Скорее всего вирус занесли птицы с островов Ледовитого океана или даже с небес, как утверждал местный священник, а иначе откуда ему было взяться в городе, затерянном в медвежьем углу Крайнего Севера. Город вырос из рыбацкого посёлка, летом, по большой воде, как называли здесь океан, в него пребывали баржи, гружённые одеждой, консервированными овощами, ружьями, патронами, короче, всем необходимым для жизни в суровом климате, а забирали они уловы трески, ящики с мороженой камбалой и туши битых тюленей. Моряки сходили на берег, с неделю проводили в городе, шатаясь по кафе, покоряя сердца малочисленных незамужних северянок. Но болезнь пришла весной, лёд ещё стоял незыблемо, а полярная ночь едва отступила. Опять же летом, когда на короткое время пробуждалась жизнь, в город забредали партии геологов, так что занести вирус они тоже не могли. Тогда бы эпидемия вспыхнула ещё осенью. Конечно, у болезни мог быть долгий инкубационный период, и она могла проснуться вместе с первыми лучами солнца. Так вполне могло быть в другом месте, но не за Полярным кругом: какой микроб переживёт долгую зиму, когда температура опускается до минус сорока, и от жестоких морозов лопаются уличные градусники, осколки которых тут же уносит ледяная стужа. Возможно, вирус прятался в какой-то доисторической рыбине, вытащенной из глубин крупной ячеистой сетью вместе с обычными видами океанских рыб, а на заводе, где за версту стоял невыносимый запах разделываемых тушек, на неё не обратили внимания, и вместо идущих на экспорт консервов, пустили в какую-то местную забегаловку. Так вспыхнула эпидемия, в то время как на тысячи километров вокруг, в белой бесконечной тундре, сколько хватало глазу, и даже южнее, где уже вырастали города, всё теснее жавшиеся друг к другу, ни о чём подобном не слышали. И это тоже говорило в пользу того, что вирус не мог занести человек. "Воля небес, - вздыхал позже священник, в одиночестве молившийся посреди единственного в городе рубленого храма. - Воля небес". Многие, особенно женщины, считали, что он прав, тихо крестились перед домашними иконами, но в церковь не шли, боясь заразиться. Что теперь гадать? Случилось, что случилось. Болезнь стала фактом. И этот факт был налицо.
Но - всё по порядку.
Первого заболевшего звали Сашок Неклясов, но что с того, какое имя дали ему родители, и как к нему обращались до эпидемии, если вирус отбивал память, и вскоре он превратился сначала в первого заболевшего, а потом просто в Первого. Неклясов был молодым, сильным мужчиной, в одиночку ворочал на берегу свою лодку, как и большинство в городе, промышлял рыбной ловлей, и также, как и большинство, слыл любителем выпивки. В кафе он мог на спор выпить, не отрываясь, бутылку водки, а если за это ему не платили, пускал в ход огромные кулаки. Просолёный морем, закалённый ветрами Первый выдубился крепкими напитками, но ни они, ни лошадиное здоровье не спасли его. Ни с того ни сего, он стал всё дольше спать - впрочем, ничего удивительного, что ещё делать в сумерках короткого дня, - возвращаясь изрядно набравшимся из кафе, растягивался, не раздеваясь, на постели из оленьих шкур, и, не снимая сапог, храпел. Сутками напролёт. А однажды лунной ночью встал и, широко раскинув руки, точно слепой, двинулся вдоль улицы под бешено раскачивавшейся гирляндой фонарей, вокруг которых, мошкарой, вился снег. Не обращая внимания на вихрившиеся от ветра сугробы, с опущенным у полушубка воротником и завязанными наверху ушами лисьей шапки, словно не ощущая холода, он ловил в объятия редких прохожих. Те со смехом шарахались, избегая его бессвязных речей, мало ли, что несут напившиеся рыбаки, тут и драка дело обычное, и никто не подумал о лунатизме. Первый жил один, в сокращавшиеся мгновенья просветления, о своих прогулках ничего не помнил, а рассказать ему о них было некому - после полярной ночи каждый чудит как может, да и отношения с ним сложились не те. Прошла неделя прежде чем, болезнь дала о себе знать с новой силой. Вместе со всё дольше зависавшим на небе солнцем стали замечать сходные признаки этого недуга у соседа Первого, с которым тот обнимался чаще, чем с другими. Вадим Петрович Варгин, почтенный отец семейства, мужчина с серебрившимися висками и окладистой бородой, был хозяином двух рыбацких баркасов. Выходя в море, он привозил кефали в два раза больше других, и несмотря на то, что со всеми общался запросто, в душе гордился своим положением. Вадим Петрович был старожилом, принадлежал к основателям города, и остался жить в старом рыбацком посёлке, после того, как большинство из него уже переехало. Однако его огромный бревенчатый дом, открытый для всех благодаря радушию хозяина, выделялся среди чахлых лачуг. В городском совете, куда он входил уже не одно десятилетие, с его мнением считались, если не сказать, что во многих вопросах оно было решающим, и, как следствие этого, Варгин был на виду. Так что, когда он резко сменил образ жизни, это не прошло незамеченным. Теперь, против обыкновения, он не вставал ни свет, ни заря, чтобы заняться хозяйством, требовавшим бесконечных забот, а спал целыми днями, зато ночью бродил в одиночестве по берегу, продуваемому всеми ветрами. Это вам не какой-то одинокий выпивоха. Хотя он шёл в точности также широко расставив руки, шатаясь от вьюги, но с поразительной точностью обходя сугробы. Случалось, он сворачивал в кривые тесные переулки, попадая в тупики, разворачивался, точно зрячий, хотя глаза его были всё время закрыты, и только веки слегка подрагивали, словно, у ребёнка, водящего в прятки. Его жена забила тревогу. Она потащила мужа ко врачу, который встретил их взглядом, в котором читалось: ну, что стряслось?; а потом, когда жена сбивчиво объяснила, стал обстоятельно выспрашивать Вадима Петровича, что же с ним творится, где болит, может быть голова или шея, и чем он сегодня обедал, многозначительно кивал, точно ответы ему что-то проясняли, а потом, опустив пальцами набрякшие мешки долго вглядывался в глаза, влажные, плачущие, заволоченные белой пеленой, точно надеясь прочитать в них разгадку, при этом не прекращая выяснять, что пришедший чувствовал ночами на промёрзших улицах. Варгин ничего не помнил. Он только поглаживал бороду и неопределённо качал головой.
- Какая-то разновидность лунатизма, - выпроваживая супругов, вынес приговор врач. - Пройдёт, это не опасно.
- Не опасно, - хмыкнул муж. - Тебе легко говорить, не у тебя же такое.
Жена на пороге растерянно обернулась.
- Вы уверены, доктор?
Ей требовалась поддержка, и врач, как и все люди его профессии, убеждённо кивнул.
- А это... это не заразно?
Мельком взглянув на мужа, она покраснела.
- Лунатизм? Первый раз слышу, чтобы он был заразным. Это же не сифилис.
Врач рассмеялся грубоватой шутке, которую отпустил намеренно. Он был страстный болельщик, и думал, что футбол по телевидению уже начался. Да, он слишком долго провозился с гостями. Закрывая дверь, Вадим Петрович снова хмыкнул, точно прочитал его мысли.
- Не заразна, - сказал он жене, передразнивая интонации доктора, - смерть тоже не заразна, а все умирают.
Он не хотел её напугать, но ему самому было страшно. Он точно почувствовал, что, выйдя в ночь, стал Вторым. Поделившись страхом, он надеялся, что ему станет легче, однако, увидев искажённое лицо жены, пожалел о своих словах. Сглаживая их, он обнял её за плечи и смешно крякнул, как делал всегда, веселя детей. Жена улыбнулась. "Делает вид, - подумал Варгин. - Интересно, за кого больше трясётся, верно, за себя". Ему стало невыносимо одиноко, и то же странное чувство снова укололо его. Да, он стал Вторым.
Что доктор ошибся, стало ясно уже через день - болезнь оказалась заразной. Её подцепила жена Варгина. Первая из женщин, она стала Третьей в списке лунатиков, которым предстояло заполнить город. Теперь супруги вместе шатались в ночи под низкой, искрившей снег, луной, изредка перебрасываясь бессмысленными фразами. Правда, чтобы увидеть в них отсутствие смысла, их надо было слышать. А супруги друг друга не слышали. "Может, вы и раньше были глухи друг к другу, - усмехнулся про себя врач, - только не замечали". К нему супругов привели дети, заметившие ночное отсутствие родителей. И опять начались расспросы, теперь доктор отнёсся, правда, куда внимательнее: что же всё-таки стряслось? раньше ничего подобного не наблюдалось? были ли в роду страдавшие сомнамбулизмом? - и даже: не проверялись ли вы на сахарный диабет? на атеросклеротические бляшки? а на венерические заболевания? - тут доктор несколько смутился, почувствовав, что перегнул, но не расписаться же вот так, сразу, в своей некомпетентности, нет-нет, ради собственной репутации стоило немного их помучить, тем весомее, тем значимее будет его диагноз, пусть и весьма размытый.
- Это, бесспорно, лунатизм, - сказал, наконец, он, получив на свои вопросы отрицательные ответы, и сжал кулаками висевший на шее фонендоскоп. Он поднялся, давая понять, что аудиенция окончена, но увидев на лицах невыразимое отчаяние, посчитал нужным быть чуточку откровеннее: - Случай медицине неизвестный. По крайней мере, мне, я не специалист.
Выпустив фонендоскоп, врач с притворной виноватостью развёл руками. На мгновенье замерев, он молча посмотрел в глаза пациентов, стараясь не мигать, и, посчитав, что этого вполне достаточно для выражения сочувствия, которого не было и в помине, выписал супругам снотворное - одно на двоих. Дети у Варгиных были уже взрослыми, старший сын завёл машину, на которой привёз родителей, а младший, пока брат до побеления суставов вцепился в руль, усадил их на заднее сиденье - номера Второго и Третьего. А врач, оставшись один, посмотрел в зеркало, запустив пятерню в редевшую шевелюру, подумал, что состарился, так никуда и не вырвавшись из этой проклятой глуши, куда попал после университета, и откуда уже на следующий день мечтал убежать хоть на край света, выбраться любой ценой, бросив всё - и ненавистный кабинет, и бесконечных, унылых пациентов, одних и тех же, которых потом встречал на улицах - а куда деваться, в этой захолустной дыре не разминёшься, - и ему стало до слёз жаль себя. Потом он вспомнил супругов-лунатиков, скривился, пожалев, что не сказал им пары слов в качестве банального утешения, как того требовала врачебная этика, про которую он давно забыл - а кто виноват? опять же эта чёртова дыра! - продлевая движение, пятерня почесала затылок: а всё-таки, что эта за ерунда такая? Этот вопрос, такой естественный для любопытного студента, каким он был, обычный даже для мало-мальски уважающего себя медика, не задавался им уже много лет. Нет, надо всё же сделать им энцефалограмму или направить на магнитно-резонансную томографию. Да, пусть просветят им головной мозг. Покажет что, или не покажет, но он обязан их проверить, хотя бы для очистки совести. Но завтра, завтра. Внезапно вздрогнув, врач отскочил от зеркала: и как он мог забыть - сейчас идёт футбол! На обратном пути Варгины ехали в угрюмом сосредоточенном молчании, и не сговариваясь, завернули к Неклясову - как-никак сосед первым проторил дорожку, на которую они ступили, и, глядя на него, можно было представить, что их ждёт. Утаптывая на крыльце снег, они с полчаса звонили, стучали, колошматили сапогами по раздолбанной двери, так что она тряслась под ударами, готовая сорваться с петель, но её так и не открыли. Припав к заиндевевшему стеклу, услышали слабое шуршание - по полу безбоязненно скреблись крысы. Сквозь оттаявшее пятно в темноте разглядели силуэт человека на постели - неподвижного, как в летаргическом сне. Младший сын хотел было выбить окно.
- Живой, - остановил его отец. - Мертвеца бы крысы жрали.
Махнув рукой, он зашагал к машине. Сын снова сел за руль.
- Вот что, - откинувшись на сиденье, глухо сказал человек, ставший Вторым, - привяжите меня сегодня к кровати.
- Вместе со мной, - эхом отозвалась Третья.
Так и сделали. Но это не помогло. Всю ночь супруги ворочались, ёрзая под одеялом, пытались перегрызть толстые корабельные верёвки, и дети слышали, как они выли, словно волки на луну. Но хуже было другое, нечто постыдное - непроизвольное мочеиспускание, будто к обоим вернулся детский энурез, которого на самом деле раньше и в помине не было, так что утром пришлось перестилать мокрые простыни. Это делали дети, самих супругов подобная мелочь уже не раздражала, они относились ко всему с нараставшим равнодушием, а в их молчании слышалось: подумаешь, пустяк.
Во вспышке лунатизма пока не видели ничего угрожающего, хотя слухи о нём разлетелись по городу.
- Подумаешь, бродят ночами, - смеялся в пивной Иван Грач, охотник на полярных волков, известный балагур. - И не такое видали. Возьму их в следующий раз с собой в тундру, чтобы не скучать. Или этого выпивоху, Неклясова, с которым недавно раздавили поллитровку и потом ещё добавили, пока не допились до чёртиков.
Пол жизни Грач провёл среди льдов, бродя по исхлёстанной ветрами равнине, и, ночуя летом в чахлых зарослях карликового, колючего можжевельника, росших на белёсых проплешинах ягеля, считал это за счастье. Возвращаясь из далёких экспедиций с ворохом волчьих шкур на санях, он шёл в пивную и, вознаграждая себя за длительное молчание, трещал часами со случайными посетителями, которым заблаговременно, чтобы им было неудобно уйти, покупал выпивку. Он попадал в массу переделок, о которых мог рассказывать до закрытия пивной, несмотря на отсутствующие взгляды и подавленные зевки. Грач был рубаха-парень, свой в доску, готовый прийти на помощь в трудную минуту, и, услышав про Варгиных, не откладывая, отправился из пивной в огромный сруб на берегу. "Неужели всё так плохо? - готовил он речь по дороге. - Не сердце же, тьфу-тьфу, не опухоль какая, в конце концов, ночные прогулки полезны - и воздухом подышишь свежим, и жирок растрясёшь". Настраиваясь на подобный тон, он заготовил ещё несколько шуток, которые вылетели из головы, когда он увидел мятое, будто со сна, лицо Второго.
- Что, так плохо? - только и смог пробормотать он, едва поздоровавшись.
- Отдал бы половину оставшейся жизни, чтобы избавиться от этого, - устало сказал Второй. Он всего-навсего зевнул. Обнажились жёлтые, редкие зубы. Потом ещё раз, уже дольше. Но этого хватило, чтобы Грач мгновенно вспотел.
- Ну, отдыхай, а я, пожалуй, пойду.
Грач выскочил, забыв на вешалке свою ушанку. Всю дорогу он не мог успокоиться, перед ним стояло сонное лицо, кривившейся в бесконечной зевоте рот. Хмель из него давно выветрился, дома он налил себе водки, опрокинув целый стакан, но не мог взять себя в руки. Он машинально включил телевизор, что уже давно не делал. Шёл какой-то детектив со стрельбой. Грач считал такие фильмы детски-наивными, но сейчас не мог понять, в чём там дело. Его мысли блуждали, как пьяные, он не мог сосредоточиться, чего раньше за ним не наблюдалось даже в самых отчаянных передрягах. Грач прибавил громкость, доведя до отказа. Но и это не помогло. В полночь он вдруг почувствовал, что смертельно устал, и, рухнув на диван, уснул, так и не выключив продолжавший орать телевизор. Иван Грач подхватил вирус четвёртым. От Неклясова, с которым накануне распивал поллитровку. Его попадания в разряд лунатиков было не скрыть, и о болезни уже говорил весь город. Однако потом всё стихло, и следующая неделя прошла спокойно. Случаев заболевания больше не наблюдалось, или, как решили потом, её симптомы оказались скрытыми для нетренированных глаз, и разговоры мало-помалу начали стихать. Но здесь-то и грянул гром. Казалось бы, прошло время, и ничего не предвещало новой волны заболевания, и тут, на тебе, вирус захватил сразу троих собутыльников Грача, перед которыми он храбрился в пивной. Болезнь взорвалась с опозданием, когда не ждали, точно бомба замедленного действия, поразив также семьи этих троих. А потом началась цепная реакция. Болезнь оказалась заразной, как ветрянка. А хуже того - она прогрессировала. Неклясов, заболевший первым, в обычном понимании уже не просыпался и не засыпал, всё время пребывая на зыбком пограничье сна и яви, которые не различал. Живя в полудрёме-полубодрствовании, он всё делал механически, инстинктивно, по-прежнему выполняя кое-какие обязанности по дому, привитые десятилетиями привычки прочно засели в углах его подсознания - надев пропахшие рыбой резиновые перчатки, он потрошил треску с поразительной точностью, ни разу не порезавшись острым разделочным ножом, который бросал тут же, рядом с чугунной сковородкой, когда начинал жарить на ней белые кусочки филе, не забывая ни вывалять их в муке, ни посолить, ни полить прежде раскалённую посудину подсолнечным маслом. При этом рук он не чувствовал, они были словно не его, прямо какие-то руки-крюки, отказывавшиеся подчиняться, однако чудесным образом делавшие всё сами по себе. Болезнь у него вступила в хроническую фазу, когда ни она не могла одолеть организм, ни тот её. И Первый жил в полубессознательном состоянии, как все лунатики, но приступ у него занимал теперь всё время, не проходя ни днём, ни ночью. Он двигался, как зомби, а, когда его трясли за плечо, пытаясь разбудить, инстинктивно сбрасывал руку. Если с ним разговаривали, он отвечал невпопад, будто спросонья, но изредка в его словах проскакивал здравый смысл. И это было тем чаще, чем примитивнее были вопросы. Можно сказать, Первый превратился в недоразвитого ребёнка, появившегося на свет с синдромом Дауна, однако, приобретённые за жизнь навыки выдавали в нём взрослого. Пить он не бросил. Как и раньше, наклонив огромную бутыль, наливал в стакан самогон, или шёл в кафе, где бубнил невнятные слова, подкрепляя их жестами, по которым можно было догадаться, что он требует водки, а, когда ему отказывали, грязно ругался. Всё было совсем как прежде, когда он напивался. Только теперь дело не доходило до драк - слишком медлительны стали его движения, а реакции - сонными. Боясь заразиться, Первого гнали, суеверно глядя на закрывшуюся дверь, ведущую в лунную ночь. Этой же дорожкой за Первым пошли и другие сомнамбулы. И всегда было одно и тоже. Когда им сообщали, что в неверном свете звёзд они шатались, широко раскинув руки, недоумение на их лицах сменял ужас. Они отчаянно трусили. Приходя ко врачу, просто тряслись от страха. Для вида врач осматривал их, предлагая раздеться, ощупывал лимфатические узлы, трогал живот и направлял на МРТ. Уходить, однако, они не торопились.
- Может, таблетки какие пропишете, доктор? Или микстуру.
Они смотрели, как побитые собаки. Отчаяние просто сочилось из их глаз. Врач деловито вздыхал.
- Я не могу действовать вслепую, пока нет заключения МРТ ничего определённого сказать нельзя.
Те, кто были поупрямее, не отставали.
- Но делать-то что?
- Пока больше отдыхайте, не перерабатывайте, во всяком случае, и старайтесь меньше нервничать.
На этом обычно приём заканчивался.
- Да как же тут не нервничать! - всплеснула раз руками одна худая, с проступавшими рёбрами, женщина. - Вам бы такое, а вы ничего не предлагаете!
"Истеричка", - подумал врач. Он сел за стол, но она не уходила, заставив его импровизировать.
- Я уже сказал вам, что делать до МРТ. Повторить? - Она отрицательно мотнула головой. - Займитесь собой, встречайтесь со старыми друзьями, завяжите новые знакомства, готовьте себе что-нибудь вкусное, хорошее питание, прогулки на свежем воздухе и... - у него чуть не сорвалось "здоровый сон", хотя и "прогулки"-то были лишними, - э-э... - он на мгновенье смутился - будем надеяться, всё пройдёт и без медицинского вмешательства.
- Вы, правда, в это верите, доктор?
- Конечно. Главное не терять надежды. Ваш случай, похоже, типический.
Он произнёс это убеждённо. Женщина, наконец, ушла, а он подумал, зачем соврал. И о том, что говорил лунатикам, приходившем раньше. Их очередь не кончалась, а он повторял это из дня в день, те же слова, всю сцену, в которой был единственным актёром. Он довёл её до автоматизма, так что она ему обрыдла, просто сидела в печёнках. Так зачем он лгал? Он же был уверен, что МРТ и в этом случае ничего не покажет.
Лунатизм забирал медленно, но верно, и через неделю после заражения они уже не понимали, что больны, не отдавали отчёта в произошедшем с ними, убеждённые, будто так было всегда. Их становилось всё больше. В случайное совпадение уже никто не верил. Перечисляя заражённых, сбивались со счёта, впадая от этого в отчаяние. И разговоры в кафе были только о них.
- Ничего удивительного, - близоруко щурясь сквозь толстые очки, говорил школьный учитель, преподававший в городе биологию и по совместительству историю, - птица-фрегат совершает без посадки многомесячные перелёты, продолжая парить и во сне, а волки, случается, спят на бегу. Это называется дробный сон. Природа предусмотрела жизнь с отключённым сознанием. Да и что такое сознание? Это штука тонкая. У одних оно одно, у других - другое. У насекомых вообще есть только нервные окончания. А у млекопитающих мозг разный, как по объёму, так и по количеству извилин. Как составить шкалу сознания? И как определить меру интеллекта? - Ему крутили у виска, но он, поправив на переносице очки, гнул своё. - Известны случаи, когда солдаты во время длительного марш-броска засыпали на ходу - вот только что они шли лесом, и вдруг - поле. А Будда вообще считал, что большинство людей проводит жизнь во сне, делая всё по инерции, автоматически, а пробудившихся, таких, как он сам, единицы.
- Довольно! От твоих разговоров и здоровый уснёт, - обрывали его. - Чокнулся ты, как и твой Будда.
Учитель, насупившись, смолкал. Сняв очки, он начинал протирать их обшлагом пиджака. Человек он был немолодой, выпустивший не одно поколение школьников и всем хорошо известный. Его хлопали по плечу.
- Да ты не сердись, все же взвинчены. И хватит умничать. Делать-то чего?
Учитель пожимал плечами. На этом беседа обрывалась. Но однажды её продолжил мордатый ночной сторож из портового склада.
- То-то и оно. И не так всё безопасно, как говорит врач. Разве тебе не случалось во сне убивать? Хоть раз всем доводилось. И воровать. И насиловать. Тогда в ужасе просыпаешься, ну, я так точно. А у них - так он назвал заболевших, подсознательно отделив от здоровых, - это может случиться и наяву. Запросто! Раз они не различают сна и яви, сам сказал. Мало ли что ему в голову придёт: возьмёт ружьё и застрелит. Грач-то, небось, не утратил навыков с полста шагов попадать в глаз белке. А как их судить? По совести, никак - каждому может пригрезиться. Нет, надо срочно ввести карантин. На первых порах провести перепись... - Он запнулся. - Сомнамбул - подсказал учитель. - Ну да, их. А потом согнать в старый рыбацкий посёлок и отгородить.
- Колючей проволокой, что ли? - хмыкнул учитель.
- А хоть бы и ей. В целях безопасности. Им самим так будет лучше. Опять же дома там одноэтажные, для них в самый раз. - Учитель посмотрел непонимающе. - Ну как же, не дай бог, во сне выйдут через окно, так не разобьются. В общем, и нам спокойнее, и их убережём от греха. Разве нет?
Учитель пожал плечами.
- В посёлок, говоришь. Там же Варгины живут, пока никому не мешают.
- Вот именно пока! Откуда ты знаешь, что они завтра выкинут? К ним надо таких же подселить, пусть сами разбираются.
Допив рюмку, учитель нацепил очки и сухо откланялся. А вечером того же дня мордатый сторож проспал свою смену. Не вышел он на работу и на следующий день, пополнив список сомнамбул, став в нём номером N. Обследовавший его врач сразу увидел хорошо знакомые ему симптомы, и сходу вынес неутешительный приговор. Безжалостно, как умеют это делать врачи. Мясистое лицо ночного сторожа исказил страх.
- И что же делать? - растерянно пробормотал он.
- Если бы я хотел вас обмануть, то сказал бы - лечиться. Но, боюсь, никто не знает, как. И я в том числе. - Он сделал паузу, надеясь, что пациент уйдёт, но тот продолжал ёрзать на стуле, съехав на край, как виноватый школьник. - Остаётся ждать. - Врач брякнул первое попавшееся, лишь бы не молчать.
- Чего ждать?
- Развязки. Той или иной.
"Все же ждут смерти, - хотел добавить он. - И ничего, живут". Но это было бы уже чересчур. Да, это было бы жестоко, хотя и ни на йоту не отступало бы от правды. Кто бы с этим поспорил! Но одной правдой, как говорится, сыт не будешь, а других накормишь, разве до блевоты. Нельзя сказать, чтобы врачу доставляло удовольствие мучить заражённых сомнамбулизмом, но сострадания к ним он точно не испытывал. Следуя расхожей среди медиков практике, он выстроил стену между собой и ними, внушив себе, что иначе не справится со своими обязанностями. "Я должен воспринимать чужую боль отстранённо, с холодной головой, иначе не смогу лечить", - изо дня в день твердил он как мантру. Но что означало "лечить" в данном случае, ответить себе не мог, и потому всячески гнал эти мысли. И всё же подчиняясь больше чем долгу, выработанной десятилетиями привычке, он заводил медицинские карты, куда записывал историю болезни - одну и ту же для всех сомнамбул. Течение болезни, от генезиса до хронической стадии, полностью копировало первый случай. Никакой статистики, никакого разброса. Для науки всё было однозначно и скучно. И медицинские карты дублировали одна другую, различаясь только именами. Дома врач тоже вёл записи, но гораздо тщательнее, с большей свободой добавляя в них свои наблюдения и делал предположения, недопустимые в официальных бумагах. "Температура у больных не повышается, это значит, что вирус, если только это вирус, остаётся невидимым для организма, который с ним не борется. Каким-то неизвестным образом, он обходит иммунную систему, однако, не поражая её, как СПИД, иначе наблюдался бы иммунодефицит, приводивший к смерти от малейшей простуды. Такие случаи, однако, пока не выявлены. Вирус не делает исключений, одинаково поражая мужчин и женщин, другими словами пол здесь роли не играет. По этому признаку предпочтений в изучаемых группах не выявлено. О влиянии возраста судить пока трудно. По предварительным наблюдениям детей болезнь не затрагивает, по неясной причине ей не подвержены и подростки. Это странно, потому что обычный сомнамбулизм распространён в основном среди особей, не достигших половой зрелости. Впрочем, они, возможно, не заразились пока чисто случайно, как и я". Отстучав на компьютере эту фразу, врач замер, поражённый очевидной, но пришедшей ему в голову только сейчас мыслью. Она на мгновенье парализовала его, однако он нашёл в себе мужество дописать: "То, что я пока здоров, случайно вдвойне, ведь я обследовал с десяток заражённых лунатизмом, имея с ними непосредственный контакт. Или я уже инфицирован, но мой организм, более устойчивый, чем у других, борется с вирусом? Неизвестно ведь какой особенностью должен обладать в этом случае иммунитет. Возможно, не последнюю роль играют психика и интеллект". Дальнейшее он только подумал, но записывать не стал: "А кто сообщит мне о лунатизме, если я каждый вечер из страха запираю дверь на ключ, который прячу в разные места? Прячу от себя, так что по утрам долго не могу его найти". По привычке, сложившейся ещё со времён, когда компьютер был в диковинку, врач распечатал очередные листы своих наблюдений, положив их в пухлую папку на столе.
К концу весны, когда по промёрзлой земле кое-где уже побежали ручьи, а талый снег повис сосульками на крышах, колошматя капелью лужи, болезнь поразила уже с полсотни человек - цифра для маленького городка огромная. И это всего за полтора месяца своей оккупации! Парализованные, власти бездействовали, неизвестно чего опасаясь больше - болезни или, в случае объявления эпидемии, непременно возникшей панике. Наконец, городской глава вызвал врача.
- Что это такое? - затараторил он без предисловия. - Болтают много, но хотелось бы знать мнение специалиста. С чем мы столкнулись?
Набрав в лёгкие воздуха, врач медленно выдохнул.
- За последнее время ко мне обратилось множество людей с одинаковым анамнезом. Налицо все признаки сомнамбулизма. По-другому, снохождения, а в просторечье - лунатизма. По разным оценкам им страдают несколько процентов населения земли, в основном дети. - Сев в кресло напротив городского главы, он забросил ногу на ногу, и заговорил нарочито медленно, сбивая чиновничий напор. - Но эта разновидность особая. - Он сделал паузу, полез в карман за сигаретами, но вспомнил, что уже год как бросил курить. Городской глава нетерпеливо заёрзал. - При этом учтите, что и само явление сомнамбулизма ещё слабо изучено. - Врач стал покачивать ногой. - Я сделал, всё что мог. Все анализы, все показатели в норме. Даже МРТ ничего не выявила. - Он снова сделал паузу. - Даже МРТ.
Городской глава сбавил тон.
- Не сомневаюсь в вашей компетентности, но поймите и наше беспокойство. Больница уже забита, хотя многие инфицированные предпочитают оставаться дома. Буду откровенен, да вам и самому это известно, масштабы эпидемии катастрофичны. - Он посмотрел испытующе. - Скажите, есть надежда, что всё пройдёт само?
Врач посмотрел непонимающе.
- Ну, уляжется без нашего вмешательства.
Городской глава нетерпеливо закусил губу.
- Откуда мне знать? - Врач развёл руками. - Я не нейрохирург, но мне кажется, этого вам никто не скажет.
- Значит, медицина бессильна?
- Похоже на то. - Врач вздохнул. - Вы уже сообщили в министерство здравоохранения?
- Столичным властям?
- Да.
- А зачем? - Глаза у городского главы сузились. - Чем они помогут? Пришлют своих врачей? Но вы же сами сказали, это бесполезно.
- Такой порядок. - Врач поджал губы. - Вы обязаны сообщить в министерство. Или это сделаю я.
- Что же вы раньше не торопились? - Городской голова иронично улыбнулся. - А для чего им знать? Чтобы ввести карантин? В таких случаях он обязателен. Но разве у нас чума? Или холера? А тысячи километров тундры - чем не кордон? Но они наверняка отменят летнее судоходство. Им-то что, они просто последуют инструкции. А как тогда жить? И заболевшим и тем, кто здоров?
Он посмотрел выжидательно.
- Вы должны сообщить, - упрямо повторил врач.
- И что выйдет хорошего? Пригонят солдат, введут строгий режим, комендантский час. Вы этого хотите? - Врач промолчал, но его нога стала снова покачиваться. - Я принял решение. Не скрою, оно далось мне трудно. С ними - врач понял, что так обезличено он назвал инфицированных, - справимся своими силами. Мы сами установим внутренний карантин, и вы нам в этом поможете. Всё должно храниться в тайне. Никакой электронной почты, междугородней телефонии, никаких соцсетей! Сегодня я распорядился отключить интернет. Главное, не поддаваться панике. Да, выбор трудный, но его придётся сделать. Без летних барж мы погибнем. И какая будет им польза? - Речь опять шла о лунатиках. - Не знаю, как выздоровление, а зима придёт снова. Надо заглядывать вперёд! - Встав из-за стола, городской глава стал нервно расхаживать по кабинету. - Все кругом жалостливые, но дальше носа не видят. А я на слепоту не имею права, потому что в ответе за город. - Он заговорил так, будто делал видеообращение, и врач понял, что прежним разговором его только проверяли, а всё решено заранее. - Я приказал собрать оружие, а их огородить. В остальном жизнь не должна меняться. Как вы думаете?
- Вы мэр, - ответил врач, вставая.
Провожая гостя, городской голова взял его у дверей за локоть.
- Но я могу на вас рассчитывать?
Врач осторожно освободил руку.
- А куда мне деваться?
- Как и всем нам, - дружески улыбнулся мэр.
В разговоре с врачом он, действительно, репетировал своё видеообращение, с которым выступил по кабельному телевидению после программы вечерних новостей. В нём он осторожно назвал обрушившуюся эпидемию "некоторыми трудностями, с которыми столкнулся город, тем более, правда, неприятными, что это происходит впервые, застав горожан врасплох". Он произнёс это скороговоркой, утопив горькую новость в каскаде служебных слов, как это умеют делать чиновники, и тут же выразил уверенность, что власти при поддержке населения справятся с возникшими затруднениями. Он всячески избегал негативных слов, вполне подходящих, чтобы обрисовать трагическую ситуацию, сложившуюся за последний месяц, в общем, выставлял всё так, чтобы слушатели сравнили сомнамбулизм с одной из разновидностей гриппа, вирус которого, ежегодно мутируя, преподносит всё новые сюрпризы. Но, конечно, это не "испанка", выкосившая миллионы в прошлом веке, - медицина шагнула вперёд, фармакология поднялась на невиданную высоту, короче, сегодня людям уже ничего не грозит. После его молодцеватой речи, произнесённой с твёрдой убеждённостью, создавалось впечатление, что люди больше не умирают, а насморк уже не лечат как прежде семь дней, а всего-навсего неделю. Подбирая эвфемизмы, городской глава умудрился ни разу не произнести слова "сомнамбулизм", рассчитывая на то, что все и так знают, о чём идёт речь. Подкрепляя своё выступление энергичными жестами, он сместил акцент с серьёзности заболевания на посеянную им панику, которая может оказаться в тысячу раз страшнее. "Главное, не поддаваться панике! - вбивал он в сознание слушателей, выражая надежду, да что там, просто-таки уверенность, что закалённые северяне с их железным характером легко справятся с возникшей ситуацией. - Главное, не поддаваться панике!" Далее он туманно намекнул на принятие необходимых мер, слегка раскрыв карты, заверил что уже обо всём позаботился, постаравшись минимально стеснить обычных граждан. Да, он признаёт, что предвидятся некоторые неудобства, без которых, увы, не обойтись, но они коснуться далеко не всех, а лишь немногочисленную группу лиц. И он просит тех, кого они затронут, а, главное, их родственников, отнестись с пониманием. Под конец он, как мэр и просто как один из горожан, ответственный за общее будущее, гарантировал, что всё пройдёт хорошо. Он так и сказал: "хорошо", под занавес поздравив всех с наступлением лета. Дата его выступления была выбрана не случайно, в последний день весны стосковавшиеся по летнему солнцу северяне пребывали в приподнятом настроении. Как никак приближался полярный день, а это всегда было праздником.
Вся работа легла на плечи дюжины крепких парней в чёрной форме. Они составляли городскую полицию, и на другой день под руководством своего начальника-майора, толстяка с красным, одутловатым лицом, брали по списку, составленному врачом, заражённых сомнамбулизмом. Нет-нет, это не было арестом, и речь, конечно, не шла о тюрьме, боже мой, конечно, нет, это даже и принудительным лечением назвать было нельзя, потому что никакого лечения не предвиделось. Лунатиков просто отвозили в пустевшие лачуги рыбацкого посёлка. Случилось всё так, как и предлагал мордатый ночной сторож. Он же был единственным, кто оказал сопротивление, бросившись на майора с кулаками. Но его быстро скрутили. Две полицейские машины со встроенным внутри решётчатым отсеком с раннего утра сновали по городу, вытаскивая сомнамбул из постели, сославшись на вчерашнее обращение мэра. Толпившимся вокруг родственникам полицейские объясняли, что у них приказ, и с наигранной улыбкой, прилипшей к их скуластым лицам, повторяли слова городского главы: "Всё будет хорошо". Некоторые полицейские, давно знавшие семьи заражённых, извинялись за вынужденное вторжение. "Не волнуйтесь, - успокаивая родню, смущённо кивали они в сторону больных, - под наблюдением врача им там будет лучше". Родственники плакали, но согласно качали головой. Нечего и говорить, они проявили сознательность, эти родственники. Взрослые дети провожали родителей до машины, помогая забраться, поддерживали их, в то время, как полицейские, скрежеща ключом, словно отмычкой, открывали решётку внутри. Потом дверь оглушительно захлопывалась, а дети всё не уходили, вдыхая медленно плывшие на холоде выхлопные газы, смотрели вслед, пока автомобиль не скрывался за поворотом. Чету Варгиных, Второго и Третьего, повезли вместе на одной машине. Они нежно обнялись на жёстком сиденье и ни разу не обернулись на детей. Такое невнимание, говорившее, возможно, об отсутствие любви, дети объяснили слабоумием, которое развивал лунатизм. Дверь к Первому пришлось ломать, его вытащили под руки пьяного и сонного, отволокли по снегу, оставляя две борозды от сапог, в которых он спал, и бросили на заднее сиденье, где с мрачной ухмылкой уже спал мордатый сторож. Заселяли больных, как попало, по трое-четверо в домик. Больше те не вмещали. Со стороны всё выглядело, как заезд в коттеджный пансионат на берегу моря. Только срочно вызванная бригада плотников, вбивая колья в мёрзлую землю, зачем-то возводила вокруг высокий забор. К вечеру он был готов, глухой, с плотно подогнанными досками, а в его единственных воротах разместился контрольно-пропускной пункт. Вся операция была проведена по-военному быстро и слаженно. Как и обещал городской глава, обошлось без возмущений, всё прошло на редкость спокойно. Горожане осознали необходимость совершённого. Старый рыбацкий посёлок, приютивший сомнамбул, официально именовался теперь обсервационным лагерем, а заключённых в нём называли не иначе как "изолированными", чтобы лишний раз не напоминать о болезни, угрожавшей всем и каждому. Родственникам категорически запрещалось их навещать, и это казалось разумным. Свидания, любой непосредственный контакт, были чреваты тем, что вирус вырвется из наспех сколоченных стен и пойдёт гулять по городу. А поговорить можно было и по телефону, который оставляли сомнамбулам. Только о чём? Разве послушать невнятное бормотание сомнамбул, преимущественно говоривших о себе в третьем лице? Нет уж, увольте, это и разговором-то не назовёшь. Родственники должны были оставлять у ворот с КПП корзины с провизией - бутерброды, варёные яйца, овощи, не требовавшие приготовления, - всё в бумажных свёртках, которые потом сжигались на территории лагеря. Солдатам предписывалось, улучив момент, когда "изолированные" сидят по домам - и только в этом случае! - нацепить марлевые повязки, делавшие их похожими на террористов, и быстро разложить продукты у порога тех, кому они предназначались. После некоторой тренировки, проведённой вне лагерных стен, у них это стало сносно получаться. Карантин был строжайший, лагерь превратился в чёрную дыру, откуда было не вырваться даже микробу. И это тоже сочли разумным. Раз в неделю "изолированному" нужно было доставлять в лагерь также чистую одежду. Старую при этом для стирки не возвращали, так что одежда получалась одноразовой. Это многие сочли для себя разорительным. Да что там говорить, нашлись даже те, кому это оказалось просто не по карману. Ссылаясь на занятость, такие приходили раз в месяц. Или, стыдясь бедности, не приходили вовсе. "Они уже всё равно ничего не понимают, - оправдывали такие свою чёрствость, будто речь шла не о лунатизме, а слабоумии. - И наверняка потеряли счёт времени, им что неделя, что месяц. - Или валили всё на власти: - Забрать - забрали, так извольте обеспечить всем необходимым". Но власти по обыкновению отделались строгими инструкциями, установив часы "посещений", под которыми подразумевалась возможность принести передачу в надежде, что она пройдёт дальше КПП, а не будет присвоена охраной. Эти предписания, требовавшие неукоснительного исполнения, были во множестве распечатаны и прибиты к внешней стороне забора. Однако охране было дано и несколько секретных распоряжений: в случае побега, малейшего неповиновения или другой нештатной ситуации разрешалось пускать в ход оружие, стреляя на поражение; смерть "изолированного" необходимо было держать в тайне, по-прежнему принимая передачи от родственников; тело умершего предписывалось сжечь в специальном железном баке, а прах, по усмотрению, либо развеять над океаном, отплыв на лодке не менее километра, либо захоронить у забора на глубине не менее трёх метров, но никаких опознавательных знаков, естественно, не оставлять.
Все восприняли возникновение лагеря как должное, даже необходимое при сложившихся обстоятельствах, и только священник, убеждённый, что сомнамбулизм послан небесами не просто так, а за грехи - что это такое знает каждый ребёнок, - и, стало быть, это болезнь духовная, за неё ответственно всё человеческое стадо, и не дело брать на себя смелость, отделяя агнцев от козлищ. Священник молился всю ночь, прежде чем принял решение. Наутро с красными от бессонницы глазами он прямо в рясе с нагрудным крестом явился ко врачу и перечислил все симптомы лунатизма, которые знал уже весь город.
- Я обнаружил их у себя, - закончил он - И счёл необходимым поставить вас в известность. Куда мне идти?
Слушая его, врач механически водил по бумаге огрызком карандаша, а, когда повисло молчание, поднял глаза.
- Я вам не верю, - проницательно заметил он.
Священник смутился.
- Почему?
- Не верю, и всё.
Священник тронул нагрудный крест.
- Да, вы правы, я здоров. Но пастырь должен всё делить с паствой. Все невзгоды. - Не зная, что сказать ещё, он повторил: - Да, все невзгоды.
Врач отложил карандаш.
- Хотите пострадать? - усмехнулся он зло. - Пожалуйста, препятствовать не буду. Только учтите, это крайне мучительно. Впрочем, вас разве этим смутишь?
Священник затряс клочковатой бородкой.
- Я должен подать пример. Пастырь обязан первым идти на заклание. Иначе он лжепастырь.
- Да-да, - рассеянно пробормотал врач, постукивая карандашом о стол. - Я заведу на вас медицинскую карту и занесу в чёрный список. Готовьтесь, скоро за вами приедут.
Священника забрали ночью прямо из его кельи, притулившейся к деревянному храму, в котором он служил. Он встретил полицейских в рясе, которую в ожидании их появления не снимал с вечера, но они отнесли его облачение на счёт лунатизма. Поселили его в отдельном домике, таком же тесном, как и его келья, так что смену жилья можно было и не заметить. Отличие было в том, что в домике не было зеркала, а он привык по утрам смотреть, как его всё больше забирает седина. Однако, дело оказалось поправимым. Он включал на телефоне, подаренном ему одним из духовных чад, видеокамеру, делал селфи, которое повторял потом в течение дня. Среди сомнамбул он увидел несколько своих прихожан. Они узнали его, столпившись, протянули руки за благословлением, а он, возвышаясь над ними, как столб, дал им поцеловать нагрудный крест. Всё было не так ужасно - он ожидал худшего. Здесь можно было быть даже счастливым, как и везде, если только привыкнуть, и не думать каждую минуту, как тут оказался, и что делаешь. А на последний вопрос у священника был твёрдый ответ: он служит Господу, страдая, как и Христос, за людей.
Размышляя о том, сколько за последнее время прошло через его руки сомнамбул, от которых он вполне мог заразиться, врач как в воду глядел. Однажды под утро он обнаружил себя на крыше собственного дома. Он осторожно брёл по карнизу с зажатым в кулаке ключом от квартиры. Врач остался на редкость спокойным. Он уже привык к характерному поведению сомнамбул и свыкся с мыслью, что пополнит их число. "Всё к этому шло, - тихо произнёс он, спускаясь на землю по пожарной лестнице. Она была короткой, и ему пришлось спрыгнуть. Удар был болезненным, и, завалившись на бок, он скривился: - Да, всё к этому шло". Как-никак он был хорошим врачом, и, на мгновенье собственное предвидение доставило ему, как профессионалу, удовольствие. Донести на себя, однако, он не спешил. Одно дело верность долгу в отношении других, и совсем другое, когда это касается тебя. Его прогулка по крыше осталась незамеченной. Так зачем торопить события? Пусть всё идёт своим чередом. Надо только что-то придумать с ключом, не просить же соседей запирать его на ночь. Похоже, что и второе его предположение оказалось верным - болезнь у него прогрессировала медленно, видимо, его организм сопротивлялся ей куда сильнее, чем у других. На первых порах его жизнь практически не изменилась. После своего приключения он позвонил мэру, сообщив, что берёт отпуск.
- Неважно себя чувствую, - сказал он деловитым тоном, не допускавшим возражений.
- Ничего серьёзного? - осведомился мэр, в голосе которого вместе с притворной озабоченностью зазвучало недоверие.
- Обычная простуда, подхватил на берегу, когда ездил в лагерь. И буду откровенен, немного устал, психологически, ну, вы понимаете.
- Конечно, конечно, поправляйтесь. Отдых - лучшее лекарство. Надеюсь, я и впредь смогу на вас рассчитывать.
- А разве у меня есть выбор?
Такая прямота успокоила городского главу.
- Нет, - признался он честно. И рассмеявшись, дал отбой. "Значит, с доктором всё в порядке, - подумал он. - Слава богу, хоть тут обошлось".
Если бы он видел, как врач, будто подрубленный, тут же свалился на диван, то изменил бы своё мнение. А врач очнулся под вечер, ещё чувствуя сонливость. Болезнь давала о себе знать. Она движется скачками, подумалось ему, сначала отдельными приступами, случающимися всё чаще, пока они не сольются в один, непрерывный и непрекращающийся. Тогда скрыть болезнь будет уже невозможно. Сколько ему осталось? Неделя? Две? Вирус будет подтачивать его, как червь, пока не захватит всё тело. А, может быть, прав священник, и душу? Была среда, по телевизору шли футбольные еврокубки, и врач, подчиняясь привычке, щёлкнул пультом. Команды стоили друг друга, игра обещала быть захватывающей, но мысли доктора были далеко. Да, он заболел сомнамбулизмом, это ясно. Но что, в сущности изменилось? Вот же он по-прежнему смотрит футбол, а, пробудившись утром, рывком отбросит одеяло, вскочив с постели, как всегда ловко натянет штаны, повешенные рядом на спинку стула, чтобы разгладились за ночь, ни разу не промахнувшись, он всегда попадал в брючину, не промахнётся и сейчас, как и прежде, не задумываясь о скифском происхождении этой детали мужского туалета, не вспоминая о шотландском килте, римском плаще или набедренной повязке аборигенов, нет, он не задумается, как и раньше, сколь случайна его одежда, сколь переменчива на неё мода, сколь невероятно, если вдуматься, в масштабах человеческой истории его умение ею пользоваться, а от этой мысли было уже совсем недалеко до того, сколь случаен он сам, со своим медицинским образованием заброшенный в эту эпоху. Нет, он по-прежнему, в тысячный раз, влезет в штаны, ни о чём таком не задумываясь, застегнёт ремень на одну и ту же дырку, повторив про себя, что у него ещё не растёт живот, и это хорошо, да, в его возрасте это просто замечательно. Так что же изменилось? Лишённый склонности к философствованию, то есть к такому естественному, в сущности, размышлению о том, кто он, зачем живёт и почему ещё не застрелился от бессмысленности происходившего с ним в этой северной дыре, он не рассуждал так ни до болезни, и уж точно не будет рассуждать теперь, подцепив сомнамбулизм. Так что же изменилось? Он видел, как в приступах лунатизма говорят его пациенты, и может легко вообразить, что будет слетать в такие моменты с его уст. А раньше? Разве его речь, разбавленная медицинским жаргоном, разве его язык со всем обретённым лексиконом выражал те бесконечно изменчивые, как переливы листвы, оттенки чувств, владевших им? Лунатизм притупит его чувства? Допустим. Но чтобы смотреть футбол, не требуется утончённости. Так какая разница? Он не будет понимать окружающих. Возможно. А где уверенность, что понимал их раньше? И что он слышал изо дня в день? Всю жизнь его ушные раковины тянули какофонию людских звуков - шипящих, рыкающих, свистящих. Стадо! Ревущее, блеющее, орущее, мычащее, хрюкающее, вопящее, лающее, пищащее. Он привык к нему, он сам был его частью, и не замечал, как оно лизало шершавым языком, мучило, корёжило, жгло. Да, его окружал мутный водоворот слов, которые висли, как пиявки, ничего не выражая и ничего не принося. Так что он теряет? Память? Он не будет помнить вчерашнего дня? Предположим. Но день у него похож на день, как две капли. И нужно ли его помнить? А часто ли он вспоминал себя ребёнком. Давно ли он был студентом, но уже напрочь забыл те клятвы, которым обещал быть верным всю жизнь. Так что же изменилось? Учитель, которого он раз случайно услышал в кафе, безусловно, прав: природа устроила мудро, допустив тысячи возможных вариантов существования, и жить можно по-всякому. Да, как угодно. Была бы только пища. А пугает сравнение с прошлым, и то лишь поначалу, это пройдёт. Футбол закончился, врач так и не понял, кто победил. Выключив телевизор, он ещё долго сидел в тишине, слушая, как гудит за окном ветер. Его поразили пришедшие мысли. Почему он не задумывался обо всём этом раньше? Почему не видел жизнь под таким углом? Или всё это бред? Плод искалеченного болезнью сознания? Прямо какой-то чёрный монах! Нет, он всё же кое-что ещё помнит, по крайней мере, курс школьной литературы. Он попробовал улыбнуться. И вообще, к чему философствовать, будь, что будет. Однако подобные мысли его не отпускали. Да, он определённо болен. А раньше был, безусловно, здоров. Но разве требуется отличать сон от яви, чтобы исполнять повседневные обязанности? Всё доведено до автоматизма. Работа, однообразная, как и все работы на свете, дом, в котором единственным средством от скуки выступает телевизор. Такую жизнь может вполне вести и лунатик. И может быть, он всё время жил в царстве сомнамбул, а не попадёт в их общество только теперь?
На какое-то время после их изоляции про сомнамбул словно забыли. Жизнь вошла в привычное русло, а те немногие, кто уже паковал чемоданы, собираясь на большую землю - такие паникёры всегда найдутся, - успокоились. Да по правде сказать, кому хочется без особой нужды покидать насиженные места, а тут дело, кажется, наладилось, и всё разрешилось, как это не удивительно, без особых хлопот. Браво, мэр! Какой оказался умелый управленец, нет, всё же не зря его переизбирали столько раз! Город зажил прежней жизнью, а его обитатели, не сговариваясь, исключили из своих бесед любое упоминание о сомнамбулах. Вопрос о больном родственнике, если находился всё же кто-то столь бестактный, что решался его задать, встречал глухое молчание или односложное: "Нормально", которым отделывались от собеседника, прежде чем показать ему спину. И только учитель постоянно напоминал о лунатиках. В связи с карантином школу закрыли, и у него образовалась масса свободного времени. Учитель слыл эрудитом, и, чтобы поддерживать репутацию, хотя бы и в собственных глазах, ему необходимо было время от времени демонстрировать интеллектуальное превосходство. Это переросло у него в потребность, и лишённый классных занятий, на которых вызывал неподдельное восхищение, он сменил школьников на посетителей кафе.
- Несмотря ни на что, они были и останутся нашими братьями, - имея в виду изолированных сомнамбул, однажды заявил он с подкупающей человечностью, обречённой на поддержку. А что тут возразишь, по крайней мере вслух, не звери же. - Они путают явь со сном, их мозг не различает их. Но разве это делает их безнравственными? Или превращает в существ, разительно отличающихся от нас? Они страдают беспамятством. Точнее в их памяти всё свалено в кучу, а не разложено по полкам с хронологическими бирками. Но разве наши воспоминания также не перемешены с реальностью и мечтами? Прошлое, настоящее, будущее - это искусственное разделение единого времени. Да, все три его части слиты в нашем сознании воедино. Об этом рассуждал ещё Блаженный Августин, говоря, что, вспоминая, мы переносимся в прошлое, мечтая - в будущее...
- Хватит, хватит! - не выдержал, наконец, аккуратно расчёсанный "на пробор" посетитель. - Блаженный Августин - надо же так загнуть! Мы все в страшной опасности, и чем нам поможет твой блаженный?
Но учителя было трудно смутить. Слишком много невежд среди школьников он перевидал.
- Прежде чем искать выход, надо разобраться в сути вопроса, - назидательно продолжил он, сверкая очками. - Вот вы, судя по вашей реплике, отчаянно боитесь заразиться сомнамбулизмом. А почему? Вы укоренились в своих привычках, обжили сложившийся мирок, с которым боитесь расстаться. Но так ли далеко вы ушли от наших изолированных братьев? Кто вы - офисный сотрудник? Перекладываете бумаги? Торгуете всякой всячиной? Ах, провизор, видите, почти угадал. Но это не важно, не важно, не перебивайте! - Учитель профессионально повысил голос. - Вижу, вы гордитесь своей работой, да-да, вам за неё платят, и, наверняка, больше, чем мне. Но ваши функции можно исполнять, имея вместо мозга зачаточные ганглии. Такие как у насекомых. Это вы понимаете? Уверен, что да, не такой уж вы и кретин. Я не хотел вас обидеть, простите, если так вышло. Девяносто девять из ста можно поставить на ваше место. И сомнамбула может делать их работу. И человек с недоразвитым мозгом. Но зачем-то он нам дан? И его возможности явно превосходят наши потребности в нём. А почему мы так упорно отказываемся от разума? Да потому что думать больно! Вот вы крепко держитесь за своё место, не спорьте, не спорьте, я не закончил. Вам трудно заново приспосабливаться, вы уже в возрасте, боитесь перемен. И я тоже, успокойтесь, дело не в нас. А в нашем упорном стремлении к покою, в сущности, к небытию. И сомнамбулы сделали в этом направлении решительный шаг, доведя наше желание до логического конца. Может, они по-своему счастливы? Они ведут простую натуральную жизнь, отказавшись от нашей. А мы, несмотря на все показные страхи, втайне завидуем им? Тогда к чему опасения заразиться? Я? Конечно, тоже боюсь, ещё как, до мурашек, до дрожи в коленях, но есть повод задуматься, определённо есть. Разве не так? Да, в каком-то смысле весь мир состоит из сомнамбул, к этому выводу я и подвожу.
Учитель смерил всех победным взглядом и направился к выходу, посчитав, что на сегодня уже достаточно выказал свою исключительность. Но обычно до конца его импровизированные лекции не дослушивали. Редко, когда оставался какой-нибудь особо любопытный посетитель. Или человек, которому нечем было заняться. А может, тот, кого подобные речи излечивали от бесконечного страха перед сомнамбулизмом, кто день и ночь только и думал, как бы не подцепить его проклятый вирус. Замечая, как редеет его аудитория, учитель терял вдохновение, стремительно закругляясь.
- В конце концов, лунатизм, даже в той форме, в какой мы его наблюдаем, не разновидность сумасшествия.
Сняв очки, он засовывал их в карман.
- А что же? Налицо же отклонение от нормы.
- В таком случае и норма только разновидность безумия.
- Каламбурите?
- И не думаю. Разум при лунатизме остаётся незатронутым, только сон и действительность отождествляются. А для миллионов буддистов это вообще аксиома: жизнь - сон. А смерть? Вспомните Шекспира: "Какие сны увидим в том последнем сне?" Нет, древние были глубже, мудрее. И они не трусили перед сомнамбулизмом, считая его священным даром, посланным богами. Пророки, ведуны, прорицатели, медиумы, спириты - возможно, все они были лунатиками, откуда нам знать? Так что выше голову, мой друг, выше голову!
Иногда учитель ловил благодарный взгляд, догадываясь, что имеет дело с невропатом, свихнувшемся на боязни заражения.
- Ну вам бы психотерапевтом работать. Или психологию преподавать.
- По совместительству, мой друг, могу быть вашим личным психоаналитиком - вставая, отшучивался он. И уже в дверях добавлял с нарочитой многозначительностью: - А смерти бояться не надо, человек ко всему привыкает, привыкнете и к тому, что вас больше нет.
Распорядок в лагере был свободный. Другими словами, его просто не было. Днём при ярко светившем солнце или белыми ночами, когда оно матовым шаром скользило по горизонту, сомнамбулы, те, кто не спал в своих хижинах, как призраки, бродили по берегу, загромождённому огромными реликтовыми камнями. Если им вдруг приспичило, там же справляли нужду, не стесняясь, расстёгивали штаны, которые потом забывали застегнуть, бредя дальше с приспущенными до колен брючинами, а если они спадали ниже, на ботинки, то, запутавшись, падали. Некоторые подтирались тёплой от солнца, набранной в горсть, галькой, как это принято в некоторых азиатских странах, но большинство - штанами. Из хижин по нужде не выходили, используя для этого углы и стены, редко - туалет, так что вскоре всё в лагере пропиталось вонью. И сами сомнамбулы тоже. Их одежда, которую не снимали, их ботинки без шнурков, отобранных во избежание самоубийства - трогательная забота, ничего не скажешь, - их косматые волосы, грязные ногти, и, казалось, сами души, если таковые в них ещё теплились, - всё источало ужасающий смрад. Однако лунатики, если и различали запахи, то быстро к ним привыкли. Обоняние, самое гибкое из чувств, подстраивается даже к скотному двору. Двигались сомнамбулы медленно, точно рыбы, раздвигая водоросли в своей реальности, одновременно осваивая, иногда на ощупь, становясь на четвереньки, береговую линию, бывшую для них терра инкогнита или, как знать, землёй обетованной, пространством, в котором они, однако, ориентировались каким-то шестым чувством. С удивительной точностью они подходили к самому краю, куда докатывались ледяные волны, некоторые собирали ребристые ракушки, как в детстве, распихивая по карманам, кто-то ловил рыбу, как Неклясов, ставший теперь Первым, а в прошлой жизни посвящавший этому все выходные. Далеко забросив удочку, он долго смотрел на поплавок пока не засыпал, прислонившись к гранитному валуну. Бывало, очнувшись, он, как ребёнок, оглашал окрестности радостным криком: "Поймал! Поймал!". И было непонятно - вытащил ли он рыбу наяву или во сне. Да это никого и не интересовало. Только священник склонялся над ним колодезным журавлём и, обняв, долго гладил его вихрастые, начавшие редеть, волосы, щекоча лоб своей клочковатой бородкой.
- Бог, - произносил Первый. - Он видит Бога.
И священник понимал, что Первый говорит о себе в третьем лице, галлюцинируя наяву.
- Будьте, как дети, - шептал священник, роняя жгучую слезу. - Будьте, как дети.
Вечерами в лачугах разрешалось включать телевизор, где переливали из пустое в порожнее, и сомнамбулы смотрели его, разинув рты. Совсем, как дома. И точно также ничего не понимали. Но если раньше они не видели скрытой подоплёки речей, то теперь не осознавали даже их прямого смысла. Но велика ли разница? Обман всегда обман, и откровенный, возможно, даже лучше.
Ночами океан успокаивался, засыпал, и над лагерем воцарялась мёртвая тишина. Только в старых печных трубах с выпавшими кирпичами выл ветер, да изредка слышалось равномерное поскрёбывание - это пришедшие из тундры олени чесали о забор рога. О наглухо замурованном лагере в городе поползли разные слухи.
- Там убивают, - говорили одни. - А трупы скармливают рыбам.
- Зачем? - возражали другие, более трезвомыслящие или имевшие недостаток воображения.
- Как зачем? Власть в лагере давно захватили сомнамбулы, которые убивают своих, а для охраны, чем меньше изолированных, тем лучше. Небось, только и ждут, чтобы они перебили друг друга.
- Но охране-то какая выгода?
- Как же вы не понимаете - работы меньше! И потом за живых отвечать надо, а за мёртвых какой спрос. Знай трупы в океан сбрасывай. Был "изолированный", и нету! А концы в воду. И то правда, чего их жалеть, они все, считай, уже покойники.
Большинство горожан в подобные мифы, конечно, не верило, однако желание выглядеть посвящённым в тайны лагерной жизни заставляло распространять их. А в лагере, казалось, остановилось время. Сквозь пыльные, засиженные мухами окна тускло сочились серые рассветы, а ночами заглядывала пятнисто-багровая, какой она бывает на севере, луна. "Изолированных" обезличили, присвоив каждому номер, определявшийся очерёдностью их прибытия. Охрана сделала это для своего удобства, никто из сомнамбул его, конечно, не помнил. С "изолированными" старательно избегали контактов. Свято соблюдая инструкцию, за которую цеплялись, как за спасательный круг, охранники, разносили передачи, подписанные числами вместо адресов (родственников заставили выучить номера своих близких), только когда на единственной улице рыбацкого посёлка было пустынно. Всё остальное общение происходило через стёкла зарешёченного КПП. На праздник Святой Троицы охрана отправилась в город, и в лагере остались лишь двое полицейских, которые начали пьянствовать уже с утра. В белом, распахнутом куполом парашюта небе кривился оранжевый диск, заливая равнину светом, будто огненной лавой. От слепящего солнца гревшиеся на берегу сомнамбулы жмурились до слёз.
- Тёмные очки! - Крикнул священник, подойдя к КПП. - Доставьте нам тёмные очки!
За стеклом заржали. Решив, что его не расслышали, а полицейские смотрят телевизор, священник повторил просьбу.
- Вот ещё, - раздался издевательский голос, - спите лучше, сони, а то собак спустим.
В подтверждение этих слов из помещения для охраны выскочили две огромных овчарки, на впалых боках которых проступали рёбра. Подбежав, они обнюхали сначала священника, потом потрусили к лежавшим на солнцепёке сомнамбулам. Наступив лапами им на грудь, они оглушительно залаяли. Однако это не произвело никакого впечатления. Сомнамбулы не шелохнулись, продолжая лежать, как трупы.
- Эй! - раздалось из КПП, и вышедший тщедушный охранник, пьяно покачиваясь, дважды свистнул.
Овчарки припустили назад.
- Ты, это, не сердись, - обратился он к священнику, - мы тут со скуки дичаем.
- Да кому ты говоришь, - раздался из-за его спины тот же издевательский голос, - он же ничего не понимает.
Священник резко развернулся, блеснув на солнце нагрудным крестом, с которым не расставался, и, бормоча молитву, зашагал прочь. В своей одинокой лачуге, он снял чёрную рясу, оставшись в подряснике, и не дрогнувшей рукой разрезал её на узкие полоски ржавыми, оставшимися ещё от прежних хозяев, ножницами. На берегу он стал раздавать эти чёрные повязки. Многие сомнамбулы не понимали, что с ними делать, бессмысленно перетаптывались, держа их в руке, свисавших, как змеи. Тогда священник сам повязывал им глаза.
- Будто в прятки играем, - внятно произнёс Первый. - Кто водит? Сашок Неклясов? Это он. Раз, два, три, четыре, пять - он идёт искать. Кто не спрятался, он не виноват.
- Чур, следующий водит он, - невпопад ответил номер N. со съехавшей набок повязкой, в котором священник узнал мордатого ночного сторожа.
Сомнамбулы разбредались, прячась за валуны. Они снова видели себя детьми. Во сне или наяву? Священник прослезился. А ночью в лагере заскулили собаки. Спущенные с цепи, они бегали по берегу, мучаясь бессонницей, тревожно обнюхивая друг друга. Это были первые симптомы лунатизма, который не пощадил и животных. Наутро священник пошёл к воротам, собираясь постучать в закрытое окно. Но в десяти шагах его окрикнул вышедший из КПП охранник. Тот самый с издевательским голосом.
- Стой, где стоишь! - спустился он по ступенькам. - Говори, что надо?
Священник послушно остановился.
- Здесь что, лепрозорий?
- Вроде того, - хохотнул охранник, и, заметив, что священник собирается подойти ближе, отступил на ступеньку. - Ещё шаг - стреляю! - Подкрепляя угрозу, он расстегнул кобуру, и, достав пистолет, поводил дулом из стороны в сторону. - Влеплю пулю, не раздумывая, и это тебе не во сне.
Вдалеке затявкали овчарки. Охранник подозвал их свистом, и они заковыляли к нему с блестевшими, шальными глазами, из которых сочился страх. Они двигались, как в замедленном кино, болезнь уже давала о себе знать, прогрессируя гораздо быстрее, чем у людей. Виляя хвостами, они стали тереться о ноги охранника впалыми боками. Совсем как кошки. Щёлкнув затвором, охранник дважды выстрелил. Он целил в голову, и промахнуться было невозможно. Брызнувшая кровь заляпала ему брюки. Он брезгливо скривился, вытирая её рукавом. Завалившиеся на бок собаки, с наполовину снесённым черепом, ещё хрипели.
- Так что тебе надо? - словно не замечая их, вернулся к разговору охранник. - Зачем шёл?
- Хотел сказать, что собаки заболели, но вы, похоже, и сами знаете.
Священник зашагал прочь.
- Мы всё знаем, - раздалось ему вслед. - Приходится, чтобы не стать такими, как вы.
Священник обернулся. Охранник с вышедшим из КПП тщедушным напарником крючьями оттаскивали за ворота собачьи трупы.
- Не серчай, - подняв голову, виновато сказал напарник. - Ты бы на нашем месте таким же стал. Разве, нет?
Священник махнул рукой.
А школьный учитель продолжал разглагольствовать в кафе. Это было вполне объяснимо: каждый боролся со страхом по-своему.
- По признанию Юнга многие его пациенты ценили часы сна больше, чем реальность. Во сне им было интереснее, их эмоции проявлялись ярче, сильнее. А тут всё пресно - учитель обвёл руками. - Так что сомнамбулам в каком-то смысле можно позавидовать.
- А кто такой Юнг? - раздалось после паузы.
Учитель снял очки. Что возьмёшь: захолустный городишко с одной вечно пустовавшей библиотекой. Но, действительно, при чём здесь Юнг? Он близоруко сощурился:
- Не знаю.
Он ждал смеха, которого, однако, не последовало. Он стоял перед зеркалом в пустом кафе,
- Закрываемся, - грубо одёрнул его хозяин. - Уходи, не хватало мне ещё сумасшедших.
Несмотря на все принятые меры, болезнь просочилась в город, из которого, возможно, и не уходила. Сразу несколько человек обнаружили у себя её симптомы, в том числе полицейский майор, руководивший операцией по захвату первой партии сомнамбул. Теперь паковавшие чемоданы уже сто раз пожалели, что не прислушались к первому сигналу тревоги и не сбежали на большую землю, как подсказывал им внутренний голос, а поддались инерции и лени. Эпидемия, как вражеская армия, стремительным броском опередила их, отрезав от мира, и они сразу попали в гигантский котёл. Да, мышеловка захлопнулась, и теперь им оставалось кусать локти. Отмечались случаи, когда сомнамбулы, перепутав окна верхних этажей с дверьми, разбивались насмерть. На всякий случай все стали закупоривать окна и, задыхаясь от жары, с ужасом спрашивали себя: "Кто следующий?" А во всём они винили городского главу, расстроившего их планы.
Но - всё по порядку.
После новой вспышки болезни мэр позвонил врачу.
- Вы в курсе очередных случаев лунатизма? - не здороваясь, прохрипел он. Скрывать болезнь уже не было смысла, по крайней мере, от врача, и он назвал всё своими именами.
- Да, - солгал врач уже, неделю не покидавший квартиры.
- Как ваше самочувствие? - Мэр произнёс это скороговоркой и, не дожидаясь ответа, категорично продолжил: - В создавшихся условиях вы просто не имеете права устраниться. Понимаете?
- Да, - снова солгал врач, собрав всю свою волю в кулак, но уже мало отдававший отчёт в происходящем.
- Тогда завтра я жду вас у себя.
- Да, - в третий раз сказал врач, хотя мэр уже положил трубку.
Слушая гудки, врач ещё долго стоял посреди комнаты, не понимая, наяву состоялся его разговор или только ему пригрезился.
Мэр уже пожалел, что не послушал совета врача, и не сообщил о начале эпидемии раньше, как это требовала инструкция, но именно поэтому отступать теперь было некуда. Взвесив все "за" и "против", на что у него ушло полдня, он решил идти до конца. Над городом повисла гробовая тишина, не предвещавшая ничего хорошего. Паника, которой он так опасался, вместо того, чтобы вырваться наружу, угнездилась внутри каждого. Но в любой момент могла выплеснуться на улицы, сделав ситуацию непредсказуемой. Отчётливо это понимая, мэр развил бешеную энергию. Срочно открылась горячая линия, связанная напрямую с мэрией, по которой можно было сообщить о случаях заражения у родственников или соседей, организовались пункты, куда были обязаны являться при малейших подозрениях на лунатизм. Однако многие, чтобы избежать лагеря, скрывали свои симптомы. Мэр отдал приказ полицейским выявлять таких и без церемоний изолировать. Некоторые же, преимущественно женщины, наоборот, со страху наговаривали на себя, ставя ложный диагноз. Когда он не подтверждался, они даже не могли радоваться. Уставшие от бесконечного напряжения, в которое им снова предстояло погрузиться, изнурённые томительным ожиданием, которое, само по себе, стало страшной пыткой, они казались даже разочарованными. Не выдерживая, они приходили на проверочные пункты снова и снова, не сомневаясь, что на этот раз точно заразились. Это превращалось в навязчивость, в психоз. И таких становилось всё больше. В лагере, сразу за воротами, наскоро соорудили фильтрационный барак, куда отвозили всех с подозрением на болезнь. "Чистилище", - тут же окрестили его горожане. Но ад, похоже, находился уже по обе стороны дощатого забора. Собрав наскоро пожитки, многие решали бежать. Но допустить этого было нельзя. Тут речь шла уже не об испорченной репутации мэра, а о гораздо более серьёзном - вирус мог выйти за пределы тундры. И последствия тогда были бы чудовищны. Что уж говорить о такой мелочи, как отмена летнего судоходства, из-за которого вымрет один маленький заполярный город? Мэр распорядился изъять личный транспорт. Был также срочно издан указ, грозивший беглецам безотлагательной отправкой в лагерь. Но это никого не остановило. Можно сказать, это возымело обратное действие. Испуганные до чёртиков горожане, прихватив спиртное, уходили в тундру пешком. В одиночку и целыми семьями. Чтобы прекратить исход, грозивший стать массовым, под руководством мэра организовали специальные бригады, задачей которых было патрулировать тундру на джипах и возвращать беглецов. Бригады составляли из людей проверенных, близких к окружению мэра, у которых доставало сил не поддаться соблазну улизнуть. К тому же туда брали семейных, оставляя детей и жён заложниками. Об этом не говорили вслух, но это знали все. В тундре летом видать далеко даже невооружённым глазом, а уж в бинокль и подавно, и пешком уйти от машины шансов не было.
- Отпустите, что вам стоит? - умоляли их. - Могли же вы нас не заметить.
- Во-первых, не могли. А, во-вторых, вы, значит, уйдёте, а мы? Про нас и не подумали, бросили одних с эпидемией, а ведь у нас тоже семьи.
- Так бежим с нами.
- Вы что, глупые? Сказано же, у нас остались семьи.
- Ну хоть в лагерь не отвозите.
- Не бойтесь, высадим на окраине.
Джипов было несколько, ежедневно они доставляли назад десятки беглецов, и эти жёсткие, если не сказать, жестокие, меры принесли результат: их волна спала. Эпидемия всех посадила в мешок, и поделать с этим было нечего. Оставалось воспринимать всё стоически, и некоторым это удавалось. В их домах допоздна, а то и всю ночь, горел свет и звучала музыка. Казалось, веселье, подогретое алкоголем, бьёт через край, смех, зачастую, истерический заглушался общим пением, какой-то бесконечно длинной песнью, слов в которой было не разобрать. Её горланили пьяными голосами - мужскими и женскими, охрипшими от постоянных криков. А иногда вдруг всё стихало, и кто-нибудь заливался бесстыдной частушкой: "Микробы крикнули: нас - рать! А мы ответили: насрать!" И снова раздавался дикий смех. Так они готовились встретить воображаемого врага: во всеоружии - похабными частушками и, напившись до бесчувствия. Что ж, каждый храбрится, как может, и на свой лад уходит от действительности. Сограждане в ужасе косились на этот пир во время чумы, не находя в себе мужества вести себя также или присоединиться к обитателям таких домов, объясняли его сумасшествием, но в глубине веселившееся вызывали симпатию - в конце концов, те оставались людьми, а не курицами, носившимися по двору без головы. Но таких нашлось мало. Буквально горсть. Остальные смирились со своим положением, ещё не заразившись, напоминали безволием сомнамбул. Справиться с ними властям было легче лёгкого, а наиболее упрямых переселили в лагерь. Домиков в нём было много, и вначале места хватало на всех. Однако прибывали всё новые партии сомнамбул, что привело к неизбежному уплотнению. Чета Варгиных, Второй и Третий, жили, как и прежде, отдельно, в своём огромном бревенчатом доме.
- Не волнуйтесь, это временная мера, - соврал охранник, подселяя к ним молодую пару, мужа и жену, заболевших в один день. Он догадывался, что Варгины, вероятнее всего, его не понимают, но соврал на всякий случай, больше для новичков, у которых сомнамбулизм не зашёл ещё далеко, обретя хронический характер. - Не волнуйтесь, - повторил он, не зная, что ещё сказать. - Всё будет хорошо.
Но новичков трясло. Шаткой поступью они перешагнули порог своего вынужденного пристанища.
- Сколько мы здесь пробудем? - спросила жена, подняв глаза на мужа.
Тот промолчал. Он смотрел куда-то в сторону, в одну точку, от которой был не в силах оторваться. Жена проследила его взгляд и тихонько вскрикнула - в углу жались Варгины, спавшие в обнимку. Их одежда, когда-то чистая и опрятная, превратилась в грязные лохмотья.
- Ну, помещенье разделите сами, - на ходу бросил охранник, поспешно оставляя их. Всё, суматоха последних часов, когда их пропустили через КПП и фильтрационный барак, закончилась. Дверь захлопнулась, и они остались одни. Посреди кошмара, в который попали неизвестно как, и из которого не видели выхода. Всё случилось неожиданно, свалилось, когда они были так счастливы, и бесконечно далёкими от этого ужаса. В растерянности они замерли, держа наспех собранные чемоданы, которые не знали, куда поставить, - отпустить даже на мгновенье их ручки, значило проститься со старым домом, прежней жизнью, остаться голым, беззащитным перед безжалостной действительностью. Они ещё не осознали случившегося, вот сейчас дверь откроется, и они пойдут дальше, как в аэропорту, в зале транзита, а здесь находятся временно.
- Давай раскладываться, - наконец, глухо произнёс муж. - Это, похоже, навсегда.
Он хотел сказать "надолго", насколько он и сам не знал, да и никто им этого бы не сказал, потому что это была для всех тайна, но вышло, что вышло. И жена тихо заплакала.
- Да отпусти ты этот чёртов чемодан! - закричал муж. - Разве кто-нибудь в этом всём виноват? Ну же, ну же, я люблю тебя. - Он обнял всхлипывающую жену, а сам подумал: "При чём здесь любовь, это ад, против которого она бессильна".
В городе, скованном страхом, люди ходили угрюмые, погружённые в себя. Над учителем в кафе уже откровенно потешались.
- Давай, расскажи нам о радостях склероза, - издевательски подначивали его. - И о прелестях жизни во сне.
- Вы и сами их знаете, - парировал он.
На мгновенье повисало молчание.
- С какой это стати? - прерывал его кто-нибудь. - Ты же у нас знаток сомнамбул.
- А вы, значит, бодрствуете, ежедневно принимая самостоятельные решения. - Он иронично хмыкал. - Нет, дорогие мои, вам это только кажется. На самом деле вы живёте по привычке, избегаете выбора, боитесь его, потому что сами не знаете, чего хотите. И при этом страдаете, считая, что вас никто не понимает. А есть что понимать? Всё очень просто: вы плывёте по течению, как во сне, глядя на всё со стороны. Да, вы только наблюдаете. И это в лучшем случае. Большинство же из вас не делает и этого, а просто спит наяву, спит беспробудно, полностью подчиняясь обстоятельствам. - Он качал головой, а через минуту добавлял уже примирительно: - Признаться, я и сам такой - не принял за жизнь ни одного самостоятельного решения, а мне уже скоро на пенсию. Так что боятся сомнамбулизма не надо, существенных перемен он не принесёт.
Поблёскивая очками, учитель обводил всех сочувственным взглядом, который натыкался на затылки и заткнутые уши. Страх, бесконечно липкий страх, пропитавший всех, было уже не победить словами.
Болезнь на всех действовала по-разному. Не все страдали вялостью и апатией, хотя таких было подавляющее большинство. У некоторых лунатизм высвобождал запретные желания, вытесненные в глубины подсознания, выплёскивал их кошмарами, неотличимыми от реальности. Да и что такое реальность? Картинка в нашем мозгу, мир, отражённый в его зеркале. Чистое, загрязнённое, пыльное, наконец, кривое, - всё зависит от зеркала, и только. Мир, как таковой, существует лишь в нашем представлении, таким или другим его рисует воображение, вместе с которым он и исчезает. Иван Грач поселился с ночным сторожем, предлагавшим когда-то в целях безопасности огородить инфицированных колючей проволокой. Они жили вряд ли подозревая о присутствии друг друга. Но по характеру оказались близки. Охотник на волков, видя кошмар, в котором он находился в лагере, огороженным высоким забором, с автоматчиками на вышках, которые стреляли без предупреждения при любой попытке убежать, хватался за несуществующее ружьё. Он видел, что солдаты обложили его, точно волка, в тесной, пропахшей нечистотами, лачуге, но выходить из неё с поднятыми руками было не в его правилах. Он верил, что отобьёт их нападение, и ради этого был готов умереть. Лачугу Грач покидал только когда кошмар обрывался. Он неизменно выходил в нём победителем, и тогда с гордо поднятой головой смотрел на синевшее под огромным солнцем море. Ночной сторож тоже видел сны. Воры в них проникали на охраняемый им склад, и тогда наяву он, сощурив глаз, как из ружья, прицеливался из палки, с которой не расставался, нося за поясом. Ночной сторож стрелял в воров, поражая одного за другим, они падали как подкошенные, пока сон не обрывался, и он не обнаруживал себя в одиночестве палящим в небесный купол, как, бывало, ребёнком, задрав игрушечное ружьё, посылал ввысь пули, выкрикивая: "бах! бах! бах!", и синхронно дёргал плечом, имитируя отдачу. Оба они не могли смириться, бунтуя против вынужденного заключения, хотя и не сознавали этого. Двое на всю колонию "изолированных". Всего двое. А в городе уже стали грести всех подряд. Врача не было несколько суток, определить болезнь стало некому, впрочем, её симптомы стали известны достаточно хорошо, чтобы разобраться самим: куда уж проще - лоб и ладони покрыты густой испариной, зрачки расширены, моргание замедленное, а, главное, взгляд, отрешённый, направленный вдаль, но эта даль - внутри. При малейшем подозрении на сомнамбулизм к дому подъезжала полицейская машина, и предполагаемого лунатика увозили. Среди напуганного до смерти населения мгновенно расцвело доносительство. Сосед по горячей линии звонил в мэрию, сообщая о странном поведении соседа, а тот, в свою очередь, доносил на него. По городу прокатилась новая волна задержаний. При таких обстоятельствах учитель должен был оказаться в лагере одним из первых. Слишком многим не нравились его сравнения. Разве нормальный человек мог защищать сомнамбул? Нет, он наверняка болен! Ясно, как божий день: подцепил эту дрянь, а теперь, когда не гуляет под ручку с Морфеем, оправдывает таких как сам. А иначе как? Иначе и быть не могло! На учителя поступили доносы. Сразу три. А его задержание рассеяло все сомнение, подтвердив правоту доносчиков. Конечно, всё вставало по своим местам, никакой ошибки быть не могло. Да если бы она и была, то лучше всё равно перестраховаться. Кафе, как и другие места скопления, избегали, но после изоляции учителя туда явились трое - с торжествующими лицами, на которых читалось, что они всегда подозревали неладное и постарались не зря. Хозяин, догадавшийся, кто перед ним, поставил три кружки пива за счёт заведения. То ли из солидарности, то ли со страху. В отсутствие врача, доставленного учителя, как и всех в подобных случаях, поместили в фильтрационный барак. Он не возмущался, точно зная, что рано или поздно этим должно было закончиться. Доказывать, что здоров? Но кому? Ему всё равно не поверят, и садясь в полицейскую машину, он лишь безнадёжно махнул рукой. Этот жест был рассчитан не столько на полицейских, что с них взять, они делали свою работу, сколько на соседей, подглядывавших из-за сдвинутых на окнах занавесках. В фильтрационном бараке учитель провёл сутки. Его никто не обследовал и не кормил. Как и десяток таких же бедняг, испуганно глядевших из углов. В бараке стояла гробовая тишина. Кто-то уткнулся в стену, кто-то сидел неподвижно, закрыв глаза. Женщины поначалу тихо плакали, но устав, прекращали, оставаясь с высохшими на лицах слезами. Выдержав несколько часов, учитель завёл свои привычные речи.
- В этом сне ваше спасение, защита, счастье, - начал он без предисловия, заставив всех невольно обернуться. - И чего вы боитесь? Вы и так не можете каждое мгновенье пребывать здесь и сейчас, не можете постоянно осознавать себя. Размазываясь по прошлому и будущему, вы тонете в воспоминаниях и надеждах, ваши мысли разбегаются по лабиринту ассоциаций, преимущественно с увиденным и услышанным накануне, ведь ваша память коротка, как у ребёнка.
Он сочувственно вздохнул.
- И почему же в этом наше спасение? - почувствовав себя задетым, угрожающе спросил усатый крепыш.
- Иначе, осознав жизнь, которую ведёте, вы бы давно рехнулись. И сейчас вы до конца не осознаёте, что вас ждёт и где оказались, иначе бы здесь стоял вой и скрежет зубовный. Может, на земле нас готовят к аду?
Повисло молчание, он явно их огорошил.
- Ты чокнутый! - взорвался усач. - Если не заткнёшься, я вышвырну тебя отсюда!
- А снаружи меня застрелят? Что ж, одним психопатом станет меньше.
Усатый сбавил обороты.
- Нет, ты точно чокнутый.
- И такая же марионетка, как вы, раз мы сидим в одном бараке.
Он примирительно улыбнулся. Ему ответили тем же. Но улыбки вышли кривыми.
А ночью, будто в подтверждение слов учителя повесился тщедушный молодой человек, совсем мальчик. Закрепив на ручке туалета собственный ремень, он исхитрился изогнуться так, что тот послужил ему удавкой. На такие трюки, на проявленную им почти цирковую эквилибристику, способно только крайнее отчаяние. Быть может, он воспринял всё острее других? С обнажающей ясностью осознал, что выхода из лагеря не будет? Обнаружив труп, инфицированные криками и стуком в дверь вызвали солдат. Те появились в противогазах, напоминая индийских слоновьих божков. Через запотевшие стёкла едва различались их бегавшие, растерянные глаза, когда они отстёгивали ремень и волокли за ноги потяжелевшее в смерти тело. Голова повесившегося была свёрнута набок, видимо, повредились шейные позвонки, и его левая щека подпрыгивала на дощатых половицах. Суицид получил распространение и среди сомнамбул. Некоторые из них прямо в одежде бросались в море, и, отплыв, с десяток метров, коченея, тонули. Что они увидели в своих снах осталось тайной. Как и то, было ли это в общепринятом смысле самоубийством, добровольным уходом из жизни, осознанным и претворённым, или они действовали под влиянием болезни, толкавший их на необъяснимые, иррациональные поступки. Этого никто не знал. И это никого не интересовало. Трупы выбрасывало волнами на берег, где их долго клевали птицы, прежде чем охранники в марлевых повязках, работая лопатами и заступами, не хоронили их у забора, как предписывала инструкция, на глубине трёх метров. С любопытными сомнамбулами, если это было проявлением любопытства, а не пустое бродяжничество вдоль забора, в это время не церемонились, другие охранники отгоняли их палками и выстрелами в воздух. А что, прикажете, делать? Трусами рыбаки и охотники и раньше не были, а теперь и подавно ничего не боялись: опасность для них представляла собой лишь один из снов.
На что рассчитывал мэр, закрывая город и отключая связь? Выиграть неделю-две? Дольше этого срока отрезанный от мира город должен был неизбежно вызвать беспокойство у губернских властей. Не говоря уж о том, что почти у каждого горожанина на большой земле были знакомые, с которыми они часто связывались. Мэр это понимал. Он был не дурак, этот мэр, избиравшийся на третий срок кряду, а это что-то да значит. Он снова позвонил врачу.
- Вы не выходите на работу, - произнёс он казённым, жёстким тоном. - Вы устранились?
- Да, - хрипло выдавил врач.
Переменив тактику, мэр смягчился.
- Я понимаю - вам тяжело. Но это же ваш долг. Как и мой. Мы обязаны спасти людей. - Он выдержал паузу. - Мне звонили из губернской администрации. Они беспокоятся, предлагая прислать специалистов, их удивляет неполадки со связью, с которыми мы так долго, по их мнению, не можем справиться. Да, чёрт возьми, мне пришлось солгать, а как вы хотели! - Он вдруг сорвался, хотя на другом конце храняли молчание. - Иначе они введут карантин, отменят судоходство, не заставляйте меня повторяться. - Расслышав, наконец, молчание, он осёкся. - Вы по-прежнему считаете, что надо сообщить о... - он замялся, едва не произнеся "эпидемии" - случившемся?
- Да, - снова глухо сказал врач.
- Тогда вам и карты в руки. Надеюсь, простуда, если она и была у вас, уже прошла, и я не позволю вам больше увиливать от обязанностей, бросая меня одного. Вы должны будете съездить на большую землю, в министерстве вас знают в каждом кабинете, да что там, вы в нём просто свой - это скрытая лесть выглядела неуклюже в данных обстоятельствах, но таких мелочей мэр уже не замечал, - и осторожно заявить о нескольких зафиксированных случаях лунатизма - обыкновенного, доктор, обыкновенного! - ни о какой заразности речь идти не может, всё это случайное совпадение, да, странное, но не более того. Вам поверят. И какие могут возникнуть подозрения, сами подумайте, - убеждал он, будто встретил возражение, - для них лунатизм не передаётся по воздуху, это же абсурд. Вы должны их успокоить, как врач, я настаиваю. И не говорите, что я делаю из вас сообщника, мы давно в одной лодке, с тех пор, как вы не заявили о первых случаях. Соглашайтесь, отказа я не приму. - Понизив голос, он заговорщически зашептал: - Видите, как я вам доверяю, не подведите. Утром я пришлю своего шофёра. - Повисла пауза. - Будем считать молчание знаком согласия?
Он коротко рассмеялся.
- Да.
Врач дал отбой. А утром его разбудил - если только это слово подходит пребывающему в реальности, сотканной из снов, - долгий звонок в дверь. Небритый парень вырос на пороге, вертя в руках бейсболку.
- Меня, вроде того, за вами мэр прислал. Я подожду внизу, в машине, пока, вы, вроде того, соберётесь.
Развернувшись, парень застучал по лестнице каблуками. Врач не рассмеялся его бесконечному "вроде того", которое водитель употреблял и к месту и не к месту, он его просто не заметил. Подумаешь, слово-паразит, мелочь, в сравнении с происходившим, с тем, что ему предстояло, пустой звук. Врач был в ночной пижаме, которую уже не снимал ни ночью, ни днём, и, накинув поверх плащ, спустился за водителем, оставив дверь нараспашку. Он быстро опустился на заднее сиденье, так что шофёр за рулём не заметил его тапочек. Он надел их рефлекторно, как почти всё, что делал в последнее время. Ехали в полном молчании. В зеркальце водитель видел, как пассажир свернулся в углу, закрыв глаза. Всю дорогу, хотя в прямом смысле в тундре нет дорого, а есть направления, он так и не шевельнулся, слегка покачиваясь на выбоинах, в которые иногда попадали колёса. Несколько раз шофёр, держа руль одной рукой, а другой озадаченно проводя по небритому подбородку, оборачивался, но заговорить не решился. А врач на оборотной стороне век видел, как незаметно вытянув из пижамы пояс, накидывает его удавкой на шею водителя и душит, душит. Вильнув, машина выскочила на обочину, завязнув в огромной грязной луже, множество которых покрыло тундру. Водитель хрипел, пытаясь достать врача руками за своей спиной, но только нелепо ими хлопал, пока всё не кончилось. Он в последний раз вздрогнул и затих, откинув голову со съехавшей набок бейсболкой на водительском кресле. В унисон с ним вздрогнул и врач, уставившись на его посиневшее лицо, закатившиеся глаза и миллиметровую щетину, о которую поцарапался, стягивая короткую удавку. Его тихонько потрясли за плечо.
- Просыпайтесь, доктор, вроде того, приехали.
Врач открыл глаза. За стеклом высилось здание губернского министерства. Оставив машину распахнутой, врач поднялся по парадной лестнице. Водитель увидел его тапочки, но было поздно, он уже тянул на себя тяжёлую дубовую дверь. В вестибюле, в очереди у гардероба, толпились посетители. Усатый, грузный гардеробщик двигался медленно, будто в замедленном кадре. Врач подошёл сбоку очереди и протянул ему плащ. Оставшись в пижаме, он произнёс с бессмысленной улыбкой:
- Я болен.
Обследовать прибывавших в фильтрационный барак было некому, и, продержав для вида сутки, их всех переводили в лагерь. Многие пытались возмущаться, но пребывание в бараке уже надломило их волю, сутки - это совсем не мало, и достаточно было пары окриков, чтобы они, выстроившись один за другим, послушно брели гуськом за охранниками, скрывавшими лица под масками. Их расселяли как придётся, кого куда. Волей случая учитель оказался в одной хижине со священником, которого знал по прежней жизни.
- Как и вы здесь? - приветствовал он его, молившегося в углу. - Значит, бог не сберёг своего верного слугу.
Учитель съязвил, но в глубине подумал, что ему повезло. После барака он понимал, что мог оказаться чёрте с кем.
- А, это вы, - перекрестившись, обернулся священник. - Я здесь добровольно.
Он признался впервые. За тягостные дни пребывания среди сомнамбул, у него появилась необходимость выговориться, и он благодарил бога, пославшего ему старого знакомого. Ни в какие случайности священник не верил, допуская во всём одну-единственную волю небес.
- Значит, вместе с паствой, - проницательно заметил учитель, качая головой. - Моё уважение, я бы ни за что не решился. С другой стороны, вам легче, это ваш выбор. А меня-то за что?
- Вы здоровы?
- А разве не видно? Я попал по случаю, можно сказать, невинно пострадавший.
Учитель криво усмехнулся.
- Вы не одни, здесь таких всё больше. Хотя вирус быстро исправляет ошибки.
Священник вздохнул. Он старался воспринимать всё, что с ним происходило, с абсолютной покорностью, но страх, случалось, парализовал его, прожигая с головы до пят. Тогда ему хотелось бежать. Любым способом, хоть по морю, разломав ночью дом и связав несколько брёвен верёвкой, которую он нашёл в хижине и припрятал от изымавшей подобные вещи охраны. Но далеко ли уплывёшь на таком плоту? За пределы лагеря? А куда потом? Кругом тундра, а в городе схватят и снова вернут в лагерь. Не раз ему хотелось подбежать к воротам и закричать: "Я здоров, здоров, выпустите меня отсюда!" Но так можно было нарваться на пулю. Кто бы ему поверил? В лучшем случае его бы только издевательски высмеяли. Когда страх делался невыносимым, священник опускался на колени и молился, чтобы небеса послали ему силы выдержать принятое испытание. И появление учителя он воспринял как знак.
- Но пока-то мы здоровы, - иронично хмыкнул учитель. - Так что можем веселиться.
- Вот именно, пока. Вопрос времени. И судя по всему, недолгого.