Так за глаза называли Емельяна Рогова, который мог часами рассуждать о свободе в неволи. Человек осторожный, он шел по жизни, как кот по подоконнику, однако его взгляд гнул подковы, а тень ломала табурет.
Емельян был сухопар, долговяз и даже в солнечную погоду держал за спиной зонтик. Он крутил его, как трость, и когда тот случайно раскрывался, делался похожим на павлина. Слушали его внимательно, выпучив глаза, прыгали вокруг, как лягушки, а, отходя, качали головой: "Мели, Емеля - твоя неделя..." Таких недель у Емельяна было четыре в месяц. Шагая по улицам подобно перипатетикам, он изрекал максимы, будто выплевывал семечки, и бросал афоризмы, о которые ломали языки.
Однако за ним числились и поступки, искупавшие репутацию болтуна.
"После свадьбы кулаками не машут", - сказал он, обнаружив, что женился на ведьме. И посмотрел в зеркало так пристально, что оттуда пришлось выковыривать его глаза. А неделей позже весь город пал к ногам проезжей актрисе. Сороки, летевшие впереди поезда, разносили вести о ее неотразимости, а позади нее тянулся шлейф самоубийств. Целый день она строила Емельяну глазки, на ночь заманивая в постель. "День общий, ночь - своя..." - не поддался он ее чарам. Однако был женолюбив. А его жена ревнива. Раз она выследила его старенькую машину у ворот, за которыми ее мужу делать было нечего. Ключами Емельян одолжился у сослуживца, объяснив, что брак холостяку не помеха, однако по беспечности не запер дверь. И жена явилась на свиданье, которое назначали не ей. "Ты, ты..." - захлебнулась она, увидев разбросанную по полу одежду, и, чтобы не упасть в обморок, выскочила на улицу.
Это была ее ошибка.
Упрямство Рогова вошло в анналы. Педант до мозга костей, он искал иголку в стоге сена, зная, что ее там нет, и, в конце концов, находил. По нему сверяли секундомеры, но, как говорится, один раз и палка дает осечку. Допущенная им оплошность кажется тем более странной, что Емельян служил в полиции. Там он был на хорошем счету, и ловил преступников, руководствуясь принципом: "Смотри, из чьих рук сало едят". Он брал их с поличным, но чаще колол на допросах. Говорили, что вместе с ямочкой, двоившей подбородок, у него открыт третий глаз, которым он, как ящерица, слизывает чужие мысли. Раз на Вербное воскресенье с ним выходили из церкви: стены быстро делались для него тесными, но выражения не стесняли никогда. "Бог пресен, зато дьявол остер, - подмигнул он, шагая через ступеньку, разрезая облако поправлявших платки смиренниц. - Ставят свечки, а на кухнях грызутся, будь здоров... - Он проницательно щурился, кивая по сторонам. - Чтобы с ними уживаться, приходиться быть сатаной..."
С ним не спорили: в каждом мужчине, как птица в скворечнике, проглядывает женоненавистник.
В тот день Емельян вернулся домой, как обычно - минута в минуту, перекрестившись, утопил звонок, но жена открыла не сразу. "Голоден, как стая волков", - бросил он с порога, отправляя зонтик на вешалку. Жена промолчала. Все было, как всегда. Он вел себя, как уставший охотник, позволяя себе расслабиться и слегка капризничать: переодевшись в халат, рассеянно топтался у зеркала, по привычке оставляя в нем глаза, и беспорядочно хватал ладонями воздух, будто все еще задерживал преступников.
"И что дальше?" - не выдержала жена. Он посмотрел на нее, как смотрят дети. Она сделала ход первой, и это была маленькая победа. Наивно выпятив губы, Емельян держал паузу ровно столько, чтобы не выдать себя, потом у него промелькнуло недоумение, будто он только что заметил сбившуюся набок прическу, заплаканные глаза, синяки от оплывшей туши. "Думаешь оставаться под одной крышей?.. - покрылась она пятнами. - Я развожусь" Он стал серьезен, тронув лоб, угрюмо пробормотал: "Что произошло?" Жена обомлела. Она ожидала чего угодно: криков, оскорблений, раскаяния. Но не этого. И теперь была не в силах даже зарыдать. "Что произошло?" - повторил он. Тревога в его голосе уже смешивалась с раздражением. Она проглотила язык: ее заставляли рыться в грязном белье, вынуждая краснеть за чужие грехи. "Ты еще издеваешься... - всхлипнула она. - Это гадко... гадко..."
"У разврата двускатная крыша, и с каждой стороны - зверь, - часто вздыхал Емельян, - когда изменяют тебе - душит злоба, когда изменяешь ты - изводит вина..."
Но теперь он лишь присвистнул, будто собирался выплюнуть зубы: "Послушай, я устал разгадывать шарады..." И, сдвинув брови, прошел на кухню.
Отсчитывая нокдаун, глухо пробили часы. Но противник не выкинул полотенце. Это на ринге дерутся до первой крови, в семье - до последней.
"Не делай из меня сумасшедшую, - взвизгнула жена, прошмыгнув за ним тенью. - Ты был у женщины..."
"Ах, вот оно что..." - отмахнулся он.
Ему захотелось добавить колкость, но он боялся перегнуть палку.
С месяц они не разговаривали. "Послушай, твоя ложь жестока..." - попробовала она зайти с другой стороны. "А твои выдумки?" - вбил он на границе осиновый кол.
И опять замолчали. А еще через месяц ее прорвало. Полетели кастрюли, упреки. "Лучше гореть со стыда, чем в аду..." - вырывала она признания, будто тетрадный лист.
Он хмурился и рекомендовал психиатра.
Семейная жизнь, как пригорелая сковородка, - новый обед на ней не приготовишь, а старый не отскребешь. Емельян держался за свою обеими руками потому что, как черт ладана, боялся перемен. "Где найти спутника, - крутил он кольцо на безымянном пальце, - когда каждый бредет в свою степь..."
Молодые возражали, отстаивая свою молодость, а кто постарше соглашался: жизнь не кулич в песочнице - ее не сложишь по алюминиевой форме.
И все шло своим чередом: от криков лопались перепонки, по столу барабанили кулаки. Волна за волною, угрозы сменяли мольбы - Емельян разводил руками, и был не жестче обстоятельств.
Правильно говорят: неприятности, как ноги, в одиночку не ходят - на службе Рогов столкнулся с крепким орешком. Епифан Лиховерт был из тех, кто не признается даже на Страшном Суде. Правды из него клещами не вытянешь, он и в аду бы изворачивался как юла. На допросах Епифан запирался на десять замков, и прятался в ракушку, как устрица. "Ошибочка вышла, гражданин начальник, - твердил он, состроив на лице обиду, - я требую доказательств". Помощник Рогова схватил его за руку, когда он вынимал нож из спины последнего свидетеля, и теперь слово законника шло против слова бандита. Помощник бился и так и сяк, по четным числам превращаясь в добряка, по нечетным - в злодея. "Молодость, как кошелек, - подражая Емельяну, пробовал он говорить по душам, - обещает много, а тощает с каждой тратой..." "А желания, как шагреневая кожа, - с кислой миной поддакивал Епифан, - с исполнением сжимаются..." У него за плечами был университет, и культура сидела на нем, как рубашка. Но задом наперед. Словно акула, он мог одновременно и есть, и гадить, ему было море по колено, и слова отскакивали от него, как от стенки горох. "Ты же знаешь правду", - опустил руки помощник. "Правда - то, во что веришь, - утирая с глаз божью росу, скалился Лиховерт, - а веришь - во что хочется..."
И смотрел блестящими глазами зверя.
По воскресеньям арестантов собирали во дворе. Попрятав на свободе заточки, они кривили губы, высовывая острые, как бритва, языки.
"Вечная жизнь, как трава, - вразумлял их тюремный батюшка - овцы вкусят ее, а волки останутся не солоно хлебавши..."
"Зато земная, как мясо, - огрызался Лиховерт, - и мы ее не соло, но - хлебавши..."
Подслащать такому пилюлю все равно, что стерилизовать шприц перед смертельной инъекцией. Его совесть не ведала мук, его душа оказалась за решеткой прежде тела.
И тогда к нему в камеру спустился "Шопенгауэр".
При разговоре Епифан крутил кукиш в кармане и щелкал зубами, как загнанная в угол крыса. "Мне скрывать нечего - грех за версту пахнет..." - упирался он, отставив табурет. По его худой шее, насосом, елозил кадык, поднимая из глубин слова, которые он швырял в лицо следователя. Но слова больше не оставляли на том шрамов, иссеченное их ливнем, его лицо было непроницаемым, как скала.
"Логика ничего не стоит, - рассеянно кивал "Шопенгауэр". - Убеждают не аргументы, а личности..." Он говорил медленно и назидательно, будто читал лекцию нерадивому ученику. "Любой поступок предопределяется волей, одному на роду написано быть бутылкой, другому - штопором..." Вынув руки, Лиховерт стал грызть заусенцы. Очередная порция оправданий, поднявшись, застряла у него в горле. "Что это?" - подозрительно косясь, указал он на торчавший за пазухой листок. "Твое признание, - безразлично зевнул Рогов, выложив бумагу на стол. - Чтобы не терять времени, я изложил своими словами..." Лиховерт поежился. Он ждал ловушек, которые, принюхиваясь, как лиса, научился обходить за версту, а с ним играли в открытую. "Дело ведь не в словах, - сосредоточившись на его переносице, гнул свое Рогов, - один навязывает волю другому, когда его желание победить сильнее..."
Ни злорадства, ни превосходства, его речь выражала лишь чистую волю, делающую будущее таким же необратимым, как и прошлое.
"Это как в картах: король бьет валета..."
Лиховерт тупо уставился на холеные ногти. Слова заражали его безысходностью, и он чувствовал, что подхватывает ее, как насморк.
"Твоя взяла..." - пробормотал он через час, подписывая признание.
А дома Емельян стоял насмерть, отбив все приступы, и самые опасные - на рассвете.
"Что же, прикажешь мне глазам не верить?" - уже с сомнением шептала жена.
Но он не поддавался на жалость. Его сердце было из кремня, который не сточить ни угрозам, ни состраданию. Из кухни переходили в комнаты, от осады - в наступление, но он выстоял и под огнем, и в рукопашной. "Я сегодня была там, - наконец призналась жена, - хозяин встретил меня, как безумную..."
Рогов был не из тех, кто дважды наступает на грабли. Выслушав его исповедь, сослуживец долго смеялся, отказываясь заметать чужие следы. "Сам погибай - а товарища выручай, - уламывал его Емельян, покрываясь потом. - Ложь во спасение свята, как правда".
И, в конце концов, тот сдался, взяв грех на душу.
Время ходит кругами, и Емельян был уверен, что жена уже мечтает сверять его снова по семейным ужинам. "Присядь на дорожку, и не будешь ей рад", - учил он ее, предлагая семь раз отмерить, прежде чем ударить палец о палец. Он полагал, что жизнь течет по руслу привычек, которое не сдвинуть и на йоту: в первой половине оно наводняется, во второй - мелеет.
И оказался прав. "Значит, мне привиделось..." - однажды приняла она его игру. Извинения давались ей нелегко: язык заплетался, но она твердо держалась сочиненной для нее легенды.
"Измена, как придорожный камень: вблизи - валун, а оглянешься - деталь пейзажа", - подумал он.
И великодушно шагнув навстречу, обнял ее своими длинными руками, показавшимися обоим чужими.
Роговы до сих пор делят стол и постель. Он по прежнему изменяет, она, следуя его рецепту, закрывает глаза. В своей добровольной слепоте она почти счастлива, и только иногда плачет.
"Волей можно добиться чего угодно, - сквозь слезы захлопывает она копилку его афоризмов, - только не любви..."