Она рылась в помойном баке, угловатая, неказистая. Едва дотягиваясь до острого края, шевелила мусор суковатой палкой. Когда задевала за стенку, железо издавало глухой стон. Улица, прохожие, запах гнили - ничто ее не смущало. Старуха покрылась красными пятнами, седые пряди лезли из-под платка. "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят" За какие грехи? Старуха не размышляла. Она доставала клюкой отбросы, мысленно примеряла вылинявшие тряпки, по-женски перебирая их в воздухе руками, наклонив голову набок, точно вспугнутая ею ворона, метавшаяся теперь по березе. Старуха ее не замечала. Она давно привыкла, что все в этом мире: и люди, и звери, и даже бездушные вещи гонят ее, стараясь унизить, сжить со света. Коробки, газеты, сломанная каляска. Старуха копалась на кладбище этих ненужных вещей - мертвец среди мертвецов, тень среди теней.
Холодно, осень, залатанные кофточки елозят одна под другой.
"Не шарь, Анюта, - барахло одно..."
Товарка с одутловатым лицом разрезала стаю грязных голубей. Из авоськи разноцветным ежом торчали стеклянные горлышки.
Но Анюта глуховата.
- Пойдем, я припасла... - в спину ей уперлась бутылка.
- Погоди, авось, чего есть....
Вечность она работала на фабрике. Вечерами в сизых, морозных сумерках терла жесткой щетиной полы в коммуналке, не поднимая голову от ведра, боялась рассердить соседей: на руках был отец, искалеченный войной, а когда он отмучился, его сменил муж, горький пропойца, с утра до ночи лупивший об стол слепыми костяшками домино. Все ее думы сводились к лишней тарелке, к тому, чтобы выбиться из нужды, чтобы пожить как люди, в опрятности и чистоте. Она надрывалась самым черным трудом, но все равно терпела побои - за подгоревшую стряпню, узкоплечую, нескладную фигуру, бестолково идущую жизнь. "Возьми свой крест и иди за Мной", - проповедуют в церквах. Но старуха туда не ходила. В Светлое Воскресенье она лишь издали смотрела, как стоят в очереди к иконам, как целуют руку священнику. Прихожане заполнили храм, попрошайки разделили паперть - Анюта везде чужая. За плечами у нее осталась жизнь, которую отчаяние искромсало в кусочки дней. А совсем недавно она нянчила тряпичную куклу, складывала из бумажных букв "счастье" и гадала на ромашке Однако ей не довелось изведать любви: все промелькнуло дурным сном. Она вдруг состарилась, ее спровадили в богадельню, из которой потом вытолкали за неуплату, и теперь она стояла посреди помойки, выброшенная, как вещь.
Накрапывал дождь. Мимо текли прохожие, скользили листвой, которую гонит ветер. Жизнь требует равнодушия - не сторож я сестре своей.
На мокром асфальте поскользнулся подросток. Старуха не обратила внимания. А где ее дети, как пустили мыкаться по чужим углам? Почему не проводили до гроба? Такие не соберутся у могилы, чтобы мать не проклинала их, а простила бы свою загубленную жизнь, простила обиды, которые простить нельзя.
Или некому отпевать рабу Божью?
Растоптанные, смятые корабли на глянцевых страницах приглашали уплыть в жаркие моря, обнаженные женщины учили худеть.
Если не горишь со стыда - сгоришь в геенне.
Старуха нашла драные носки, тут же надела. "Хорошо, тяпло..." - шевелила беззубым ртом.
А в это время неприступные господа, с прыгающими, наглыми глазами, слагали саги о процветании, поносили прошлое и сулили рай, в котором на мусорной свалке будут жиреть лишь вороны. Старуха их не видела - у нее не было телевизора. А потом, когда она уже тяжко спала, устав от слез и нелепых перебранок, в ресторанах, в темных лучах сцены ломались нагие женщины, на которых лениво смотрела сотня припухших, скучающих глаз. Вокруг, сновали гладкие официанты, нюхали коку юнцы и музыка била по ушам нерусскими словами. Ненасытно лоно твое, вавилонская блудница! Вернувшись из далеких стран, фиглярничали в салонах модные художники, а записные философы срывали аплодисменты болтовней о добре и зле. У каждого своя жизнь. Но что ответим мы не себе, не ангелам и даже не грозному Судье, а вот этой самой старухе, которая предстанет однажды в своей драной краповой юбке, ткнув нам в грудь крючковатый палец?