- Сбываются только заветные желания, которым лет десять...
- Значит, за жизнь одно-два и сбудется?
- Хорошо, если одно, часто и одного нет...
За окном валит снег, на тумбочке тикает будильник с утопленной кнопкой, и пока я пишу этот строки, ты сидишь в Интернете. Ночью мы занимались любовью, и при воспоминании об этом кровь бегает у меня в жилах, как новый жилец, осматривающий дом. На веранде под дверь намело сугробы, а это значит, что мы проведем еще один день в заброшенной деревне на три избы, в крохотном домике, отрезанном от мира. Ты садишься ко мне на колени, обняв, гладишь седеющие волосы, а я вспоминаю, как еще год назад бродил по московским улицам, и прохожие казались мне инопланетянами. Хотя инопланетянином был я. "Меня никто не любит, - повторял я, как сумасшедший, вглядываясь в чужие лица, и, перебирая знакомых, добавлял: И я никого не люблю..." Я жил с другой женщиной, но страстно искал тебя, теряя надежду, называл той, которой нет. Сейчас я не могу представить, что мы не встретились, а тогда, в Москве, воя от одиночества, удивлялся, почему я не знаю, как прожил отец, не ведаю, чем живет сын, не понимаю, как живу сам. "И все так", - вздыхали вокруг. Но разве от этого легче? Кто будет за меня радоваться? Кто оплакивать? Облаками плыли годы, и на старых фотографиях меня все теснее обступали мертвецы. Накануне поздравлял однокашника с пятидесятилетием. "С чем поздравлять? - вдруг окрысился он. - Ни успехов, ни достижений, всю жизнь - одинокий волк..." "Пригласишь на юбилей?" "Нет, уеду на дачу..." А потом целую неделю, будто карканье ворон, слушал гудки, звоня на тот свет - его нашли в постели рядом с бесполезно работающим обогревателем, труп сильно разложился, вскрывать не стали, но мне легче думать, что умер во сне...
"Детка, что у нас на завтрак?" "Как всегда - яичница..." Хлеб насущный дай нам днесь, а большее - от лукавого. Ты капризно надуваешься: "Дорогой, не приготовишь?" "Феминистка! - разбиваю я яйца о край сковородки. - Впрочем, мне не привыкать, в Москве давно матриархат, только раньше женщины на кухнях правили, теперь - в офисах... А мужья всегда были подкаблучники..." Ты вскидываешь головку, заливаясь смехом. "Секс в нашем купеческом городе вроде разменной монеты, - высоко подняв, чтобы не обжечься, трясу я солонку над брызжущим маслом. - Матери спокон веку учили дочерей, как дороже себя продать, вдалбливая, что главный в постели - хозяин в семье... Женское образование у нас сводится к ста способам окрутить мужчину..." Я лукаво щурюсь: "Москвичка без выгоды в постель не ляжет, не то, что некоторые..." "Противный! - получаю я щелчок по носу. - Ой, маленький, тебе больно!"
Ты годишься мне в дочери, а считаешь своим ребенком. Я давно осиротел при матери, у которой шкафы, вместе с грудой просроченных лекарств, забиты скелетами. Иногда мне кажется, что меня родила другая женщина, но младенца подменили, и меня воспитала мачеха. Всю жизнь ею движет какой-то наивный, животный эгоизм, смешанный с мудростью московских поговорок. "Прописка выписки не стоит!" "Это как?" "А так, что прописать - раз плюнуть, а выписать замучаешься..." "Что же, и жену не прописывать?" "Сегодня - жена, завтра - подселенка..." А последние лет тридцать ее постоянные гости, топчущиеся в прихожей врачи, - как публика на танце умирающего лебедя. Но кто дрожит над здоровьем - пропускает жизнь. "Злой мальчик, не любишь мамочку?" "Тебя люблю!" Ты встаешь на цыпочки, запрокидывая голову для поцелуя: "Любимый, ты для меня три в одном - отец, муж и сын!"
Мы познакомились в Интернете, проживая в разных столицах, сделали домом пассажирский "Москва-Петербург", потом мыкались по съемным углам. "Связался с молоденькой, - кривились ровесницы, - сведет тебя в могилу!" Я кивал, а про себя думал, что жить лучше с молодыми, со старыми - умирать. Из Москвы мы сбежали поздней весной, густела трава, а в ржавой, брошенной на огороде лейке гудел заблудившийся шмель. Мы ушли в никуда, захлопнули дверь в прошлое и выбросили ключ. На птичьих правах поселились в чужом доме, без гроша за душой - на мне весь гардероб, у тебя ничего кроме сумочки на плече. Перепачканные сажей, топили печь под органные фуги, гоняли прорвавшихся сквозь дыры в заборе соседских коз и с улыбкой шире проселочной улицы отбивались прутиком от шипевших гусей. "Чтобы мириться с реальностью, надо выдумывать", - лгу я себе, сочиняя рассказы. Нет, достаточно любить! Вот я люблю тебя, и мне плевать, что у тебя пригорает сковородка, убегает молоко, что деньги, как стрижи, улетают у тебя из кармана, и ты не можешь уследить даже за месячными. Вечерами мы слушали, как под верандой, перебивая свистом мышиную возню, шуршат ежики, смотрели на ранние, высыпавшие возле луны звезды, а когда уставали от робинзонады и кровожадных, ненасытных комаров, ужинали в многодетной семье, куда проникла цивилизация. Ели картошку, кислую капусту и смотрели по телевизору, как рекламируют роскошные магазины, как расхваливают дорогие авто. Однако москвичи экономят на всем, даже улыбках. А в рекламных паузах правительство сулило райскую жизнь. "Да им наша жизнь, как рваный презерватив..." - не выдержав, сплюнул хозяин. А я вспомнил ярко светившиеся окна большого города, вспомнил каменные башни с уютными гнездышками, которые с потрясающим упорством вьют всю жизнь, но в каждом - палата номер шесть! Плеснув в стаканы, я похлопал хозяина по плечу: "В Москве есть все, кроме счастья..."
Первое время мне еще звонили, недоуменно спрашивали, когда вернусь, втайне раздражаясь, точно я нарушил привычную, сложившуюся схему, опроверг незыблемые правила, а потом привыкли, посчитав ненормальным. Я выпал из памяти, как птенец из гнезда, звонки раздавались все реже, пока, наконец, не прекратились, и я выбросил "мобильный". Но я не винил знакомых - в Москве каждому до себя, на сострадание не хватает сил. И что нам до них? Я спрятался в тебе, как в ракушке, и мы сплелись, как сиамские близнецы.
Пролетело лето, и птица-осень накрыла листву желтой тенью. Дождь моросит едва ли не каждый день, а когда через кулак прислоняешься лбом к стеклу, оно запотевает. Жизнь коварна, когда ей, как увядающей женщине, больше нечего показать, она насылает болезни. Еще один день, отвоеванный у вечности, думаю я, мучаясь бессонницей, глядя на серый, брезжащий рассвет. Возраст - это судьба, которую не обмануть, и мой послал жало в плоть. Я перестал бриться, больше не походил на свое отражение в зеркале, и все чаще думал о смерти. "Старость", - отмахиваюсь я, ловя твои встревоженные взгляды. Я знаю, ты злишься, когда я так говорю, но, пересилив себя, только крепче прижимаешься ко мне. А меня словно подмывает: "В старости радуешься, что новая болячка не смертельная, но каждая болезнь - репетиция смерти..." "Хочешь, вернемся в Москву?" - грустно говоришь ты, и мне кажется, что я читаю в твоих глазах мысли о разводе. "Куда? - жалю я. - На врачей нет денег..." Бедная! Старость кусает, как осенняя муха, и ради теплого гальюна стерпит все. Я методично подбиваю тебя к разрыву, провоцируя, жду, когда ты хлопнешь дверью, но ты держишься геройски. И мне делается стыдно. "Прости, расхандрился, - украдкой смахиваю я слезу. - Знаешь, давай повенчаемся?" У тебя вспыхивают глаза, ты порывисто соскакиваешь, и вот уже занимаешься приготовлением - покупаешь дешевые серебряные колечки, иконки, крестики, перешиваешь рушники в венчальные полотенца. На евангелиста Луку в храме было пусто, батюшка, мой ровесник, немного смущаясь, читал Писание, обводил нас вокруг амвона, накрыв руки епатрихилью. А на меня накатила волна горячей радости, я вдруг крепко пожал его жесткую ладонь. Он вздрогнул, но я только улыбнулся. А потом нас подвели к алтарю - куда доступ лишь священникам. "Сегодня ваш день, просите, и Бог услышит", - сказал батюшка, деликатно отворачиваясь. Не сговариваясь, мы пожелали умереть в один день... А потом сидели в кафе, батюшка в рясе, на столе - цветы, граненые стаканы, фантики шоколадных конфет. Вино развязало язык, и я спросил: "А вы не сомневаетесь?" "Вот ни на столько, - отметил он ногтем кончик пальца. - Да разве бы тогда служил?" Но меня понесло, я признался, что душа моя бродит в потемках, что порой обуревает тяжелая, невыносимая скорбь, а под конец стал жаловаться на недуг, ловя твои недоуменные, протестующие взгляды. "Неужели это мне за прошлое?" "А что, совесть не чиста?" "Совесть чиста только у негодяев". Он усмехнулся: "Да, все грешим..." А в машине по дороге домой я думал, что ты - награда за мою никудышную, бестолковую жизнь, запоздалый урок того, как она могла пройти. Отвернувшись к окну, я смотрел на пробегавшие леса и до боли кусал кулак.
Ко врачу я все же пошел. В приемной стоял резкий кислый запах, на двери, как надорванный погон, покосилась обвисла табличка, по стенам лупилась масляная краска. Вытерпев бумажную волокиту, я сидел в очереди, вглядываясь в угрюмые, разочарованные лица. "Врачи - на больного дрочи..." - выйдя из кабинета, мотнул головой сгорбленный старик.
Я поднялся и зашагал по лестнице.
Заволоченным тучами днем сосед не досчитался курицы, грешил на собаку из дома напротив, долго выяснял отношения с его хозяином, ругался, на чем свет стоит, и, ничего не добившись, вечером в отместку "траванул" пса. А на утро из-за забора снова доносилась матерщина, угрожающе стучали монтировкой по столбу, истошно вопили бабы. Потом стихли, и к вечеру уже вместе горланили пьяные песни, обновляя за столом бутылки самогона, горячо обсуждали продажу иностранного футболиста. Господи, в каком веке я живу? Я смотрю на свой народ, на происходящее вокруг, и мне кажется, что я пишу на мертвом языке.
Мы больше не занимаемся любовью, я целыми днями хожу мрачный, утирая холодный пот, ты все чаще грызешь заусенцы. У тебя пропало желание. Но моя любовь выше ревности, и я бы закрыл глаза, если бы ты завела поклонника.
Боже, что я несу!
Темное небо уже озаряют ранние всполохи, я курю на кровати и смотрю, как ты, подобрав коленки, сладко улыбаешься во сне, разметав по подушке длинные волосы. "Кому нужен инвалид?" - стучит у меня в висках, и я плачу от жалости к себе. Поперхнувшись минутой, остановились часы. Осторожно заводя их, чтобы тебя не разбудил скрежет, я представляю, как, проснувшись, мы будем пить чай, смеяться и говорить о любви. И я не обнаружу своей тоски, неотступно преследующих меня мыслей о том, что впереди у меня - ночь. Но сейчас ты не слышишь. "А потом меня не будет, - шепчу я, гладя твои волосы, - ты поживи, повеселись, сходи замуж, а я буду терпеливо ждать тебя там, где нас уже никто не разлучит..."