Внизу колыхалось темное небо, по которому сеть из облаков тянула багровую луну. Оседлав стул, мужчина без возраста скрестил на спинке худые руки.
"Отметьте, что я добровольно, - кашлянул он в кулак, - я к этой встрече давно готовился..."
"Ну, ну... - захихикали слева. - А кто за врача цеплялся? Пришлось даже придушить... И потом всю дорогу дулся, ворчал: "О чем говорить с палачом...""
"Он поэт?" - донеслось справа.
"Писатель"
Мужчина заерзал.
"Ну да, палачом... А как же к вам обращаться?"
"Зови меня Кривоед... - прозвучало слева. - А моего коллегу, - он замялся, делая невидимый жест, - Правосуд..."
Мужчина уперся подбородком в ладони. Его лунная тень вытянулась на потолке в острый угол.
"Все вышло так неожиданно, я будто со сна..."
"Надо же, - передразнили слева, - давно готовился, а теперь - неожиданно..."
"И все так, - поддержали справа, - уже умерли, а думают, как на них посмотрят..."
Растерянно моргая, мужчина уставился в прозрачный пол, сквозь который обратной стороной щерилась луна.
"Ну, чего воды в рот набрал... - промурлыкали справа. - Расскажи, как провел годы... И не торопись - у нас нет времени..."
"У нас - вечность..." - откликнулись слева.
Вздрогнув, мужчина развел руками:
"Так я даже не знаю, с чего начать..."
"Да хоть с последней минуты... Ты подумал: "Когда Пушкину было столько лет, сколько мне, он уже тридцать три года, как умер..." А тут появился Кривоед..."
У мужчины заблестел пот, достав платок, он медленно промокнул шею.
"Верно, так все и было... Я подумал про Пушкина... И у меня возникло ощущение, будто все что я делал в жизни - я делал без понятия, а все что в ней понял - к делу не относится..."
Он смолк.
"Ну, продолжай, продолжай, - нетерпеливо раздалось справа. - Не заставляй клещами тянуть... Что до этого было? Раньше?"
"А до этого я перенес инфаркт..."
"Это не существенно..."
Слева захохотали.
"Умирать - дело житейское... Давай лучше про любовь... Расскажи, как ты стал мизантропом..."
"Мизантропом?"
"Ну да..."
Мужчина прикрыл рот ладонью.
"Ах, это..."
И стал грызть ногти.
"Мне тогда сорок стукнуло... Возраст для мужчины критический..."
"А для женщины?"
Мужчина поморщился.
"...и стал я все чаще себя спрашивать: любил ли меня кто-нибудь? А я? Нет, не все эти страстные романчики, не пронафталиненное супружество, и не дети, которые смотрят тебе в рот, думаешь - слушают, а они считают съеденные куски... Я спрашивал, была ли в моей жизни бескорыстная, светлая любовь? Может, родители? Так ведь тоже свое тянули..."
Он устало махнул.
"Странно, - шелестя бумагой, перебил Правосуд, - а вот мать твоя, помнится, все убивалась: "Как теперь сыночек без меня останется, он же такой неприспособленный... ""
Мужчина пожал плечами.
"А ты, значит, думал, что она любила только свое иссохшее, дряблое тело и, как все старухи, говорила лишь о болезнях?"
"Да так оно и есть... - вскочил мужчина. - Точнее, было..."
"Ладно, оставим это... А жена?"
"Что, жена?"
"Разве ты не говорил ей через десять лет брака: "Как можно спать с родственницей?" И радовался, когда она завела любовника... Еще бы - такой козырь! Чему удивляться, что ее на похоронах не было..."
Мужчина опустил глаза.
"Какой скромный... А раньше другим был... "Невозможно противиться тому, что действительность всегда права..." Твои дневники?"
Мужчина кивнул.
""Есть, спать, размножаться... Быть выше этой программы - трагедия... Лучше, как звери, не рассуждать, проживая в природной кровожадности...""
У мужчины стала дергаться шея.
"Себя-то к зверям не причислял... Это пусть другие гнезда вьют, мед собирают... А теперь отмалчиваешься - боишься, как бы в темный чулан не заперли..."
Мужчина вскинул голову.
"Ладно, черт с вами, делайте со мной что хотите... Да, я мизантроп! Эта жизнь - не жизнь, а сплошное вранье... И людей она делает хуже животных... Только притворяются людьми , а у самих ни чести, ни совести, ни любви, ни жалости... Одна только злоба и зависть..."
"Вот разошелся... - снова захихикали слева. - Обидели мальчика-неудачника..."
"Да при чем здесь неудачник! Подумаешь, не получил признания... Ну пусть меня Бог талантом обделил, из-за чего злобствовать? Мелко это, глупо... Моцарта в общую могилу кинули, Гумилева убили... Я в искусстве не новичок, думаете, не знаю, как оно делается? Гениев-то больше, чем кажется, только, кто их помнит? Сто миллиардов по земле прошло, а сколько известно? Ну Гомер, ну Шекспир... Остальные, выходит, бездарности? А классики? Взять хоть Лермонтова - мальчишка, посредственность, не опубликуй его бабка за сто рублей первое стихотворение, так бы и сгинул..."
Он вытянул ладонь, которая легла на колено, как кленовый лист.
"А как я начинал! Думал, мысль сама по себе пуста, ее нужно оречевить, оглаголить... Писатели для меня были пророки, я перед словом преклонялся, а вышло вон оно что..."
"А что вышло?"
"Будто сами не знаете - гадость вышла, мерзость..."
"Это ты про заказные статейки?"
"И про них тоже... А куда деваться - тело-то само по себе живет..."
Он посмотрел перед собой, точно в зеркало.
"А вы думаете, остальные шедевры создавали? Из их книг можно сложить вавилонскую башню, только никакие это не шедевры... Пока живы, их превозносят, а умрут - забудут всех, всех до единого..."
"С этого момента, пожалуйста, подробнее..."
"Можно и подробнее..."
Он уже совершенно успокоился, потер руки, будто мыл их под струей воды.
"А что такое подробность? Бывает, слово опережает действие, бывает, наоборот. Как повествовать - у одних годы умещаются в строчку, у других обед растягивается на страницы..."
Он встал, сделал несколько шагов, опять сел.
"А главное, мир с годами отступает все дальше, оставляя наедине с воспоминаниями... Только можно ли им верить? Память подводит, воображение разыгрывается... Я вот в детстве застенчивый был... И решил у зеркала тренироваться - глядел до тех пор, пока отражение не отводило глаза... Так вот теперь мне кажется, что самого себя мне удавалось переглядеть, но других - нет..."
"Так оно и было..."
"Да? А первый поцелуй? Как под ее окнами до утра бродил..."
"Чистая выдумка... Она тогда рассмеялась: "Дырку в окне проглядишь..." И у тебя разболелся живот... А дома тебя выпороли, чтобы не шлялся по ночам..."
"Вот оно значит как... А я по-другому в книги вставлял..."
Он хмыкнул.
"Ну да Бог с ним... Вы, верно, знаете, что такое литература? Собрались сказочники, один говорит: "Рассказать про воров?" "Расскажи" Он начал: "Собрались воры, один говорит: "Рассказать про царей?" "Расскажи" Он начал: "Собрались цари, один говорит: "Рассказать про сказочников" "Расскажи"""" Так все и тянется - кивают друг на друга, обещают... А истории-то и нет... Кажется, вот-вот начнется, ждешь ее ждешь, а получается одна бесконечная отсрочка..."
Он почесал затылок.
"И вы мне допрос устроили, разоблачаете... А что я могу рассказать, если сам про себя ничего не знаю..."
Он повернулся спиной.
"Я, когда писать начинал, думал, жить кого научу... А с годами дошло, что книги учат только тех, кто их не понимает... Таких же простаков, как и я... У остальных-то от взгляда зеркало трескается..."
Он погрозил пальцем. Зацепив ножки ботинками, стал раскачиваться на стуле.
"Нет, что ни говори, а мир - это пустыня заросшая кактусами... Поначалу бросаешься на них, вырубаешь в надежде расчистить себе место, но они снова лезут, кусают, жалят, пока не раздерут в кровь. И тогда приходится, скорчившись, ползать на коленях... Только шипы с иголками все равно доконают, так что каждый на свете примерит терновый венок..."
"Да он философ", - заметили справа.
"И давно... - прогнусавили слева. - Вот что он писал в школьном сочинении: "Просыпаясь утром очередного, безнадежно дождливого дня, мы силимся сдвинуть глухую плиту, придавившую нас. Но тщетно. У каждого свой день, у каждого свой дождь. Нам только кажется, что мы одинаковые, что исполняем один и тот же танец, сочиняя мелодию, которая у всех одна. Твое тело - не мое тело, и твоя музыка - не моя музыка. И сплетенные общими движениями, которые у каждого свои, объединенные текущими по окну каплями, которые тоже у каждого свои, мы лишь потому и можем двигаться вместе, что никого не видим, кроме себя, и никого не слышим, кроме себя; и медленно выгорая в одиноком танце, корчимся от чудовищного расхождения наших движений..."
Ты, может, и сейчас под этим подпишешься?"
Мужчина курил, забывая стряхнуть пепел, и тот полз к пожелтевшим от никотина пальцам.
"Порой глядишь на все будто из космоса - и куда катимся? Раньше хоть от церкви отлучали, теперь - от телевизора..."
Он сплюнул.
В тишине заскрипели кресла.
"Неплохо держится..." - прошептали справа.
"Вот и забирай его себе..."
"Так он же по твоей части..."
"Да что ему у меня делать? Он везде лишний..."
Стало слышно, как падают звезды.
Мужчина не выдержал.
"И куда меня теперь?"
"А назад не хочешь? Снова станешь ребенком, будешь смотреть на дождь?"
Мужчина покачал головой.
"Может, подскажешь, как все это улучшить?"
Мужчина смял сигарету и стал пристально всматриваться под ноги. Внизу колыхалось темное небо, и багровая луна, словно гигантская раненая рыба, билась в сети из облаков...