Я хорошо помню, тот дождливый осенний вечер, когда впервые услышал о философии потерь. Ее развивал Иосиф Арбисман, наделенный, как все художники, особой остротой видения, в беседе, мерно льющейся вместе с терпким, тягучим вином.
Если Шопенгауэр заставляет нас понимать мир через волю, Фрейд - через сексуальность, а Хёйзинга и карточный шулер - посредством игры, то увлеченность приятеля, позволила мне на мгновенье увидеть его сквозь призму утрат.
Мы уже обсудили влияние малых голландцев, забытые строки акмеистов и удушливые романы прошлого века, когда прозвучало его резюме: "Это у людей много языков, а у времени он один - язык потерь". После этой грустной банальности последовала долгая пауза, и я, признаюсь, с затаенным неудовольствием уже ждал Цицероновских "esse videatur". Но я ошибся. Мне трудно сейчас передать интонации, которые навсегда переплелись у меня с неизбывной печалью еврея и жестами, которые значат больше слов. Употребляя идиому евреев, это надо было слышать. Я ограничусь фабулой рассказа - он сложился под влиянием его монолога и винных паров, - который иллюстрирует концепцию "потерь". С незначительными отклонениями - за их незначительность я ручаюсь - вот он.
Повествование ведется от первого лица. Некто, болезненно замкнутый, страдающий опасной погруженностю в себя, начинает замечать пропажи, таинственные исчезновения из своей жизни. Поначалу они едва проступают в череде будней. Однажды в гостях, разделяя скуку хозяина, он играет в шахматы. Тикают часы, передвигаются валкие фигурки. Он готовится решить партию одним страстным ударом по памяти подводя к нему позицию. Противник, как слепой, следует его плану, и вскоре возникает желанное положение. Оно уже таит выигрышную комбинацию, которая вызывала бурю мальчишеского восторга. Он силится вспомнить ее, но память отказывает ему. Пытается отыскать ее за доской, измученый, приглашает соперника.
"Тихий ход?" - удивленно морщится тот.
В скверном предчувствии герой роется в справочниках. Зрительно восстановив страницу, он еще верит в тот ход с восклицательным знаком. И действительно, вскоре он разыскивает ту страницу. Ход на ней отсутствует. Мелочь, пустяк, каприз памяти. Но герой слишком мнителен, чтобы так думать. Ему здесь мерещиться знак.
Следующий акт переносит нас в театр, где молчание всех подчеркивает одиночество каждого. Дают оперу, которую протагонист не слышал уже много лет. Он весь - предвкушение дивной арии, главной в этом сочинении. Но он ждет напрасно. Ария исчезла. На этот раз ему хватает благоразумия не обратиться к соседу: он уже смутно догадывается.
В дальнейшем потерянные детали пейзажа становятся все осязательнее, примеры исчезновений - все обыденней. Так, он уже давно не замечает усатых и толстых жуков - куда они делись? - которые, пробуждаясь к маю, нелепо кружились в нежной зелени и, жужжа, бились под рукой. А ведь их призраки продолжают в нем жить, как и радость от синего воздуха, высоких небес и принесенной ими весны. Или нет? Или ему это только кажется?
По аналогии с дежа вю, врач объяснил это чувство давно утраченного переутомлением. Но герой не верит. Он полагает, что шахматный ход, оперная ария и майские жуки являются элементами чего-то большого, что постепенно исчезает из его мира, они - части меркнущей для него мозаики. В этом и состоит правда его жизни, ее незамутненная простота.
Утраты меж тем нарастают лавиной, он обнаруживает их на каждом шагу. Или взгляд его становится пристальнее? Мир вокруг сужается, его краски тускнеют. "Вначале, когда чего-то много, расстаешься легко, незаметно, - вращая меж ладоней бокал, прояснял это состояние Арбисман. - Горечь проступает, когда остается мало, когда в душе, как в колодце, покажется дно".
Тоскуя по прошлому, протагонист постепенно осознает, что вор - само время, что оно обкрадывает с первого вздоха, что все бьются в сотканной им паутине потерь. Ветерком по полю одуванчиков проходит первая любовь, космос родителей, верность друзей. Время - не текущая мимо Гераклитова река, но скорее - заливающая островок жизни. Смерть же является кульминацией пропаж. Таков открытый протагонистом закон. Легко поддаться искушению и облечь его в вульгарное "утраченные иллюзии" или спрятать в дымовую завесу "старости". Но суть его лучше определить от противного. Если у Платона душа постепенно "припоминает", то душа "человека теряющего" - непрерывно "забывает". Герой одновременно боится и ждет новых исчезновений, как больной - признаков неизлечимой болезни. Такова тема hominis predentis, такова тема рассказа. Остается лишь уточтить его место действия.
Да и нужно ли?
Интересную своей противоположностью мысль высказала мне одна знакомая, находившаяся, я думаю, под влиянием Джелаледдина Руми. Когда, передавая сюжет, я дошел до финала, звучащего как: "Теперь я смиренно слежу за пропажами и тихо жду, когда исчезнет мое вконец опустошенное "я"", то она, перебивая минор этого аккорда, заявила с уверенностью пророчицы или - чего здесь было больше? - безаппеляционностью женщины: "Неправда, когда отсеется лишнее, останется подлинная сущность - оголенное "я"!" А позже мы расстались. Навсегда исчезли друг для друга. И я даже не знаю, с такой же философской невозмутимостью отнеслась она к нашему разрыву, как к утратам выдуманного мной персонажа.
Сейчас, по прошествии стольких лет, мне хочется в финале изменить судьбу героя, и я приведу здесь несколько версий.
Первая из них это скорее литературный ход. Под занавес выясняется, что некто, назовем его теперь Лостманом, больше для определенности, чем привнося сюда символ, читал дневник, который вел в юности. (В повествовании, носившем до этого исповедальный оттенок, совершается естественный переход от первого лица к третьему). И герой уже не воспринимает своего юношеского отчаяния, ведь взамен всех утрат он обрел наконец себя. Или с годами у него притупилась острота зрения, утратилась способность замечать утраты? В одном из вариантов он даже не узнает своего почерка. Подобная развязка, однако, представляется мне слишком реалистичной, чтобы претендовать на правдивость.
Согласно другой версии таинственные исчезновения и вызванный ими ужас потерять все чувства, медленно, но с неизбежностью ночи, гаснущий свет, намекающий на иное представление - все это атрибуты кошмарного сна. Философии в этом случае отводится роль служанки литературы, с ее наваждениями и галлюцинациями.
В третьей гипотезе, к которой я все больше склоняюсь, явь выступает как сон наизнанку. И действительно, если мы, как считали древние, всего лишь герои чужих сновидений, то почему бы Сновидцу, в отличие от нас управляющему снами, не возместить нам однажды утраченного? Ведь даже в наших неумелых снах возможны возвраты прошедшего, утраченного, казалось бы, навсегда. Соблазненный идеями одного монаха из Умбрии, считавшего, что для Бога возможно сделать Небывшее Бывшим (а значит, Он способен вернуть и прошлое), Лостман ждет чуда повторенья. Вернул же Господь Иову его пропажи. Надеялся же на прижизненную компенсацию Кьеркегор. Пока же, рассуждает герой, на скрижалях стирается запись Бывшего, в этом и состоит разгадка исчезновений.
Наконец, комбинируя версии, можно предложить еще одну. Если жизнь - сон, а смерть - лишь пробужденье, то, быть может, там, за напрасно пугающей чертой и наступит повторенье. Быть может, там вновь распустится, поблекшая при жизни, красота. "Когда ты рождаешься, мир, как подсолнух, поворачивается к тебе стороной чувственной, когда умираешь - костенеющей, где царит боль утрат и пропаж - перефразирует герой Лао-цзы. - Утраты не закаляют, но - заставляют окаменеть...".
Бедняга Лостман, обреченный метаться по крыше затопленного дома! Неужели тебе суждена отрешенность философских учений? Неужели тебе не проклюнуть своей бесконечно скудеющей, сжимающейся скорлупы?
Перечисленные варианты лежат передо мной. Но я не знаю, какой предпочесть. Выбор любого обрекает создать законченного Лостмана.
А это значит - навсегда потерять его.
(лат.) Надо полагать.
(лат.) Человек теряющий.
На схожие рассуждения я натолкнулся позднее и у Майстера Экхарта, утверждавшего, что для познания Бога необходимо "освобождение от всех вещей" (Gelassenheit). Я прочитал у него, едва ли не путая его "спокойствие" с хайдеггеровской "отрешенностью от вещей", что чем больше ты погружаешься в забвение, в сокровенный и тихий мрак, тем ближе ты к Богу, ибо - дальнейшее настолько же поражает меня, насколько и очевидно, - Богу противно творчество в образах.
Если только Книга Иова не описывает кошмар богача из земли Уц, вместе с явью обнаруживающего утраченное.
Известные слова из "Дао дэ цзина": "Так ребенок по рождению немощен и слаб, но ему предстоит жизнь, а крепкий старик обречен на смерть".