лицах так раздражавшую его рабскую угодливость. А однажды светлой лунной ночью местный урядник, крепкий, жилистый, повидавший виды мужчина, клявший барские нововведения, которые "ясное дело, ни за что добром не кончатся", поймал троих горловских, тянувших по пруду мелкий ячеистый бредень.
   - Вот мерзавцы, всех мальков переловят - погибнет пруд! - пригнал он виновных в усадьбу. - Их воровскую природу не переделать!
   Натянув наспех сапоги, Лангоф, ещё сонный, вышел на крыльцо.
   - Говорил же, барон, с ними добром нельзя, - кричал урядник, подталкивая нарушителей в спину. - Винитесь теперь перед барином!
   Крестьяне упали на колени.
   - Прости, кормилец, Христом богом молим!
   - Детишкам есть нечего, вот и согрешили!
   - На у-удочку разве что пойма-аешь!
   Худой конопатый парень слегка заикался.
   Образовав дугу, крестьяне поползли на коленях, грязня штаны, норовили обнять Лангофа за сапоги. Он брезгливо отвернулся.
   - Так что прикажете с шельмецами делать? - остановил его урядник, разглаживая пышные усы. - Выпороть на конюшне, да отпустить?
   Поднимаясь по ступенькам, Лангоф отмахнулся.
   - Выпори, милостивец, выпори! Только отпусти, детишки ждут!
   Не поднимаясь, крестьяне, как блудные дети, окружили урядника.
   - Ишь жалобят, - усмехнулся он, наступив на бредень с ещё бившейся рыбой. - Ладно, ещё раз поймаю, шкуру спущу! Ступайте, да улов заберите, чего уж теперь.
   Постепенно от светлых начинаний Лангофа не осталось и следа. На крестьян по-прежнему гаркал урядник со строгими пышными усами, а они по-прежнему ломали шапки, при встрече виновато потупив глаза. И по-прежнему воровали. Всё возвращалось на круги своя. Лангоф ходил мрачный, всё чаще уезжая в Мценск. Раз в три года там устраивали дворянские собрания, обсуждали уездные дела, случалось, избирали председателя. Лангоф исправно их посещал, бывал по восемь часов в присутствии, заседая с другими членами окружного комитета. Его было не узнать: он вносил предложения, от его снисходительного равнодушия не оставалось и следа. Нельзя сказать, чтобы ему это нравилось, скорее наоборот, он находил своё занятие пустым, уверенный, что всё развивается само собой, помимо нашей воли, но в душе подчинялся тому, над чем всегда смеялся: долг превыше всего. Эта максима, вбитая с детства, коренилась глубоко, диктуя ему поведение. В конце концов, разве не все живут механически? И разве не все это ощущают? В Мценске Лангоф снимал небольшой, утопавший в зелени домик на окраине, а Чернориза, которого брал с собой, поселял во флигеле. Данила, стоя на задках кареты, неохотно сопровождал барона в собрание, ожидая потом в ближайшей чайной. Пыльные булыжные мостовые, заполненные экипажами, вселяли в него безотчетный ужас. Мир, от которого он успешно защитился в Горловке, мир, убивший его отца, оказался гораздо больше, он постоянно менял облик, горланя тысячами голосов, проникал внутрь новыми, необычными звуками, цветами, запахами, он окружал событиями, которые было трудно предвидеть, угрожающе кривляясь, гнал в маленький, тесный флигель, где можно было забыться в привычных ощущениях.
   Иногда, оторвавшись от гольфа, в дворянском собрании появлялся и Протазанов. В обсуждениях уездных дел князь не принимал участия, кивками засвидетельствовав почтение, удалялся в залу для отдыха, курил, ожидая, когда окончится заседание. Постепенно зала заполнялась, и он, раскланиваясь, переходил между группками, еще жарко обсуждавшими выступления, задерживаясь, насколько требовало приличие, щедро жертвовал на благотворительность, на больницы и школы для сербских переселенцев, а когда речь заходила о русских, вздыхал:
   - О, мой странный народ!
   - Богоносец, - скривился раз Лангоф.
   У Протазанова мелькнуло недоумение.
   - А вы, между прочим, зря смеётесь. У нашего народа есть божественная печать. Посмотрите, он недоверчив и простодушен, жесток и сердечен, своеволен и покорен, он за копейку задушит и последнюю рубаху отдаст. Кто, кроме Бога, столь же противоречив? А разве не божественно его вечное молчание? - Вынув батистовый платок, Протазанов громко высморкался, и было непонятно, говорит он серьёзно или шутит. - Наш народ груб, тёмен и зол. Но, бывает, нежен, мудр и мягок. Все эпитеты с ним, как и с Богом, несоизмеримы. Разве это не доказательство его божественности?
   - К черту ваше апофатическое богословие! - поднял руки Лангоф. - Сдаюсь.
   А на другой день проходивший мимо Протазанов бросил уже откровенно насмешливо:
   - И как там наш богоспасаемый?
   - Да уж лучше, чем англичане! - в тон ему залепил Лангоф.
   Протазанов остановился.
   - Что вы хотите сказать?
   - Что мы лучше.
   - Чем?
   - Чем англичане.
   Протазанов расхохотался. Глядя на него, Лангоф тоже. На их смех подошёл Неверов.
   - Какой у нас все-таки ёмкий язык, господа, - кивнув ему, продолжал улыбаться Протазанов. - Давеча на конюшне обсуждали арабского скакуна, которого я купил, и один конюх так его расписывал, что другой раскрыл рот: "Да ну?" "Ну да!" - ответил первый. Второй покачал головой: "Ну и ну!" - "Вот те и ну!" - Второй ещё недоверчиво: "Ну-ну, посмотрим". - "Ну, дык, а я про что?"
   Лангоф подмигнул:
   - Язык, действительно, ёмкий, в этом всё дело. Нам достаточно лишь нукать да понукать.
   - И поддакивать, - вставил Неверов.
   Теперь расхохотались все трое.
   В тот год в собрании верховодил недавно приехавший из Петербурга помещик Клюев, который как раз проходил мимо.
   - Как вам этот фигляр? - взяв за локоть Лангофа, отвёл его в сторону Неверов.
   - Клюев?
   - Ну да. Пошляк редкостный, берегитесь его.
   Клюев, действительно, вёл себя развязно, обращаясь с той барской интонацией, которая свойственна недавно разбогатевшим людям.
   - Откуда он?
   - Тёмная личность. Говорят, удачливый биржевой игрок, из мещан, купил себе звание, но попал в какую-то грязную историю, и вот - здесь. Прошу любить и жаловать! Честолюбив до чёрта, рвётся в предводители, и кресло ниже его не устраивает.
   Лангоф оскалился.
   - Я его задевать не стану, но и об меня он клык обломает.
   - Смотрите, я предупредил.
   Неверов как в воду глядел. Ссора вспыхнула в тот же день, когда после вечернего заседания устроили бал. Лангоф скучал в компании Неверова, стоя у стены с бокалом шампанского.
   - Представьте меня молодому человеку, - обратился к Неверову проходивший мимо Клюев. Он тронул шею, которую уродовал косой шрам, и уставился на Лангофа холодными, рыбьими глазами. Неверов замялся.
   - Мы почти ровесники, - опередил его Лангоф, ломая взгляд Клюева. - А если вам угодно покровительствовать, выберите другого.
   Глаза у Клюева сузились.
   - Молодой человек изволит сердиться... Впрочем, это свойственно возрасту.
   Он иронично хохотнул.
   - Господа, не ссорьтесь, - нашёлся, наконец, Неверов, жестом представляя друг другу. - Это Клюев, наш новый сосед, а это барон Лангоф.
   Сняв лайковую перчатку, Клюев протянул узкую ладонь. Не пожимая её, Лангоф сухо поклонился.
   Заиграла музыка, едва не касаясь развевающимися платьями, рядом кружили вальс.
   - Он вам этого не простит, - с горечью сказал Неверов, едва Клюев удалился. - Мстителен, как гадюка.
   Предсказание не заставило ждать, сцена разыгралась за карточным столом. Лангоф выложил валета. Клюев покрыл его пиковой дамой.
   - Как ваша цыганка, - щёлкнул он о стол уголком карты. - Побьёт и не охнет.
   - Что вы имеете в виду? - вспыхнул Лангоф.
   - Такая же чёрная, страстная. - Клюев перевернул взятку рубашкой. - А правда, ваша цыганка, как тигрица, ревнуя, с кинжалом бросается?
   Лангофа затрясло.
   - Вы много себе позволяете!
   - Не больше, чем говорить то, о чём давно шепчутся.
   - Негодяй!
   Лангоф вскочил, отбросив спиной стул. Клюев побледнел, но улыбка не покинула его лица. Было видно, что он шёл к намеченной цели и потому держал себя в руках.
   - Я вас вызываю! - закричал Лангоф, на мгновенье приблизив лицо к Клюеву. Тот, точно ждал этого, расчётливо дал пощёчину.
   - К вашим услугам!
   Стреляться решили не откладывая, договорившись сойтись на рассвете. Секундантом Лангофа вызвался быть Неверов. Дома Лангофа подмывало разбудить Данилу, спросить о предстоявшей дуэли. "Убьют или нет, убьют или нет, - вышагивал он по комнате. - А скажет - убьют, всё равно идти надо. Уж лучше не знать". Сердце бешено колотилось. Из-за туч подмигнул серпастый месяц. От фонаря на мостовую ложились косые, лиловые тени. Только под утро Лангоф забылся коротким тревожным сном. Его разбудил громкий стук в дверь.
   - Дело дрянь, - с порога начал Неверов. - Разузнал, Клюев отличный стрелок. Видели его шрам? Так это от пули. Своего обидчика он, кстати, застрелил. На его счету дюжина поединков, у него стальные нервы.
   Неверов тронул набрякшие от бессонницы синяки.
   Лангоф сцепил руки.
   - Зачем вы мне это рассказали? Хотели поддержать?
   Неверов замялся.
   - Я не сомневаюсь в вашей храбрости, но, может, стоит принести извинения?
   - Ни за что!
   - Через меня, разумеется, ваша гордость не пострадает. Согласитесь, всё вышло глупее некуда. Иначе он вас убьёт.
   - А, всё равно.
   Лангоф устало отмахнулся.
   Неверов взял его за локоть.
   - Но почему? Уедете заграницу, всё забудется. Вы молоды, ради чего погибать?
   - Поехали, Неверов, пора.
   К лесу, где решено было драться, ехали молча. Двуколкой правил Неверов. На опушке уже щипал траву осёдланный конь Клюева.
   - Неосмотрительно, - буркнул Неверов, соскочив с козел.
   - Почему?
   - Будут руки дрожать. Или он настолько в себе уверен?
   Покачав головой, Неверов зашагал к Клюеву.
   - Надо поговорить, - бросил он на ходу. - Подождите, барон.
   Клюев подпирал спиной разлапистый дуб, жевал травинку. На его лице играла всё та же ледяная улыбка.
   - Послушайте, - вместо приветствия начал Неверов. - Вы же благородный человек, сами были молоды, простите барона.
   Клюев выплюнул травинку.
   - Это его извинения или ваши?
   Неверов смутился.
   - Мои. Но вы же должны понять.
   - Его гордость? Понимаю, но не принимаю. Знаете ли, я щепетилен в вопросах чести, считайте меня старомодным.
   Неверов вздохнул.
   - Что ж, тогда вам придётся иметь дело со мной.
   У Клюева промелькнуло удивление.
   - Как скажете, - снова надел он холодную улыбку.
   - Тогда давайте начнём.
   - О, нет! Вами я займусь после нашего юного друга.
   Неверов уже сделал пару шагов, потом резко повернулся.
   - Я узнал, вы отличный стрелок, всё это будет похоже на убийство.
   - Возможно. И что?
   - Предлагаю уравнять шансы.
   - Каким образом?
   - Изменим условия. Сыграйте в русскую рулетку.
   Клюев побледнел.
   - У барона хороший секундант, вы не оставляете выбора. Иначе раструбите ведь, что я - трус и убил мальчишку?
   - Не сомневайтесь! Впрочем, я больше рассчитываю на ваше благородство.
   - Однако вы лишаете меня лёгкой прогулки. - На мгновенье Клюев замешкался. - Но хорошо, я согласен. Ваш револьвер или мой?
   - Всё равно.
   Встали в двух шагах друг против друга. Секундант Клюева, седой гарнизонный офицер в поношенном мундире и замызганных сапогах, слывший знатоком дуэльных правил, проверил заряженное оружие. Высыпав пули на росистую траву, оставил одну.
   - Я первый, - твёрдо произнёс Лангоф, беря у него револьвер. И в ответ на недоумённый взгляд офицера, собиравшегося тянуть жребий: - Это справедливо, я же вызывал.
   Он крутанул барабан, приставив дуло к виску, зажмурился.
   - Не промахнитесь, - коротко напутствовал Клюев.
   Раздался сухой щелчок.
   Клюев мгновенно выхватил у него револьвер и, даже не вращая барабана, повторил его движения.
   - Ваша очередь, - рукоятью вперёд протянул он оружие.
   У Лангофа заметно дрожали руки, на лбу выступил пот. Едва преодолев себя, он медленно прислонил дуло и, как во сне, спустил крючок. Осечка! Неверов сжал кулаки. С лица Клюева не сходила каменная улыбка.
   - Поздравляю, - бросил он. И снова не трогая барабана, быстро взвёл курок. - Пусто! Кажется, мне тоже везёт. Теперь вы.
   Лангоф едва держался на ногах. Пространство изменило масштаб, и протянутый револьвер показался ему бесконечно далеким. Он уже ни о чём не думал. И даже не услышал щелчка у своего уха.
   - Господа, довольно! - замахал руками Неверов, встав между дуэлянтами. - Это невыносимо!
   - Вы уже достаточно испытали друг друга, - поддержал его гарнизонный офицер. - Честь не пострадает.
   Лангоф умоляюще посмотрел на Клюева:
   - Пусть он решает.
   Клюев больше не улыбался.
   - Это, в самом деле, становится похожим на фарс, - произнёс он неожиданно севшим голосом. - Эдак мы можем здесь до вечера проторчать. - Просунув руку подмышкой у Неверова, он взял револьвер. - Однако за мной остался долг, а я привык платить по счетам.
   - Какой ещё долг? - спросил Лангоф, растерянно глядя на Клюева.
   - Выстрел. Вы сделали лишний.
   - Чепуха! Я же сам вызвался быть первым. Мы ничего от вас не требуем.
   - Не спорьте, - поднял руку Клюев. - Надо уравнять. - Он облизал пересохшие губы. - На всякий случай, господа, прощайте. - Держа пистолет курком вверх он, не моргая, уставился Неверову в переносицу. Грохнул выстрел. Вздрогнув, Неверов ошалело посмотрел на распростёртое у ног тело, потом снял забрызганную кровью фуражку. Повернувшись на ватных ногах, он увидел обморочно бледного Лангофа. Гарнизонный офицер крепко выругался.
   На обратном пути молчали. Мимо уже поплыли деревенские избы, за которыми поднималось солнце.
   - Предвидел он что ли? - вдруг сказал Неверов. - Или что почувствовал. - И не дожидаясь ответа, махнул рукой: - Э, всё равно не узнаем.
   Манифестом Екатерины Великой дуэли были запрещены под угрозой бессрочной каторги, но на них закрывали глаза, и дело удалось замять. Клюева, как самоубийцу, похоронили за кладбищенской оградой.
  
   За версту от Горловки, оставляя в глинозёме глубокие колеи от тяжелогружёных телег, вдоль реки кочевали цыгане. Ночью мерклой россыпью кумачовых крапинок затрепетали на буграх костры - сгрудив телеги, разбили табор. Ржали кони, которых вели к водопою, позвякивая цепью, ревел медведь - цыгане водили его по базарам, заставляя пританцовывать за кусок сахара; из пёстро расшитых шатров доносилась гортанная речь, катились по степи непривычные уху переборы гитар и смех, казавшийся каким-то чужим и далёким.
   А под утро прихватили цыганки двух баб, полоскавших в реке бельё.
   - Иди сюда, сделаю так, муж вовек не разлюбит!
   - Присохнет, как плющ, не оторвёшь!
   Какая баба против этого устоит? Взяли цыганки в круг, плевали под ноги, шептали быстро-быстро: слова русские - а не разобрать. У баб голова кругом пошла, моргают ошалело, ресницы хлоп-хлоп. Цыганки видя, что дело сделано, спрашивают:
   - А денежки муженёк скопил? Где держит?
   Бабы всё и выложили.
   - Так вы, любы-голубы, принесите их нам, да колечки обручальные прихватите. А ещё поросёнка молочного.
   Мужья в это время пахали, бабы собрали всё, и прямиком к цыганкам. Даже визжащего, упиравшегося поросёнка приволокли на верёвке. Цыганки рассмеялись, залетали по воздуху загорелые руки, замелькали дутые золотые браслеты.
   - Ну, теперь ступайте, жить будете до гроба.
   Бабы разошлись по домам, а в полдень ударились в слёзы. Ревут белугами, по деревне бегают, волосы на себе рвут.
   Ясное дело - околдовали!
   Собрался сход, чесали в затылках, дивясь цыганским проделкам. Но дальше этого не пошло. Мужья пострадавших бросились, было, с колами, но обнаружили лишь головёшки потухавших костров. Табор снялся - ищи теперь ветра в поле. Да и не справиться вдвоём. Одно дело, когда до дома рукой подать, а другое - в голой степи. А цыгане, глядишь, ещё медведя спустят. За околицей сгоряча и подраться можно, а гонять лошадей за десятки вёрст остальным горловским жалко. Оно и понятно, кто ради чужого добра своим жертвует? Плюнув на всё, мужики напились, побросав колы в трактирную канаву, а потом отвели душу на жёнах, устроив им такую выволочку, что пришлось вмешаться Лангофу.
   Солнце уже слепило, а дом Мары был еще погружён в сон. На верёвке, качаясь от ветра, сохли выцветшие тряпки. Около будки свернулся клубком куцый кобель со слезившимися глазами. Когда Лангоф открыл калитку, вскочил, громыхнув цепью, и хрипло забрехал. Мара, заспанная, простоволосая, выскользнула в халате на крыльцо.
   - Ми-илый!
   Посреди двора задохнулись в поцелуе. Кобель, скуля, потёрся о сапог Лангофа.
   - П-шёл! - пнула его в бок Мара.
   Отстранившись, Лангоф выложил ей про цыган.
   - Ромалэ, - мечтательно произнесла она, и её глаза наполнились нежностью.
   - Но как? Как они это сделали?
   Лангоф нетерпеливо защёлкал пальцами.
   Вместо ответа Мара ловко схватила квохчущую под ногами курицу, одним движением спрятав ей голову под крыло. И расчертила ею в воздухе круг. Птица замерла.
   - Уснула, - опустила её на землю цыганка.
   Курица не шевелилась. Придерживая за шею, Мара слегка её шлёпнула. Курица, встрепенувшись, закудахтала. Распластав ей шею по земле, цыганка, грязня ногти, прочертила перед клювом глубокую линию. Бившая крыльями птица, опять замерла. Мара отпустила её, курица лежала неподвижно.
   - Сейчас подымится, - рассмеялась Мара. - Но через линию не перепрыгнет. Так её куриные мозги устроены. А у человека свои струны, можешь - играй! Пойдём?
   "Гипноз, - подумал Лангоф, поднимаясь в дом. - Но что это такое?"
  

1911

   Зима выдалась студёной. Мелкие озерца промёрзли до дна, искоренив всю рыбу. Солнце слепило закутанных в драные материнские кофты мальчишек, катавшихся с гор, а в морозные голубые ночи, когда небо разрезал блестевший серп, в деревню входили волки. Осторожно ступая по рассыпчатому снегу, они чутко прислушивались к тёплому, человеческому жилью, принюхиваясь к дыму, примеряясь резать жавшуюся в овчарне скотину. Тогда мужики спускали с цепей скуливших собак, спешно затягивали полушубки на голом теле и, вооружившись дубьём, с криками вываливали из распахнутых изб. Хищно скалясь, волки отступали, чтобы на следующую ночь повторить набег.
   На Рождество вернулся муж Мары. В южных морях его корабельным тросом в шторм выбросило за борт, трое суток носило по волнам, но он спасся, привязав себя к плывшей доске. Только ногу, которую из-за заражения пришлось отрезать, отняло у него море. Два года он обивал пороги русского консульства, перебиваясь тем, что выстругивал деревянные ложки, которые продавал на восточном базаре, прежде чем его за казённый счёт отправили в Россию. В Петербурге он ещё полгода просиживал в коридорах различных ведомств, хлопоча о пенсии военного моряка, но ему отказали, посчитав, что инвалидом он стал в мирное время по собственной неосмотрительности. Неуклюже выбравшись из саней, муж Мары сгорбился и застучал костылём по мёрзлым ступенькам. Увидев его через заиндевелое окно, Мара ахнула, прикрыв рот тыльной стороной ладони. В это время у неё был Лангоф. Муж Мары не был цыганом, но черты лица имел южнорусские, был черняв и востроглаз. Как многие моряки, он носил в ухе серьгу.
   - Ну, встречай, жена, - насмешливо бросил он, словно не замечая поспешно одевавшегося Лангофа.
   - Прости, прости! - бросилась на колени Мара, обнимая его за ноги. Прижавшись, она всем телом почувствовала деревянный протез. - Видела тебя в море-окияне, думала, утонул мой ненаглядный.
   Муж Мары разгладил курчавые волосы, в которых уже била седина.
   - А как же он? - кивнул он подбородком в сторону Лангофа.
   - Не люб он мне, не люб, - запричитала Мара, сверкая глазами. И, обернувшись к барону, зло бросила: - Уходи!
   Лангоф тихо вышел.
  
   По весне Лангоф снова принимал гостей. Собрались несколько местных помещиков, Неверов, урядник, доктор, выкроивший время между визитами к больным, а прислуживал за столом Чернориз. После третьей рюмки закурили, разговоры сделались откровенными, в них выливалась накопившаяся за зиму тоска.
   - Загадочна ли русская душа? - начал ни с того ни с сего Неверов, без всякой связи с предыдущим. - Нет, она скорее темна. И умом её не понять, потому что там и понимать нечего. - Он щёлкнул пальцами. - Мужик кряхтит, стонет, а власти крепко держится. Она его топчет, а он её охраняет, сапоги лижет. И менять её не хочет! Так и при Наполеоне было, он пришёл дать волю, а его дубиной. Одно слово - холопы!
   - Да, мы не Европа, народ тёмен, забит. Но с Наполеоном вы всё же загнули.
   Доктор Веров повернулся к Лангофу:
   - А что вы думаете, барон? Станем мы когда-нибудь Европой?
   Лангоф неопределённо скривился.
   - Так может, и к лучшему?
   Лангоф вспомнил печальный опыт своих преобразований.
   - Может быть.
   А на другом конце стола урядник, раздвигая губами пышные усы, медленно извлекал слова.
   - А я вот что скажу: драть мужика надо, пороть, как сидорову козу. Он завсегда бедный-несчастный, а ослабь вожжи? Вон, отца вашего растерзали и на нас волками кинутся. Зря вы, барон, либеральничаете, попомните мои слова...
   Неверов выкатил ласковые телячьи глаза.
   - Мужики терпят, терпят... А как восстанут? Русский бунт бессмысленный и беспощадный. А почему? Потому что рабы не знают, чего хотят. И на большее, чем разграбить, не способны. Вон в Европе революции, люди на улицы валят, потому что осознают своё гражданство. А у нас - чтобы соседа ножом пырнуть.
   - Да бросьте вы! Восстает свободный, раб - никогда. С ним хоть что делай, хоть кнут о хребет сломай...
   Урядник заёрзал, ёжась в ухмылке.
   Всем сделалось неловко. В тишине зазвенели вилки.
   - А слыхали, Протазанов-то разбил у себя парк, заказал нагих богинь из бронзы, - заржал вдруг один из помещиков. - То-то мужикам будет посмешище!
   Все оживились.
   - Богини-то у него скоро под дождём позеленеют. Вроде как от тоски. Нет, у нас только люди могут выдержать.
   - Тоску? Сам-то Протазанов от неё в гольф гоняет.
   - А, по-моему, лучше пить.
   Звон бокалов, которые осушили залпом. Переменявший блюда Чернориз был как всегда угрюмо сосредоточен. Относя на кухню посуду, он ловил обрывки разговоров, из которых у него не складывалась картина. Он догадывался, что господа говорят о ему подобных, но что именно, понять не мог. Слишком отвлечёнными были их рассуждения, слишком много содержали неясных слов.
   - А ну как за вилы схватятся? - вдруг донеслось из-за стола.
   - Я и говорю, сечь надо, чтобы дурь из башки выбить!
   Звяканье вилок, смех. И тут Чернориз увидел алое зарево, полыхавшую Горловку, гору трупов - застреленных, зарезанных, заколотых, среди которых были и присутствовавшие сейчас за столом, увидел метавшихся женщин, детей с искажёнными от ужаса лицами, увидел повешенных на разлапистом, росшем во дворе вязе, перед ним проскакали лошади с дико кричавшими всадниками, чьи сабли блестели в огненном свете, как зарницы, промелькнули бежавшие в нижнем белье мужики, повозки с пулемётами, гружёные барахлом телеги, дымившие паровозами эшелоны и товарные вагоны, забитые солдатами. Чернориз вздрогнул, открыв, было, рот, но смысл увиденного ускользал, не выражаясь в словах.
   Помимо Лангофа, единственной, кто общался с Данилой, была глухонемая кухарка, немолодая и капризная. Стряпая, она то и дело стреляла глазами, указывая, что подать, унести, а, разрезая ребром ладони разделочную доску, велела точить ножи. Когда Данила не успевал, она недовольно фыркала, точно обещая пожаловаться, но так ни разу и не собралась. Данила был доволен. В сравнение с прежней жизнью, теперешняя казалась раем. Вечера он проводил, растянувшись на постели - сложив руки за головой, смотрел в окно, где шумел ветер и в сумерках качались деревья. Однажды дверь в его комнату распахнулась. Босая, в коротком нарядном платье, кухарка долго смотрела на Данилу, потом стала медленно расстёгивать на себе пуговицы. Платье соскользнуло на пол. Данила не шевельнулся. Покраснев до корней волос, женщина, схватив платье, выскочила в коридор. А наутро, будто между ними ничего не было, они снова тёрлись спинами на тесной кухне, разговаривая глазами, составляли на поднос завтрак для Лангофа - кофейник, блюдце с гренками и яичницу.
   Может, ничего и не было?
  

Июнь 1911

   Перед грозой было душно. За яром уже полыхали сухие молнии. На поля нахлобучилось иссиня-чёрное небо, а за рекой волновалась взлохмаченная ветром степь. В глуши одна радость - теснее примкнуть к соседу, и у Лангофа собралось общество. Ярко вспыхнули десятки свечей, накрыли стол. К ночи в распахнувшемся окне появился молодой помещик, предрёкший за преферансом скорую войну.
   - А что, господа, не прогуляться ли нам к реке?
   Рядом, опираясь руками на подоконник, высунулся хозяин.
   - Чтобы проветриться, есть сад.
   - А искупаться?
   В голосе зазвучали озорные нотки.
   - Вода ледяная.
   - Да уж, правду говорят, что русскому здорово - немцу смерть.
   Лангоф звонко расхохотался.
   - Ах, вот как! Поедем верхом, наперегонки. Прикажете седлать коней?
   Вывалили гурьбой, прихватив бутылки.
   - Что надумали?! А гроза?
   - Стороной пройдёт.
   - Ребячество! Вон как небо-то нагнуло!
   Вдали уже молотили землю редкие раскаты грома. Поймав босой ногой стремя, Лангоф держался за луку:
   - Поскачем от ворот, по сигналу.
   Залаяли собаки. От ворот шарахнулись брыкастые тени. В темневшей, шевелившейся листве горловские мужики, припозднившиеся на пахоте, жадно припав к щелям в заборе, смотрели на просвечивающий насквозь барский дом с мелькавшими силуэтами. Их никто не замечал. И только Данила Чернориз, сидевший в комнате с погашенными свечами, видел, как через несколько лет они снова спалят ненавистный им дом. Крупные капли уже нехотя засевали землю, лениво стуча по крыше. Гости высыпали за ворота.
   - Возьмите хоть водки для согрева!
   Опустив занесенную плеть на туловище лошади, молодой помещик рванулся вперёд. Но Лангоф, привставший на стременах, догнал его у околицы. Минут пять скакали бок о бок лихим галопом. Впотьмах чуть не сиганули с песчаной кручи. Обогнув курган, возле шевелившейся опущенной в быстрину плакучей ивы соскочили со взмыленных лошадей, в одежде бросились в холодную, пенившуюся воду. Кромешную тьму полосовали молнии. Ветер уже гнал против течения мутные кучерявые волны. Подныривая под них, плывший широкими саженями Лангоф обернулся:
   - На тот берег?
   - Без меня, - прохрипел молодой помещик. - Возвращаюсь.
   Вышли, тяжело дыша. Дождь уже хлестал вовсю, больно сёк по прилипшим рубахам. На мгновенье взглянув друг на друга, расхохотались. Лошади месили копытами чёрную жижу. Прыгнув в седло, поехали неспешным намётом, чтобы дождь смыл пот со взмокших лошадей.
   За воротами множество рук схватило лошадей под уздцы.
   - Ну как?!
   - Живы?
   - Барон был прав, пустая затея, - признавая поражение, громко сказал молодой помещик, отжимая ручейки с волос.
   Затопивший камин Чернориз уже нёс сухую одежду.
  
   После ночного купания Лангоф всё же простудился, и в Горловку, лежавшую на полпути, в больницу заехал доктор Веров. Долго выстукивал грудь, приставлял слуховую трубку, бормотал:
   - Какое, однако, безрассудство, вы же не мальчик.
   А потом серьёзное лицо его осветилось улыбкой.
   - Ну, слава богу, ничего страшного, голубчик, до свадьбы заживёт.
   - Желаете мне смерти? - хрипло рассмеялся Лангоф. - Уже есть кто на примете?
   Доктор развёл руками.
   - Вокруг много девиц на выданье, только посватайтесь. И для здоровья полезно. Умирают не от болезней, а от одиночества. Примите к сведению наблюдения врача.
   - А что же вы сами холостой?
   - Ну, у меня же служба, какая семья. Жить с сельским врачом врагу не пожелаешь.
   - А с мизантропом? - скривился Лангоф.
   - Бросьте наговаривать, какой из вас мизантроп. Молодой, образованный, поместье вон заново строите. За вас любая пойдёт. Чаем угостите?
   Барон хлопнул в ладоши.
   - Данила, самовар не остыл? - Чернориз мотнул головой. - Ну, так неси!
   - А он у вас неразговорчивый, - заметил доктор, когда Данила удалился. - С ним заниматься надо.
   - Занимаюсь, - отмахнулся Лангоф. - Как могу. А вы собираетесь так всю жизнь в деревне и провести?
   Доктор вздохнул.
   - Не обижайтесь, это я больше про себя подумал, у вас же есть долг, наука, журналы медицинские. Наверное, лягушек режете, чтобы до сути докопаться. А я вот никак человеческого нутра не пойму. Знаете, что поражает меня? В отличие от Канта, две вещи - звёзды над нами и наша глупость под ними.
   Веров рассмеялся и, прихлебнув из чашки, поставил её на стол.
   - Нутро, говорите. А чем мы отличаемся от лягушек? Нами тоже руководят рефлексы, инстинкты, привычки, из которых состоит наше "я". Они действуют, думают, принимают решения. За мыслью нет мыслителя. Живут, в сущности, они, а не я. Эти записанные во мне коды. Значит, и умру тоже не я?
   Вставив пенсне, доктор поднялся.
   Над Горловкой висела густая хмарь. За окном погромыхивало, начиналась гроза.
   - Оставайтесь, переждёте, - предложил Лангоф.
   - Увы, не могу, больные.
   Ослепительно блеснула молния. Над самой крышей взорвался гром, эхом покатившись в луга.
   - Может, всё-таки останетесь?
   - Ну, не одному вам подвиги совершать. Однако не волнуйтесь, не растаю, чай, не сахарный.
   Чернориз не понимал, о чём говорят господа, но, подавая доктору перчатки и шляпу, увидел шарахнувшихся от молнии лошадей, понесших по раскисшему полю, перевернувшуюся пролётку с крутившимся на весу колесом, отлетевшее далеко в сторону разбившееся пенсне и окровавленное, изуродованное тело под хлеставшими струями холодного дождя.
   Когда на следующий день пришло известие о гибели Верова, Лангоф долгим испытующим взглядом изучал Чернориза. "Знал или не знал?" - пытался угадать он. Но на бесстрастном, как у краснокожего, лице невозможно было ничего прочитать. К вечеру снова была гроза. Налетая, сыпала молнии, потом ещё долго бранилась на окраине. "Веров, Веров..." - думал барон, расхаживая по комнате. Он занялся, было, делами, подписал несколько счетов, но гибель доктора не шла из головы. И ночью Лангофу не спалось. На рассвете, не выдержав, запряг лошадь, уехал в ещё мокрые от дождя луга. Чавкая копытами, лошадь безучастно топтала росу, вдавливая в грязь поникшую траву. Отъехав вёрст пять, Лангоф остановился, натянув вожжи. В оврагах вяз туман. С горизонта тянулись синие рукастые облака. "Что я? Зачем? Куда клонюсь? - думал Лангоф, глядя на редкие всполохи. - Земную жизнь, пройдя до половины..." Взяв кнут, он со злостью щёлкнул им в воздухе. Лошадь вздрогнула. Разрезая тишину, из-под колёс, свистя, поднялась дикая утка. Лангоф проводил её тонущий в небе след. "Надо колтыхаться", - вспомнилось ему морщинистое лицо Двужилихи. Надо ли? К чему всё это? Ни к чему, ни к чему... Незаметно подобравшийся холод уже клацал зубами. Дёрнув поводья, Лангоф поехал домой.
   Верова отпевали в Мценске, но барон на похороны не попал. Доктор ошибся, и Лангофа его свалила пневмония. Он лежал под двумя одеялами, покрытый холодным потом, проваливаясь в липкие, бессвязные кошмары. А когда выплывал в солнечную, невыносимо режущую глаза комнату, снова накрывался одеялом, как в детстве, заслонявшим его от мира. Бывало, жар отступал, и тогда Лангоф тревожно вглядывался в васильковые глаза склонившегося над ним Чернориза. "Выживу?" - хотелось спросить ему у домашнего оракула. Но он боялся. "Лучше не знать, - как и тогда, перед дуэлью, думал он, отворачиваясь к стене с прыгавшими по обоям нарисованными всадниками. - Как без надежды?" А потом мысли его перескакивали, он перебирал свою жизнь - университет, Париж, Горловку, - пытаясь разгадать символ в бессмысленной череде её событий. Нет, всё пустое, всё иллюзия, которая заканчивается вместе с нелепой жизнью. Раз он велел Черноризу заказать у скорняка новую шубу и с облегчением уснул, не заметив у того удивления. "Значит, понадобится", - довольствовался он косвенным доказательством того, что доживёт до зимы. Но когда с новой силой наваливался бред и перед глазами бешено крутились огненные мельницы, мозг калёным железом прожигало: "А ну как не видит? Вдруг ошибается?"
   К Лангофу приводили похожую на мужика деревенскую знахарку. Та долго шептала на густо пахнувший травяной настой в глиняной плошке, взболтнув, добавила несколько капель из тёмной склянки и, приподняв голову морщинистой рукой, дала выпить.
   - Жить буду? - сделав последний глоток, прохрипел Лангоф.
   - Будешь, будешь, - принимая пустую плошку, забормотала знахарка, мелко его крестя: - Дурная кровь уходи, хворь болезнь уноси, лихоманку злую обрати в другую, оставь соки свежие на дороги переезжие...
   На её верхней губе ходили седые усики, сквозь расщелину в зубах было видно, как шевелится язык, бьётся, точно рыба в сетях, и под её тихое причитание Лангоф уснул. Во сне у него крутилась одна и та же фраза, сопровождаемая хохотом знахарки: "Жить будешь, но любить - никогда!" Она вконец измотала его, однако на следующий день ему стало лучше. С тех пор он пошёл на поправку. Правда, болезнь ещё возвращалась, но к августу барон из неё окончательно выкарабкался. И тогда же его навестил Неверов. Оставив трость со шляпой встречавшему его Черноризу, коротко спросил: "Как барин?" и, не дожидаясь ответа, прошёл к Лангофу. Несмотря на утренний час, Неверов был слегка под шафе. Скрестив ноги в кресле, он стал бодро пересказывать свежие новости. Лангоф, привалившись спиной к поставленной у стены подушке, живо всем интересовался. Обсудили и гибель Верова.
   - Его в Мценске похоронили, - рассказывал Неверов, обхватив руками колени. - Народу была пропасть, за гробом шли и шли, точно провожали губернатора.
   - Губернатор столько не соберёт.
   - Вы правы, разве зевак. - Неверов усмехнулся. - А всё-таки, какая странная судьба! Ничего не видел, из уезда не выезжал - больница, болезни, больные. Всего себя отдал, и такая нелепая смерть.
   - Знаете, а я завидую такой судьбе.
   Неверов тронул лоб.
   - Пожалуй, я тоже.
   Вошедший без стука Чернориз принёс на подносе лекарство.
   - А что, соль земли, - неожиданно обратился к нему Неверов с добродушной улыбкой, - устроят нам пышные похороны?
   - Нашли провидца! - ревниво вскинулся Лангоф. - Он правое от левого не отличит. - Запив порошок, деланно скривился: - Фу, какая гадость!
   Данила принял у него стакан.
   - Я не вижу, - развернувшись, глухо пробормотал он себе под ноги. И было непонятно, не видит ли он будущего или пышных похорон в нём.
   - Ещё бы! - звонко расхохотался Лангоф, когда закрылась дверь. - Он и очки на носу не увидит!
   Но Неверов оставался серьёзен. Он сосредоточенно смотрел на то место, где мгновенье назад стоял Чернориз, точно сживаясь с его предсказанием. А когда Лангоф остался один, то ещё долго думал, почему так не хочет, чтобы другие знали своё будущее. Что мешает ему сделать из Чернориза местного оракула? Эгоизм? Зависть? Чувство собственности? Но так и не нашёл ответа.

1912

   Лангоф трудился не покладая рук. Но дел не убывало. Казалось, их гора росла пропорционально его усилиям, чем больше он старался, тем больше их наваливалось. Весной пахали, летом чинили прогнившую запруду у мельницы, таскали брёвна из далёкой чащобы, пилили, сколачивая их после обухами топоров, а осенью, продавая урожай, отчаянно торговались с закупщиками. По воскресеньям шли в церковь, выпив самогона, делали лёгкую работу - латали упряжь или, собирая в горки, жгли палую листву. Труд Лангофа не вдохновлял. Глядя на возившихся крестьян, он думал, что работают вовсе не ради куска хлеба, а чтобы не спиться и не сойти с ума. Кто-то мечтает о лишней копейке, кто-то о прекрасном новом мире, один ставит возвышенные цели, другой приземлённые, но разницы никакой.
   Деревня затихла только зимой. Завалились на печи, дымившие с утра и до вечера, прилипли к тусклым маленьким окнам, разглядывая опустевшую в метель улицу. Сугробы навалило в рост, а снег всё валил и валил, прекратившись только к Рождеству. Лангоф смотрел на низкое зимнее солнце, устало карабкавшееся на серебрившийся косогор, и чувствовал себя шахматной фигурой, снятой с доски.
  

1913

   В этот год подошёл срок выплачивать ссуду, которую Лангоф взял на постройку усадьбы. Он всё рассчитал, сводя дебет с кредитом в толстом, потрёпанном гроссбухе, но учесть всего не смог. Случился недород. Сначала посевы сгубили поздние заморозки, ударившие хрустальной июньской ночью, а потом то, что взошло, уничтожила саранча. Она налетела из степи в ясный день, затмив солнце, тучей, ливнем, восьмой казнью египетской. Бурым копошившимся слоем покрыла дорогу, колосившиеся поля, крыши, сады, забила колодец. Щекоча, лезла в штаны, под рубахи, не давая дышать, забиралась в ноздри. Ошалевшие крестьяне давили её, смешно пританцовывая, будто подгулявшие, скользили по густому месиву. Один в отчаянии поджёг свою делянку, окутавшую соседние едким дымом. Через три часа всё было кончено. Саранча снялась, снова встав на крыло, оставила после себя остро торчавшие палки стеблей, побуревшие огороды да обгрызенную лошадиную упряжь. По-зимнему безжизненно торчали ветки голых деревьев. Ни листочка! Всё выкосила прямокрылая смерть.
   - Вот же, истукан! - в бешенстве заорал Лангоф, ворвавшись в комнату Чернориза. - Мог бы предупредить!
   За окном свирепствовала саранча, и Данила, прижавшись лбом к раме, разглядывал облепивших стекло кузнечиков. Втянув голову в плечи, он молча повернулся к Лангофу - беспомощный, как ребёнок, на которого кричит взрослый.
   "И какого чёрта я накинулся, - сразу успокоился барон. - Нашёл на кого".
   Он виновато улыбнулся. А Данила развёл руками, точно говоря: "Что толку-то? Сделать всё равно ничего нельзя".
   - Да-да, это как смерть, - отмахнулся Лангоф. - Думай, не думай...
   "И как жизнь, - казалось, промелькнуло на бесстрастном лице Чернориза. - Так что лучше не думать".
   Толкнув дверь, Лангоф погрузился в царство саранчи.
   - Надо же, будто мамай прошёл, - цокал языком приехавший на другой день чиновник.
   За прошедшие часы Лангоф успокоился.
   - Вспоминается отчёт Пушкина, - усмехнулся он. - "Саранча летела, летела и села, сидела, сидела, всё съела и вновь улетела".
   Выделенных правительством средств хватило только на закупку семян. А как прожить год? Пришлось залезать в долги. Но беда не приходит одна, банк, где у Лангофа лежали не ахти какие накопления, лопнул. Пришлось заложить имение. Лангоф стал зол на весь мир и не упускал случая ругать его устройство. В Горловку постепенно перестали ездить, и единственным из прежних постоянных гостей оставался Неверов. Был вечер, над лампой кружились комары, которых не пугал даже дым из трубок, хотя Лангоф с Неверовым отчаянно его пускали, расположившись на веранде.
   - Пройдёт всего несколько поколений, и наша цивилизация забуксует, - зло пророчествовал хозяин. - Это уже сейчас видно.
   - Почему? - забросил ногу на ногу Неверов.
   - Ну как же, она сделала ставку на проценты, капитал. И это её убьёт! Конечно, во все времена есть хищники, которых гонит вперёд запах денег. Они думают только о наживе. Сам труд интересует их постольку-поскольку, и они легко меняют род деятельности. Однако, далеко не все, работая, думают о выгоде.
   - Таких большинство.
   - Это вам лавочники навязали свою психологию! Просто другие остались за бортом. На фабрики не берут, нет мест, а нам твердят о правильном мироустройстве. Разве мы уже всё сделали? Чудовищно, когда здоровые, сильные люди не могут служить обществу. Нет, капитал уже сейчас тормозит развитие, что же будет дальше...
   - Вы за границей Маркса начитались.
   Лангоф пропустил мимо.
   - Скоро мир превратится в одну бесконечную лавку. Вот когда не станет ни эллина, ни иудея! Кругом будут лишь покупатели!
   - А что в этом дурного? Всё лучше нашей казармы.
   Лангоф снова не обратил внимания.
   - А взять литературу, создающую наши мифы? Что теперь движет её героями? Любовь? Оскорблённая честь? Ничего подобного! Всё та же страсть наживы. Банкиры делят сферы влияния, домохозяйки убивают из-за наследства. Это всё английский прагматизм. Недаром покойный граф Толстой недолюбливал Шекспира - в его пьесах только и делают, что борются за власть, мечтая о состояниях. Мы-то ещё способны на преступление по страсти, можем на дуэль вызвать или топором старуху зарубить, чтобы теорию на себе проверить, да, славяне ещё могут убивать из ревности, ненависти, из-за неосторожного слова, англосаксы - никогда. В сущности, они поголовно обыватели. У них все чувства подчинены выгоде, все отношения сведены к товарно-денежным, и скоро весь мир заразится их расчётливостью. Вон как американцы, у которых на купюрах должно быть написано: "In gold we trust".
   - Сколько вы в Лондоне прожили?
   - Два года. Вполне достаточно, чтобы изучить их темперамент. Они - филистёры. У них физика вместо метафизики, "как?" вместо "почему?", их бог - комфорт.
   Неверов рассмеялся.
   - Что же в этом дурного? Чего вы так накинулись? У вас что, англичанин женщину увёл? Расскажите это нашему англоману Протазанову! Вот кому можно позавидовать. Сухарь, педант, пусть весь мир летит в тартарары, а у него гольф с дядюшкой и неизменный файв-о-клок. Лучше, чем заниматься пустыми расчётами и болеть за судьбы человечества. - Постучав о подлокотник, Неверов выбил из трубки пепел, сунул её в карман. - Нет, г-н пророк, оглянитесь вокруг, цивилизация ещё в зародыше. Как можно гадать, что выйдет из младенца? Он, может, и не доживёт до взрослого. Ладно, пойду, мне ещё счета подписывать, хоть я и не англичанин.
   Оставшись один, Лангоф долго смотрел на темневшие в саду деревья, потом принял морфий, который по случаю достал в Мценске, и кружащие над ним комары стали казаться ему докторами с нацеленными на него шприцами...
   Слова доктора Верова не пропали даром. Хоть и с большим опозданием, барон решил заняться обучением Чернориза. Он разрисовал числами кайму деревянного блюдца, на которое, перевернув, положил другое, меньшего диаметра, так что по образовавшемуся жёлобу можно было пускать шарик, как в рулетке. Позвав Данилу, он, тыча в тарелку, объяснял ему значение чисел. Чернориза не отличала сообразительность, он только мотал головой, украдкой зевая. На жестяной крыше, воркуя, скреблись голуби.
   - Сейчас улетят, - без всякой связи заметил Данила. Когда птицы с шумом вспорхнули, Лангоф не удивился.
   - А какая выпадет цифра? - метнул он шарик.
   Данила растерянно моргал.
   - Не могу знать, - наконец, пожал он плечами.
   Поняв свою ошибку, барон повторил опыт.
   - А где остановится шарик?
   - Вот здесь.
   Чернориз вытянул палец напротив семёрки.
   Выпала семёрка.
   Из А следует В, учат в гимназии, но оно следует бесконечным числом способов, путей, по каждому со своей вероятностью, своим весом, привносящим ту или иную возможность, просуммировать которые нам не под силу, однако мозг Чернориза каким-то непостижимым образом схватывал их все сразу, не отделяя главного от второстепенного, позволяя ему говорить: "В конце этой дороги мой башмак прохудится" или "Не поймает", видя нацелившуюся на воробья кошку. Это знание было открыто ему непосредственно, как дикарю или ребёнку. Память, повёрнутая к прошлому, рисует нам картины, которые, заменяя прошедшее, действительно становятся для нас бывшим. Память Чернориза, если можно так сказать, была опрокинута, устремлена к будущему. Разве то, что мы отчётливо представляем мартовские иды, окровавленный кинжал Брута и завернувшегося в тогу Цезаря, не зная при этом, укусит ли нас через мгновенье вьющийся над головой комар, не удивительно? Мы смирились с тем, что легко восстанавливаем события, отделённые толщей времени, не в силах пробить стену, закрывающую ближайшее будущее. Однако, возможно, время не стрела, и его структура допускает симметрию, которая ускользает от нашего рационального мышления, делающего будущее неведомым. Но мозг Данилы работал по-другому. Он страдал забывчивостью, его ущербная память, как прохудившееся корыто, не хранила воду минувшего, проливая с ней имена, лица, события, удерживая лишь самое необходимое, в том числе слова, чтобы выражать простейшие желания. Его не мучили воспоминания, не преследовали призраки, не угнетало чувство вины, он был всегда отстранён и одновременно сосредоточен, как вышедший на охоту дикарь.
   Лангоф крутил шарик, Чернориз угадал много раз подряд, пока не ошибся.
   В тот день барон понял две вещи. Первое - сивиллы не безупречны, второе - Данилу невозможно научить числам. А вероятно, и вообще ничему. Вечером, развалившись в кресле, Лангоф курил трубку и, вспоминая свой эксперимент, уже не верил в его результат. Это всё ерунда, никто не может ничего предвидеть, рассуждал он, всё, что с нами случается, случается неожиданно. Завидев тучу, мы не в силах предугадать даже, брать ли зонтик, наш разум оценивает лишь риски, вероятности, взвешивает ту или иную возможность. В сущности, эволюция сделала мозг таким, чтобы защитить нас, мы принимаем решения, страхуясь, с оглядкой на непредвиденное, на всякий случай, учитывая маловероятное, ничего не зная наверняка. Мы молимся, чтобы беду пронесло, чтобы вытянуть счастливый билет, чтобы выпал благоприятный вариант будущего, допуская, что кто-то, запредельный, может на это повлиять. Но если будущее подвластно кому-то, то почему бы и не нам? Древние верили в судьбу, рок, неизбежный даже для богов, в предопределение, отрицающее свободу воли. Для нас же пойти направо или налево означает выбрать будущее, и это убедительно доказывает, что раз и навсегда заданного будущего нет. Но что, если и наш выбор предопределён? Нет, словами тут ничего не прояснишь, выходит чушь, софистика... Однако, чёрт возьми, как он угадывает?!
   Утомлённый, барон, не раздеваясь, заснул, едва погасив трубку.
   Утром его разбудил Данила, пришедший подметать полы. Притворяясь спящим, Лангоф, прищурившись, смотрел на его неуклюжие движения, возвращаясь к прежним мыслям: "И всё же я знаю, выстрели в висок, я погибну, как Клюев. Если не будет осечки. Опять проклятое "если"! А может, стоит попробовать?"
   Вдохновлённый пришедшей ему мыслью, барон вскочил с кресла, бросившись к ящику стола, достал револьвер. Данила продолжал горбиться на полу, точно был в комнате один. Лангоф демонстративно сел напротив и на глазах сунул дуло в рот. Данила не испугался. Он смотрел на хозяина, не понимая, что тот делает. Он был не знаком с розыгрышем, театр был ему неведом, однако по его виду было ясно - он знает, что не станет свидетелем смерти. Он не видел её в ближайшем будущем. "Спустить крючок? - мелькнуло у Лангофа. - То-то он удивится". Он со смехом положил револьвер обратно, представляя, что выглядит сумасшедшим. Лицо Данилы оставалось бесстрастным, он давно привык, что не понимает окружающих, ориентируясь лишь на их действия, которые открывались ему по наитию.
   - Вот что, голубчик, собирайся, - небрежно бросил Лангоф. - Завтра в Петербург едем.
   Взяв подмышку веник, Данила с безразличным видом удалился.
  
   От Москвы ехали по железной дороге, и Данила, отвернувшись к окну, смотрел на плывшие мимо деревни с погостами, куда постепенно перекочевывали жители, пил чай, когда усатый проводник приносил его Лангофу, и на его бесстрастном лице нельзя было ничего прочитать.
   - Быстро едем? - не удержавшись, спросил барон.
   Данила кивнул
   - Нравится?
   Данила пожал плечами.
   Барон вышел в коридор покурить, быстро познакомился с двумя купцами, ехавшими в столицу по делам, и остаток дороги провёл в их купе. Говорили о ценах на скот, пеньку, о здоровье императрицы и прочей ерунде, как про себя называл подобные темы Лангоф.
   Когда он вернулся, Чернориз, всё также уставившись в окно, глядел на попадавшиеся теперь заводские трубы, кирпичную кладку элеваторов, перильчатые платформы станций. Близился Петербург. Лангоф от скуки пересказал разговор с купцами.
   - Будут пеньку брать - прогорят, - не поворачиваясь, сказал вдруг Чернориз.
   - Это почему? - удивился Лангоф, не ожидая, впрочем, ответа.
   - Прогорят, - тихо повторил Данила.
   В его голосе звучала обычная убеждённость.
   "Пойти, что ли, предупредить? - мелькнуло у Лангофа. - Так не поверят, только дураком буду выглядеть".
   Потянувшись за портсигаром, он закурил.
   На вокзале сновали носильщики, аккуратно погрузившие на тележку их чемоданы, хорошо одетые дамы, смеясь каким-то своим разговорам, сопровождали их по перрону к выходу, где, ожидая прибывших, грудились пролётки. Они расположились в Англетере, где барон заказал двухместный номер с ванной. Ванну Чернориз видел впервые, но ни роскошный номер, ни ресторация, ни Петербург в целом, как и всё в его жизни, не произвели на него никакого впечатления. Его немного смутили лишь окрики извозчиков на Невском, ведь он ясно видел, что не угодит под лошадь. А Лангоф, порядком отвыкший от большого города, катался в мягко пружинящей коляске, с интересом рассматривая гулявшие вдоль каналов пары, раскланивавшихся чиновников, то и дело приподнимавших свои цилиндры, компании гоготавших гимназистов и мелко семенивших курсисток. Но потом его взгляд стали приковывать ярко раскрашенные вывески, зазывающие в парикмахерские, модные салоны, банки, предлагавшие выгодные проценты, и всё это нагромождение чего-то ярморочно-балаганного, размалёванного, пронизавшее город, всё это завлекавшее, оравшее, сюсюкавшее, уговаривавшее, кривлявшееся, показалось Лангофу необычайно пошлым. Здесь готовы на всё, чтобы завлечь, думал он, глядя по сторонам, готовы любой ценой проникнуть в сознание, завладеть мыслями. И чем это отличается от цыганской ворожбы? Город - это молох, здесь никого не интересует человек, здесь нацелены на толпу. Но к чему это приведёт? К тому, что со временем люди утратят самостоятельность, вкус, превратившись в послушную паству, в слепцов, бредущих за поводырём. У телеграфа Лангоф приказал остановиться. Не вылезая из кареты, долго изучал сновавшую вокруг пёстро одетую публику, и мысли его текли в прежнем направлении. Телеграф, телефон, все технические изобретения идут на службу торговцам: быстрее продать, потом снова купить, опутанное проводами человечество сбивается в один тесный клубок.
   - Трогать, что ли, господин хороший? - недовольно обернулся извозчик. - Стоять, чай, и без кареты можно.
   - В Англетер, - коротко распорядился Лангоф.
  
   Лангофу в студенчестве случалось банковать в штос, и, возобновив прежние связи, он быстро нашёл подпольное казино в мрачном доме на Мойке. Когда он постучал в дверь висевшей на шнурке колотушкой, Чернориз отступил ему за спину. Им открыл угрюмый швейцар и, смерив взглядом, проводил в зал с рулеткой. Сгрудившиеся у стола мужчины не обернулись, когда они встали позади. Лангоф так и не сумел обучить Данилу числам, и они договорились, что если должно выпасть красное, тот слегка отставит правую ногу, опершись на левую, если чёрное - наоборот. Они репетировали это множество раз, пока Данила не перестал путаться. Теперь, стоя рядом с бароном, он переминался, не отрывая взгляда от катавшегося шарика. Барон для отвода ставил по маленькой на сектора и цифры, и только изредка крупно на цвет. Он выиграл внушительную сумму, на него уже стал коситься крупье, когда почувствовал, как Данила дёргает его за рукав, оттаскивая от стола. Он инстинктивно подчинился. Направившись к выходу, они миновали угрюмого швейцара и едва спустились по лестнице, как нагрянула полиция. "Боже, как он почувствовал!" - думал Лангоф, с колотившимся сердцем шагая по набережной. Моросил дождь, в лужах плавали листья. Лангоф оборачивался, посматривая на чуть отставшего Чернориза. Но чувствуют же погоду насекомые, а мыши землетрясение, улавливая слабые вибрации. Возможно, видеть будущее - значит угадывать его по знакам, разбросанным в настоящем? Квартал был забит полицией, у них дважды проверили документы. В номере Лангоф принял горячую ванну. Он ещё был поглощён случившимся, но постепенно его мысли переключились. Где теперь играть? Подумав, Лангоф решил, что его заподозрят, как полицейского наводчика. Он появился впервые, перед самым налётом исчез. Конечно, есть все основания для такого вывода. А это значит, что другие притоны закроют перед ним двери. Нужна рекомендация. Но как ею заручиться? Засыпая, Лангоф вспомнил вдруг беспутного сына Неверова, который мог пригодиться в таких делах.
   На другой день он пришел в университет, где числился Неверов-младший. Это были родные стены. Вглядываясь в молодые, счастливые лица, Лангоф узнавал себя. Куда всё ушло? И как быстро! Наведя справки о младшем Неверове, он столкнулся в гардеробе с преподававшем у него профессором. Тот постарел, его опухшее, будто от слёз, лицо изрезали глубокие морщины, однако нос после лекции по-прежнему оставался в мелу.
   - Лангоф! Алексей! - воскликнул профессор. - Какими судьбами?
   Он был рад, как ребёнок, которому показали игрушку, о которой давно мечтал.
   - Вот, зашёл, - уклончиво ответил Лангоф.
   - И правильно! Альма-матер всё-таки. - Он протянул гардеробщику номерок. - И на каком вы поприще?
   - Поместье благоустраиваю.
   - Что ж, дело хорошее, - несколько смутился профессор. - Вы на моём курсе были самым способным. Но что мы стоим?
   Надев пальто, он виновато спрятал в карманы испачканные мелом руки. Вышли на набережную. С мёрзлой Невы тянуло холодом, гулял сырой пронизывающий ветер.
   - Знаете, Алексей, давайте запросто, я вам больше не преподаватель, а вы не студент.
   - Хорошо, профессор.
   - Зовите меня Николай, мне будет приятно. И как ваше поместье?
   - Долги, разоренье. Отца убили, усадьбу сожгли. Я с крестьянами, правда, всё заново отстроил, хотел порядки европейские завести.
   - Вышло?
   - Нет.
   - Вот именно! Свобода, равенство, братство. Идея возвышенная, да претворение хромает. У нас ведь, что ни начни, боком выходит. Благими намерениями дорога в ад устлана, это про нас.
   Лангоф рассмеялся:
   - Место заколдованное.
   - Если угодно. Повторись пятый год, победи революция - кровь прольётся, а придут опять ваньки-каины. От себя ведь некуда деться, ни человеку, ни народу.
   - Так что же, по-вашему, ждать, пока само всё устроится?
   Николай развёл руками.
   - Тоже нельзя. Если ничего не делать, так и дети, и внуки страдать будут. И нас проклинать, какую мы им страну оставили. Вот и мучаемся смолоду в этом раздрае! Но с годами лень-матушка одолевает, природная инертность... Каждый думает, доживу свой век, а после меня хоть трава не расти.
   - Доколтыхаем.
   - Что?
   - Ничего, вспомнилось. Выходит, заслуживаем мы своей доли?
   - А то? Конечно, заслуживаем. С лихвой!
   Николай поднял воротник.
   - Ничего, что мы с вами об отвлечённом? Столько не виделись, и нате вам!
   - Не о кухне же. А детьми я не обзавёлся. К тому же сами знаете, у русских всегда так.
   - Это верно. А о чём говорят у вас в провинции?
   - О разном. А по сути, об одном и том же. О войне, например.
   Николай на мгновенье остановился.
   - О войне это интересно. А с другой стороны ничего неожиданного: нами всегда правили военные, поэтому для нас война - мать родна.
   Лангоф вспомнил, что профессор любил поговорки.
   - От сумы да войны не зарекайся, - в тон ему вставил он. - И тюрьмы, конечно.
   - Тюрьма - это следствие. Мы всему миру кулак показываем, оно, может, и правильно в волчьем лесу, но каково внутри кулака-то?
   Ёжась, Николай поправил кашне. От ветра свернули в переулок.
   - По-хорошему надо бы разорвать сложившийся круг. И прежде всего в головах. Но тогда Россия исчезнет.
   - Почему?
   - Это всё равно, что вынуть хребет, она веками строилась как ханский улус. Русская империя была ответом на латинский Pax Romana и Мусульманскую умму. Видите, во мне проснулся профессор.
   Расплывшись, лицо Николая покрылось морщинками. Помолчали. Лангоф шагал, сосредоточенно глядя под ноги.
   - Столько страданий, столько жертв! - через минуту выдавил он с какой-то болезненностью. - И во имя чего? Кому нужно наше мессианство? Тем более, мы сами в него не верим, а наши государи... - Повернувшись, посмотрел в упор: - А может, и к лучшему, что исчезнем?
   Профессор развёл руками.
   - У кого сверхчеловек, у нас сверхидея. Только мы любую сверхидею скомпрометируем.
   Прохожие встречались всё реже. Хлопая парадными, прятались за обшарпанными дверьми. Лангоф провожал их глазами.
   - Значит, в России нужно выковать нового человека?
   - А старого куда? Истребить?
   - Но уж больно он мерзок!
   - Зато живуч, как крыса! А природу не переделаешь. Да и жизнь не мы даровали, нужно её сохранять.
   - Нужно ли? Либо сверхчеловек, либо прощай человечество!
   - Ну, не всем же быть Ницше! Иначе бы давно выродились.
   Булыжная мостовая упёрлась в тупик. Обступили каменные дома-колодцы. В подворотню метнулась кошка.
   - Вот и пришли, - задержавшись у парадной, протянул руку Николай.
   Окно на втором этаже распахнулась, высунулась седая, миловидная женщина:
   - Коленька! Где же ты? Я волнуюсь.
   - Я сейчас, сейчас...
   - И маменька расстраивается.
   Окно закрылось. Зашторив занавеску, женщина пошла открывать дверь.
   - Ну, Алексей, прощайте. - В облике профессора промелькнуло что-то детски трогательное. - Это же надо было умудриться так прожить, чтобы тебя до седых волос звали Коленькой! - прошептал он ни то с обидой, ни то с гордостью.
   Пожимая руку, Лангоф только сейчас заметил свалявшиеся волосы, усталое лицо и протёртые лоснившиеся брюки, пузырившиеся на коленках.
   Весь вечер Лангоф пережёвывал их разговор. Дикая, жестокая страна, которую населяют лунатики! Здесь нет будущего! Но что делать? Продать за бесценок Горловку? Уехать за границу? А там? Скрестив руки за головой, Лангоф лежал, уставившись в потолок. "Так и мучаемся в раздрае", - вспомнилось ему. "Да-да, так и мучаемся", - повторял он до тех пор, пока его не одолел сон.
  
   Неверова-младшего Лангоф нашёл на грязной квартире, которую тот снимал в трущобах Васильевского острова. Звонка не было, постучав зонтиком в дверь, барон представился, передав Неверову-младшему, заспанному молодому человеку с мятым лицом, поклон от отца. Неверов-младший безразлично кивнул.
   - И что вам угодно?
   - Есть разговор.
   Зевая, хозяин пригласил в комнату Нервные, суставчатые пальцы, беспрерывно шарившие по халату, и подвижный, хрящеватый нос с тонкими ноздрями выдавали кокаиниста. Поняв, кто перед ним, Лангоф сходу выложил про рулетку.
   Неверов-младший оживился.
   - Мест много, я всюду вхож, но сами понимаете... - Он замялся. - Привести незнакомого человека...
   - Ваши хлопоты будут оплачены, - холодно помог Лангоф.
   Неверов-младший потёр ладони.
   - О, я с удовольствием! Согласен на долю, скажем, десять процентов?
   - А вдруг я проиграю?
   - Ну что вы, я приношу удачу.
   - Тогда почему самому не сыграть? Я ссужу.
   - Лучше подожду в буфете. У вас найдётся на лафит?
   Порывшись в карманах, Лангоф протянул рубль.
   - О, это много! - покраснел хозяин. - Но чего откладывать? Отправимся сразу, только переоденусь.
   - Это далеко?
   - Здесь, на Васильевском.
   У парадной дожидался Чернориз.
   - Пойдём, - на ходу бросил ему Лангоф.
   - Вдвоём нельзя, - запротестовал Неверов-младший. - На Мойке заведение прикрыли, слышали? В первый раз никак нельзя.
   Квартира с рулеткой оказалась в соседнем квартале, и Чернориза оставили под желтевшим газовым фонарем, тускло освещавшим мостовую. Прошёл дождь, и кое-где стояли лужи. Барон с Неверовым-младшим скрылись в сером здании с засиженным слизняками подъездом. Под окном напротив стояла напомаженная толстогубая девица с ридикюлем.
   - Угостишь, красавчик? - прижалась она к Черноризу. - Поедем в ресторацию.
   Данила повернулся к ней, и тут у него потемнело в глазах, он почувствовал подступавшую дрожь, предвещавшую припадок. Он судорожно глотнул воздух, а через мгновенье рухнул на мокрый булыжник. Ахнув, девица прикрыла рот ладонью. У Чернориза закатились глаза, изгибаясь дугой, он бился о мостовую. Девица быстро достала из ридикюля сложенный веер и, наклонившись, сунула между стучавших зубов.
   Лангоф решил не рисковать и играл по мелочи. Без Данилы он не был в себе уверен, поэтому больше присматривался к обстановке, рассеянно делая ставки, улыбался игрокам. Он надеялся вернуться завтра и тогда пустить заведение по ветру. Но ему везло. Он постоянно выигрывал, даже выбирая невероятные комбинации. У него уже скопилась горка ассигнаций. Игра его захватила. Он заворожено следил за шариком, весь внимание, покрылся испариной то и дело, промокая лоб платком. Иногда ему казалось, что он сам катится по красно-чёрному полю вместе с шариком, выбирая, где остановиться. Если бы на свете не существовало Чернориза, он, вероятно бы, подумал, что рулетка играет роль своеобразного причастия, а его мысли выразились бы тогда, возможно, так:
   "Когда шарик мечется по кругу, нам открывается бездна нашего неведения. Мы ждём, когда откроется истина, и миг этого напряжения, завораживает. В душе мы не верим в случай и пытаемся угадать предопределённое. Глядя на крутящийся шарик, каждый испытывает ощущение того, что кто-то знает его остановку. Делая ставки, мы хотим подтвердить свою сопричастность, и потому рулетка - таинство".
   Да, барон Лангоф, вероятно бы чувствовал нечто похожее, воспринимая происходившее именно так. И именно такими были бы его мысли. Если бы не было Чернориза. Но Чернориз был. Он ждал под уличным фонарём, и для него, как и для Бога, в рулетке не было секрета. А значит, рулетка не могла выступать в качестве таинства, не могла быть причастием.
   - Ограничение ставок, - холодно произнёс крупье, глядя Лангофу в глаза.
   Барон отвёл взгляд.
   "Для первого раза достаточно", - оценил он выигрыш, решив прерваться.
   - А вы и вправду приносите удачу, - кинул он на стол Неверову-младшему красненькую.
   - Я же говорил! - быстро сгрёб её тот, зажав в кулак.
   Барон пребывал в хорошем настроении и, задержавшись, улыбнулся:
   - С такой удачей желаю вам побыстрее закончить университет.
   Глаза у Неверова-младшего вспыхнули.
   - Зачем? Чтобы сказать: "Я знаю только то, что ничего не знаю"? А может, я не знаю того, что давно знаю всё?
   Лангоф посмотрел с любопытством.
   - Вы, значит, противник образования. Что же тогда, по-вашему, интеллект?
   - Интеллект? Это способность сохранить своё мнение в мире, построенном на авторитетах.
   - Ваша формулировка отказывает в нём большинству.
   - Несомненно.
   Неверов-младший залпом допил лафит, и Лангоф только сейчас заметил, как много тому передалось от отца.
   - Ну, прощайте, - тепло сказал он. - Вы же умный, понимаете, что больше не нужны.
   Неверов-младший покрутил красненькой.
   - Так и сытую рыбу на блесну не поймаешь. Думаете, мне было приятно ваше общество?
   Спускаясь по лестнице, барон покачал головой, решив, что совершенно не разбирается в людях. Толкнув дверь, он пожалел, что не распорядился Черноризу нанять извозчика, и теперь, на ночь глядя, придётся самому его искать. Улица была пустынна. Под мертвенно светившим фонарём не было никаких следов его слуги. Подняв воротник, Лангоф отправился в гостиницу пешком. То, что Данила покинул его по доброй воле, барон отмёл сразу - идти тому было некуда. Не найдя Чернориза в "Англетере", он предположил, что с ним случился эпилептический припадок, и решил завтра разыскать его в больнице. На следующий день, взяв извозчика, Лангоф объехал несколько лечебниц, но успеха не достиг. "А может, ушёл, - начал он сомневаться. - Всё бросил и ушёл?" Обращаться в полицию барон решил повременить, надеясь, что слуга найдётся сам. Он бродил по прямым петербургским улицам, вглядываясь в лица прохожих, точно на них могло быть написано о Черноризе, купив газету, пробежал отдел происшествий, но не нашёл в нем ничего подходящего. Ужинал он в гостиничном ресторане. Его столик был недалеко от входа, и он наблюдал, как приходившие дамы, поправляя волосы в зеркале при гардеробе, исподтишка ощупывали зал. Его соседом оказался рыжий чопорный англичанин, сносно говоривший по-русски. Он долго изучал меню, прежде чем выбрал варёную рыбу. Пока её готовили, они говорили о погоде, несносном петербургском климате, тумане на Неве, который сравнивали с лондонским, белых ночах, а когда принесли, то англичанин сморщил нос.
   - Сом завсегда тиной пахнет, - равнодушно оправдывался официант, теребя переброшенное через руку полотенце. - А вы не знали?
   - Если бы я знал, что вместо форели у вас подают сома, я бы заказал ростбиф, - вернул блюдо англичанин.
   Приняв новый заказ, официант удалился. За окном густел вечер. Под лиловыми абажурами уже зажгли лампы, по стенам загорелись миньоны.
   - А если бы вы знали будущее? - вдруг спросил Лангоф. - Чтобы вы сделали?
   Англичанин выдернул салфетку, которую уже подвязал, собираясь есть, и закурил толстую сигару.
   - Знал future? - сощурился он. - Это очень скучно, наверно. - Сложив пальцы пистолетом, приставил к виску. - Чем все знать, лучше пиф-паф!
   - Что же хорошего в том, чтобы гадать? - удивился Лангоф. - С тревогой надеяться, потом разочароваться?
   Англичанин стряхнул пепел.
   - Я долго жил в Индии, на этот счёт там есть такая легенда. Вы знаете английский?
   Лангоф кивнул.
   - Тогда я расскажу её, как услышал.
   "Его звали Шанканджуна, и он прославился тем, что знал свою судьбу точнее гадалки. В юности Шанкаджуна служил гонцом у раджи. Раз сандалии натёрли ему ногу, и он отдыхал на кладбище, опустившись на могильный камень".
   В зале неожиданно загромыхала музыка. На сцене появилось варьете. Англичанину пришлось повысить голос.
   "И вдруг перед Шанкаджуной возник мертвец. Лунный свет пробивался сквозь изъеденные червями лохмотья. "Знай люди свою судьбу, они были бы счастливы, - покачал покойник останками головы. - Жизнь - страдание, потому что каждый миг приходится делать выбор. Но кому суждено умереть от укуса тарантула, не спасётся, избегая насекомых".
   В усах у мертвеца запуталась мошка, и её жужжание сливалось с голосом. Лязгнув костями, мертвец поведал Шанкаджуне его будущее. Подробности, с которыми он рисовал его, заставляли юношу вздрагивать. А чтобы он не забыл их, подарил ему зеркало, время в котором опережало реальное. "Заглядывая в него, - пояснил мертвец, - ты сможешь заглянуть в своё завтра"".
   Возникший официант поставил перед англичанином ростбиф, но тот, небрежно ему кивнув, продолжил рассказ.
   "С тех пор у Шанкаджуны умерли все желания. Поперхнувшись, он не пугался, зная, что откашляется, а встретив женщину, не мучился сомнениями, точно зная, ответят ли ему взаимностью. Он смирился с судьбой, ведь бунт подогревает надежда. Голодая, Шанкаджуна точно знал, когда утолит голод, вытаскивая занозу - когда утихнет боль. Он знал, что раздавит скорпиона, ещё до того, как на него наступал, и видел слова, в которые обернутся ещё не родившиеся у него мысли. Незнание своего часа делает нас бессмертными, его знание сделало Шанкаджуну бесстрашным. В схватках кшатриев он стоял под градом стрел, изредка ловя пернатую змейку, которую переламывал пополам. А когда становилось невыносимо скучно, он несколько дней не заглядывал в зеркало. В нашей памяти хранится прошлое, у Шанкаджуны хранилось воспоминание о будущем. Он знал, что споткнётся, и спотыкался, ведь будущего не избежать. Прежде чем заглянуть в зеркало, чтобы прочитать грядущее, он вспоминал, что уже видел своё новое загля-дывание ещё в прошлый раз, когда украдкой подглядел в зеркало, открывшееся в зеркале. Эта картинка в картинке, содержащая саму себя бесконечное число раз, таила будущее, уходящее, таким образом, вглубь зеркал. Из-за бесконечной повторяемости во времени получалась петля, и, чтобы не сойти с ума, Шанкаджуна закрывал глаза.
   Он наслаждался покоем до глубокой старости. Однако в конце жизни всё же разбил зеркало. Быть может, он понял, что мертвец его обманул, наградив своим счастьем - счастьем покойника".
   Англичанин смолк, затушив сигару. Пододвинув тарелку, принялся за ростбиф. В ресторане уже пополз галдёж, поплыл табачный дым. Лезло из бутылок шампанское, за столиками гудели ульи подвыпивших компаний.
   - Странная история, - натянуто улыбнулся Лангоф. - Особенно для такого места.
   Не дожидаясь ответа, он бросил на стол скомканную купюру и, поклонившись, вышел.
  
   Между тем Данила Чернориз уже неделю жил у губастой проститутки.
   "Бедный, ты бедный, - причитала она, - все тебя бросили, никто не жалеет". Данила внимал ей равнодушно, как и всему, что происходило вокруг, принимая это как должное. Если он видел, что это должно случится, то ожидал с неизбежностью, и сбывшееся не удивляло его. Девица этого не понимала. "А знаешь, сколько перебывало в моей комнате? - щекотала она его грудь растрёпанными волосами. - Я и сама не знаю. Может, ни одного, раз я никого не помню? - Она расхохоталась и тут же вздохнула: - А вынесла одно: нет в людях ни милосердия, ни благородства". Закрывая глаза, Данила отворачивался к стене. "Спи, миленький, - целовала его в затылок девица. - Может, во сне увидишь жизнь светлую". Но Данила Чернориз не видел снов. Засыпая, он проваливался в чёрную бездну, будто умирал, и обступавшая его тьма приносила абсолютный покой. Такова была плата за сны наяву. Данила не помнил, где жил с бароном. Он не смог бы объяснить адрес гостиницы, зато ясно видел, что встретится с ним. Так было записано в книге судеб, и Данила, как всегда, обречённо подчинился.
   Лангоф продолжал бесцельно бродить по Петербургу, пока однажды не подумал, что Данила не мог далеко уйти от места, где он его оставил. Тогда он завернул на Васильевский и как-то днём заглянул к Неверову-младшему.
   - А говорили, больше не увидимся, - с усмешкой встретил тот. - Никогда не говорите никогда. Ищете слугу?
   - А вы знаете, где он?
   - Это зависит от вас.
   Лангоф выложил на стол две красненьких.
   - Он живёт у проститутки напротив того дома, где вы играли. Мы обедаем в одном трактире. - Неверов-младший бросил взгляд на часы. - Показать?
   Шли празднования трёхсотлетия дома Романовых, и по этому случаю в трактире повесили огромный портрет царствующего государя. Меж столиков сновали половые, мещане громко переговаривались, отчего стоял ровный гул. Сидя в углу, Чернориз макал корку в кислые щи то и дело, косясь на золочёную раму, холёное лицо императора с аккуратно постриженной бородкой, смотрел на его холодные серые глаза, из которых, чудилось ему, сочится кровь.
   - Вон ваш пропащий, - указал Неверов-младший. - С губастой женщиной. Но, может, сначала перекусим?
   Когда появился Лангоф, Данила не удивился. Он лишь привстал, кивнув в ответ. Перехватив его взгляд, женщина с тревогой посмотрела на барона. Лангоф отвернулся, подыскивая место, но Неверов-младший жестом пригласил его за столик под портретом императора. А когда сели, поморщился:
   - Знаете, а монархия заставляет прожить ребёнком.
   - Почему? - рассеянно спросил Лангоф, радуясь, что нашёл, наконец, Данилу.
   - Ну как же, судьба вручается царю-батюшке, на которого возлагается вся ответственность. К чёрту государство! Будь ему послушным, как отцу! Один Бог на небе, один царь на земле.
   - Вы, что же, республиканец?
   Неверов-младший пропустил мимо.
   - А замечали, с каким упоением наши чиновники называют себя государевыми людьми? Не государственными, а именно государевыми. Будто опричники.
   - Так ваш дед ещё рабство застал, что вы хотите. Будем есть?
   Но Неверов-младший неожиданно завёлся.
   - Были бы ещё преданными, а то ведь льстецы, лицемеры, пройдохи. Знаете, как у турок проверяли на верность?
   - Нет.
   - Подводят янычара: "Готов умереть за султана?" "Готов". "По одному его слову?" "Да". "Тогда умри, именем Аллаха!" И дают чашу с ядом. Можно отказаться, и с позором пойти в козопасы. Но янычар пьёт и падает замертво. Подводят следующего, задают те же вопросы. А ему каково? На его глазах только что товарищ умер. Вот если рука у него не дрогнет, значит, в преданности его можно не сомневаться. Тогда, не дав пригубить, чашу из рук выбивают и говорят: "Ступай в гвардию!"
   - А первого за что убили?
   - Так тот актёром был, ему приказали смерть разыграть.
   - Сами придумали?
   - Сам. Но сколько после такой проверки у нашего императора в свите останется?
   Лангоф пожал плечами и, кликнув полового, заказал рыбу.
   - Здесь расстегаи хороши, рекомендую. - Заткнув за воротник салфетку, Неверов-младший снова задрал голову к императорскому портрету: - И как вам празднества? Кому нужна вся эта помпа?
   - Это наша история.
   - Бросьте, барон, нет никакой истории. Прошлое у каждого своё, и его таскают, как улитки свой дом.
   Лангоф неожиданно рассердился.
   - Прежде чем рассуждать, выучились бы. Вы на каком курсе застряли?
   Неверов-младший отложил вилку.
   - Опять вы за старое... Я из университета уже вынес всё, что нужно.
   - И что же?
   - Не быть, как все, и жить настоящим. Так что вам не удастся испортить мне аппетит.
   Лангоф так же неожиданно перестал злиться.
   - Правильно отец называл вас бездельником. Работать не хотите.
   - Ах, вон оно как! "Работай, работай, работай, ты будешь с уродским горбом, за долгой и честной работой, за долгим и честным трудом"?
   - Не люблю декадентов.
   Лангоф положил в рот кусок сёмги и стал тщательно жевать.
   - Скоро провозгласят, что нет ничего прекраснее равностороннего треугольника, и будут ему восторженно аплодировать.
   Лангоф уткнулся в тарелку.
   - Предпочитаете классику? - Вынув салфетку, Неверов-младший ковырял зубочисткой. - А чем она лучше? Это то, что читали раньше. И всего-то! Со временем и декаденты станут классикой.
   - В том-то и ужас, - сказал Лангоф, не поднимая глаз. Он хотел что-то добавить, но неожиданно перед ним вырос Чернориз.
   - Что тебе?
   Вместо ответа Данила взял его под локоть и, как тогда в квартире с рулеткой, потащил к выходу. И как тогда, Лангоф подчинился.
   - Вы так неожиданно покидаете нас, - насмешливо закричал вдогон Неверов-младший. - Прощайте!
   Расталкивая половых, Данила протискивался к выходу, за ним, виляя между столиками, шёл Лангоф. В дверях раздавшийся за спиной грохот заставил его оглянуться. Тяжёлый портрет императора рухнул, раскроив череп Неверову-младшему. Начался переполох, а когда Лангоф выходил на улицу, его сопровождал вопль губастой проститутки. Он был таким пронзительным, что дремавший на облучке ямщик вздрогнул. "Рассохшаяся стена? Плохо вбитый гвоздь? - вернувшись в номер, думал потрясённый Лангоф. - А какая разница? Нет никакой разницы..."
   На кладбище лил дождь, и к лопатам могильщиков липли комья глинозёма. Несколько знавших Неверова-младшего жались под зонтиками. У приехавшего на похороны Неверова текли слёзы, которые смывал дождь. Разошлись молча, не дожидаясь, пока забросают могилу.
   Неверов, как и Лангоф, остановился в "Англетере".
   - Вы не спите? - спустился он в номер барона с блестевшими от бессонницы глазами. - Я у вас посижу?
   Поднявшись с постели, Лангоф быстро оделся.
   - Бедный мальчик, - всхлипнул Неверов, доставая из кармана сложенный вчетверо лист: - Вот, что я нашёл.
   - Стихи? - развернул листок Лангоф. И прочитал вслух:
   Кем я только не был!
   Плевком на бордюре,
   Нотой фальшивой в чужой увертюре,
   Волком, скулившим в лесу под луной,
   Главою на плахе, главою больной,
   Газетой, погубленной завтрашним веком,
   Я был кем угодно, но не человеком.
   Лангоф поднял глаза:
   - Не корите себя, эти стихи - эпитафия каждому.
   Неверов вздохнул.
   - Возможно. Но как я был слеп! А несчастный случай? - Он на мгновенье смолк, точно ожидая ответа от Лангофа, потом снова вздохнул: - Впрочем, я давно ждал чего-то подобного. Какая трагедия! Но, боже, как это нелепо!
   - Нелепо, - задумчиво повторил Лангоф. - Это был портрет императора. Знаете, ваш сын был республиканцем и не терпел самодержавия.
   К стеклу липла жёлтая луна. На улице надрывался пьяный:
   - Эх, Россия!
   Жить в тебе не мило.
   Скольких ты обидела.
   А скольких погубила!
   - Заткнись! - высунулся из окна Лангоф.
   Задрав голову, пьяный погрозил ему кулаком, продолжая горланить.
   - И что за народ! Они же глотки друг другу перегрызут! Нет, волю давать нельзя, пусть так и останутся рабами.
   Закрыв раму, Лангоф сел на подоконник.
   - А знаете, Неверов, люди представляются мне скользкими, намазанными маслом шариками, из которых, что ни строй, всё равно рассыплется, а пирамиду из них скрепляет только сила.
   Неверов рассеянно кивнул.
   Лангоф уставился в точку за его спиной.
   - Сейчас неграмотный ванька всё принимает от бога и царя, с которых нет спроса. А станет бунтовать - есть розги да капитан-исправник. А если все газеты читать будут? Вопросы задавать? Тогда всё на одном вранье держаться должно. Будет множество новостей, сплетен, кривых зеркал, и люди станут крутить головами, не зная, где правда. А холуйство и чванство никуда не денутся, сейчас явные, будут скрытые, но это природа человеческая. И свободы человек не хочет, кричит только, а сам её боится, свободы-то. Нет, дорогой мой Неверов, зря надеетесь, у стада всегда найдутся пастухи, разве кнут сменят на дудочку. Тогда раб не будет чувствовать, что он раб, как стол не чувствует, что он стол, а таракан, что он таракан. Вот и вся грядущая справедливость.
   - И как вы живёте с такими мыслями? - скривился Неверов. - Кстати, цыганка ваша бывшая недавно третьего родила. - Он был рад переменить тему. - Они со своим инвалидом трактир открыли. А поёт она замечательно.
   Лангоф холодно усмехнулся. При упоминании о Маре в нём на мгновенье шевельнулось давно забытое, уколола ревность, но он справился с собой. С годами он всё больше походил на Чернориза, для которого не существовало прошлого.
   - А я совсем бесчувственный! - ударил вдруг кулаком о подлокотник Неверов. - Сын погиб, а говорю бог знает о чём.
   Лангоф спрыгнул с подоконника.
   - А разве обязательно руки заламывать? Мы же не женщины.
   - Это конечно. - Неверов двумя пальцами извлек из кармана флягу. - Выпьем?
   - Выпьем.
   Неверов разлил по рюмкам.
   - Кстати, как ваш дворецкий?
   Лангоф замялся.
   - Живёт неподалеку.
   Данила Чернориз по-прежнему жил у толстогубой проститутки. Её звали Василина. Она была сострадательна от природы, как бывает иногда среди женщин из простонародья, и её поразило, что Чернориз был девственником. Она видела перед собой крепко сбитого деревенского парня, напоминавшего ей деревенских, которых она оставила много лет назад, от него, казалось, ещё пахло соломой и размокшей землей, а Данила видел, что она родит ему ребёнка, и он передаст дальше палочку в эстафете жизни, бесконечном забеге, смысла которого никто не знает, и в котором все держатся за свои несчастья.
   Постучавшись, Лангоф толкнул низкую, засиженную мухами дверь. В тёмной комнате с геранями Чернориз сидел за столом с неряшливо одетой женщиной. Она не шевельнулась, точно давно ждала барона. Лангоф без приглашения сел.
   - Зачем он тебе? - вместо приветствия обратился он к Василине. - Он же как ребёнок, какой из него помощник? - Лангоф говорил о Черноризе так, будто его не было рядом. - Тебе другой нужен, работящий, кормилец.
   Отодвинувшись спиной на стуле, Василина бесстыдно развела колени.
   - Что ты мне про мужиков рассказываешь? - указала она на низ живота. - Знаешь, сколько их здесь перебывало? - Видя смущение Лангофа, ухмыльнулась. - Жить буду с ним, так и знай, а станешь поперёк - перееду.
   Лангоф хотел было возразить, но она угрожающе надвинулась.
   - Я тебя предупредила, мне терять нечего.
   Лангоф забарабанил пальцами по столу.
   - Ну, хоть отпускать со мной будешь?
   - Он тебя от смерти уберег, - пропустила она мимо, - а где благодарность?
   Лангоф выложил на стол сторублёвку.
   - Так отпускать будешь?
   Глаза у Василины вспыхнули.
   - Вроде как в найм? Хорошо, за ту же цену.
   Разгладив по столу, она сгребла купюру, прежде зачем-то на неё подув.
   Посчитав разговор оконченным, Лангоф поднялся и, нагнувшись, нырнул под дверной косяк.
  
   После отъезда Неверова Лангофа охватила тоска. Он вдруг вспомнил Горловку, Мару, годы, проведённые в деревне, и, собравшись на другой день, уехал вслед за Неверовом, даже не простившись с Черноризом. От Москвы он на перекладных добрался до Мценска, в котором нанял одноколку. Вечерело, накрапывал дождь. Уже низко склонили свои тяжёлые головы подсолнухи. Не доезжая двух вёрст до Горловки, Лангоф решил заночевать на постоялом дворе. Прежний хозяин перебрался в город, продав дом украинскому еврею, низенькому толстяку с кустистыми, взъерошенными бровями и носом, напоминавшим дремавшего на козлах извозчика. Еврей, казалось, был вечно простужен, на волосатые ноздри у него постоянно натекала капля, которую ему приходилось то и дело смахивать. Переоборудовав комнаты, он превратил гостиницу в дом свиданий, приспособив для этого даже чулан, когда-то приютивший Чернориза. Лангоф толкнул скрипнувшие ворота. Вздыбив шерсть, к нему подошла старая, слепая сука, которая помнила ещё прежнего хозяина. Обнюхав сзади, она проводила его до крыльца, мелко затрусив по двору.
   - Ах, какой гость! - бросился в дверях еврей, помогая Лангофу снять пальто. - Ай, вай, какая честь, какая честь... Чаю? Водочки?
   На нём был чёрный сюртук, который, казалось, лопнет по швам.
   - Чаю.
   Лангоф опустился взвизгнувший диван. Покрутившись у самовара, еврей принёс клубившийся чай.
   - Девочку?
   Лангоф поморщился.
   - Вы не думайте, у меня и благородные есть.
   - Только комнату на ночь.
   Еврей не скрывал разочарования. Он забыл про натекавшую каплю, повисшую над толстыми губами.
   - Ну, если передумаете, спуститесь. Третий номер, монплезир.
   Звякнув связкой ключей, он отсоединил один, положив на сальную клеёнку.
   Лангоф подул на чай, сделал глоток.
   - Говоришь, девушки есть. Что ж ты тогда одинокий?
   - Почему одинокий! - всплеснул руками еврей, взметнув фалдами. - Семья в местечке, обживусь - привезу.
   - А твоё занятие их не смутит?
   - Какое занятие?
   - Ну, твой бордель.
   Лангоф нарочно употребил грубое слово. Еврей выпучил глаза.
   - Ах ты, боже ж мой! Да у меня заведение чистое, все бумаги в порядке, чего смущаться?
   Лангоф промолчал, отставив пустую чашку. Разгладив густые брови, еврей вздохнул:
   - У меня три дочки, вот и кручусь... - Выставив ладонь, стал загибать короткие пальцы. - Всё по закону, а платить приходиться: уряднику - ейн, инспектору - цвей, врачу - дрей... Ой, да шо считать, проклятое наше житьё!
   Когда Лангоф поднялся, диван вздохнул пылью.
   - А ведь я хедеру в Киеве закончил, думал раввином стать.
   Поднимавшийся по ступенькам Лангоф на мгновенье обернулся. Еврей смотрел на себя в зеркало и презрительно улыбался.
   В номере было душно, пахло кислой капустой, так что пришлось проветривать. Распахнув окно, Лангоф курил на сквозняке, глядел в темневший внизу сад, и на душе у него было тоскливо и пусто. Утром он собрался ни свет, ни заря. Еврей сопел на диване внизу, расстегнутый сюртук обнажал пухлую, волосатую грудь. Лангоф проскользнул мимо на цыпочках. Слепая сука с вислыми сосцами, снова обнюхав сзади, проводила его до ворот. За оврагом уже вставало солнце. Среди чахлого кустарника лениво семафорила ветряная мельница. Лангоф стегнул лошадь, которая сразу пошла рысью, из-под копыт вспорхнула пара бекасов, но он не обратил на них внимания. Когда одноколка вползала в гору, на которой стояла Горловка, у него опять, как и по возвращении из Европы, защемило сердце. После Петербурга даже издали бросалась в глаза нищета. Убогие избы с дырявыми, ржавевшими крышами, покосившиеся плетни, на дороге повсюду рытвины. На околице Лангофу попался мужик с ведром рыбы, в котором он признал конопатого заику, воровавшего у него карпов.
   - Эй, братец, - догнал он его. - Куда же ты? Или не узнал?
   Уронив расплескавшееся ведро, мужик перекрестился. Одна рыба, выскочив, забилась в пыли.
   - Не чаял, верно? - улыбнулся Лангоф. - Вот видишь, вернулся. Как живёте?
   - Ни-ичего, барин, жи-ивём, кто не на кладбище.
   Лангоф перечислил несколько имен.
   - Э-эти слава бо-огу!
   - А Двужилиха?
   - На мясоед пре-еставилась.
   Отведя глаза в сторону, мужик снова перекрестился, и Лангоф вдруг понял, что единственное, о чём он сейчас думает, это о наказании, которое его ждет. Барон расхохотался.
   - Небось, из моего озера опять натаскал? - ткнул он кнутом в блестевшую чешуей рыбу. - Ну да что с вами делать, прощаю.
   Заколоченные двери усадьбы смотрели мертвенно, лёгкий ветер уныло раскачивал на них паутину. На окнах ставни. В саду некошеная трава стояла по пояс. Повсюду царило запустение. Усадьба умирала. Не нужно было быть Черноризом, чтобы предсказать её будущее. Не слезая с повозки, Лангоф осматривал окрестности. Из соседней избы, несмотря на ранний час, вывалился пьяный, шатаясь, шагнул за плетень и тут упал. Неуклюже ворочаясь, встал на четвереньки, оседлав дорогу, пополз. "И зачем приехал? - подумал Лангоф. - И через тыщу лет всё будет так же". Натянув вожжу, он повернул одноколку. В овраге уныло и безысходно желтели изъеденные лопухи. Мимо проплыл постоялый двор. Лангоф притормозил.
   - Уже волотились? - выйдя из ворот, безучастно спросил давешний еврей. - Однако быстло.
   Лангофа удивило, что теперь он мягко картавил. Барон промолчал. Зевая, еврей смерил его с головы до пят.
   - Э, понимаю, вспомнили былое, взглустнулось, поплобовали начать заново. - Он почесал волосатую ладонь. - Только жизнь - стена, котолую не плобить, в ней ничего не исплавишь, ничего не велнёшь, и всё что остаётся - слушать склипку в шинке и плакать, плакать...
   Пахло бурьяном. Окликая отставших, в вышине курлыкали журавли. Остановив лошадь посреди рыжего бездорожья, Лангоф дремал, как ребёнок, всхлипывая во сне.
   Лошадь то и дело всхрапывала, роя копытом сухую землю. А в двух верстах, стуча в глухие ставни, конопатый мужик божился, что встретил барина.
   Но его поднимали на смех.
  

1914

   Повсюду говорили о Проливах, Константинополе, о том, чтобы снова водрузить крест на храме св. Софии, об этом судачили в распивочных, дворянских собраниях, кофейнях, на балах у курсисток и в солдатских казармах. Говорили об этом и в игровых притонах. Однако Лангоф, приводивший туда Чернориза, отмалчивался. Они уже обошли их все, обобрав их содержателей. В казино Данила чувствовал себя неуютно. Люди с вымученными улыбками и больными нервами олицетворяли для него город, к которому он так и не привык, для него здесь всё подчинялось какому-то бессмысленному ритуалу. Он видел лихорадочно блестевшие глаза, пересохшие губы, которые облизывали, делая новые ставки, или кусали, проигрывая, видел дрожавшие руки, бледных мужчин и раскрасневшихся женщин, их слепоту, жадность, видел, как под утро они расходились каждый к своей жизни, внутри которой чувствовали себя одинокими и несчастными. Лангоф, относившийся к ночным бдениям, как к работе, щедро делился с Черноризом, который принимал деньги равнодушно, отдавая всё Василине. После венчания в маленькой, тихой церкви на рабочей окраине Василина бросила своё ремесло, а, почувствовав беременность, купила детскую кроватку, целый ворох платьев, шляпок и туфель, так что вполне могла сойти за добропорядочную мещанку, когда вечерами брала Данилу под руку, прогуливаясь по Невскому. Однако это случалось редко. Глядя на её поднимавшийся живот, Чернориз не испытывал к жене ни любви, ни нежности. Он знал, что проведёт с ней ближайшее время, может год, может, больше, и этого было для него достаточно. Загадывать дальше Данила не умел, и ему оставалось принимать Василину как данность. Припадки у него больше не повторялись, болезнь, если не отступила, то на время затаилась. Когда барон оставлял его в покое, Чернориз проводил дни на бульваре, кормил голубей, мельком разглядывая прохожих, остававшихся для него чужими. Устав, он растягивался на лавочке, дремал, пока его не прогонял проходивший дворник. А примерно через месяц Данила сколотил во дворе голубятню и, сунув пальцы в рот, свистом гонял сизокрылых почтарей, собирая ватаги окрестных мальчишек.
   - Зачем тебе голуби, - задрав голову на кружившую стаю, спросил раз Лангоф.
   - Они летают, - против обыкновения сразу ответил Чернориз.
   - И что?
   - А мы нет.
   - Зато мы умеем многое другое.
   - Мы не летаем.
   Чернориз упрямо сжал губы. А через мгновенье, когда Лангоф уже не ждал, добавил:
   - Только во сне. Тогда мы - голуби.
  
   Весь день бежавшее клочками небо, к вечеру встало. Свинцовые плиты накрыли залив. Над Невой повис туман. По набережной брели, держась за гранитный парапет, чертыхались, натыкаясь друг на друга. На горбатом мосту с готовившимися к прыжку каменными львами туман был пореже, в белом молоке возле перил маячили приземистые фигуры. Когда поравнялись, Лангофу в бок упёрлась финка.
   - Вякнешь - убьём! - прохрипели над ухом слева.
   - Идём с нами! - взвизгнули справа.
   Взяв под руки, Лангофа завели в ближайшую парадную. Там, облокотившись, о подоконник, ждал хорошо одетый мужчина. Его длинное расстёгнутое пальто подворачивалось на полу, поверх жилета свисала цепочка с часами.
   - Отпустите! - пролаял он. Конвоиры тут же отступили. Выпрямляясь, мужчина обратился к Лангофу:
   - Вы нас по миру пустите. Как вы это делаете?
   Лангоф понял, что речь шла об игре. Его покрыл липкий пот.
   - Если бы я знал, - честно ответил он.
   Мужчина посмотрел пристально.
   - Знаете, я тоже так думаю. Системы у вас нет. Мы проверили. Для отвода вы делаете ставки на дюжины или цифры. Но выигрываете на цвете. Тут вы не ошиблись ни разу! А что, у слуги вашего ноги болят?
   - С чего вы взяли?
   - Постоянно перетаптывается.
   - Верно, от смущения, деревенский.
   Мужчина открыл часы, заиграла музыка.
   - Перейдём к делу, - захлопнул он крышку. - Это не в наших правилах, но у нас нет выбора. Вы ощипали нас, как кур. - Он вдруг стал необыкновенно серьёзен. - От имени всех игорных домов Петербурга я уполномочен вручить вам чёрную метку. Отныне вас не будут пускать ни в одно заведение.
   Торжественность, с которой это было произнесено, придавала комичности. Но никто этого не заметил. Лангоф сделал последнюю попытку:
   - Подождите, когда-нибудь моё везение закончится,
   - Это уже невозможно. И учтите, нам ничего не стоит сбросить вас в Неву, так что не нарывайтесь.
   Наверху хлопнуло, по лестнице застучали каблуки. Троица вывалилась за дверь, на мгновенье пустив вязкий туман. Лангоф отвернулся к окну. Его трясло, но он взял себя в руки. Всё уже прошло, надо думать о будущем. Петербург для него закрыт. Что остаётся? Европа? Тащить Чернориза в Монте-Карло? Представив его неуклюжую фигуру на французской Ривьере, Лангоф улыбнулся. Нет, казино не стоят того, чтобы тратить на них жизнь. Да и Василина не отпустит.
   Подняв воротник, Лангоф растворился в тумане. Он бродил по городу до утра, не зная, что предпринять. Наконец, постучался с чёрного хода в аптеку и, раздобыв морфия, вернулся в гостиницу. "Всё - иллюзия, - думал он, помешивая в стакане белый порошок. - И не надо быть Черноризом, чтобы видеть впереди одну пустоту".
   Приняв морфий, Лангоф растянулся на постели.
  
   После того, как игровые притоны закрыли для них двери, Лангоф попробовал использовать Данилу на бирже. Несколько раз водил его к маклерам, надрывно выкрикивавшим котировки, но так и не смог объяснить, что значит "повышение" и "понижение". Смысл биржевой деятельности ускользал от Чернориза, он лишь глупо таращился на игроков, которые, то и дело поднимая котелки, утирались платками, и не понимал, чего от него хотят. Впрочем, Лангоф не сердился. Он уже выкупил назад имение, погасил ссуду и больше не видел смысла в игре. Белыми ночами, страдая бессонницей, Лангоф всё чаще подумывал о возвращении в Горловку. Он уже присмотрел себе рессорную коляску, которую приказал густо смазать маслом, чтобы не повизгивала при езде, как вдруг застрелили австрийского эрцгерцога. Газеты преподнесли это как конец света, австрийцы посчитали, что оскорбление августейшей фамилии смоет лишь кровь, и в Петербурге высочайшим указом объявили мобилизацию.
   - Ну что, Данила, мне на роду написано? - с наигранной весёлостью спросил Лангоф. - Убьют на войне?
   И, сжавшись внутри, ожидал приговор.
   Чернориз долго смотрел в сторону, потом медленно пожал плечами.
   "Уже хорошо", - вздохнул барон.
   - А победит царь противников-супостатов?
   Чернориз снова пожал плечами.
   Барон скривился.
   "Ах, ты, немое божество, мелочи знаешь, а в главном - чурбан!"
   - Конечно, победит, - произнёс он вслух, молодцевато вытянувшись. - Так и знай!
   Но Алексей Петрович Лангоф уже разменял четвёртый десяток, и не верил в торжество русского оружия. Не понимал он и зачем нужны жертвы русского народа. Даниле он говорил одно, но в офицерском клубе, куда зачастил в последнее время, был откровеннее.
   - Победа? А кого мы осчастливим? Себя-то не можем.
   Его собеседником был глуховатый отставной полковник, герой турецкой компании. Он слушал внимательно, слегка оттопырив ухо мизинцем.
   - Я вас не понимаю, барон.
   Лангоф повысил голос.
   - Говорю, что принесём? Зависть, глупость и жестокость. Чем за тыщи вёрст порядки устанавливать, лучше б свою жизнь наладили.
   Старик вздохнул, разгладив скатерть клешневатой пятернёй.
   - А всё-таки проливы освобождать надо.
   - От кого? Ждут нас там? - Лангоф неожиданно разозлился. - Тоже мне, освободители! Прежде чем врагов убивать, научитесь своих любить!
   Он вспомнил Горловку, покосившиеся избы с небелеными трубами, дырявые плетни, колдобины на дорогах, редко мощёных даже в Мценске, крестьян, которые по праздникам вместе пьют, горланя непристойные песни, а чуть что - хватаются за вилы, вспомнил, как в отместку за украденную курицу, сбежавшую к соседу, отравили сторожившую дом собаку, и ему снова почудилось, что он стоит на топком, смрадном болоте, из которого не выбраться, а можно лишь глубже спрятаться в собственных сапогах, натянув их повыше. И от этого разозлился ещё больше.
   - И за что костьми ложиться в чужой земле? Солдат жалко, пушечное мясо.
   У полковника задрожали губы.
   - Зря вы так! Я солдатушек наших повидал, они стойкие и в любую минуту готовы умереть.
   - Вот именно, чем так-то жить.
   - Ну и сидите дома, без вас управимся!
   Полковник отвернулся. Лангоф уже пожалел, что обидел старого служаку.
   - Не принимайте близко, это я так, философствую.
   Лангоф был искренним, он действительно не видел смысла в предстоявшей войне. Но разве поступают согласно убеждениям? Чаще вопреки. И Лангоф решил записаться вольноопределяющимся, уверенный, что рано или поздно его всё равно призовут, а прятаться было не в его правилах. "То-то отец был бы доволен, - примеряя военный мундир, вспомнил он их последнюю встречу, при которой отмахнулся от армии неопределенным "потом". - Прав был младший Неверов, никогда не говори никогда, вот оно и наступило это "потом"". После того, как Лангоф спросил у Чернориза, убьют ли его, он успокоился. Чернориз пожал плечами. Значит, в первом бою он не погибнет, а дальше чего загадывать? Барона подмывало также спросить, как сложится на войне судьба самого Данилы - в том, что он будет его сопровождать, Лангоф не сомневался, - но он сдержался, решив с этим повременить до фронта. За годы Лангоф привык к пророческому дару бывшего дворецкого. Он рассуждал на его счёт приблизительно так: "Чернориз знает будущее, видит один из его рукавов. Но разве это удивительно? Его фантазии не отличаются от наших воспоминаний, когда мы блуждаем в лабиринтах прошлого, воспроизводя каждый раз по-другому то, что было. Мечты о будущем заменили Черноризу грёзы о прошлом, которых он лишён". При этом Лангоф приводил себе пример собственного воспоминания. Как-то вечером он курил трубку, глядя с балкона на сновавших под его номером прохожих, на оживлённую петербургскую улицу, походившую на бульвары с картин Писарро, и неожиданно вспомнил бал в дворянском собрании, который давали много лет назад, когда он ещё жил в Горловке, свой тур вальса с дочерью предводителя, светскую болтовню в окружении множества свечей, превращавших ночь в день, вспомнил милое, чуть смущённое девичье лицо, дрожание рук в высоких дамских перчатках, и, проклиная свою недогадливость, вдруг ясно осознал, что к нему были неравнодушны, что он, возможно, прошёл мимо своего будущего, которое умерло, не родившись, и предстало теперь в саване воспоминаний. Как её звали? Натали? Да-да, именно так. "Натали, твой кавалер ещё не устал от твоего щебетанья?" - подошёл её отец, вероятно посвященный в её чувства. "У вас очаровательная дочь", - ответил он, глядя, как она залилась краской, тихонько воскликнув: "Ну что вы, папА!" А может, всё было и не так? Может, ему сейчас только так кажется? Прошлое непредсказуемо, как и будущее. Иногда же, листая Платона, Лангоф думал, что, возможно, мы все уже проходили земной путь, и наши знания сводятся теперь лишь к припоминанию, а у Чернориза это получается гораздо лучше. Это объяснение было не хуже остальных, оно делало пророчества обыденными, сводя предсказания к рутине.
   Как-то в офицерский клуб, куда Лангоф продолжал ходить от скуки, явился один из великих князей, лощёный, гладко выбритый красавец с холодными надменными глазами. Его сопровождала пара адъютантов в блестевших мундирах, когда они поворачивались, на плечах у них подрагивала бахрома золочёных эполетов. Присутствовавшие, не исключая престарелого полковника, тут же вскочили, замерев в неловких позах. Привыкший к общему вниманию, князь устало улыбнулся, махнув холёной рукой: "Садитесь, господа!" Расположившись посреди зала, он стал говорить о предстоявшей войне, долге, несгибаемости русского солдата, вспомнил обиды, нанесённые немецкими кайзерами императорской фамилии, будто в его жилах не текло ни капли германской крови, говорил о неизбежной победе, призывая офицеров честно послужить государю. Во время речи адъютанты стояли по бокам, то бросая покровительственнее взгляды на затихший зал, то заглядывая в его холодные, ничего не выражавшие глаза. Едва князь закончил, унося к выходу запах дорогих духов, они, опередив его, встали в дверях, играя аксельбантами, а офицеры, снова вскочив с мест, бросились его провожать, аплодируя на ходу...
   "Хорошо, что все умрут, - наблюдая эту сцену, подумал Лангоф. - Как это всё-таки мудро".
  
   На призывном пункте Лангоф неожиданно встретил Протазанова. Тот стоял в коридоре и, распахнув настежь оконную створку, как в зеркале, поправлял в ней мятый офицерский китель.
   - Отчего всё казённое мешком сидит? - сказал он вместо приветствия, когда Лангоф тронул его за рукав. - У вас в Петербурге нет на примете портного?
   - Могу рекомендовать своего. - Вырвав из блокнота лист, Лангоф быстро написал адрес. - Пожалуйста. А как ваш гольф?
   - Скоро буду учить ему сына.
   - Надо же, так вы женились. И кто избранница?
   - Натали, дочь нашего предводителя.
   Лангоф вздрогнул.
   - Вы удивлены?
   - Нет, но кто бы мог подумать, что это будет она.
   - Браки заключаются на небесах. - Протазанов неожиданно подмигнул. - Переводя на наш язык, это означает, что жён не выбирают. Впрочем, я доволен. А вы по-прежнему холостяк?
   - И неизвестно, когда перестану им быть.
   - Так спросите у дворецкого. Говорят, он всё наперёд знает.
   - Не больше нашего.
   Лангоф натянуто улыбнулся. Протазанов посмотрел пристально.
   - И про войну?
   - Только то, что мы победим.
   - Ясное дело! - расхохотался Протазанов. - Как написано в газетах, мы сломим врага и вернёмся на белом коне. Закажу-ка я у вашего портного ещё кадетский мундир сыну. Как думаете?
   Лангоф кивнул, радуясь, что Протазанов перевёл разговор. Но тот неожиданно вернулся.
   - А я подозревал, что ваш пророк мало чем от нас отличается. В конце концов, мы тоже многое предвидим. Заказав в трактире рябчика, убеждены, что его съедим, а, взяв извозчика, уверены, что доедем. - Он на мгновенье смолк, тронув висок. - Также мы знаем, что, отправившись по делам, встретим по дороге тысячи таких же бедолаг. Мы в этом не сомневаемся. В сущности, мы живём в мире, где почти исключён случай, в нём всё выверено, как в часах, в нём всё идёт по расписанию. Иначе бы нас охватила тревога. Некоторым, правда, от этого делается скучно, они ищут опасности, приключений, едут в дикие страны, где ничего нельзя предусмотреть. Но большинство избегает риска. Мы ходим привычными тропами, нам страшно шагнуть в сторону, будто на тряском болоте. А стало быть, пророки у нас за ненадобностью, разве девицам узнать про суженого. - Протазанов расхохотался. - Ну, вот и я вам развёл философию, не всё же вам одному.
   Он протянул на прощанье ладонь, как вдруг его глаза сузились.
   - А ведь я в победу не верю... И что живым вернусь.
   Он стал необычайно серьёзен. Лангоф хотел что-то сказать, но Протазанов отмахнулся:
   - А, не всё ли равно. Прощайте!
   Повернувшись на каблуках, он застучал по коридору.
   После родов Василина располнела, подурнела и всё реже разглядывала себя в зеркале. Взяв на руки ребёнка, которого боялась оставлять на попечение мужа, она целыми днями бродила по улицам, простаивая у витрин с модной одеждой, разглядывала манекенов или грызла на бульваре семечки, сплёвывая шелуху рядом с лавочкой, пока проходивший дворник, кашлянув в кулак, не говорил: "Сударыня, извольте не сорить!" Дома Василина ходила растрёпанная, куксилась, словно маленькая, и всё чаще устраивала сцены. Иногда после ссор, когда ей нужна была постель, она вела себя, как провинившаяся собачонка, ластилась, но прощения не просила, и от этого Черноризу должно было быть противно. Но Чернориз принимал всё с тупым равнодушием, снося ласки и ложь, как раньше побои. Из его памяти уже напрочь стёрлась деревня, работа на постоялом дворе, усадьба в Горловке, и теперь ему казалось, что он всю жизнь провёл в сером доме-колодце, спасавшем от холодных февральских ветров, дувших с залива, деля комнату с крикливой губастой женщиной, называвшей его мужем. Он так и не усвоил правил городской жизни, шарахаясь от громыхавших трамваев, пьяных извозчиков и ряженых, толпы которых на Масленицу затопляли улицы. Он оставался деревенским, а из житейских истин, торжествовавших в городе, вынес всего одну: никто никому не нужен. Однако другого он себе не представлял, смиряясь со всем, как животное, посаженное в клетку. И всё-таки ждал исхода. Данила слепо подчинился судьбе, связавшей его с Лангофом. Он видел себя под бомбами, освещённого пожарищем, когда Лангоф с перекошенным лицом поднимал роту в атаку охрипшим от крика голосом. Поэтому, когда барон предложил ему идти на войну, нисколько не удивился. Узнав об этом, Василина ахнула, но, быстро поняв, что изменить ничего нельзя, стала торговаться.
   - Этого хватит на пару лет, - отдал ей Лангоф все наличные. - А если что, поезжайте в Горловку, я предупредил о вас.
   - И кого мне спросить?
   - Неверова.
   Накануне Неверов получил телеграмму: "Дорогой друг, отбываю на фронт, распоряжайтесь моим имением как сочтёте нужным".
   - Мне деньги не для себя нужны, - Василина кивнула на кроватку в углу, - хочу, чтобы вырос, не как мы, образованным.
   Лангоф посмотрел на розовощёкого, спеленатого младенца с тусклыми, слюдяными глазами и подумал, что всё повторяется - в срок его отдадут в гимназию, будут рассказывать про Цезаря, Рюрика и Гомера, вдалбливать мифы, которые обзовут культурой, а когда он в них разочаруется, когда наступит прозрение, что всё, чему его учили - ложь, станет слишком поздно. Так он и проживёт в старых мифах, и с ними же умрёт. Впрочем, всё - миф. А зачем тогда выдумывать новый?
   Василина обняла мужа и вдруг заголосила.
   - Карточку хоть оставьте, молиться буду!
   Фотоателье было маленьким, запахнутым шторами, стены облеплены пожелтевшими снимками, за которыми заказчики не пришли. Пожилой, суетливый фотограф долго рассаживал у белой, натянутой на стену простыни - в центре Василина, по боками Лангоф и Чернориз, - собирая треногу, возился у громоздкого аппарата.
   - Так-с, улыбочку, сейчас вылетит птичка! - спрятался он под чёрной материей, спадавшей на пол с его сгорбленной фигуры.
   От магниевой вспышки Лангоф моргнул.
   - А ведь ваше ремесло со временем отомрёт, - вставая, сказал он.
   - Это ещё почему?
   - Так аппарат ваш усовершенствуют, он будет у каждого, зачем же к вам приходить.
   - Ну, это когда будет! На наш век хватит.
   - Скоро, уверяю вас. Всю свою жизнь можно будет сфотографировать, все стены обклеить своей персоной. - Лангоф обвёл рукой желтевшие на обоях снимки. - Так будет в каждом доме, и скоро - надо же удовлетворить наш нарцисизм.
   Пожав плечами, фотограф протянул квитанцию.
   - За карточкой, пожалуйста, завтра.
   - Отдайте женщине, она заберёт.
   Василина зарыдала.
  
   Лангоф снова был в университете. По расписанию дождался окончания лекции, вошёл с первым выскочившим студентом. В аудитории шум, гам.
   - Вот, проститься пришёл, - тронул он за рукав Николая, сидевшего за столом в окружении молодёжи.
   - Лангоф! - обернулся тот. - Так, господа, расходитесь, не забудьте свои конспекты.
   Аудитория быстро опустела. Николай потёр нос, пачкая его мелом, и поднял глаза на высившегося Лангофа.
   - На войну?
   - Добровольцем.
   - Другого не ожидал. Проводите?
   Как и в первую встречу, вышли на набережную.
   - Значит, и в вас пробудили патриотизм. Не обижайтесь, Алёша, мы все былинки на ветру - время гнёт в свою сторону, туда мы и растём.
   - Так ветер ещё уловить надо, а можно всю жизнь против плевать.
   Оба рассмеялись.
   - Помните, в прошлый раз мы говорили, что в России у власти всегда военные? Как в воду глядели! Думаете, победим?
   - Нет. Но идти надо. Как говорил мой учитель фехтования, итальянец: "Кто много думает, мало делает, а кто делает - не думает".
   - Золотые слова! В этом вся трагедия. Но что мы на этот раз не поделили? Что нужно от немцев государю-императору понятно, а простым русским?
   Лангоф усмехнулся:
   - Вопрос, понимаю, риторический?
   - Конечно. Так зачем нам драться?
   - А разве нас спрашивают?
   - Не спрашивают. И немцев тоже. Но, согласитесь, Алёша, главное - воспитание, а национальность, политика и религия - дело десятое. Мы быстрее найдём общий язык с культурным немцем или китайцем, чем с нашим хамом. Крамольные мысли?
   Лангоф пожал плечами.
   Дорога прошла незаметно. Появился дом-колодец с грязной подворотней и обшарпанной парадной.
   - А знаете, у меня маменька умерла. - Николай бросил взгляд на окно, точно ожидая, что оно сейчас распахнется. - Я при ней всю жизнь, теперь вот с сестрой остались. - В его облике проступило что-то жалкое. - Ну, Алёша, храни вас Господь!
   - И вас, Коленька!
   Лангоф по-медвежьи обнял старика, почувствовав набежавшую слезу.
  
   Вокзальная площадь была забита экипажами. Дёргая головами, похрипывали лошади. Переругивались кучера. Синепогонные казачьи части, сгрудившись у поезда, гудели "Боже, царя храни!". По перрону носились денщики с офицерскими чемоданами. И всюду - серые солдатские шинели. Энергично протискиваясь сквозь толпу, Лангоф отстранял провожавших, прокладывая дорогу семенившему за ним Черноризу.
   - Если не поторопимся - опоздаем! - бросил он через плечо. И, увидев спокойное лицо слуги, понял, что успеют вовремя.
   Если бы он знал это слово, то Чернориз назвал бы себя "фаталистом". Для него не существовало сослагательного наклонения, никаких "если", судьба вела его по дороге, у которой не было отводных тропок. И если бы он понял, что такое сомнение, надежда, мечта, присущее большинству желание предугадать, если бы речь для него зашла о выборе, о вариантах будущего или свободе воли, он, вероятно, лишился бы рассудка. Впрочем, не так ли живёт большинство? Не бунтуя, не мучаясь скукой, не страдая от невозможности хоть что-то изменить. "Он знает будущее, - глядя на Данилу, думал Лангоф, когда поезд, стуча колесами, вёз их на фронт. - Но что это дает? Изменить всё равно ничего нельзя. Вот и я знал про войну, а разве её предотвратишь? Нет, уж лучше и не знать, во многой мудрости много печали..."
  

1915

   Война уже собирала свою жатву. Через неделю после прибытия на фронт погиб Протазанов. Он не дожил до первого боя, сражённый шальной пулей, залетевшей в обоз. Протазанов трусил верхом, весело рассказывая трясшемуся на телеге раненому ротмистру про жену, гольф, сына, которого отдаст в кадетский корпус, оглядываясь по сторонам на менявшийся пейзаж, уверял, что дорога - прекрасный способ забыть про время, наблюдать которое можно лишь сидя на месте (он сказал здесь, что кольца лет видны только на пне, а на перекати-поле годы не оставляют отметин), и под конец договорился до того, что времени вовсе нет, раз и через сто лет будут также есть, пить, рожать и умирать. Приподнявшийся на локте, легкораненый ротмистр слушал вполуха, перекатывая во рту соломинку, а когда Протазанов неожиданно смолк, обернулся. Он увидел плетущегося позади коня, волочившего в пыли князя, зацепившегося ногой за стремя.
   Лангофа прикомандировали к пехотному полку, где он поступил в распоряжение капитана Маркова, небритого толстяка в грязном, наглухо застёгнутом френче. Лангоф успел уже отличиться в Галиции, имел чин поручика, и за взятие у австрийцев укреплённой высоты был представлен к "георгию". Чернориз служил у него денщиком. Он заметно раздался, загрубел, его васильковые глаза помутнели. Со своей обычной невозмутимостью он чистил сапоги, таскал из полевой кухни дымившееся котелки и нелепым видом всё больше напоминал барону гоголевского вия, беспомощное чудище, которое водят под руки и которое видит дальше других, потому что остальные слепы. "Человек предполагает, Бог располагает, а Чернориз видит, - теперь часто повторял Лангоф, когда Данила неуклюже возился с самоваром. - Может, ты просто медиум?" Но Данила по своей привычке не отвечал. И барон замолкал, сломленный его упрямым постоянством. Вспоминал Лангоф и тот день, когда получил боевое крещение. Он видел его теперь будто со стороны, что-то всплывало в памяти, что-то дорисовывало воображение. И это нагромождение фактов и вымысла становилось правдой. Той правдой, которую видел не он, Алексей Лангоф, а кто-то могущественный, отстранённый, способный одновременно присутствовать в разных местах, наблюдая происходящее с разных точек. Слякоть. Уже два дня моросил мелкий, пропущенный сквозь сито, дождь. Солдаты прозябли до костей. У костров сушились вымокшие шинели. Пропахшие потом портянки развешены на рогатинах. Люди впали в сонную одурь. Жизнь, смерть. Не всё ли равно? Они мечтали только о том, чтобы скорее всё кончилось. Предстояла атака. Как суслики из нор, выглядывали из траншей грязные, угрюмые лица. Сердце билось тупо. В голове - пустота. Три раза рота поднималась в атаку, отчаянно цепляясь за комья глинозёма, лезли на гору, ползли, сжимая винтовки с примкнутыми штыками - и три раза откатывались назад, зализывая раны. С австрийской стороны доносились издевательские звуки губной гармоники. У-рр-ааа! Поднявшись из окопа, цепь, ведомая Лангофом с наганом в руке, побежала на высоту. Ветер бил в лицо, топорща шинели, рвал на куски. У-рр-ааа! Словно оловянные солдатики на ковре в детской. Справа застрекотал пулемёт. Рядом ахнуло - расплёскивая землю, разорвался снаряд. Обхватив голову, Данила мягко осел на землю. В ушах стоял страшный гул, в котором тонули крики солдат, бежавших с винтовками наперевес. Сгорбившись, вокруг Чернориза засуетились санитары, взвалили на носилки. "Счастливчик, отделался контузией, - в лазаретной палатке поставил диагноз пухлый добродушный доктор. - Хорошо, осколками не посекло". Неделю сестры с красными крестами на чепцах поили Данилу горькой микстурой. Он стал тугим на ухо, и в его голосе теперь прорывались скрипучие нотки, свойственные глухим. Лангоф навестил его сразу после атаки. Сидел возле спящего Данилы, буравя взглядом сомкнутые веки, ждал, когда тот очнётся. Потом долго мял ему руку, чувствуя вину, но произнёс наиграно весело: "Эка тебя угораздило, будто на ухо крикнули". Про то, что высоту взяли, он не обмолвился, рядом с непрерывно стонавшими на соседних кроватях ранеными это казалось каким-то мелким, незначительным событием. "Ничего, брат, скоро поправишься, - прощаясь, кинул Лангоф. - Вернёмся в Горловку, заживём лучше прежнего". Он покраснел, почувствовав, что сморозил чушь. Данила часто заморгал, и барон вдруг понял, что он уже давно забыл деревню, Петербург, воспринимая всё с рабской покорностью, относясь как к должному и к лазарету, и к бессмысленной войне, и к своей контузии. "Короткая память, - хмыкнул про себя Лангоф. - Что ещё нужно для счастья?" Когда он выходил, в палатку заносили здоровенного парня с оторванной ногой, задыхавшегося от крика. Ему вкололи двойную дозу морфия, и он заснул с вывалившимся языком. А, проснувшись, снова захлебнулся криком. У него началась гангрена, Данила видел, что он умрёт, и не понимал, зачем продлевают его мучения. А у Лангофа были свои переживания. Он не рассказал Даниле, как после стремительной атаки ворвались в австрийские траншеи, как взяли в штыки. Скрюченные трупы заколотых забили глубокие окопы. Молодой парень с вислыми гуцульским усами окоченел стоя, опираясь на винтовку, его сосед, грузный капрал, сжимал гашетку опрокинутого пулемёта, тупым рылом уставившегося в небо. По стенам в австрийском блиндаже, просторном и сухом, висели противогазы. Повертев один в руках, Лангоф посмотрел сквозь круглое стекло для глаза. Тучный, седой ефрейтор, в острошипой стальной каске и перекрещенной ремнями шинели, обхватил руками стол, прижавшись к нему щекой. Его застрелили в упор, пуля вышла со спины, вырвав клок из шинели, оставив дыру, вокруг которой расползлось бурое пятно. Мёртвые пальцы сжимали огрызок химического карандаша. Мерцавший огонёк в керосиновой лампе тускло освещал недописанное письмо. Подвернув фитиль, Лангоф, знавший немецкий, прочитал:
  

Майн либен фройляйн!

   Выдалась короткая передышка, и я пишу тебе о происходящем вокруг. Это ад! Нашу высоту уже три дня атакуют, но мы стойко держимся. Я всё время думаю о тебе, девочках, нашем доме. Сколько счастливых дней мы провели вместе! Увидимся ли? Я верю, что да. Дорогая, как всё-таки странно, что я могу быть убитым твоими соотечественниками. Ты, давшая мне любовь, и твоё племя, жаждущее моей смерти! Согласись, это ужасно! Вчера я стрелял из "шварцлозе", лил кровь, которая течёт в жилах наших дочерей, и будет течь в наших внуках. Проклятая война! Я не виню твоих сограждан, как и своих, вынудивших меня пойти на фронт. Таков долг семьянина, отца. Берегите себя...
  
   Из кармана расстёгнутой шинели торчал уголок фотокарточки. Потянув за него, Лангоф поднёс к свету. Две девочки-подростка с бантами в кудрях держались за платье седой, статной женщины. Она сидела вполоборота, поправляя заколку в высоком пучке. На улыбавшемся скуластом лице проступали ямочки. Вглядевшись, Лангоф узнал в ней свою мать, которую с детства помнил только по фото. Значит, такими же в его памяти останутся и сёстры, с которыми он никогда не встретится. Сложив карточку пополам, Лангоф положил её в нагрудный карман и, бросив последний взгляд на пластавшегося по столу ефрейтора, вышел.
   Это случилось весной. А летом войска продолжали маршировать по Галиции. На короткую июньскую ночь рота остановилась в опустевшем местечке. Поспешно брошенный дом, в котором квартировал Лангоф, беспорядочно заполняло битое стекло, фаянсовая посуда, валявшаяся на полу с ворохом платьев, детской обувью и чугунным утюгом. Сползшая с кровати перина зияла рваной дырой, из которой торчали хлопья пуха. Но Лангоф не замечал разгрома. Свернув под голову шинель, он простужено сопел, растянувшись на лавке. На рассвете Чернориз уже скрёб найденный на кухне картофель, скоблил, выковыривая острым ножом "глазки", вокруг него копилась счищенная кожура, на которую уже наползли муравьи. Затопив печь из мусора разодранных книг, Данила побросал в неё останки расколоченного стула, поставив на огонь алюминиевую кастрюлю, собрался, было, высыпать картофель, как вдруг почувствовал. Как животное, Чернориз не имел представления о долге, трусости или чести, мир, свирепый и кровожадный, снова угрожал ему, и он спасался, как мог. Схватив свечу, бросился на пол, дёрнув за скрипнувшее кольцо крышку от погреба. Придерживая её рукой, он спустился на три шага по крутой, склизкой лестнице, а потом захлопнул. Подвал был глубоким, и Данила не услышал крепнувшего рокота аэроплана. С первыми солнечными лучами тот скользнул меж туч и плавно закружил, неся на крыльях чёрные кресты. Выскочив на улицу в нижнем белье, по нему стреляли залпами, частили вразнобой, палили из револьверов, пока не кончалась обойма. Задрав хвост, аэроплан начал пикировать, на мгновенье мелькнул лётчик в защитных очках и шлеме, зажав рычаги, он склонил голову за борт - и, блеснув, из брюха клекочущей птицы, будто картофель из разорвавшегося мешка, посыпались бомбы. Первая взорвалась в доме, погребя под обломками Чернориза. Подпол сотряс страшный грохот, он которого, колыхнувшись, зачадила свеча, а в углу метнулась крыса. Аэроплан, развернувшись, делал уже второй заход, когда Лангоф, пристроив на крыльце, задрал к небу тупое рыло пулемёта. Брызнувшая очередь прошила алюминиевое брюхо, аэроплан задымился, раненой птицей унося за горизонт мёртвого, вцепившегося в штурвал летчика. Скорчившись в углу, Чернориз просидел сутки в сырой, слепящей тьме, пока Лангоф, не найдя его среди убитых, догадался разобрать завал. Угрюмые солдаты нехотя подчинились приказу, кашляя от пыли, глухо стучали лопатами о каменные обломки. Чья-то звякнула о железное кольцо.
   - Эй, ребята, тут погреб!
   Подцепив, подняли крышку.
   - Есть кто живой?
   Из погреба, зажмурившись от колкого света, высунулся Чернориз.
   - Жив! - бросился к нему барон. - Я знал, знал!
   На посеревшем лице Данилы было видно, что он тоже не сомневался в своём освобождении.
   С тех пор прошёл неполный год.
   Лангоф и Чернориз оставались на фронте. Война на их участке успокоилась. Глубокие траншеи ощерились друг на друга орудиями, колючей проволокой и минными полями. Времени было много. Достаточно, чтобы осознать бессмысленность идущей бойни.
  
   Стылая ноябрьская ночь. Звёздная мантия опоясала горизонт. Проверяя посты, Лангоф по-кошачьи подкрался сзади к одинокой фигуре, прислонившейся к кривой берёзе.
   - Спишь! - гаркнул над ухом.
   - Ни-икак нет! - вздрогнув, отлепился от дерева часовой. - Бо-одрствую!
   Он повернулся, и Лангоф узнал конопатого заику из Горловки, таскавшего у него рыбу.
   - Значит, и тебя призвали.
   Конопатый, всё ещё погружённый в сонную одурь, не удивился.
   - Так то-очно, барин, - промямлил он, точно вчера расстались. - Во-ойна.
   Солдат прицепил грязное ругательство, показавшееся длиннее от того, что он заикался. Никакого подобострастия, табель о рангах остался в прошлом.
   - Да, война, будь она неладна! - сплюнул Лангоф. - А как там сельчане?
   - А что с ними сде-елается? Жи-ивут, кто не помер.
   - А помещик Неверов?
   Лангоф сжался.
   - Энтот жив, только пьёт мно-ого. А как не пить? Сына похо-оронил, кому хозяйство оста-авить? - Сунув за пазуху чёрную, заскорузлую пятерню, конопатый достал кисет: - У-угощайтесь.
   Лангоф выставил ладонь.
   - Только я не умею сворачивать.
   - Ну дык, де-ело не хитрое.
   Положив на траву винтовку, конопатый опустился на колено, задрав полу шинели, примостил на ней клочок газеты, с карикатурой на кайзера, и, высыпав щепотку табаку, ловко скрутил "козью ножку". Облизнув сбоку, протянул.
   - А сам? - чиркнул спичкой Лангоф.
   - Не ку-рю, для других но-ошу.
   - Да? А табачок хороший, видать, сам сушил.
   Лангоф глубоко затянулся, тлевший огонек, вспыхнув, осветил его осунувшееся лицо, тонкие, с обгрызенными заусенцами пальцы, крепко сжимавшие "козью ножку". С германской стороны хлопнул выстрел. Пуля, просвистев, шмякнулась в дерево, сорвав кусок коры.
   - До-олжно на о-огонь. Да не га-асите цыгарку-то, жалко, оттудова всё одно не попа-адут.
   Лангоф прикрыл огонёк ладонью.
   - Я-то ладно, а ты за что пострадаешь? Всё равно ж не куришь.
   Конопатый тихо заржал.
   Затоптав окурок, Лангоф двинулся дальше. Обернувшись, он увидел, как часовой снова слился с березой.
  
   Молчаливый, заросший щетиной капитан Марков не терпел субординации, считая, что перед смертью все равны. Перед атакой он делился с офицерами водкой и, обходя изготовившихся в окопах солдат, приговаривал: "Не подведите, ребятушки..." Солдатам он был отцом, они не чаяли в нём души, и только Чернориз видел, как через два года при полном их равнодушии Маркова застрелит дезертир, которого он захочет отдать под трибунал. В землянке у Маркова собирались офицеры, за пыхтевшим самоваром, который раздувал сапогом его денщик, обсуждали военные сводки, новости из столицы, случалось, играли в карты. Компанию им составлял полковой священник. Молодой, благообразный, с рано наметившейся лысиной, он, ежедневно причащая умиравших, загрубел, а от его былой веры в справедливую войну не осталось и следа. Но он честно исполнял долг, уже не зная зачем. Иногда Лангоф выходил с ним вместе от Маркова, и они подолгу стояли у костра, разведённого под мерцавшими звёздами, глядя на черневшее впереди болото, опоясанное колючей проволокой.
   - Мне всё нравится в нашей вере, - закуривая, признался раз Лангоф. - Я не гонюсь за богатством, презираю наживу, а пустая церковь с запахом ладана, свечами и темнеющими ликами действует на меня умиротворяющее. Я бы ушёл в монастырь, благостную атмосферу которого много раз испытывал на себе, но есть одно но - я не верю.
   - Сейчас многие разуверились, - подтянув рясу, вздохнул батюшка. - Время такое.
   - А если там кто-то есть, - Лангоф ткнул цыгаркой в темневшее небо, - то не всё ли ему равно, верят в него или нет? Он же не кисейная барышня, которую, отвергнув, обидели, иначе, чем отличается от нас? Нет, святой отец, он вряд ли страдает мелочностью.
   Батюшка сдвинул брови.
   - Вольнодумство до добра не доведёт.
   - А война? Кровь? Зачем всё это? Или у Бога свои расчёты? А я думаю, если он и есть, то мы ему не нужны.
   - Мне такое нельзя слушать.
   - А разве мне можно убивать? Я, когда у австрияков высоту брал, двоих из револьвера застрелил, в упор, глядя в распахнувшиеся от ужаса глаза, а мне за это "георгия" дали. Не убий! А за "веру, царя и отечество", выходит, можно?
   Батюшка недовольно засопел.
   - Хотите, я вас исповедую? Легче станет.
   - А я что делаю? - Лангоф нервно затянулся. - Вы мне симпатичны, сидите с нами в окопах, дышите мёрзлым болотом. Мы каждый день вместе умираем, превращаемся в живые трупы, но всё это совершенно бессмысленно.
   - Не забывайте, мы присягали.
   - Слова, слова... Одни жируют, другие погибают, так не может продолжаться.
   Лангоф бросил цыгарку, затоптав каблуком, точно змею.
   - Присяга, - повторил батюшка. - А будущего никто не знает.
   - А если б знали? - Глаза у Лангофа вспыхнули. - Чтобы изменилось?
   Батюшка задумался.
   - Не знаю.
   - Вот именно. Ничего бы не изменилось. Также бы шли на бойню. - Лангоф зябко передернул плечами. - В конце концов, мы знаем главное - что умрём и поделать с этим ничего нельзя, в этом смысле мы все провидцы.
   - А больше знать и не надо. - Батюшка улыбнулся, тронув нагрудный крест, тускло блеснувший в ночи. - Однако холодает. Ступайте, а то простудитесь, я вам это предрекаю, не будучи пророком.
   Лангоф, вытерев прежде ноги о втоптанный в грязь пук соломы, нагнулся и скользнул в низкую землянку. В ней было тепло, Данила уже протопил печь и, разложив в углу дощатую постель, спал под шинелью. Барон смотрел на его безмятежное лицо, на грубые, мозолистые руки и жалел, что с ним нельзя поговорить, как с батюшкой, что Данила не представляет отдалённого будущего, а смотрит себе под нос, как пьяный, шаг за шагом бредущий неведомо куда, не поднимая глаз на дорогу.
   А чем он тогда отличается от всех?
  

1916

   Август. Лето почти распутало клубок своих дней, сделавшихся уже заметно короче. Получив с фронта месячный отпуск, Лангоф приехал в Горловку. Встречал его только Неверов, ещё издали комично размахивая шляпой. Неверов постарел, отпустив длинную седую бороду, стал похож на библейского пророка.
   - Старость - это возраст, когда всё наперёд известно, - перехватив взгляд Лангофа, говорил он, когда они сидели за накрытым столом. - И знаете, барон, у неё масса преимуществ. В старости не томит скука, не мучает отсутствие смысла, в сущности, она превращает в животное, вроде домашней кошки, которая только и делает, что греется на солнце и ловит мух.
   - Ну, вы ещё молоды, раз так спокойно рассуждаете о старости.
   - Выглядит кокетством?
   - Отчасти.
   - Ладно, бог с ней, со старостью. Но как там война? Победим?
   Лангоф покачал головой.
   - И я тоже так думаю. Несмотря на реляции наших газет. И во что это выльется?
   - В катастрофу. Готовьтесь к худшему.
   - Так я всегда готов. Чай, в России живём.
   Неверов хрипло рассмеялся.
   - В прошлом месяце приезжала жена вашего дворецкого, просила денег. Я дал, сколько мог. Сами едва концы сводим. - Неверов погладил бороду. - Помните, мы когда-то считали, страдания облагораживают. И что, стали вокруг глубже? Тоньше? Озверели только. Неделю назад шайку из наших крестьян поймали - грабили, убивали... Я не оправдываю, но и понять их можно - с голоду на всё пойдёшь, а им ещё семью кормить...
   Помолчали. Неверов прихлебнул из чашки.
   Голос у Лангофа наполнила желчь:
   - На фронте неспокойно, солдаты устали вшей кормить, а в Петербурге балы закатывают. Паркетные генералы кричат один громче другого. А политики?
   Он сердито фыркнул. Неверов подвинул ему стакан чая.
   - Благодарю, сахар на фронте роскошь, - позвякивая ложкой, отхлебнул Лангоф. - А знаете, Неверов, в глубине мне скучно. Да-да, невыносимо скучно, хоть и чувствую, что грядёт страшный год, и воздастся каждому по делам его. Но всё это не затронет сути, а что было, то и будет, и ничто не ново под луной. Вы меня понимаете?
   Неверов кивнул.
   - Меня батюшка там, на фронте, убеждает, что от пули в лоб спасает только вера. - Лангоф уставился в стол. - Может он и прав, только где её взять, веру-то?
   Неверов вздохнул.
   - А помните, молодого помещика, с которым в преферанс играли? Ну, с тем, что ещё ночью купались? Так в прошлом году застрелился из-за несчастной любви. Тоже, нашёл время.
   Лангоф закрыл голову руками.
   - А может, оно и к лучшему? Вот что, Неверов, достаньте мне морфию.
   Остановился Лангоф у себя в усадьбе. Пустой дом, полный призраков, пробуждал воспоминания. Мара, прибегавшая сюда в цветастом платке, живший на втором этаже Чернориз, последний визит Верова... Куда всё ушло? Зачем? Ночью, когда за окном ходили ходуном яблони, по обоям плясали лунные пятна - точно цыганка бесстыдно трясла обнажёнными плечами. Скрестив руки под головой, Лангоф смотрел в потолок с трепыхавшейся по углам паутиной и думал, что все живут прошлым, не сознавая настоящего, не ведая будущего. И тот же Чернориз не ушёл в этом далеко. А разве все заслужили жизнь, которую ведут? Разве не достойны большего? А тот, кто всё это устроил, должно быть, не имеет ни малейшего представления о справедливости.
   С этой мыслью Лангоф уснул.
   На другой день он долго валялся в постели. Уже вовсю било солнце, когда он спустился в сад и, зачерпнув из ржавой жестяной бочки воды, умылся. В листьях чахлой крапивы, безжизненно ощерившейся стрекалами, заблудившись, гудел чёрно-жёлтый шершень. Глядя на подсохшие листья, Лангоф вспоминал, как, обжегшись, мстительно бил их в детстве тонким ивовым прутом, топтал сандалиями поникшие, надломленные стебли. В солнечное пятно на рубахе села бабочка-шоколадница. Семафоря, задвигала резными коричневыми крыльями. Уловив, когда они сомкнулись, Лангоф осторожно схватил её двумя пальцами. Разглядев вблизи, выбросил. Бабочка стремительно запорхала над блекнувшей зеленью. Лангофу хотелось снова быть ребёнком, видеть буйные краски, чувствовать знойное дыхание степи, знать, что впереди долгая радостная жизнь.
   Но из бочки с водой на него смотрело осунувшееся лицо с потухшими глазами.
   Оставаться дольше в заброшенной усадьбе стало невыносимо, и Лангоф пошёл в Горловку. Деревня опустела, мужиков мобилизовали, овдовевшие бабы потянулись в город. Грязь, одичание. Посреди безлюдной дороги, привстав, били крыльями гоготавшие гуси. Один, пластая выгнутую шею, смешно побежал, неуклюже переваливаясь на коротких лапках.
   - А вот огрею! - поднял палку Лангоф.
   Гусь зашипел, отступая.
   На улице ни души. Лангоф хотел было постучать в первый же дом, расспросить, рассказать. Но о чём? Он представил, как хозяева будут выдавливать междометья, поглядывая куда-то через его голову, и подумал, что разговора не получится. Тропинка, на которую свернул барон, вела в редкий подлесок. Пахло соснами. Кругом валялись высохшие, раскрывшиеся шишки. Выкурив из дупла, краснозевые вороны с криками гоняли по кустам кургузого, сонного филина. Под ноги Лангофа легло серо-жёлтое перо. Повертев в руках, он воткнул его в шляпу. На счастье.
   Побродив по окрестностям, Лангоф пытался пробудить в себе воспоминания о проведённых годах, но, странным образом, ничего не испытывал. Его сердце билось по-прежнему ровно, а мысли были далеко. Наконец, ноги сами вынесли его к дому Неверова. Хозяин, в рваных шерстяных носках и тёплом байковом халате, принял его на веранде, жестом предложив глубокое кресло. Несмотря на ранний час, он был уже под хмельком. Лангоф, как недавно в Горловке, совершенно не знал, что сказать, ему казалось, вчера уже обо всём переговорили. Он молча вертел шляпу с пером, а Неверов, будто не замечая его смущения, принялся за старую песнь.
   - Каждому отпущены свои деньки счастья, - кряхтел он. - У кого детство золотое, у кого юность бесшабашная. А я, видать, создан для старости. Всю жизнь торопился, а теперь словно ярмо сняли, всё стало ясно и просто. Почему? Да потому что зверь умер, и человек остался наедине с душою...
   - Вам бы проповеди читать.
   Лангофу сделалось тяжело. Неверов обиженно засопел.
   - Не сердитесь, дорогой, вы у меня одни остались, - примирительно сказал Лангоф. - Я вам до слёз рад.
   Лицо у Неверова просветлело. Лангоф скрестил ноги под шляпой на коленях.
   - А старость не связана с возрастом, вот у меня, когда засыпаю, в последнее время крутится одно и то же: "Я смотрю в окно. На улице - революция! А мне всё равно". Эх, Неверов, я устал, я смертельно устал.
   Вздохнув, Неверов уставился на него влажными, телячьими глазами.
  
   Когда Лангоф возвращался на фронт, леса уже ржавели, а берёзы побросали листву. Вагон мягко качало. Глотая вёрсты, стучали колеса. На остановках из солдатского вагона доносились похабные частушки, было слышно, как надрывалась гармонь. Попутчиком у Лангофа оказался казачий есаул. После ранения он лежал в госпитале в Москве и теперь сравнивал её со своей станицей.
   - Красивая, но дюже большая - жить неудобно.
   - Это почему? - вяло поддержал разговор Лангоф, разморённый покачиванием.
   Есаул разгладил фуражку с красным околышем.
   - У нас все знакомые, выйдешь - здороваются, а в Москве все чужие. И не любят друг друга, толкаются, орут. Одно слово, мужики. Не зря мы их в пятом году пороли.
   Лангофу случалось бывать по делам на Дону. Он вспомнил чубатых загорелых станичников, их грубые шутки, задиристые нравы.
   - Да уж.
   Он отвернулся к окну. Мелькали дорожные столбы. Вёрст двадцать проехали молча. Навстречу уже попадались эшелоны с ранеными. Прогромыхал вагон с пленными немцами.
   - Эх, порубал бы всех! - проводив его налившимися кровью глазами, крикнул в сердцах есаул. Он инстинктивно потянулся за шашкой. Лангоф посмотрел с удивлением.
   - Они мою сотню из пулеметов посекли, - встретил его взгляд есаул. - В крошево.
   - На то и война.
   - Война? - Казак зло дёрнул шеей. - Боя не приняли, расстреляли нас на скаку, а как с коней попадали - добивали очередями. - Заскрипев зубами, он наполовину вынул из ножен шашку, тронул пальцем остро блеснувшую сталь. - Ну, ничего, ещё сочтёмся...
   Лангоф закурил. Угощая, протянул портсигар. Мельком заметил почерневшие короткие пальцы, мявшие папиросу.
   - А знаете, есаул, с годами война изменится. Английские танки уже сейчас давят проволочные заграждения. А в следующих войнах не будет никакой конницы, никаких штыков. Убивать будут из дальнобойных гаубиц или сбрасывая бомбы с аэропланов. Ни крови чужой, ни мук... Война станет вроде забавной игры, про которую интересно пишут газеты.
   - Типун вам на язык! - Есаул почесал эфесом подбородок, который двоила ямочка. - Какая ж это война - забодай её комар! - чистое убийство.
   В соседнем вагоне низкий грудной бас запричитал "Отче Наш". Есаул размашисто перекрестился. "И избави нас от лукавого", - механически повторил про себя Лангоф. Набирая обороты, поезд мчал на запад.
   И снова фронт. Полесье, траншеи, смерть.
   Октябрь выдался инеистым, холодным. Утром, просыпаясь, солдаты, кривили рты, откусывая заледеневшие за ночь сосульки на усах, разгоняя кровь, хлопали замерзшими в перчатках руками. Обморозив уши, тёрли побелевшие мочки. А из под шапок - колючие взгляды: "Жили, не тужили, зачем нас сюда пригнали?"
   В землянке было накурено, воздух тяжёлый, смрадный. На лавке в каракулевой папахе храпел под буркой вестовой из штаба, доставивший срочную депешу.
   - Завтра атакуем, - прочитав её, мрачно объявил Марков.
   - Лезть на пулемёты? - не выдержал Лангоф. - Только людей зря положим.
   Марков пожал плечами.
   - Им виднее. Возможно, отвлекающий удар.
   В углу офицеры резались в карты. Промокая платком вспотевшую, в красноватых жилках плешь, дул чай полковой священник.
   - Странное существо человек, - подсел к нему Лангоф. - Может, последний денёк по свету гуляет, знает, что завтра лежать ему на нейтральной полосе, уткнувшись в сырую землю, а он радуется, что козырной шестёркой туза зарезал.
   - Забыться хотят, - налив в блюдце чай, подул на него батюшка. - Мне завтра под пули не лезть, и то страшно.
   - А ведь и в мирное время так. Блаженны, в ком есть азарт! Это же счастье умереть, пока он не пропал.
   - Э, опять вы за старое, - зачмокал губами батюшка. - Верьте в Бога, надейтесь на Царство Небесное... А иначе как?
   Лангоф вздохнул.
   - Так забыться не у всех получается.
   Неожиданно батюшка накрыл его руку мягкой ладонью.
   - Да не изводите себя. Вы угодны Богу.
   - Откуда вам знать?
   - Это по всему видно. Знаете, кто мой любимый персонаж в Библии? Иов многострадальный.
   Лангоф посветлел.
   - Хороший вы человек, святой отец. Глядя на вас, и в Бога поверишь.
   На столе появилась водка. Встав, со звоном сдвинули стаканы, так что в воздухе перелетели капли.
   - За Россию!
   - За государя-императора!
   - За победу!
   Не садясь, повторили...
  
   Из офицерской землянки Лангоф вернулся пьяным.
   - На парад стараешься?
   Данила уже почистил его мундир с выпушками и теперь до блеска тёр золочёные пуговицы.
   - И правильно молчишь. Когда он будет, парад-то? - Хмельные глаза Лангофа загорелись. - А может, и без нас пройдёт... Ну, дай что ли примерить.
   С трудом попав в рукава, Лангоф встал перед треснувшим ручным зеркалом, которое держал Данила.
   - Нравлюсь?
   Данила кивнул, слегка наклонив зеркало.
   - Держи ровнее! - Лангоф повернулся боком, задирая горкой погон на плече. - Так мы завтра в бой и пойдём, будто на парад. - Подмигнув себе в зеркале, скривился: - А знаешь, брат, что избавляет от иллюзий?
   Данила пожал плечами.
   - Пуля.
   Атаковали на рассвете. Серые шинели полезли из окопов, густой россыпью засеяли перепаханное снарядами ничейное поле. Приготовив ножницы, уже кромсали проволочные заграждения. Давно пристреленные немецкие орудия грозно молчали, потом залпом ошпарили картечью. Всюду замелькали чёрные мухи. Застрекотали пулемёты. Под кинжальным огнём роты залегли. Через минуту стало ясно, что атака захлебнулась. Оставляя раненых, поползли назад. Обессиленные, сваливались в окопы. А ураганный огонь не прекращался. Снаряды ложились кучно, а один, пущенный вдогон, разорвался в траншее, сразив осколками полкового священника. Чернориз смотрел на громоздкий, съехавший набок крест, на окровавленную рясу, торчавшую из-под накинутой сверху солдатской шинели, переводил взгляд на скорчившегося рядом Лангофа и не мог понять, отчего тот, обхватив голову, плакал, мелко сотрясая плечами.
   Марков оказался прав. Благодаря отвлекающему удару казачьи части южнее прорвали фронт, уйдя в глубокий рейд по немецким тылам. Марков подал рапорт, докладывая, что в связи с тяжёлыми потерями полк нуждается в немедленном переформировании. Сообщив об этом офицерам, он попросил Лангофа задержаться.
   - В других ротах неспокойно, - хмуро сказал Марков, когда они остались одни. - Офицеры жалуются, много недовольных, социалисты ведут подрывную деятельность. Вы им симпатизируете?
   - И потому покрываю? Нет. Но я их понимаю.
   - Я тоже! - вскочил Марков. - Половина состава выбыла. А войне конца не видать. Хотите кипятка? Самовар ещё горячий.
   Открутив вентиль, Марков обжёгся, чертыхаясь, наполнил два стакана.
   - Слышал, вы у себя в поместье преобразования затевали, быт крестьянский налаживали...
   - И потому заподозрили?
   - Я не к этому. Любопытно просто, вот вы за мужиков всей душой, а, знаете ли, что они вас, дай им волю, первого же и расстреляют? И социалисты за милую душу к стенке поставят, и глазом не моргнут. Им кажется, они за народ мстят, а их на это ущербность толкает. Вам нужна власть?
   - Нет.
   - Мне тоже.
   - Это потому, что у нас она от рождения.
   - А вы хотите, чтобы из грязи в князи? - Марков сделал глубокий глоток, краснея, стукнул стаканом о стол. - Конечно, среди социалистов есть искреннее, так и среди вельмож они редко-редко попадаются. Монархист или социалист - ни о чём это не говорит, важно другое - крыса ты или человек, а в обносках, или звёздами на груди блещешь - дело десятое. И всегда так было. Людей, правда, всё меньше.
   - Зато крыс больше.
   У Лангофа задёргалось веко.
   - Ну-ну, Алексей Петрович, - по-отечески похлопал его по плечу Марков. - Я же вижу, вы - человек. Ладно, ступайте.
  

Ноябрь 1916

   В сырой землянке при свете тускло мерцавшей керосиновой лампы Лангоф играл в карты с кряжистым штабс-капитаном, прибывшим в полк с инспекцией.
   - Мне сегодня везёт, - улыбнулся барон.
   Где-то наверху, совсем близко, разорвался снаряд. Штабс-капитан вздрогнул:
   - Да, вам действительно чертовски везёт...
   Возле Лангофа высилась горка банкнот.
   - А знаете, оставьте их себе, - отодвинул он её на середину стола. - Я всё равно не знаю, что с ними делать.
   Штабс-капитан удивлённо сощурился.
   - Ну, если вам унизительно моё предложение, считайте, что я играл нечестно.
   Лангоф надел фуражку.
   - Здесь душно, не желаете проветриться? Чудесная ночь.
   Штабс-капитан мотнул головой со всклоченными седыми волосами.
   - Ну, как хотите. Данила!
   На пороге вырос Чернориз.
   - Позвольте откланяться, - обернулся к штабс-капитану Лангоф. - Завтра переводят в тыл.
   В окопах царила холодная слякоть. Меркло поблескивал штык у часового, впереди, до проволочных заграждений, вспыхивали редкие огни. Лангоф шёл впереди, медленно, вглядываясь в лица спящих солдат, за ним семенил Данила. Окопы были вырыты под прямым углом, и Лангоф решил срезать путь, выскочив на нейтральную полосу. Чернориз, согнувшись, побежал за ним. Оба услышали свист снаряда, не успев броситься на землю. Разорвавшись, он накормил обоих осколками. Один на двоих. Опрокинутый навзничь Лангоф широко раскинул руки, точно собирался обнять темневшее небо. Он ещё успел представить, как завтра их будут рассматривать со звериным любопытством те, кто, ещё задержавшись на свете, продолжат играть в жмурки со своим будущем. Они обступят образовавшуюся от взрыва воронку, всматриваясь в мёртвые лица, снимут фуражки, которые прижмут к измазанным грязью кожаным тужуркам, станут мелко креститься, бессильно отводя от себя смерть. А потом молча разбредутся, продолжая тянуть свою лямку.
   - Что же ты... - обернувшись, прошептал Лангоф.
   Но Данила Чернориз его не услышал.
  
   Июль - Октябрь 2013 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
   56
  
  
   56
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"