Я уже не помню, кто первым сообщил мне о Городе. Я не знаю, был ли он моим врагом или другом, не знаю, было ли Священное имя обронено невзначай или с умыслом. Как давно это было! Возможно, тогда же я услышал, что Город находится где-то на юге, что его отделяет море зыбучего песка, песни которого, слушают по ночам высокие звезды да выползшие из дюн змеи. Я узнал также, что Город населяют отважные беглецы, те, кто добрался до края света, что руководят ими мастера, постигшие суть вещей, и оттого в нем царит райское благополучие.
Конечно, я не поверил. Как может существовать тишина посреди рокота, как может быть спокойной капля, когда волнуется море? Орды кочевников сотрясают теперь наши границы, словно саранча, истребляя цветущие нивы, а в самой Империи - раскол. Как можно достичь согласия, когда толпы пророков не боятся искажать слова Рожденного Девой? Но именно недоверие и заставили меня седлать скакуна. В моих жилах течет кровь любопытных, а в подвалах скопилось достаточно золота, чтобы не прилепляться к нему.
Должность при дворе - вот что вчера обещал мне царский гонец, и я должен был покинуть родные Фессалоники - ведь я давал клятву. Но слухи летят быстрее гонцов, и я уже знал, что Император грозил мне опалой.
Так не все ли мне равно, в какую сторону скакать?
Приставленный ко мне соглядатай - о, наши мерзкие нравы! - вольноотпущенник, живущий на половине челяди, попробовал задержать меня.
Мой кинжал изуродовал ему лицо...
Как-то вечером, когда много дней уже отделяли меня от дома, я сидел в приграничной корчме - мой угол освещал настенный факел, - и думал, что гонюсь за секретом Города, точно алхимик за философским камнем. "Вот он, клятвопреступник!" - раздалось вдруг над ухом. Убийц было трое. Ими руководил жирный колхидянин из пятой турмы бессмертных, и тени от факела удваивали их число.
Потом, уже умирая, колхидянин шептал имя Императора, остальные - проклятия...
Все дороги ведут в Рим, и я, воспринявший эту поговорку буквально, вскоре оказался в Вечном городе. Глуховатый наместник Св. Петра благословил меня дрожащими перстами. Кто был им тогда? Какой по счету Пий или Григорий? Там же, в Риме я получил знамение. Я увидел во сне бегуна, рассекавшего воздух спиной. К тому же он - я видел это отчетливо, будто с трибуны огромного цирка - бегал по кругу. Однако его лицо выражало довольство. И тут я услышал голос: "Ты найдешь, что ищешь!"
В Провансе, на торговой площади, я присутствовал при казни молодой колдуньи. Она вопила, что в перевернутом мире, куда рано или поздно мы все попадем, будет так же безжалостна к своим судьям. Злость исказила ее черты, когда стражник поджег ее костер. Собравшиеся с улыбкой ждали последних признаний ведьмы, а я ускакал прочь, прежде чем раздались стоны - эта единственная исторгнутая болью истина...
Еще много бедствий выпало на мою долю, еще множество воплей коснулось моих ушей! На постоялом дворе Кордовы меня укусила собака, и я, опасаясь бешенства, которым меня могло наградить это, самое философское, по утверждению Платона, животное, лечился обильным возлиянием в трактире, щедро тратя содержимое кошелька.
Я лечил подобное подобным, ибо разве опьянение не подобно безумию?
Мои собутыльники хвастались морским разбоем и, отчаянно сквернословя, уверяли меня, что Город, который я ищу, находится в пустынях Африки. Эти дети сатаны перевезли меня, мертвецки пьяного, в трюме своего корабля от одного столба Геракла к другому. Возможно, они хотели выставить меня на невольничьем рынке, но скорее - ради смеха. Когда хмель испарился, я увидел стоящее в зените, белое, как мрамор, солнце, и море песка. "Каждая песчинка - это частица времени, - подумал я. - Сколько мне шагать, прежде чем я встречу Город?"
Где-то в Тунисе, посреди возбужденной толпы, сверкал глазами прокаженный мавр. Размахивая кривым ятаганом, он кричал, что познал Бога. "Этого никому не дано", - возразил я. Тогда, звеня колокольчиками, он бросился на меня, и мы долго бились, прежде чем мой клинок заткнул ему глотку.
Арабы вокруг улюлюкали, но, расступаясь, пропустили меня...
...Все реже стали встречаться колючие кустарники, исчезли верблюды и скользкие, как мысли богословов, змеи. И тут на краю пустыни я увидел Город. Янтарное солнце стремительно садилось, и тени кипарисов потянулись вперед к чугунным воротам, облизывая глухие замки. Палящий зной разбился о стены, проходя которые, я почувствовал себя особенно одиноко - ведь я был единственным пришельцем.
По улицам разливалась варварская речь: широкие скулы выдавали сарацинов, а кожа грязного золота - жителей Поднебесной. "Их женщины, рожая, призывают разных богов", - подумал я, встретив черных, как ночь, эфиопов, и курчавых пожирателей нечистот, закрывающих рот выцветшими тряпками. Но я не заметил церквей, мечетей или синагог, никаких следов капищ, с их заблудшими жрецами. Также я не обнаружил в Городе часов - ни водяных, ни песочных, ни солнечных.
Уж не пытаются ли его граждане укротить время?..
А ближе к ночи, когда ущербная луна положила на мостовые свой бледный свет, мне почудилось, будто в толпе мелькнула ухмылка моего знакомца, когда-то поведавшего мне о Городе. Но, плутая в переулках, я счел ее игрой воображения.
Я думал, почему такого могущественного Города нет на картах и в книгах, когда уперся в стену из бурого кирпича. На пороге дома расчесывал бороду чернявый горожанин, жестом приглашавший войти. Внутри было тихо, как в склепе, стены, разрисованные глазастыми ящерицами, пахли дьяволом. Тряхнув ушной серьгой, бородач назвался ван Ориным и, указав на горбатое кресло, предложил кальян. Я согласился, отметив про себя, что его латынь лучше. Ван Орин опустился в гамак. "Точно паук в паутину", - подумалось мне, пока ароматный дурман, зажигал радугу галлюцинаций.
Я спросил, как называется их Город. В ответ он произнес какое-то загадочное слово. "Приют усталых путников - так приблизительно переводится оно на греческий" - "Или пристанище бродяг", - выдохнул я. "Может быть, - безразлично кивнул ван Орин. - Сегодня оно одно, а завтра им окажется "выход из пустыни", "цветок персика" или "острое копье""
"Это напоминает мне тайное имя еврейского Бога", - усмехнулся я.
Не моргнув глазом, он утвердительно кивнул.
Меня не оскорбило кощунство его сравнения, слушая его, я подумал, что в словах не больше смысла, чем в молчании.
"Слова - это паломники, - эхом откликнулся ван Орин, - в поисках смысла нам остается брести за ними..."
Его борода протыкала дым, в котором огнем вспыхивали глаза.
"Но мы не сидим, сложа руки, - наши поэты сочиняют стихи, варьируя размер так, что концы строк рисуют облака, крылья бабочек, профили почтенных граждан, а ученые считают комбинации, в которые могут сложиться буквы всех языков..."
Я вспомнил вдруг фокусника, который ловко метал просяные зерна сквозь игольное ушко. Он надеялся произвести впечатление, но в насмешку его наградили мерой проса, чтобы он вдосталь упражнялся.
Мне сделалось не по себе.
"У каждого свое поле, - гнул между тем ван Орин, - неизвестно ведь, где собака зарыта, неизвестно из каких слов сложится смысл..."
Я быстро спросил о его деятельности. "Составляю палиндромы, - погладил он бороду, - это древнее искусство, с которым связано множество историй..."
Его губы шевелились, но я уже не слушал. Я думал, что проделал путь длиной в молодость только затем, чтобы придти к нелепости. Мне вспомнилось жирное лицо колхидянина, перевозившие меня пираты, колдунья на костре... О, мой злой рок! Претерпеть столько невзгод, чтобы найти смысл в пустой забаве! Нет, уж лучше гнев Императора и коварство придворных интриг...
Недавно кто-то сообщил мне, что степняки обратили Фессалоники в пепел, но известие меня не смутило. Я узнал также, что Император умер, а новый благоволит ко мне. Но мне все равно - вот уже двадцать три года я живу в Городе. Выводя последнюю фразу, я подумал, что все еще не забыл о времени. Я принадлежу к секте ван Орина, и недавно поразил учителя - или он только сделал вид? - открытием самого короткого палиндрома: "я".
Но изредка я все же порываюсь уехать.
"Какой ты нетерпеливый, - удерживают меня тогда горожане, - а вдруг именно сегодня тебе откроется смысл?"