Михаил Михолап шагал по набережной канала и не мог понять, что же такое жизнь. Был вечер, его тень крутилась под фонарями, как стрелка часов, а ветер щекотал ноздри.
"Жизнь, - думал Михолап, - жизнь, жизнь..."
Михолап видел прошлое всего на шаг, зато будущее - на два, и боялся прожить свои годы, не разгадав их тайны. А оттого топтался на месте. Он уже перевалил жизнь за середину, будто возвращаясь из скучных гостей, прикидывал выброшенные на ветер слова, из которых не складывалось ни одного предложения, и думал, что прошлое, как отрезанный ломоть, - с кем его проедаешь, неведомо.
Когда-то Михолап закончил факультет ненужных профессий и с тех пор мучился: зачем было столько изучать, чтобы потом старательно забывать. Его начальник - Михолап работал в бюро по продаже лотерейных билетов - гордился книгами, которые не прочитал. "Кто умен - тот дурак", - приговаривал он, расцветая подсолнухом среди подобострастных улыбок, и Михолап, качаясь, как водоросль, согласно кивал.
От воды несло сыростью, Михолап плотнее запахнулся в пальто, и вдруг обнаружил, что стоит посреди двух фонарей, не зная куда идти. В этой точке его тень раздвоилась, одна потянулась к реке, другая, через улицу, к аптеке, и Михолап громко чихнул. Потом он достал сигарету, чиркнул в ладонях спичкой и, загораживая огонь от тусклого света фонарей, прикурил.
Борис Барабаш мертвой хваткой вцепился в чернильную ручку, проскакивая в мыслях свои повороты, и не мог понять, что же такое смерть. Буквы плясали на неровностях, как телега на ухабах, а ветер трепал бумагу, которую он, прижав пальцами к граниту, то и дело разглаживал ладонью.
"Смерть, - думал Барабаш, - смерть, смерть..."
Он боялся умереть, так и не успев понять, что это такое.
У Михолапа были свои привычки: он держал грелку в постели, а тапочки под кроватью, на завтрак съедал яйцо всмятку и будням предпочитал воскресенье. Когда у человека на мосту выпал клочок бумаги, оттого что он неловко карабкался на парапет, Михолап бросился вперед, успев схватить его за волосы, на которых тот повис над ледяной рябью, как Авессалом на ветвях. Руки Михолапа слабели, но прежде чем разжались, волосы треснули, и человек сорвался во тьму, оставив в кулаке Михолапа седую прядь.
Вокруг было ни души, развернув записку, Михолап прочитал стихи, под ними адрес, показавшийся ему до странности знакомым, и поэтому не удивился, когда ноги привели его к двери, ключ от которой лежал у него в кармане. За ней его встретила женщина, как две капли похожая на его жену, и подросток - вылитый его сын. Он открыл было рот, чтобы рассказать им о случившемся, но не не решился. Вместо этого он надел тапочки, положил в постель грелку и с открытым ртом уставился в телевизор.
Так Михаил Михолап стал Борисом Барабашем.
Один человек решил познать мир. Он обложился энциклопедиями, из которых выписывал истины, казавшиеся ему важными, бродил по свету, складывая слова, услышанные во всех его частях, записывал сны, пророчества, молитвы, крики птиц, язык ветра и шепот воды. Он вставлял в свой кроссворд названия рек, городов и пустынь, отделяя их, как запятыми, речами немых и тишиной глухих, следами птиц в воздухе и змей на земле.
Шли годы, письмена множились, постепенно заполняя клетки, оставляя пустым лишь место для разгадки. Временами на человека находило озарение, и тогда он выбрасывал лишнее, оставляя от вороха слов по букве.
А время между тем заполняло его лицо морщинами. Его руки дрожали, а ноги с трудом поддерживали дряблое тело. Он был один во Вселенной, всюду лишний. Но теперь ему недоставало лишь буквы. Перед смертью он открыл и ее.
На месте, где должна была быть разгадка мировой тайны, человек прочитал всего лишь одно имя - свое.
Жить на два дома никого не хватит, и постепенно Михаил Михолап прижился в новом месте. Он смотрел чужие сны, а, когда получал письма, отвечал так, чтобы не заподозрили, будто Борис Барабаш умер. О своей прежней семье он вспоминал лишь изредка, когда вдруг замечал, что у жены исчезла с плеча родинка или видел в зеркале поседевшие виски. Были и другие отличия: его жена слышала только, когда говорила, а барабашевская говорила только, когда слушала. Но Михолап, как и раньше, убедился, что лучше языком считать зубы, чем пересчитывать шишки на лбу.
За бывших домашних он не волновался - его не хватятся, они годами не замечали его присутствия.
Каждый бездельничает по-своему, все работы похожи друг на друга. Михолап служил теперь в рекламном бюро, где продавал лотерейные билеты. "Ума палата - Бог наказал", - отпускал шутки на его счет начальник, про которого шептались, что он без выгоды даже не плюнет, и, качаясь, как водоросль, согласно кивал.
На затылке у него не хватало клока волос, и он уже не знал, кто из двоих живет, а кто прыгнул с моста.
Но постепенно плешь перебралась на макушку, слившись с залысинами, сделалась незаметной, и Михолап понял, что люди, как змеи, множество раз становятся другими, входя при этом в одну воду и дважды, и трижды - каждый день.
Прежняя жизнь слезала, как ушибленный ноготь, а под ней все больше проступала судьба Бориса Барабаша, и Михолап все чаще видел перед собой бесконечный тупик. "Чтобы думать о смерти, - успокаивал он себя, - надо твердо стоять на ногах, чтобы размышлять о жизни, нужно быть при смерти". Борис Барабаш стирал себе сам, и Михолап, вынимая белье из стиральной машины, пришивал оторванные "с мясом" пуговицы и прежде, чем надеть носки, нюхал, отличая грязные.
Время, металось по клетке, как попугай, и бормотало расхожие истины. В новом воплощении действовали старые законы, Бориса Барабаша не замечали так же, как Михаила Михолапа. По утрам он варил себе кашу, а с женой говорил, как минер, который боится ткнуть палкой во взрывчатку. И все равно нарывался. Слушая их тихое переругивание, сын упрекал отца в вечном безденежье, тесной квартирке, мелких, как сыпь, ссорах. И ему было не объяснить, что это не их вина, что дело не в быте, виновато бытие, как гренка бульоном, пропитанное злом. Каждый говорит с миром на "ры", пока на него не наденут смирительную рубашку. Михолапу вспоминались окрики матери, за столом бившей его по немытым рукам длинной суповой ложкой, чесание непослушных, с колтунами, волос и ночная, до стука в висках, зубрежка стихов, которых он не понимал. "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет..." Школа навязла в зубах, институт засел в печенках. Впрочем, теперь кто-то забирал его воспоминания, как он сам присваивал память Бориса Барабаша.
Порой ему казалось, что он родился в сорочке, но повитухи украли ее, и счастье теперь бежит впереди него с высунутым языком, точно дразня. Оно переставляет местами куски его будущего, сбивая с пути, и он бредет не по той дороге. У него воровали завтра, подсовывая заплесневевшее вчера, он переживал заново давно изжитое, словно ребенок ел пережеванную кем-то тюрю. Его сегодня было вчера для Бориса Барабаша, за которым он шел след в след. Но он больше не роптал, что стал им, ведь этот вариант будущего ничем не отличается от остальных, Михолап чувствовал, что все могущее с ним случиться уже произошло, и события теперь будут лишь повторяться, как в дурном сне.
И Михолап все больше ощущал себя чужим. "Возлюбить ближнего, как себя, значит и себя возлюбить, как ближнего, - рассуждал он, горбясь на стуле, - а любить в себе постороннего, значит отречься от “я”"
Был вечер, окно билось на ветру, и он смотрел, как в потемневшем небе переворачивались стаи ласточек, будто кто-то выжимал сырую простынь.
Жена старела, ямочка сына двоила подбородок, ему было нужно точить зубы, и Михолап, глядя на их перебранку, опять вспоминал свое детство.
"Женщины дают жизнь, - криво усмехался он, поглаживая бороду, - и они же ее отравляют"
На него обращали внимание, не больше чем на мушиные следы
Вспоминал Михолап и стихи, заученные в прошлом. Они понимались только теперь, в настоящем, их смысл доходил с опозданием, как свет от исчезнувших звезд. Тогда он поворачивал обратно, собираясь пройти назад расстояние длиною в жизнь, и тут чувствовал, что его ноги начинают расти с головокружительной быстротой, что, глядя на них с высоты, он вот-вот коснется неба, не в силах сделать гигантского шага.
Казалось, он вспомнил то, что другие забыли, и не понимал того, что знали все.
Была ночь. Михаил Михолап, сплюнув, загасил окурок о подошву. "Ночь, - подумал он, - ночь, ночь, ночь..." Поежившись, он крепче запахнул пальто. От холода его мысли стали космически ясными и потеряли привязанность к его маленькой жизни, стали сами по себе. Он думал: "Собственно окружающий мир есть не что иное, как разница между нами и миром. Мы видим только разницу, только то, что не есть мы. И когда мы умрем, то не перестанем быть, и мир тоже не исчезнет, просто сотрется разница, и мы станем невидимы друг для друга".
Он уже шел по мосту. "Смерть, - думал он, - смерть, смерть..." Прислонив бумагу к граниту, он попытался записать свои мысли, но буквы скакали на неровностях, как телега на ухабах, а ветер трепал листок. Отшвырнув записку, Михолап сосредоточенно вскарабкался на парапет, застыв над бездной.
Себя за волосы не вытащишь, а спасителя в мире нет, и Михаил Михолап умер, не успев понять, что такое смерть. Его несла река, а ветер, развернув записку, гнал по булыжной мостовой криво начертанные стихи: "Умрешь, начнется все сначала, и повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь..."