Аннотация: В голове Гермоген Сильвестрович чувствует некоторое кружение, но одновременно радуется, что открывает новые миры, о существовании которых не подозревают и не желают знать те, проходящие равнодушно или деловито мимо его витрин.
Савюшкин Пётр, Зорова Галина А.
ГОРОД, КНИГИ, ЛЮДИ
В последнее время магазин "Под крылатым" стал меньше. Что говорить о магазине, если город съёжился и наполовину опустел? Покупатели теперь заходят редко, поэтому хозяин отказался от аренды ещё одного торгового зала. В результате укоротилась витрина, и часть вывески пришлось убрать. Так и стоит она слева от входа, и если кто-то удивляется названию магазина, то ему указывают на неё.
Но удивляются редко, потому что проходят мимо, даже те, кто заглядывает, равнодушно скользнут взглядом по полкам со справочниками и прессой, лениво перелистают пару журналов, крутнуться на каблуках и быстро уходят. А хозяин Гермоген Сильвестрович, полный и слегка лысеющий, всё чаще стоит возле витрины и смотрит из-за книг на площадь.
Она всё ещё выглядит солидно: вымощенная разноцветным булыжником, окружённая трёхэтажными зданиями рынка с пассажами и лепниной, с гранитным фонтаном посредине и ухоженными каштанами вокруг городской администрации. Последняя, хотя и строилась всего тридцать пять лет назад, отличается приятными архитектурными излишествами, а именно каменной лестницей с чугунными перилами и ажурной башенкой с часами-курантами, которые в полдень играют первый куплет песни, посвящённой городу.
Гермоген Сильвестрович всегда приоткрывает дверь, когда раздаются гулкие удары большого колокола, отмеряющего двенадцать ударов, а потом словно рассыпающаяся по окрестностям мелодия более звонких колоколов. Но в последнее время он начинает хмуриться и бормотать под нос или говорить продавщице Марте Петровне или даже покупателям, если они как раз оказались в "Под крылатым":
- Это всё имитация, точнее, это всё притворство, как будто у нас тот самый свет.
Марта Петровна привычно пожимает плечами, покупатели удивлённо пытаются сообразить, причём здесь тот свет, а Гермоген Сильвестрович вздыхает и думает, что ещё полтора десятка лет назад он слушал полуденный концерт с восторгом. Впрочем, колоколами местных жителей было не удивить ни сейчас, ни в прошлом веке, потому что из-за крыш с двух сторон выглядывают золотые купола небольшого собора и ажурная стрельчатая башня костёла.
Здесь же, на площади, замыкает многоугольник зданий с пассажами здание суда, чем-то напоминающее старинный комод, но не из светлого дерева, а оштукатуренное и раскрашенное в нарядные лимонный и светло-розовый цвета. Иногда Гермогену Сильвестровичу кажется, что вот-вот выдвинутся объёмистые ящики с толстыми папками дел о наследствах, нахально отхваченных кусках чужих участков и почти сентиментальными брачными контрактами. Но таких архитектонических чудес никогда не происходит, разве что изредка на площадь выходят две группки людей и продолжают спорить и доказывать друг другу что-то, что только что уже решено, установлено и чётко записано в решении судебного заседания, а через пару дней будет и занесено в электронные базы данных наманикюренными пальчиками судебных барышень.
За судом, дальше от площади и по склону к реке, дома становятся всё ниже, не так теснятся друг к другу, между ними появляются заборчики и палисадники, но улица не успевает превратиться в почти сельскую, с садами и скамеечками возле калиток, как вдруг резко упирается в район ещё новых многоквартирных высоток.
Гермоген Сильвестрович перестаёт думать о полуденном сигнале и опять продолжает рассматривать прохожих. Знаком почти со всеми, хотя бы и не заходят никогда к нему в магазин, где на полках, от пола до потолка, в сотнях томов - величайшие творения ума великих людей, некоторые из которых и сейчас ещё правят миром. И тем, далеко отсюда, и тем, который замкнут в этом городе и его пригородах и окрестностях. Сам Гермоген Сильвестрович старается выжать из этого чудного богатства что только может.
Читает беллетристику, иногда увлекательную, иногда более чем странную, эпатирующую, заумную, в которой не только интеллектуал, но и чёрт голову и ногу сломит. Для некоторого умственного отдыха переключается на жизнеописания знаменитостей, а, бывает, и совсем простых, скромных людей, судьба которых ему если не ближе, то по-человечески понятнее. Интригует его учебник китайского языка, потом загадочная книга "Сопромат для чайников", ещё - философский трактат с репродукциями старинных гравюр, монография о глубинной психологии, яркий томик "Теория сновидений" и стопка компьютерных газет. Чаще всего проглядывает их, перескакивая через десять-двадцать страниц, но иногда вдруг начинает штудировать в поте лица. В голове чувствует некоторое кружение, но одновременно радуется, что открывает новые миры, о существовании которых не подозревают и не желают знать те, проходящие равнодушно или деловито мимо его витрин.
Расстраивает его только, если какую-то из книг не может дочитать до конца. Нет, не учебник китайского языка, его он пролистал до конца, чтобы знать, как это хоть выглядит. И научно-популярную книжку о последних достижениях техники он, можно сказать, проглотил. Но вот повесть, о которой так много говорили по телевизору и в прессе... Не может Гермоген Сильвестрович понять, почему она должна ему нравиться, если герой по-настоящему отвратителен и трудно согласиться с его отвратительным поведением и циничными взглядами. Столько в мире бессердечия, обид, несчастий, горя, столько фальши, лжи, подлости, достаточно включить телевизор или раскрыть газету! Зачем же добавлять ещё мерзости и лицемерия? Не лучше ли подняться над тёмными сторонами существования, уйти в мир какой-нибудь доброй, умной книги? Возможно она объяснит этот жестокий двадцать первый век и примирит его каким-то образом с миром тихого города. Пусть это будет эссе, что-нибудь слегка ироничное, даже роман, какие писали Достоевский или, скажем, Паустовский. Увы, вкусы Гермогена Сильвестровича не успевают за новейшими трендами. Он вздыхает, недовольный собою, и возвращается к мемуарам или традиционному роману, в котором правда жизни - это правда, а не инфантильный рисунок грязью.
Утешает его то, что автор "Истории философии", которая у него всегда под рукой, считал невозможным объять необъятное и достаточно стараться знать обо всём хотя бы что-то. И он с увлечением возвращается к учебникам экзотических языков южных морей, восточной кулинарии, литературоведческим томам, повестушкам для сентиментальных дам и руководствам всего на свете: как быть счастливым, как понять других, как достичь успеха.
А когда придёт ему в голову правда, которой другим не удаётся заметить, то пишет длинное письмо в какую-нибудь редакцию. Пишет с надеждой, что если люди об этом узнают, если им растолковать всё подробно, то кое-что в мире изменится. Пусть пустячок, мелок, но всё же. Иногда это письмо издание даже печатает, бывает, что и с похвальным комментарием, что респондент прав в том-то и том-то. Чаще, однако, реакции не бывает. Но Гермоген Сильвестрович не расстраивается, потому что его вдруг начинает волновать общественная инициатива. Он шлёт письма в ответ на любые опросы, анкеты, обсуждения. Присылает решения кроссвордов, головоломок, особенно любит шарады и картинки-загадки. Это его точка зрения, его суждение. В эти моменты чувствует, что живёт и даже на что-то влияет. Правда, своей эпистолярной деятельностью не хвалится ни перед кем. Гермоген Сильвестрович вообще не любит много распространяться о себе. Особенно с тех пор, как его жизнь начала несколько запутываться и неизвестно, что будет дальше.
В последнее время в книжном магазине почти всегда пусто, для обслуживания покупателей достаточно одной Марты Петровны. Его самого зовут только для решения более сложных вопросов, и он может спокойно почитать в тишине подсобного помещения. Книжка отвлекает от того, о чём он думать боится и хотел бы забыть. А когда усталые глаза еле различают буквы, он возвращается в торговый зал и сосредотачивается на людях, проходящих мимо магазина. Пробует угадывать, за чем каждый прибыл на рынок (чаще всего прохожие направляются именно туда), и что будет делать, когда вернётся домой
С рынком более или менее ясно, перекупщики и крестьяне приезжают или идут туда рано утром, чаще всего до открытия магазина, так что остальные - это покупатели, нужно только понять, собираются они наполнить сумку доверху или просто походят по пассажам и вернутся с маленьким пакетом яблок или пучком лука.
Придут домой, в домик с палисадником или двориком, подметут дорожки, покормят кур и кроликов. Другие, из многоквартирных домов, поворчат на скрипящую дверь подъезда, на шум во дворе от ребятишек, потом дома починят утюг, приготовят суп, проверят у дочки или сына домашнее задание. Сядут перед телевизором или за компьютер. А может, всё-таки поговорят? О чём? Как они справляются с повседневной жизнью или им всё равно, чем заполнен их день? Неужели им никогда не хочется увидеть перед собой значительную, великую цель, славу, карьеру, завершение многолетнего творения, которое изменит к лучшему многое в городе и мире?
Гермоген Сильвестрович часто задумывается, как живут люди, которым хватает их крохотного мирка, их ежедневного путешествия по трассе дом-работа-рынок-дом. Неужели им вполне хватает утомительной и неизменной суеты?
Стоит и смотрит на людей этого задыхающегося населённого пункта, который ещё сравнительно недавно был очень промышленным и университетским городом.
До полудня больше на рынке людей ему неизвестных, с лицами загорелыми не на южных морях, с постоянно прищуренными от солнца глазами и морщинами от привычной усталости. Это люди из посёлков, сёл и деревень. Некоторые в праздничных костюмах, наверняка приехали по делам в городскую администрацию, а может, в суд. Другие одеты проще, тащат тачки и сумки с овощами и чем-то там ещё на рынок, потому машинам въезд на площадь запрещён с позапрошлого года. После полудня они обычно уезжают автобусами и собственным транспортом, который шумит справа за углом почти до ночи.
Ближе к двум часам появляются местные, среди них много знакомых. Эти идут не торопясь, вышагивают с важностью, задирают подбородки, выставляют животы, обтянутые одеждой из самых дорогих тканей, пошитые самим Александром Зайончиком. Выглядят старомодно, ну, так...
- Сильвестрыч... Нет, это... как... Гермоген Сильвестрович, мне вот про это нужно узнать, сказали, вы знаете и про это, и про всё, вы уж помогите, будьте добреньки, - загорелая почти дочерна, крепкая женщина в цветастом шёлковом платье и соломенной шляпке с васильками, которая открывает белый лоб, стремительно входит в магазин. Если бы хозяина не было в торговом зале, она бы не посмела войти и позвать его, хорошо знает приличия. Но раз Сильвестрович стоит у витрины, то она почти вбегает и умильно смотрит на него в упор. - Скажите, что такое зирд... - она запинается и подносит к глазам тыльную сторону ладони. - Что такое зира? Мне тут рецептик дали.
Гермоген Сильвестрович не знаком с ней, но это не важно, главное, что она знает его, что кто-то рассказал ей об увлечении хозяина "Под крылатым". Он дружелюбно улыбается, подходит к полке с кулинарными книгами и прессой, после минутного колебания берёт томик в строгой каштановой обложке, смотрит в оглавление, листает, читает:
- Зира по латыни "куминум циминум" - это травянистое растение, рода куминум. Самое популярное блюдо, в котором используют кумин (или зиру) повсеместно - это плов. В состав ингредиентов для приготовления настоящего восточного плова входит несколько специй, которые делают его вкус просто потрясающим, но зира придаёт всему букету особую ноту...
Гермоген Сильвестрович читает, чётко, звучно, "с выражением", как учили его когда-то в кружке мелодекламации, а женщина неподвижно смотрит на него с выражением почтительного уважения. Когда он замолкает, она робко тянется к книге, но тотчас и сконфуженно отдёргивает руку.
- Возьмите, смотрите.
Она машинально вытирает ладони о подол платья, осторожно берёт книгу и аккуратно листает её, на загорелом лице вдруг появляется счастливая улыбка:
- И кервель, и имбирь, и чебуреки, лобио, бешбармак, бограч, да ещё и как можно в мультиварке и без неё! Тут такое дело, Сильвестрыч, у меня две дочки выданы на выезд, но теперь сюда приехали с семьями. Мальчики у них... ну, зятья мои... руки золотые... сердца брильянтовые, просто чудо.
Она на миг замолкает, словно опомнившись, что говорит о личном, сокровенном перед чужими. Но на неё смотрят добрые и разумеющие жизнь люди, и она растроганно продолжает:
- Дома починили... там у нас есть выселки заброшенные, они там поместились, теперь хозяев домов ищем, чтоб всё честно было. Но они, понимаешь, Сильвестрыч, к своей кухне привыкли: один из-под Еревана, а второй из Сегеда, но жил в Крайне... ну, ты знаешь, в той самой, ох... Так что эту книжку я беру. Не дочки... им сейчас некогда с ремонтами и огородами и с детьми... Я сама буду готовить, пусть кушают на здоровье, ведь правда?
- Правда.
Гм, правда ли? У него есть некоторые сомнения, что на своей родине "мальчики" ели бешбармак. Но с другой стороны, в городе бойко торгуют вкусными полентой и хачапури, не говоря уже о пицце и чебуреках. Почему бы не быть тому же в городах, откуда родом зятья посетительницы. Везде много хороших кулинарок. У неё и самой руки золотые, то есть натруженные, сильные, а в уголках глаз и губ заметны смешливые морщинки. Гермоген Сильвестрович вежливо ведёт её к кассе, Марта Петровна называет цену, женщина на миг замирает, потом машет рукой и достаёт из-за пазухи вышитый платок с банкнотами. Марта Петровна аккуратно заворачивает кулинарный томик в розовую глянцевую бумагу, кладёт в пакет и любезно вручает покупательнице. Та смущённо и с доброй улыбкой кланяется хозяину магазина и продавщице.
- Спасибо.
Она уходит, а Гермоген Сильвестрович опять подходит к витрине, за которой - уже ведь почти два часа! - начинается привычный светский променад.
Вышагивают судари и сударушки, дамы и господа, товарищи и граждане со старомодным достоинством, которому научились с тех пор, как город притих и стал провинциальным. Старательно и внимательно обмениваются сдержанными поклонами и почтительными жестами. Самые неторопливые те, чьи подруги жизни и дочери наряжены в нечто для других недоступное и по-своему ослепительное.
А если копнуть глубже, то все они похожи друг на друга. Порядочные, замотанные вечной суетой и маленькими, но важными хлопотами. А с тех пор, как город притих, по-сельски начали бояться, как огня, сплетен и досужих оговоров. Ой, о них заговорили! Ай, это так стеснительно и неприятно! Страх загоняет их в жёсткие границы, о которых они раньше читали в старинных романах, и удерживает от стремления взлетать через тернии к звёздам или, не дай беды, от настоящего, кондового авантюризма. Они забыли о шуме большой жизни. Они не переступают больше её порога. И только иногда вспоминают: "Но ты помнишь, в прошлом веке? Да-да, в том, в двадцатом..."
Всё же Гермоген Сильвестрович иногда видит и прежние, слегка забытые лица. Сегодня появился молодой человек с бородой, длинный, жилистый. Вроде чужак - а всё же где-то виденный и даже, как бы вспомнить, знакомый через знакомых. Вот и сегодня стоит он в пассаже и рассматривает журавликов, которых Доморогов специально вывешивает к приезду автобусов с туристами. Туристы прогуляются по почти разрушенному замку, по заросшему парку - и быстренько везут их в город, на рынок: тут и сувениры, и туалет, и чебуреки с пончиками и компотом из груш.
А вчера приехала, давно не виденная в городе, дочка Галковских - Шурочка. Если не изменили её досконально дальние края, то не сегодня-завтра прибежит она в "Под крылатым", всегда много читала и покупала книжек.
Гермоген Сильвестрович тихонько вздыхает. Один старый его приятель часто говорил ему, что, мол, ты оцениваешь людей исключительно по их отношению к книгам. Ты, мол, ценишь только тех, кто всюду спешит в книжные магазины и всегда что-то покупает. А на тех, кто проходит мимо с совсем другими заботами и, возможно, без денег даже на небольшой томик, на тех, мол, ты смотришь с презрением, считаешь чуть ли не убогими духом и душой, слепыми и глухими ко всему, что выходит за пределы банального быта. Эх, Гермоген, говорил он, но ведь сам-то ты всё больше живёшь книжной жизнью, не замечаешь границы между реальностью и абзацами, выдуманными пусть и самым умнейшим сочинителем. А что если, пока читаешь, пока погружаешься в самые дивные и мудрые миры, ты что-то теряешь вот тут, в реальности, в живом и настоящем мире?
Как раз перед тем разговором нарисовал он красивый плакатик с лозунгом: "Чтение учит жить и не размениваться на мелкую суету". Хотел поместить его в витрине, но... не решился после разговора. Формулировка собственных мыслей показалась неуклюжей и наивной. Не то, другое хотел сказать.
Ну его, этот лозунг и другие подобные. Зачем восклицать? Лучше заняться более полезным делом, таким, как история города и его жителей. Хоть и страшновато браться за такую хронику, но... почему бы и нет.