Зубакин Василий Александрович. Жизнеописание Анри Бинта (4 главы)

Человек, которого я разыскал в дешевом женевском квартале недалеко от набережной Тюреттини, недовольно морщится, но смотрит без злости. И это его «ты» меня, скорее, веселит, чем бесит. Чего угодно я мог бы ждать от такого фрукта и в таком месте, но точно не вежливости.

— Месье Мецгер, у нас есть добрые друзья! И у вас они тоже есть. Эти добрые друзья посоветовали обратиться за помощью именно к вам. А заодно рассказали, где и как вас искать. Разве это так трудно?

Мецгера — неважно, месье он или герр, — мне и правда помогли найти мои друзья-эльзассцы. Как и где они познакомились и почему Мецгер работает в Швейцарии, я не спрашивал. Я умею не задавать лишних вопросов. В нашем деле без этого умения никак. Впрочем, я умею и спрашивать — если мне это очень нужно. А в данном конкретном случае нужно не было.

От профессионального взломщика – герра (пусть будет, как он хочет!) Мецгера, к которому я заявился в его комнатушку на втором этаже старого дома на рю де Темпл, мне нужно было одно: его умение обращаться с замками. Не просто нужно – необходимо. Потому что нас ждала серьезная работа. Очень серьезная. Справиться с ней мы, безусловно, могли сами, но вот проблема: вскрывать замки ни я, ни кто-либо другой из моих коллег не умел.

А вот герр Мецгер — еще как! О нем отзывались как о человеке, способном в считанные секунды вскрыть любой – любой! – дверной замок. За более сложные случаи он не брался. Но нам, слава Богу, и не требовалось управляться с сейфами или банковскими хранилищами. Задача была куда проще: войти в помещение — и навести там как можно больше шороху и беспорядка. Но сделать это так, чтобы никто и подумать не смог об ограблении. Хотя теперь, по прошествии времени, я посмеиваюсь над нашими тогдашними версиями прикрытия: ну подумайте, кому в голову придет грабить типографию русских нигилистов?!

— Господин Рачковский, простите, я не понимаю, почему мы не можем просто выбить дверь и учинить разгром? Почему нужно делать это тайно и как можно тише? У меня хорошие отношения с полицией Женевы, и они не испытывают большой любви к русским анархистам. Мы могли бы…

— Месье Бинт, я повторю. Ваша задача — разгром. Но не взлом! Двери должны остаться в целости и сохранности. А вот что касается замка, то очень желательно, чтобы полиция сумела найти на нем следы вскрытия. Это обязательное условие.

— То есть вы хотите разгрома, который будет похож на… на что? На визит помешавшихся на анархистской литературе грабителей? Или на то, что кто-то из анархистов сошел с ума и начал громить свою собственную типографию? Но в это же никто не поверит!

— Я тоже получил приказ от своего начальства. И должен лично убедиться в успехе. Кстати, я не только должен — я этого еще и сам хочу. Или вы, месье Бинт, считаете, что у меня не может быть личных мотивов?..

Отвечать на этот вопрос своему патрону я не стал. Я и так понимал, что у многих чинов русской тайной полиции, на которую я работаю, хватает личных мотивов. За анархистами — или народовольцами, как они сами себя называли, — числилось немало кровавых долгов.

Мне до них не было никакого дела, меня лично они никак не задевали. И я, не скрою, считал это своим преимуществом. Людям моей профессии куда лучше работается, когда они имеют холодное сердце и свободную от лишних рассуждений голову. Стоит поддаться страстям — и сразу же становишься слепым, глухим, а главное – тупым.

Впрочем, оговорюсь: к моему патрону, господину Рачковскому, это никак не относилось. Он действительно испытывал к своим «подопечным», как он их называл, искреннюю нелюбовь. Но в то же самое время никогда не забывал смотреть по сторонам и замечать все, что касалось его работы.

Поворачиваюсь и ухожу. Рачковский остается за своим столом в комнатке при русском посольстве в Париже. А мне предстоит сесть на поезд и отправиться в Женеву. Но только после того, как я найду кого-нибудь, кто сумеет вскрыть замок на двери и оставить именно такие следы, которые нужны моему патрону. Следовательно, нужен человек с большим опытом. И искать его надо на месте — не тащить же такой груз с собой из Парижа!

Обращаться к парижским casseur* я не стал. Не те у нас с ними отношения. Я решил тряхнуть стариной и попросить о помощи наших эльзасских парней – некоторые из них сумели перебраться в Париж, а кое-кто и в Швейцарию.

Нужного человека мне подобрали быстро: некто Мецгер, как его назвали мои старые приятели, жил в самой Женеве. О том, как его звали на самом деле, я даже не задумывался. Зачем? Мне с ним предстояло не детей крестить, а типографию громить. Точнее, громить-то нам — ему в этом участвовать было вовсе не обязательно – ну, разве что сам захочет. Хотя зачем это профессиональному взломщику? Развлечения ради? Мне почему-то кажется, что Мецгеру вряд ли приходилось заниматься чем-то подобным. Его работа незаметная: тихо пришел, тихо открыл, тихо взял нужное — и так же тихо ушел.

А с нами, напротив, была возможность пошуметь от всей души. Нам не нужно было действовать тихо — как раз наоборот! Типография «Народной воли», которую мы отыскали в Женеве на рю Монбрийян, 36, нужно было не просто разгромить. Ее нужно было разнести на как можно более мелкие щепки! Нет, конечно, сам дом мы трогать не собирались. Сделай мы такое — женевская полиция, какой бы они ни была лояльной, стала бы трясти нас, как терьер крысу. Стало быть, квартира, которую русские анархисты превратили в нелегальную типографию, останется цела. А вот все остальное…

Труднее всего будет с литерами, думал я. Они тяжелые. Мало рассыпать уже готовый, как сказал мне патрон, набор очередного номера их журнала. Пусть небыстро, но они сумеют заново собрать его из валяющихся на полу свинцовых брусочков. Значит, набор придется куда-то вывозить и прятать. Или не прятать? Плавить свинец? Долго, да и негде. Закопать?

О! Утопить! В конце концов, от рю Монбрийян до Женевского озера — минут десять по прямой. Правда, придется еще обходить вокзал, но зато никто не удивится, увидев возле путей тяжело нагруженных пешеходов…

Чёрт! Какие пешеходы? Мы же не упрем на себе такую тяжесть… Ладно, наймем фиакр. Или фургон? Сколько там будет шрифта? Нет, лучше фиакр: меньше вопросов, что мы тащим… И хорошо бы знакомого возницу, чтобы не задавал вопросов! Ладно, с этим можно и к Мецгеру, у него наверняка есть проверенные возчики.

У Милевского трудное русское имя: Владислав. Он дворянин. Милевский предлагает звать его Слава, но мне от этого не легче. Поэтому он соглашается на Влада — так проще всем. Ему – не так смешно слушать, как я пытаюсь справиться с непроизносимыми звуками. А мне не так обидно, когда я вижу его ухмылку. Напарник он хороший.

Мы с Владом живем в Женеве уже третью неделю. Не знаю, что сказал господин Рачковский своему начальству, но деньги на две квартиры, в которых мы расположились, нам выплачивают исправно. Третью квартиру — ту, которая напротив типографии, у мадам Вуарче — нам пока приходится снимать на свои карманные. Надеюсь, после операции нам компенсируют эти расходы. И не только их: мы платим почтальонам, хозяйке дома мадам Дюшен, у которой квартируют анархисты и у которой мы только что сняли комнату напротив комнаты «подопечных», приятелям герра Мецгера, которые ищут для нас фиакр с нелюбопытным возницей...

Кстати, герр Мецгер и правда герр — во всяком случае, судя по акценту. Он у него настолько немецкий, что даже я, привыкший к эльзасским немцам, не всегда могу его сразу понять. Хорошо хоть, что говорит он внятно и четко — ни дать ни взять какой-нибудь профессор! Именно поэтому квартирной хозяйке – мадам Дюшен – его решено представить как немецкого профессора музыки, ищущего места в Женевской консерватории.

В комнате напротив наших «подопечных» мы решили жить по одному — так проще. Первым туда въехал Влад – он отлично говорит по-французски, а то, что у него не женевский акцент, никого здесь не волнует. Он будет наблюдать за тем, как ведет себя «мадам Морософа». Под такой фамилией — в русских документах она пишется как «Морозова», — там живет Галина Бохановская-Чернявская. Она-то и есть хозяйка подпольной типографии.

Как только «мадам Морософа» уходит из своей комнаты, Влад — один или вместе с нами, поскольку мы время от времени наносим ему визиты, — принимается исследовать ее переписку. Нас интересует, как скоро будет готов набор очередного номера «Вестника народной воли», книжек Герцена и других изданий.

Громить типографию раньше этого времени бессмысленно: эффект будет не тот, и восстановится она быстро. Значит, нужно нанести удар в тот момент, когда они все закончат. Тогда у анархистов возникнет ложное ощущение, что они уже в безопасности — а значит, они перестанут постоянно бояться слежки и нападения. Это будет идеальный момент для начала операции. И как же хорошо, что я сумел убедить в этом своего патрона! А ведь он настаивал на том, что тянуть не следует.

Улыбается. Ну конечно. Мой патрон в курсе, почему я так называю своего коллегу. Ему-то хорошо: он и по-французски говорит едва ли не лучше меня, и русский у него — родной, и немецкий он, кажется, тоже знает. А я мучайся с их русскими именами! Хотя фамилии у них тоже язык сломаешь: Рачковский, Милевский… А уж Бохановская-Чернявская…

— …мы с Владом контролируем всю их переписку. Мецгер готов к работе в любой момент. Вы, я полагаю, тоже не заставите себя ждать? – позволяю я себе некоторую вольность, оправданную важностью предстоящего дела.

Коротко кланяюсь и выхожу. Патрон доволен, а это — гарантия, что он не будет нас дергать. При всех его недостатках (если честно, я давно догадываюсь, что до меня доходят далеко не все деньги, которые в Петербурге выделяют на нас), он умеет вовремя отойти в сторону. Это весьма полезно, когда нужно принимать быстрые и важные решения. Но это же его качество может обернуться и совсем другим боком. И если мы провалимся, на заступничество со стороны патрона я могу не рассчитывать. Выкручиваться придется самим.

Да, Влад, точно. Это наш шанс. Возможность нанести анархистам двойной удар, а значит порадовать патрона: ему такой поворот событий наверняка придется по душе. И самое главное – это лишние сутки на нашу подготовку. Кстати, ах, как кстати! А то наш «профессор» Мецгер после того, как съехал от мадам Дюшен, внезапно воспылал страстью к бутылке, и только-только оторвался от нее. Надо думать, невольное воздержание, сопутствовавшее изображению роли немецкого композитора, далось ему нелегко. И чуть не поставило под угрозу всю нашу операцию.

Впрочем, об этом я докладывать господину Рачковскому не стану. Послезавтра он увидит Мецгера в деле — и останется доволен. И Владом тоже. И мной. Остальные – тот же возница – его не волнуют.

— Потому, мадам Дюшен, что они поссорились со своими товарищами по борьбе. И теперь те товарищи, которые больше не могут печатать там свои воззвания, хотят навредить тем товарищам, которые печатают там только свои воззвания…

— Ну, они исправно платят и ведут себя хорошо… Но вы правы, месье Соммер, они, похоже, и правда не хотят иметь дела с нашей полицией! Я видела, как мадам Морософ однажды хотела спрятаться от полицейского, который заглянул ко мне в окно кафе!

Уф!.. Хозяйку дома, где нам сегодня вечером придется орудовать, можно исключить из числа опасностей. За триста франков она не то, что нас забудет — она не вспомнит даже своих родителей. Это нам на руку. А что там ее заставят вспомнить потом – нас не волнует. Все равно она никого не знает по настоящим именам. А искать в Эльзасе Соммеров — точнее, Зоммеров, — как и Жоли (это мой второй псевдоним в этой операции) можно до бесконечности. Если и найдут, это точно буду не я!

Судьба была благосклонна к нам. В субботу вечером «мадам Морософ» внезапно собралась и куда-то ушла. Может быть, ее позвали товарищи. А возможно, у нее были какие-то личные причины. В конце концов, почему бы женщине, еще довольно молодой и симпатичной, не найти себе какую-нибудь сердечную привязанность! Признаюсь: я было и сам думал завязать с ней роман – в интересах дела, конечно же – но не стал. Исключительно из осторожности. Во-первых, она могла что-то знать обо мне: я все же не первый год работаю на русскую тайную полицию. Во-вторых, мне еще на нее (на полицию, не на мадам) работать и работать, а такой роман стал бы концом моей конспирации.

В-третьих, я просто не хотел так поступать. Одно дело — переспать с какой-нибудь горничной, чтобы добраться до бумаг ее постоялицы или хозяйки. Или, в конце концов, до самой хозяйки – не этому ли учил нас любимый герой детства д’Артаньян в истории с милашкой Кэти – служанкой миледи.

Но «мадам Морософ» и вправду была мне очень, очень симпатична. И я не мог просто взять и попользоваться ею. Звучит странно для наемного сыщика, не правда ли? Но при всей своей готовности на любые поступки у меня все-таки оставалась личная граница, которую я не мог — и не хотел! — переступать.

Так что пусть себе «мадам Морософ» сегодня вечером занимается чем-нибудь другим, а не сидит в своей комнатке над типографией. Комнатка-то — смешно сказать! — крохотная. Дешевая. И жизнь на чужбине – не сахар…

Дверь начинает отворяться. За спиной шумно сопит патрон: ему явно не приходилось прежде проворачивать такие дела. Похоже, именно поэтому, а вовсе не ради мести анархистам, он и навязался на нашу голову. Donnerwetter!

В голосе герра Мецгера — недоумение, смешанное с любопытством. Он явно не ожидал увидеть то, что увидел. А вот мы — ожидали. И потому спокойно заходим в комнату, кисловато пропахшую свинцом, подсыхающей бумагой, клеем и типографской краской. Главное — не споткнуться обо что-нибудь, пока не зажжем потайные фонари.

Хорошо. Патрон перестал нервничать – взявшись за обыск, он явно почувствовал себя в своей тарелке. Мне тоже стало легче. А вот Влад вообще не переживает: бродит себе между станками и столами, ворошит бумаги, что-то бормочет и похмыкивает.

Поворачиваюсь к дверям, за которыми стоит наше подкрепление — еще несколько филеров – время от времени парни работают на патрона, а сегодня он вызвал их в Женеву специально на эту операцию. Машу фонарем: мол, тащите мешки, начинаем! Входят почти наощупь, бурчат – но работают.

Тащат. Влад продолжает ворошить оттиски: какие-то сбрасывает в свои мешки, какие-то просто рассыпает по полу и не глядя топчет. Патрон изучает печатные станки: они его явно заинтересовали.

Ну, меня это совершенно не интересует. Сейчас, во всяком случае. Если патрону понадобится ответ на этот вопрос, он даст мне новое задание, которое будет оплачено отдельно. А это мы уже завершаем.

У меня нет слов! Эти косорукие empotés**, эти crétins***, эти… коллеги, с позволения сказать, умудрились разорвать мешки! Разорвать! Мешки! И теперь по всей рю Монбрийян валяются брусочки шрифта и мятые русские прокламации!

Хорошо еще, что я вовремя это заметил. И уж точно еще лучше, что это заметил я, а не патрон. Удалось свалить все на колесо фиакра, об которое терлись мешки. И подхватить прохудившийся угол раньше, чем мы свернули в сторону набережной. А то был бы торный путь от типографии к озеру…

Значит, все! Остается только получить оставшиеся деньги, забрать вещи из квартир — и можно возвращаться в Париж. Сказать честно, я успел соскучиться по нему. Это у патрона там — место работы. А я там живу.

2. Константин Окунев

Налет, который Бинт и его подручные совершили на типографию «Народной воли» в ночь с 20 на 21 ноября 1886 года, стал одним из самых тяжелых ударов для нелегальной организации. Следует признать, что после него народовольцам так и не удалось поправить свои дела. Пятый номер журнала «Вестник «Народной воли», набор которого уничтожили люди Рачковского, стал последним.

Позволю себе привести цитату из книги известного члена «Народной воли» Валериана Агафонова, впервые увидевшей свет в 1918 году в Петрограде. По ней можно судить, насколько серьезный ущерб причинили организации действия подчиненных Петра Рачковского.

Женевская народовольческая типография была разгромлена начисто; налетчиками было истреблено: шесть листов (по 1000 экземпляров каждый) готовившейся к выходу пятой книжки «Вестника Народной воли», календарь «Народной воли», третья и четвертая части второй книжки «Вестника», сочинение Герцена, брошюры Л. Тихомирова — «На родине», «Набат» и другие издания «Народной воли» — всего до 6000 экземпляров; кроме того был рассыпан текущий набор журналиста и разбросано по улицам Женевы около шести пудов шрифта», — пишет Агафонов.

Насчет шести пудов шрифта господин Агафонов откровенно заблуждается. Вероятнее всего, он посчитал общий вес унесенного Анри Бинтом и его помощниками шрифта, но отчего-то решил, что весь он оказался на мостовой рю Монбрийян. В действительности – и это подтверждают слова самого Бинта – основная часть вынесенного из типографии шрифта нашла упокоение на дне Женевского озера.

Не стоит удивляться, что эскапада Рачковского и его подчиненных заслужила весьма восторженные оценки в Санкт-Петербурге. Тот же Агафонов, в руки которому попали многие архивы Заграничного отделения Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи, утверждает, что самому Рачковскому за сию акцию и совокупно за совершенные к тому времени действия были высочайше пожалованы орден Святой Анны III степени и чин губернского секретаря. Получил первый чин и «Влад», как называет его Анри Бинт — Владислав Милевский, ставший коллежским регистратором.

Прочим участникам разгрома типографии «Народной воли» назначили щедрые денежные награды. Например, Анри Бинт получил 1500 франков — столько же, сколько и господин Милевский. Правда, другому сотруднику агентуры Рачковского — некоему Гурину, бывшему в тот момент резидентом в Женеве — досталось аж 3000 франков!

«Вопрос: Вы утверждаете, что все важные приготовления к операции против типографии «Народной воли» проводили самостоятельно. Почему же тогда женевского резидента Гурина наградили более, чем вас?

Ответ: Гурин сумел добыть важные сведения о том, где располагается указанная типография, и предоставить информацию о том, кто является ее руководителем. Кроме того, мой патрон, господин Рачковский, имел штаб-квартиру в Париже, и основную деятельность вел именно там, а его фактическим заместителем в Женеве был именно агент Гурин. Вероятнее всего, именно поэтому его представили как наиболее ценного участника совершенного дела и наградили лучше, чем нас. Впрочем, нам также выдали неплохие суточные — по 25 франков на каждый день, что мы провели в Женеве».

Анри Бинт не упоминает (вполне возможно, у него просто нет сведений по этому поводу), выплачивали суточные Гурину или нет. Но самому Бинту деньги в итоге достались немалые. Совершивший в сентябре 1886 года инспекционную поездку по делам заграничной резидентуры секретарь директора Департамента полиции коллежский асессор Эраст Зволянский в докладной записке отмечал: «Специальное наблюдение за Чернявской в Женеве и содержание (суточные, две квартиры) агентов Милевского и Бинта обходятся больше 1000 франков в месяц».

Заметим, что даже эти суммы не казались будущему начальнику Рачковского и Бинта чрезмерными. И по этому обстоятельству можно судить о том, как высоко оценили в Департаменте полиции усилия заграничной резидентуры по разгрому типографии «Народной воли».

Достаточно вспомнить о том, сколько времени провели в квартире мадам Дюшен агенты Бинт, Милевский и «профессор» Мецгер. Всего получилось никак не менее четырех месяцев! Во всяком случае, именно на таком сроке настаивали, обвиняя русских тайных агентов в слежке за ними, и «мадам Морософа» (Галина Бохановская-Чернявская), и ее товарищи по организации. Подобные же сведения сообщила полиции Женевы во время начавшегося следствия и сама мадам Дюшен.

Позволю себе привести еще одну длинную цитату. В полицейском протоколе отмечено: «Мадам Дюшен рассказала нам, что через восемь дней после того, как мадам Морософа приехала в ее дом, высокий человек пришел снять комнату в ее доме, сказав, что это для одного из его друзей. … Друг пришел 22 июля и назвался Анри Соммером. 20 августа он уехал в командировку, по его словам, и его сменил в комнате один из его друзей, Мецген или Мецгер, в возрасте от 55 до 60 лет, очень белокурый, с почти седыми усами, очень правильная внешность, очень ярко выраженный немецкий акцент, претендующий на звание профессора Женевской консерватории. Он остался на месяц и уехал 20 сентября, когда его заменил Соммер, который оставался в комнате до воскресенья, 21 ноября. Он вышел из спальни как раз в тот момент, когда мадам Морософа пришла узнать, что произошло в типографии».

Тут я вынужден отдать должное выдержке и терпению Анри Бинта и Владислава Милевского. Четыре месяца наблюдения за «подопечными» — и все ради лишь короткого, практически мгновенного момента собственно операции!

Ответ: Это решение принимал не я. На том настаивал мой патрон господин Рачковский. Он пояснил, что необходимо не только сделать налет на типографию, но и получить сведения о лицах, осуществляющих сношение с ее хозяевами посредством почтовой связи. Именно по этой причине мы вынуждены были прежде самого налета заниматься перлюстрированием писем и другой корреспонденции как госпожи Бохановской-Чернявской, так и других лиц, имеющих отношение к типографии. Должен признать, что эта работа и дала нам возможность нанести не просто ущерб подпольной работе, но сделать его максимальным и невосполнимым.»

Замечу: насчет невосполнимого Анри Бинт нисколько не грешит против истины. Потеря уже отпечатанных оттисков журнала и сочинений господина Александра Герцена, равно как и других властителей дум членов «Народной воли», стала большой неприятностью для тех революционеров, кто имел отношение к типографии. А это, кроме госпожи Бохановской-Чернявской, были также ее супруг Иван (в документах женевской и парижской полиции он фигурировал как Жан) Бохановский и Николай Жуковский — один из старейших деятелей «Народной воли» и верный последователь идей Михаила Бакунина.

Весьма любопытно, что именно Николая Жуковского организаторы и исполнители операции решили выставить в роли того самого «анархиста», который решил разгромить якобы захваченную его товарищами типографию. Решение это, видимо, предполагало далеко идущие последствия. Ведь именно господин Жуковский был известен среди своих соратников по революционной борьбе как давний организатор печатного дела в «Народной воле» и один из главных наладчиков путей по переброске напечатанной за границей литературы в Россию. Если бы затея удалась, ущерб для организации народовольцев был бы еще страшнее.

О том, как далеко заглядывали те, кто планировал и наносил удар по типографии на рю Монбрийян, 36, свидетельствуют дальнейшие события. Разыгрались они уже не на женевских улицах, а на страницах европейских газет. Что, кстати, весьма наглядно демонстрирует, сколь весомое значение заграничная агентура и те, против кого она работала, придавали печатному слову.

После продолжительного молчания по поводу случившегося с русской нелегальной типографией, женевские газеты вдруг принялись наперебой обсуждать это событие. Сначала выступила Le Temps, опубликовавшая фактически заявление владельцев типографии. Те жаловались, что понесли серьезный ущерб, а полиция Женевы проявляет невероятную неторопливость и даже незаинтересованность в расследовании нападения.

На эти обвинения ответила Journal de Genève. Там предпочли уточнить, что ущерб, заявленный господином Жуковским, далеко не так велик, как ему хотелось бы показать, и что полиция отнюдь не бездействует, но, напротив, старательно собирает свидетельства и доказательства преступления. К тому же, газета весьма прозрачно намекнула на то, что к происшедшему могут быть причастны вовсе не русские тайные агенты.

«Исполнители взлома еще не известны, однако предполагается, что случившееся есть месть недовольных бывших сотрудников типографии, — писала Journal de Genève. — Возможно также, что к нападению причастны соратники русских нигилистов, разошедшиеся с ними во взглядах на методы политической борьбы».

Вырезку с этой публикацией Петр Рачковский отправил в Санкт-Петербург среди прочих своих донесений по этому делу. И пояснил, что содержащийся в статье намек был адресован господину Георгию Плеханову.

Судя по всему, стрела достигла своей цели. В ответ на публикацию возмущенные члены «Народной воли» потребовали от Journal de Genève опровержения опубликованных слухов. Печатать полный текст недовольного письма оппонентов газета не стала — обошлась сокращенным пересказом. Дескать, по мнению «Народной воли», к происшедшему причастны «агенты русского правительства, совершившие нападение затем, чтобы помешать выходу в свет уже готового очередного номера «Вестника».

Требуя предоставить им слово, члены «Народной воли» сделали Анри Бинту и его патрону Петру Рачковскому необыкновенно щедрый подарок. В том же письме, выдержки из коего опубликовала Journal de Genève, прямо говорилось: «Это издание все же состоится, несмотря на ущерб, нанесенный типографии, несколько российских и зарубежных товарищей уже заявили о своей готовности прийти на помощь издателям».

Пропустить такой сигнал руководитель заграничной резидентуры Департамента полиции и один из его лучших подчиненных, коненчо же, не могли. Вскоре стало известно, что Николай Жуковский приобрел в Праге и уже привез в Женеву новый шрифт для типографии на рю Монбрийян. А затем, пусть и с большим опозданием, но пятый выпуск «Вестника «Народной воли» и том сочинений Александра Герцена все же увидели свет.

Что же? Событие это стало сигналом для агентов, и они подготовили новое нападение на типографию. Состоялось оно в феврале 1887 года. В это время сотрудники типографии, довольные своим успехом, отправились на вакации. Лучшего времени для разгрома и выбрать было нельзя!

Ответ: В декабре 1886 года, когда после закупки нового шрифта состоялась публикация тех изданий, набор которых мы уничтожили в ноябре. Мы не смогли помешать приобретению наборных литер в Праге, и мой патрон господин Рачковский был этим крайне раздосадован. Он вызвал меня в свой кабинет в русском посольстве в Париже и потребовал подготовить новое нападение. Главной задачей на сей раз определили не помеху выпуска следующих изданий, а полное уничтожение типографии в Женеве.

Ответ: Провести ее в декабре и даже в январе не представлялось возможным. «Народная воля» после ноябрьского нападения организовала круглосуточное наблюдение за типографией. Мы ждали, пока оно не будет снято. Случилось это только в конце января, когда работников типографии отправили в отпуск. По данным, полученным нами из перлюстрированной переписки господина Жуковского, следовало, что до конца февраля никакой деятельной работы в типографии не ожидается. Я предложил выждать еще некоторое время, создавая у членов «Народной воли» представление, будто мы перестали наблюдать за ними. Эта уловка сработала. В начале февраля типографию закрыли, а наблюдение сняли. В этот момент мы и совершили повторный налет на нее.»

В ночь на 13 февраля женевская типография «Народной воли» подверглась повторному нападению. На сей раз оно было гораздо более тяжелым по своим последствиям. Как и прежде, весь шрифт из типографии был похищен, что выводило ее из строя как минимум еще на месяц. Помимо того, Бинт и его сотрудники уделили куда больше внимания уже готовым печатным материалам – прежде всего, сборнику биографий членов «Народной воли» и брошюрам. Многие из них были уничтожены, часть вывезена из типографии, и, по словам Бинта, позднее сожжена. А самое главное, были изъяты рукописи, которые еще не набирались. Среди них, по иронии случая, была и прокламация, посвященная обличению российской полиции в организации предыдущего нападения.

Нападение 13 февраля стало тем последним ударом, который «Народная воля» не смогла пережить. И если бы все обошлось только разгромом! Практически сразу после него началась война писем и публикаций в газетах, и это нанесло делу «Народной воли» куда больший ущерб. На заявления Николая Жуковского последовали анонимные опровержения. На них поступали возмущенные письма народовольцев — но в ответ рождались новые публикации, намекавшие, что-де события в Женеве не обязательно являются результатом деятельности заграничной агентуры Департамента полиции.

Дошло до того, что члены «Народной воли» принялись обвинять друг друга в причастности к нападениям на типографию и публикации ложных сведений. После чего дело дошло до неизбежных обвинений друг друга в сотрудничестве с полицией. В этом, в частности, заподозрили Петра Лаврова — одного из основных редакторов «Вестника». А потом появились намеки на то, что-де некоторые прежние активисты «Народной воли» по странному стечению обстоятельств получили внезапно право вернуться в Россию, что, якобы, почти наверняка доказывает их возможную причастность к разграблению типографии в Женеве.

Ответ: Я не имел к этому никакого отношения. Для меня самого было чрезвычайно удивительно обнаруживать публикации, в которых они поливали друг друга грязной водой. Но мы ничего подобного никуда не отправляли.

Ответ: Я не исключаю. У патрона были связи в европейских газетах, и я думаю, очень влиятельные. Не могу сказать, что он был вхож к руководителям этих газет, но журналисты с ним сотрудничали почти наверняка.

Ответ: Не думаю. В «Народной воле», как я мог судить, хватало поссорившихся между собой людей. Они вполне могли использовать наши нападения на типографию в Женеве ради сведения личных счетов. Мне так казалось тогда.

После второго нападения типография на рю Монбрийян уже не вернулась к прежней работе. «Народная воля» потеряла один из важнейших инструментов влияния в России. И на этот раз награда для Анри Бинта и его коллег была более весомой. В финансовом выражении она стала меньше — всего 500 франков. Зато Бинту вручили золотую нагрудную медаль «За усердiе» на ленте ордена Святого Станислава. Награда эта была весьма почетной: еще не орден, но уже и не просто наличные, пусть их Анри Бинту всегда и не хватало. С такой медалью он становился уже одним из особо выделенных сотрудников российской полиции — а это дорогого стоило!

Полицейские Женевы не проявляли поспешности в расследовании нападений на типографию «Народной воли». Но это вовсе не значило, что они забросили дело. Напротив, чем дальше оно продвигалось, тем больше появлялось сведений, позволяющих судить о тех, кто был причастен к двум налетам. Однако все эти подробности оседали в бумагах мертвым грузом – до тех пор, пока один из нанятых Анри Бинтом агентов не попался с поличным на перлюстрации писем.

Случилось это ровно через семнадцать лет после первого нападения на типографию «Народной воли». Федеральная полиция Швейцарии узнала о попытке подкупа почтовых служащих 24 октября 1903 года. Как? А просто директор первого почтового округа Женевы пожаловался, что некий русский по имени Жорж Рабиинович обещал платить его подчиненным по 200 франков в месяц за то, что они станут передавать ему чужие письма. Известно об этом стало потому, что позавидовавшие внезапному дополнительному заработку коллег почтальоны решили попросту донести на них своему шефу.

Месье Рабиновича, как быстро выяснили в полиции, интересовали послания, адресованные двум живущим в Женеве русским эмигрантам. Первым был социал-демократ Владимир Махновец, живший в Швейцарии под псевдонимом Акимов, — редактор журнала «Рабочее дело». Вторым — один из создателей партии социалистов-революционеров Михаил Гоц, обосновавшийся в Женеве под фамилией Минор и предоставивший свою квартиру под фактическую штаб-квартиру партии.

Очень скоро Рабиновича задержали и привезли на допрос в женевскую полицию. Где он почти сразу признался во всем, что ему вменили в вину. В том числе и в том, что пытался подкупить почтальонов и получить в свое распоряжение чужие письма. Правда, он настаивал на том, что делал это не по собственному желанию, а выполняя приказ своего патрона — человека, которого он знал под фамилией… ну конечно же. Бинт.

Как только всплыли факты перлюстрации писем русских эмигрантов, полиция Женевы вспомнила, что однажды уже получала известия о подобном преступлении. И что было это связано с делом о налете на типографию «Народной воли». Уже 2 ноября 1903 года из Женевы в штаб-квартиру федеральной полиции отправилась депеша, которая гласила: «Исследования, проведенные по делу о разгроме типографии, выявили следующих виновных: Анри Жоли, называвшего себя Соммером, Анри Мецгера, утверждающего, что он профессор консерватории, и неизвестного, отличавшегося высоким ростом. … Позднее в анонимном письме, полученном из Парижа, получены сведения, что к происшедшему причастен Анри Бинт, именовавший себя Жоли, русский подданный Милевский и человек по имени Мельцер. Утверждается, что все трое находились на содержании у секретаря посольства России в Париже и время от времени приезжали в Женеву для наблюдения за русскими политическими беженцами».

Ответ: У них просто не было никаких доказательств. Все, что они нашли у меня на квартире — связка ключей, которые можно было использовать, чтобы открывать почтовые ящики, и несколько копировальных листов. Я признал, что являюсь агентом российского министерства внутренних дел и выполняю приказы шефа, живущего сейчас в Париже. Как только эти слова попали в протокол, швейцарская полиция сразу изменила свое отношение ко мне. Я стал для них не неизвестным погромщиком, а коллегой, выполнявшим приказы ради спокойствия своей страны.

Ответ: Вероятнее всего, потому, что им было хорошо известно, каким образом русская полиция организует наблюдение за своими политическими эмигрантами. Для швейцарцев не было новостью, что в Петербурге часто нанимают людей в других странах, чтобы не создавать лишних проблем своим русским агентам. Они не могли свободно действовать в Швейцарии — а я мог».

Подтверждением этим словам могут служить слова Шарля Обера, комиссара полиции Женевы, с которыми он обратился к рассматривавшему дело федеральному прокурору. Он писал ему: «Особо обращаем ваше внимание на те хорошие отношения, которые мы поддерживаем с русской полицией и которые полезны для нас». Поэтому, продолжал глава женевской полиции, дело в отношении Анри Бинта стоит прекратить, определив ему в качестве наказания высылку «при наименее неприятных для российского правительства условиях и по возможности без огласки».

Так Женева и поступила. Анри Бинта без всякого шума выслали из Швейцарии в Аннемасс. Объявляя об этом решении, комиссар полиции Обер откровенно сказал ему: «Вы можете вернуться в Женеву на следующий день». Пусть не сразу, но Бинт воспользовался этим приглашением, когда после начала Великой войны стал одним из фактических руководителей русской резидентуры в Европе.

3. Мсье Базиль

Что за награда такая — медаль «За усердiе» на ленте ордена Святого Станислава? И почему после второго разгрома типографии «Народной воли», ставшего точкой в ее деятельности, Анри Бинт получил именно ее?

Медаль «За усердiе» существовала с 1801 года в разных вариантах. Поначалу она имела только три ленты — орденов Андрея Первозванного, святого Александра Невского и святого Георгия (за военные заслуги). Постепенно список вариантов расширили, и в последней четверти XIX столетия она вручалась подданным российского императора, причем в первую очередь гражданским лицам, за совершение деяний, достойных отмечания, но не заслуживающих соответствующего ордена. Официально статут награды гласил, что ею отмечаются заслуги «в общеполезной деятельности». Отдельно отмечу, что награждать ею за услуги, оказанные русской короне, можно было и иностранных подданных и граждан — как, скажем, того же Анри Бинта.

Казалось бы: что такого есть в медали «За усердiе», пусть и на орденской ленте? Однако, это заблуждение. Эквивалентом такой награды может служить, пожалуй, знак ордена святого Георгия — знаменитый солдатский «Егорий». Не случайно среди награжденных «усердной» медалью так много пожарных, старослужащих солдат, унтер-офицеров и… служащих полиции.

Да-да, именно так. В 1906 году император Николай II официально определяет медаль «За усердiе» как награду для нижних чинов «за борьбу с революционным движением». К тому времени ситуация с этим «движением» становится очень напряженной. Но ведь и чуть раньше, в эпоху «Народной воли», хватало угроз для российского трона. И стало быть, труды Анри Бинта именно на этом поприще были оценены не просто высоко, а очень высоко.

Остается без прямого ответа лишь один вопрос. Неужели разгром народовольческой типографии — ну, пусть даже два разгрома! — достойны столь высокой оценки? Что такого случилось в Женеве, что канцелярия Министерства внутренних дел ходатайствует за какого-то эльзассца Бинта, которого практически никто в Петербурге и в глаза не видел?

Ну, предположим, видели. И не только досужие персонажи, но и те, кто имел прямое отношение к деятельности по защите интересов русской короны. А кроме того, нужно понимать, что нападения на типографию «Народной воли» были важны не сами по себе. Они стали спусковым крючком в целой цепи событий, приведших в итоге к фактической ликвидации народовольцев. Не окончательно – поскольку развалившаяся партия стала питательной средой для разного рода эсеров, эсдеков и прочих революционеров. Но народовольческая история как таковая на разгроме типографии, считай, и закончилась.

Посмотрим здраво: что представляла собой эта организация к лету 1886 года, когда парижская и женевская резидентуры Департамента полиции принялись за разработку операции «Типография»? Существенная часть народовольцев – прежде всего исполком и военная организация –, уже была арестована и даже предана суду. Первая в России политическая партия, как нередко называют «Народную волю», лежала в руинах, на которых группа молодых активистов-террористов попыталась построить новую организацию — но потерпела крах.

Казалось бы, ничто не мешало расслабиться и почивать на лаврах, время от времени вылавливая наиболее дерзких и активных народовольцев. Но нет, Департамент полиции вдруг задействует своих лучших заграничных агентов ради… Ради чего? Нападения на типографию! Не смешно ли?

Нет, не смешно. К тому времени в Санкт-Петербурге окончательно поняли, насколько серьезную опасность представляют собой печатные издания и прокламации. Хотя число грамотных россиян на тот момент не превышало 18–20 процентов от всего населения империи, главная питательная среда «нигилистов» и «анархистов» — студенчество и разночинцы — были грамотными поголовно. И они страстно желали читать не то, что было высочайше утверждено, а совершенно наоборот: то, что попадало к ним в руки без одобрения Главного управления по делам печати. Входившего, кстати, в состав Министерства внутренних дел.

Первая тайная типография «Народной воли» — «Петербургская вольная типография» — появилась в 1879 году. И сразу привлекла внимание Департамента полиции. Охота за печатниками-народовольцами развернулась активная. В январе 1880 года типографию, размещавшуюся в Саперном переулке, разгромили, причем весьма жестко.

Как писал вышедший вскоре в другой, временной типографии «Листок Народной воли №1», «в 2 часа ночи пристав с двумя околоточными и двумя городовыми подошли к парадному и черному входам квартиры. Согласно обыкновенной и всем известной уловке, пристав послал дворника вперед с известием, якобы г. Лысенко принесена телеграмма. Но так как из окна, выходившего на лестницу, полиция была прекрасно видна, то из этой хитрости ничего не вышло. Наши товарищи сделали в полицию несколько выстрелов и согнали ее пониже. Пристав немедленно послал за подкреплением, а сам ограничился блокадой обеих дверей. Между тем, нашим товарищам предстояли две важные задачи: 1) уничтожить все важные бумаги и документы, захват которых мог бы иметь самые прискорбные последствия, 2) сделать провал типографии известным возможно шире, чтобы никто из имевших сношение с типографией не мог попасться. Обе задачи были выполнены с полным успехом».

Этот успех повторялся раз за разом: на место очередной разгромленной типографии приходила другая, скрывавшаяся по неизвестному адресу. А когда печататься в России стало совсем небезопасно, народовольцы перебрались в Европу — и принялись создавать типографии там.

Противодействовать этому движению теми же методами, что в Петербурге, было невозможно. Оттого и решено было задействовать заграничную агентуру Департамента полиции. И нанести удар не только по самой типографии – едва ли не более эффективным оказался репутационный ущерб, понесенный «Народной волей» в результате информационной кампании в европейской прессе.

И вот тут как раз стоит обратить внимание то, какую роль на самом деле сыграл в «типографской» истории. Анри Бинт. Сам он категорически настаивает на том, что не имел никакого отношения к появлению в женевских и парижских газетах писем и опровержений за подписью членов «Народной воли» или вовсе без оной. Бинт кивает на своего, как он выражается, «патрона» — главу заграничной агентуры Петра Рачковского. И намекает: именно Рачковский поддерживал все нужные связи со швейцарскими и французскими журналистами и газетчиками, что и позволяло ему манипулировать общественным мнением.

В этой картине, однако, есть одно слабое место: как именно Рачковский мог поддерживать контакты с газетчиками? В том, что он, как опытный профессиональный интриган, понимал, какую роль в операции по уничтожению типографии «Народной воли» могут сыграть газеты, нет никаких сомнений. Но представить себе, что русский дворянин и крупный чиновник примется лично обходить редакции в Женеве или Париже и налаживать связи с… писаками?.. Щелкопёрами? Согласитесь, представить себе такое весьма непросто.

Есть и еще один момент, на который хочется обратить внимание. В материалах полицейского расследования нападений на типографию «Народной воли» в Женеве подчеркивается: даже женевские газеты обратили внимание на погром на рю Монбрийян далеко не сразу. Они заметили случившееся лишь после того, как им пожаловались… сами народовольцы. И сразу же после «письма в редакцию» от «Народной воли» появляется опровержение, которое прямо намекает на разборки внутри самой партии.

…К тому времени Петр Рачковский уже находится в Париже. А вот Анри Бинт — все еще в Женеве. И именно ему удобнее всего взять и просто опустить письмо в почтовый ящик редакции. А еще лучше — передать нужному человеку из Journal de Genève. Да еще и сообщить такие детали, которые журналисты вряд ли могли добыть самостоятельно. Скажем, о том, насколько в действительности велик ущерб, нанесенный погромщиками. Или о том, что валить все на тайных русских агентов не стоит, зато стоит присмотреться к противоречиям внутри сообщества политических эмигрантов из России.

Прием сработал безотказно. Прямых указаний на то, кого из народовольцев обвиняют авторы заметки в Journal de Genève, не было. Но в поисках внутренних врагов и предателей «Народная воля», уже пережившая не один разгром по вине предателей и провокаторов, принялась самостоятельно называть имена подозреваемых. Это вызвало эффект домино: названные принялись в ответ выдвигать собственные обвинения, и процесс пошел лавинообразно.

Конечно, трудно предположить, чтобы Анри Бинт заранее просчитывал последствия публикации в Journal de Genève. Вероятнее всего, он действительно выполнял поручение своего «патрона» — но выполнял добросовестно. Чем и заслужил особую благодарность по итогу всей операции «Типография».

С другой стороны, не исключено, что Бинт как человек умный и сообразительный, мог воспользоваться приемом, наверняка известным ему по работе в полиции. Стараясь отвести от себя подозрения, большинство пойманных воришек тут же перевешивают свои делишки на приятелей по криминальному промыслу. А если они не делают это сами, то можно просто запустить соответствующий слух — и получить массу ценных сведений, которые возмущенные наветами криминальные элементы вывалят в ответ на ложные обвинения.

В истории с информационным сопровождением разгрома типографии «Народной воли», скорее всего, сработали оба фактора: и поручение Рачковского, и инициатива Анри Бинта. Что и было высоко оценено в Санкт-Петербурге. Настолько, что французскому гражданину решили вручить награду для русских подданных. Но оно того, видимо, стоило.

1. Анри Бинт

— Господи, да мы все это уже слышали, капитан! Тем более странно с вашей стороны игнорировать то, что полиция двух – двух! – стран просит вас выдать опасного террориста! Неужели вы не можете нам помочь? Почему, черт побери?! Что вам мешает?!.

Сорвался. Держался до последнего — и все-таки сорвался. Как же он выводит меня из себя, этот британский индюк!.. Ведет себя так, как будто у него не торговая лоханка, а как минимум броненосец под флагом Ее Величества! И сам он — Нельсон и Дрейк в одном лице. Глаз бы еще этому адмиралу выбить… А кто посудину по пути в Константинополь на мель посадил, а?!

Владимира Бурцева я ловил не в первый раз, и у меня, понятное дело, были к нему свои счеты. Этот тщедушный русский, удивительным образом сумевший настроить против себя половину своих товарищей-революционеров, оказался весьма неплохим конспиратором. А если я ошибаюсь, то это значит, что ему необыкновенно, просто необычайно везло.

Впервые я сел ему на хвост примерно за полгода до встречи в Константинополе. В апреле нас с Владиславом Милевским — моим напарником и отличным сыщиком — отправили проводить Бурцева и его товарища Раппопорта из Парижа в Лемберг. По нашим сведениям, именно там эти двое должны были перейти русскую границу. А на той стороне их уже должны были ждать.

Ничего неожиданного эта поездка нам не обещала – особенно с учетом участия в ней Бурцева. По меткой характеристике Влада, этот наш подопечный был не просто нерешительным и непрактичным – он представлял собой тот чрезвычайно неудобный для любого опытного конспиратора тип попутчика, который одним своим присутствием осложняет всем жизнь. О таком напарнике нужно постоянно заботиться, его нужно вести за собой, следить, чтобы он не влез по глупости или недомыслию в какую-нибудь неприятную историю. Наконец, чтобы он просто не потерялся!

— Никуда они от нас не денутся! — убеждал меня Влад. — Ну посмотри сам! Куда этот Раппопорт может пропасть с таким грузом, как Бурцев? Ну что они, сквозь землю провалятся? Да ты один их проведешь! А я останусь тут, посмотрю: глядишь, кто-нибудь появится из их товарищей…

Ах да. Почему возник этот спор. Да потому, что нам нужно было решать, что делать: наши подопечные внезапно решили не останавливаться в Лемберге, а резко повернуть на юг. Почему? Я был уверен, что они где-то, как говорил Влад, «срисовали» наше наблюдение. И если так (а забегая вперед я вынужден признать, что так оно и было), то ни в каком Лемберге они больше не появятся, а попробуют перебраться через русскую границу где-нибудь на юге. Может быть, даже, и по Черному морю.

— Ты же опытный человек, Анри! Неужели ты не видишь, что они проверяются? Сейчас покатят на юг, потом, убедившись, что обманули нас, повернут обратно — и ищи их свищи в этом Лемберге! А вот если ты будешь вести их туда и обратно, а я подожду здесь, у них не будет никаких шансов оторваться!

— Ты? Упустишь?! — Влад от души рассмеялся. — Да ладно тебе! Бурцев висит на своем камараде как чемодан без ручки. Раппопорту надо беспокоиться о том, чтобы этот чемодан не потерять по пути, а не о том, кто за ними следит.

— Нет? Ладно, Анри. Давай говорить серьезно. Куда они на самом деле могут поехать? В Румынию? В Бессарабию? В Болгарию? Там же везде есть кому за ними присмотреть! Не знаю, как Бурцев, а этот Раппопорт точно должен понимать, что на Балканах есть наша агентура. И какой им смысл туда лезть? Нет, Анри, они точно хотят сбить нас со следа!

— Влад, я не понимаю тебя. Ты говоришь, что они хотят сбить нас со следа, а потом убеждаешь меня, что не будет ничего страшного, если я их потеряю. Это что, какая-то особая ваша русская логика?

— Да какая там русская логика! Смотри, все просто: они едут на юг, подозревая, что о переправе в Лемберге мы можем знать, – Милевский вдруг прищурился. – Кстати, Бурцев вообще сумасшедший насчет провокаторов и слежки, хотя прятаться он умеет… И может быть, именно поэтому… В общем, бросок на юг — это попытка заставить нас поехать за ними, чтобы увести от их людей возле границы. Поедем за ними оба — рискуем потерять и тех, и других. Поедешь ты один — я их тут встречу, если что. Ну?

Влад – он упорный. Если принял решение – переспорить почти невозможно. К тому же, похоже – очень похоже – у него к русским анархистам-нигилистам очень личное отношение. Какое именно, чем вызвано — не знаю, не спрашивал. Но я точно чувствую, что там, где я просто работаю, он делает нечто большее. И старается ударить по врагу как можно больнее…

До Ясс поезд тащится, мягко сказать, неторопливо, и ехать в нем муторно. Вагоны не те, что у нас во Франции – проводить в них лишнее время совершенно не хочется. Поэтому прибытие на Ясский вокзал я встречаю как избавление. Наконец-то!

В это время Бурцев, которого почти тащит за собой Раппопорт, скрывается в дверях трехэтажного вокзала, явно намереваясь поскорее проскочить через толпу и оказаться на площади. Мне нужно за ними, а передо мной топчется этот несносный носильщик.

Влад хмур и немногословен. Хорошо хоть, он не пытается свалить всю вину на меня. Это понятно: были бы мы вдвоем, ничего подобного не случилось бы. Но я не буду говорить ему об этом. Не буду, нет.

— И где, интересно, носит этот «Ашленд»? — резко оборачивается к турецкому портовому чиновнику ротмистр Будзилович. Он не мой начальник, но нынешняя операция по поимке Бурцева — его прожект. А мне предписано оказать ему всю необходимую помощь.

…Мы ждем английский пароход уже вторую неделю. И каждое утро мне приходится выходить вместе с Будзиловичем в константинопольскую бухту, чтобы не пропустить «Ашленд». Под парами постоянно дежурят русский и турецкий катера: по нашей легенде, на англичанине везут оружие, и турки всерьез намерены его найти. А мы намерены взять Бурцева.

План прост. Ротмистр, который с июня командует всей балканской резидентурой русского Заграничного департамента, получил сведения, что Бурцев плывет в Англию и будет заходить в Константинополь. Тут он в прошлый раз оставил свои бумаги. Когда Бурцев отправиться их забирать, мы его и возьмем. План простой и надежный — а потому внушает мне беспокойство.

«Ашленд» входит в константинопольскую бухту 8 декабря. Странно, но турки успевают сообщить нам об этом заранее, и мы отправляемся его встречать. Мы — это катер русского пароходства и катер турецкого капитана порта. Эскорт, конечно, необычный, но придраться англичане ни к чему не смогут. А дальше — наша забота.

Странное дело: стоило мне заметить Бурцева на борту, как ладони у меня внезапно вспотели, а в горле пересохло. «Это непрофессионально, Анри, твержу я себе. Это непозволительно!» Но поделать с собой ничего не могу. Профессиональный клинч рождает в мозгу нескончаемый стук молоточка: тук-тук – он ускользнул от тебя в Яссах, тук-тук – он ускользнул от тебя – тук-тук, он ускользнул…

Ладно я. Я могу разобраться сам с собой. Но он почему-то очень нужен моему начальству. Нужен настолько, что британской посудине, на которой прибыл этот анархист, устраивают почетную встречу. Черт бы подрал его и его калошу!

Вот оно, думаю я. Начал болтать господин ротмистр. Тоже волнуется. Хотя гонористый: старается не показать, что его потряхивает. А перчатки сжимает – вон, аж костяшки побелели. Еще бы: совсем недавно назначен командовать резидентурой. Может быть, это вообще для него первая крупная операция…

Ага. Вот и капитан с борта спускается на турецкий катер. Ему надо к капитану порта с визитом: отчитаться о прибытии, доложить обстоятельства рейса. Чуть подождем — и пора будет двигать к пирсу. Бурцев на месте, деваться ему некуда. Остается только дождаться, когда он сойдет с парохода за своими бумагами. А там уже его будут ждать — и турецкие полицейские, и мы. Содействие нам обещали где-то наверху – судя по обмолвкам моего временного патрона.

На берег он не едет. Не едет, черт его дери! То ли почуял, что мы его ждем, то ли просто испугался — не знаю. Но вместо того, чтобы сойти с парохода, Бурцев отправил на берег записку, чтобы ему принесли его бумаги прямо на борт.

— Я еду к капитану порта. Буду уговаривать этого англичанина отдать нам Бурцева, — хмуро говорит ротмистр. — А вы, Бинт, берите с собой турок и двигайте к «Ашланду». Тряханите их там посильнее! Может, без капитана они не станут вам сопротивляться… Ну, с Богом!

— Вы важный человек, но англичанам будет всё равно, если у вас нет бумаг от капитана порта, — тараторит турок, почуяв мою злость. — У меня они есть. Я знаю, чего требовать. Когда они согласятся, я позову вас, эфенди.

Ждать приходится недолго. Довольно скоро турок, смешно отставляя зад, спускается по веревочному трапу с борта, и я понимаю, что дело не выгорело. На красном от натуги и возмущения лице гонца даже усы встопорщены. Вслед ему несется грубый хохот, а кто-то успевает бросить: «Oi, Turkish bobbies, fuck off!»

— Господи, да мы все это уже слышали, господин капитан! Тем более странно с вашей стороны игнорировать то, что полиция двух – двух! – стран просит вас выдать опасного террориста! Неужели вы не можете нам помочь? Почему, черт побери?! Что вам мешает?!

Что сказать… Капитана не уговорили. Даже пять тысяч фунтов — пять! тысяч! фунтов! — которые ему пообещал ротмистр Будзилович, ничего не изменили. Британец просто уперся: «Я джентльмен! Не могу! Здесь территория Соединенного Королевства!..»

«Что? – думал я. – Королевство? Какое Королевство? Турция здесь, если я невнятно высказался. Турция! Турецкая территория. И у нас, кстати, все было хорошо, пока этот мелководный ублюдок не встал в позу! Что, трудно было ему ссадить с борта какого-то русского – которому он, к тому же, ничего не должен? Чего ж он так упирается?..

— Капитану не до вас, его турки треплют, как собаки зайца. Правда, очень крупного и зубастого зайца, да… Пока он занят, попробуйте спрятаться на пароходе и найти Бурцева. Достаньте его! А потом просто хватайте за шкирку – и прыгайте с ним за борт!

Вот так просто? За борт? Но я ведь и правда не очень хорошо плаваю. А удержаться на воде вместе с человеком, который изо всех сил будет стараться от меня отделаться, у меня вообще никаких шансов нет.

Много позже, когда мы встретились с ним лицом к лицу во Франции, он рассказал мне, почему. Его просто-напросто спрятали в каюте, поставив у дверей матроса из экипажа. И ведь я видел эту каюту! Дело в том, что в последний момент перед тем, как я отправился на поиски, один из турок посоветовал мне выдать себя за инспектора, проверяющего ночные фонари на пароходе.

Капитана не остановило ничто. Ни угрозы задержать пароход за неподчинение требованиям капитана порта, ни уверения, что мы действуем в интересах властей России и Турции, ни доверительные сведения о том, что у него на борту находится опасный анархист. Нет — и все тут! «Я джентльмен! Я не могу! Вы не имеете права! Здесь – Великобритания!»

К вечеру «Ашланд» снялся с якоря и вошел в Босфор, направляясь в сторону Мраморного моря. Мы до последнего сопровождали его. Я, откровенно говоря, надеялся, что у Бурцева хватит то ли глупости, то ли смелости выйти на палубу. Я даже представлял себе, как он издевательски сделает нам ручкой.

Ничего подобного. Он так и просидел под охраной в каюте до самого выхода в Средиземное море, где его никто уже не мог достать. И спустя несколько дней сошел на берег в Лондоне. Туда меня за ним уже никто не отправлял.

2. Константин Окунев

Судьбе было угодно, чтобы много лет спустя после описанных Анри Бинтом константинопольских событий двое — гонимый и гонитель — встретились лицом к лицу. Причем встретились не как победитель с побежденным, а как персоны, равно не пришедшиеся ко двору новой власти. И смогли сравнить свои впечатления от давнего противостояния. Детали которого, что особо примечательно, в их изложении выглядят заметно по-разному.

Владимир Львович Бурцев среди товарищей по революционному движению прославился как самый неутомимый и настойчивый разоблачитель провокаторов, немалое число которых Охранное отделение на протяжении десятилетий своего существования направляло для работы среди революционеров. Но прозвище «Шерлок Холмс революции» Бурцев заслужил гораздо позже, уже имея к тому моменту за плечами довольно серьезный опыт революционной и нелегальной деятельности, которую начал довольно рано.

Вскоре после побега из сибирской ссылки, куда его отправили в 1886 году, Бурцев добрался до Женевы, где заподозрил в работе на полицию небезызвестного Геккельмана — действительного тайного советника Аркадия Михайловича Гартинга. Отметим, правда, что доказать свои обвинения Бурцеву удалось лишь в 1909 году, после провала одного из самых удачливых агентов Охранного отделения.

Но вот что интересно: в полной мере удивительные свои сыскные способности Владимир Бурцев проявил намного позже, чем Охранное отделение начало за ним тщательную охоту. И до сих пор остается неясным, чем же именно «Володя», как называли его в розыскных делах, привлек такое внимание Департамента полиции.

Сам Бурцев, уже находясь в эмиграции – после октябрьского переворота он так и не сумел найти общего языка с большевистским правительством, – написал целую книгу о своей революционной деятельности. Называется она «Борьба за свободную Россию (Мои воспоминания)» и вышла в 1923 году в Берлине. И в ней он уверенно заявляет: «Я — человек кабинета, литератор и журналист. Моя жизнь была связана главным образом с борьбой за создание газет и журналов. Ее сущность заключалась в журнальной деятельности. Это было так даже и тогда, когда я был занять борьбой с провокаторами».

Помилуйте, но каким образом «человек кабинета» мог составить столь серьезную опасность для властей Российской империи? Неужели за Владимиром Бурцевым так долго — и безуспешно! — гонялись лучшие чины и агенты Охранного отделения и Отдельного корпуса жандармов только потому, что его прокламации, газеты и журналы были до такой степени угрожающими?

Ответ, насколько мне помогли понять изученные бумаги и свидетельства, — «нет». Дело тут вовсе не в журналистической деятельности Бурцева. Доказательством тому служит и то обстоятельство, что после эмиграции в Лондон, помешать которой не сумел даже столь опытный агент, как Анри Бинт, господин Бурцев перестал быть фигурой, привлекавшей повышенное внимание органов охраны государства. Его по-прежнему не желали видеть в стране, его фамилия по-прежнему раздражала цензоров, но из числа опасных для власти персон Владимира Бурцева исключили.

Как же получилось, что в 1890 году в Константинополе Анри Бинт и его временный начальник ротмистр Александр Будзилович готовы были на все, чтобы задержать Бурцева, а в 1906 году бывшего народовольца амнистировали и мало того – позволили жить в Санкт-Петербурге?

Смею предположить, что всему причиной непосредственный начальник Анри Бинта — Рачковский. Петр Иванович весьма изобретательно относился к своим служебным обязанностям, стремясь сделать все, чтобы избавить Российскую империю от наиболее опасных анархистов и террористов. Причем степень опасности оных Рачковский определял скорее по своему усмотрению, нежели по их реальным делам. Замечу, кстати, что с подобным отношением к собственной персоне встречался и агент Бинт, бывший у главы парижской Заграничной резидентуры Департамента полиции Петра Рачковского на особом счету.

«Вопрос: Как Вы можете объяснить то обстоятельство, что Вам было поручено наблюдение за господином Бурцевым, который, согласно оценкам Ваших коллег, не мог представлять существенной опасности?

Ответ: Эти поручения я получал непосредственно от своего патрона, руководителя заграничной резидентуры в Париже господина Рачковского. Мне представляется, что он не всегда оценивал степень опасности того или иного объекта нашего наблюдения по его настоящим поступкам. В то же время, господин Бурцев имел отношение к делу парижских взрывателей.

Ответ: Как мне известно, в бумагах, которые мой патрон господин Рачковский представил своему начальству, именно господину Бурцеву отведена была роль главного организатора кружка бомбистов.

Ответ: Мне об этом ничего не известно. Однако поручения по сопровождению и розыску господина Бурцева я получал с пояснениями, что мне доверяется работа по отысканию важного террориста.»

Что вынудило Петра Рачковского самовольно (или по причине ошибочного мнения, основанного на показаниях других участников дела) выделить Владимира Бурцева из числа участников «парижского кружка»? У меня нет точных сведений на этот счет. Могу лишь предположить, что господину Рачковскому представлялось удачным ходом просто взять и назначить господина Бурцева на эту роль, чтобы затем суметь спланировать и провести его задержание.

Судьбе, однако, было угодно, чтобы этого не случилось. И виной тому, как можно судить по прошествии немалого времени, были не ошибки преследователей и не искусство конспирации преследуемого. Это была, скорее, цепь странных и противоречивых событий, кои и привели к провалу операции, разработанной сначала Петром Рачковским, а затем и руководителем Балканской резидентуры Департамента полиции ротмистром Буздиловичем.

На личности последнего мне бы хотелось, кстати, остановиться подробнее, поскольку служит она весьма ярким примером того, какие люди привлекались в то время к соблюдению безопасности Российской империи, и как исполняли они свое предназначение.

Александр Иосифович Будзилович был из тех русских офицеров, которые сменили армейский мундир на жандармский, невзирая на то, что подобные перемены современное им общество не приветствовало. Достаточно сказать, что перешедшим в жандармерию бывшим сослуживцам господа офицеры при встрече зачастую не подавали руки.

Впрочем, будем откровенны: существенными достижениями на военном поприще Александр Буздилович похвастаться не мог. В его послужном списке можно найти лишь ничем не примечательные полки и малозначимые должности. И вот, после десяти лет службы в армии поручик Буздилович – в те поры старший адъютант управления Владимирского губернского воинского начальника – был переведен в штат московской полиции и назначен помощником квартального надзирателя. И тут все постепенно стало меняться: в 1880 году Будзиловича переводят в Отдельный корпус жандармов, где начинается его постепенный подъем по карьерной лестнице. Восходя по ней, он, после трех лет в должности помощника начальника жандармского управления города Одессы, возглавляет Балканскую резидентуру.

Именно в это время случай работать с ним и выпадает тайному агенту Анри Бинту, уже во второй раз идущему по следу Владимира Бурцева. Особо отметим, что начальник Балканской резидентуры Александр Будзилович придавал господину Бурцеву столь же существенное значение, как и начальник Парижской резидентуры Петр Рачковский. И это, конечно, не могло ускользнуть от внимания опытного агента.

Ответ: Никаких точных сведений об этом я не имею. Мне представляется, что особое внимание ротмистра Будзиловича к персоне господина Бурцева было вызвано таким же вниманием, проявленным моим патроном по Парижской резидентуре. Я имею основания полагать, что в качестве вновь назначенного на должность начальника резидентуры ротмистр Будзилович старался следовать примеру своих сослуживцев из иных резидентур. Кроме того, мне представляется, что он был заинтересован в достижении особых успехов на новой должности.

Ответ: У меня сложилось мнение, что господин Бурцев был склонен к внезапным и необъяснимым поступкам и мало способен к соблюдению конспиративных правил. Такие люди не бывают действительно опасны в роли предводителей.»

В своих записках Анри Бинт приводит мнение сослуживца по парижской резидентуре Владислава Милевского — Влада, как он его называет, — о Владимире Бурцеве. Милевский оценивает его как человека, не владеющего правилами конспирации, ненадежного и не склонного к решительным действиям. Действительно, трудно предположить, чтобы такая персона могла стать не просто революционером (тому как раз примеров множество), но опасным карбонарием. И уж тем более – возглавить террористический кружок.

Меня же сомневаться в подобных качествах Бурцева вынуждает и явная его склонность к преувеличению значимости собственной персоны. Доказательством тому может служить отрывок из его собственных воспоминаний, которые я уже цитировал ранее. Вот что пишет он в десятой главе, посвященной событиям на рейде константинопольского порта.

Я не имел никаких данных предполагать, что русская полиция знает, где я, и хочет меня арестовать, но я все-таки допускал возможность, что мой проезд через Константинополь может быть ей известен. Как ни хотелось мне еще раз посмотреть такой любопытный город, как Константинополь, но я не решился сойти на берег. Я знал, что там турецкая полиция могла без всякого затруднения выдать меня в Россию.

Затем я увидел, что наш пароход окружен десятью-двенадцатью лодками и в них сидели турки в военной форме, а вместе с ними было несколько штатских, по-видимому, русских. Затем, мимо нашего парохода медленно прошел другой небольшой пароход, на нем была группа штатских и военных — человек десять — и все они в бинокль смотрели на меня. Я понял, что дело что-то неладно. В то же время с одной из лодок, окружавших наш пароход, к нам подъехал какой-то военный турок. Никого на палубе не было и я спустил ему лестницу. Турок ушел в каюту помощника капитана, а я пошел в свою каюту. Через несколько минут ко мне пришел взволнованный, бледный помощник капитана — англичанин. Он сообщил мне, что турецкая полиция требует моей выдачи.»

Рассказ Владимира Бурцева о «десяти-двенадцати лодках», равно как и все остальные детали описанных им событий, более напоминают авантюрный роман. В противоречие с ними входят записки Анри Бинта, а также детали, которые он изложил в личной беседе со мной.

Ответ: Небольшими. Как мне известно, ротмистр Будзилович предупредил турецкую полицию, что на борту парохода «Ашланд» может находиться партия оружия, спрятанная там русскими террористами. При всем том турецкая полиция предоставила нам возможность сначала арестовать господина Бурцева, и лишь после этого намеревалась обыскивать судно.

Что ж, записки самого Анри Бинта тоже не всегда совпадают с его же ответами на мои вопросы. Возможно, судьба Владимира Бурцева как революционного деятеля сложилась бы иначе, доведись ему 8 ноября 1890 года в Константинополе быть арестованным ротмистром Будзиловичем и Анри Бинтом. Или еще раньше, когда Бинт бросился в погоню за ним из Лемберга в Яссы. Кто знает, может быть, тогда из господина Бурцева действительно удалось бы слепить крупную фигуру русского революционного дела! Во всяком случае, сам он явно видел себя именно таковой. И такую же пытались создать из него Петр Рачковский и Александр Будзилович. Но ни один из них троих так и не достиг успеха.

3. Мсье Базиль

Попытка ареста Владимира Бурцева в Константинополе в том виде, в каком ее обычно описывают, по масштабам и антуражу напоминает скорее сцену из боевика, чем реальную полицейскую операцию. Даже со скидкой на то, что в своих воспоминаниях Бурцев явно приукрасил обстоятельства, рассказывая о десятках лодок с турецкими военными и десятках наблюдателей с биноклями на «русском пароходе».

Исследования архивных документов дают несколько иную картину. Да, следили. Да, сделали все, чтобы арестовать. Да, пытались подкупить английского капитана, оказавшего слишком неуступчивым. Но все же – никаких эскапад в духе индийских фильмов!

Главное, впрочем, даже не в этом. А в том, что при всей своей авантюрности и странности, константинопольская история оставляет без ответа один вопрос: зачем она вообще была нужна? Чего ради потребовалось задействовать такие силы? Заручаться по дипломатическим каналам поддержкой самого султана (!), давшего согласие на арест русского народовольца и приказавшего своим подданным оказывать содействие в задержании? Ей-Богу, не столь велика была фигура Владимира Бурцева, чтобы требовать столь экстренных мер.

Разгадка, похоже, кроется не в бурцевской личности. Она в том, каких результатов хотели добиться этим арестом сначала глава Парижской зарубежной резидентуры Охранного отделения Петр Рачковский, а потом и его коллега, начальник Балканской резидентуры ротмистр Александр Будзилович.

Что же нужно было этим двум отнюдь не последним в полицейской иерархии персонажам? Для чего так последовательно лепили они из Бурцева серьезного противника, ради которого не грех потревожить и самого османского султана, никогда не горевшего желанием помогать России?

Ответ может быть довольно простым и очевидным. От того, каков был масштаб фигур, которые удавалось нейтрализовать служащим Охранного отделения, зависели, во-первых, их чины, а во-вторых – прибавки к жалованью. Но и это еще не все. Главное – на основании демонстрации результатов активной работы определялось дальнейшее финансирование деятельности резидентур! В том числе по таким статьям, обязательный отчет за которые… не предполагался.

В том, что подобные громкие мероприятия приносят не только моральное, но и материальное удовлетворение, тот же Петр Рачковский убедился на примере разгрома женевской типографии. Достаточно вспомнить, что лично ему эта акция принесла награду в 5000 франков — больше, чем любому другому участнику операции. Не говоря уже об ордене Святой Анны и чине губернского секретаря.

Была и еще одна причина, безусловно толкавшая Рачковского на организацию подобных показательных мероприятий. Он не мог не догадываться, что его достаточно вольное обращение с финансами резидентуры и явно преувеличенные оценки роли противников, за которыми ему доводилось гоняться, вызывают вопросы у начальства. Ему требовался несомненный, колоссальный успех, затмевающий все наветы и подозрения недругов.

И такой успех случился. Весной 1890 года на всю Европу прогремело так называемое «Парижское дело» — арест и суд над группой русских эмигрантов, занимавшихся изготовлением бомб на дому. Как следовало из материалов следствия, применить эти бомбы планировалось в России против государя императора Александра III. Французская полиция не особо скрывала, что получила все необходимые для ареста и процесса сведения в первую очередь от органов русского политического сыска. И Петру Рачковскому за этот успех назначили серьезную финансовую награду — 6000 франков!

Именно в ходе «Парижского дела» и всплыла фамилия Бурцева. Стараниями парижской резидентуры и лично Рачковского (бурцевское самомнение приписывало шефу жандармов роль личного врага и злого гения), именно «Володя» был назначен на роль руководителя кружка террористов. Оговоримся: в каком-то смысле это было правдой. Но не всей. Будучи человеком сугубо книжного, теоретического склада ума, Владимир Бурцев на словах действительно обосновывал необходимость личного террора. Но он никогда не брался сам за рукоять револьвера или обертку самодельной бомбы.

А вот откуда: в рядах парижского кружка, попавшего в руки французской полиции, был некто Абрам Ландезен. Субъект этот сумел ускользнуть от ареста, по причине чего и получил заочный приговор к пяти годам тюрьмы, тогда как остальных террористов приговорили всего к трем. Много позже именно Бурцев сумеет доказать, что под именем Ландезена скрывался Аркадий Гартинг – он же Авраам Геккельман, сотрудник Департамента полиции. Именно от него Рачковский и его начальство получали львиную долю информации, позволившей арестовать бомбистов. И именно он имел возможность представлять участников кружка в том свете, который был нужен ему — или его руководителям. А в Париже это был Рачковский.

К большому огорчению шефа Парижской резидентуры, задержать назначенного на роль руководителя кружка Владимира Бурцева вместе с остальными террористами не удалось – незадолго до ареста товарищей тот отправился в Россию, разминувшись с полицией буквально на несколько недель. Но доклады-то уже ушли в Петербург, и исчезновение Бурцева очень тревожило начальство Охранного отделения. Тревожило настолько, что поимка этого человека стала для Петра Рачковского делом чести.

Успеха, впрочем, дело это так и не имело. Владимир Бурцев раз за разом ускользал от преследователей. И зачастую не благодаря личным конспиративным навыкам, но исключительно стараниями товарищей по борьбе — или из-за ошибок филеров. Так случилось в Яссах: этот прокол Анри Бинт долго не мог себе простить. Так было в Болгарии, а позднее и в Румынии, где из-за предательства сотрудников Департамента полиции местные социалисты заранее узнавали о планировавшихся арестах Бурцева и всякий раз успевали его предупредить.

Кульминацией этого противостояния стала операция в Константинополе. Спланированная в самых мелких деталях, основанная на подробнейших сведениях о пути Бурцева и его намерениях, она просто обязана была увенчаться успехом. И все-таки сорвалась. Виной тому стали, как позднее настаивал Александр Будзилович, два человека: капитан торгового парохода «Ашленд», чьего имени история для нас не сохранила, и… министр турецкой полиции Назим-бей.

Согласно отчетам ротмистра Будзиловича, никто иной как сам министр помешал воплощению последнего плана по захвату Бурцева. Анри Бинт утверждает, что именно ему было поручено схватить народовольца и прыгнуть с ним в воду, где их подобрали бы полицейские. Но Будзилович настаивает, что отводил эту роль здоровенному греку из местных, а Назим-бей лично запретил операцию, поскольку не был уверен, что грек сможет выплыть.

Кому из них верить? Агенту или его шефу? Возможно, обоим. Как все чиновники, Будзилович отлично умел перевалить свою вину на другого, чтобы выйти из-под удара самому и вывести своих людей. Прокол Бинта, не сумевшего найти Бурцева, которого, как мы помним, капитан судна запер в каюте под присмотром своего моряка, нужно было как-то замаскировать. А требовать ответа от министра полиции Османской Порты в Петербурге вряд ли бы решились.

Подчеркну напоследок, что громкий провал в Константинополе хоть и был отмечен руководством Департамента полиции, но ни к каким неприятным последствиям для организаторов операции не привел. Разве что ожидаемых наград они не получили. Будзилович благополучно оставался на посту начальника балканской резидентуры вплоть до своей загадочной смерти в 1901 году и сумел дослужиться до полковничьих погон. Петр Рачковский — нам предстоит еще не раз встретить его имя в бумагах Анри Бинта и Константина Окунева — служил в Департаменте полиции аж до 1906 года (с двухгодичным перерывом), и вышел в отставку вполне благополучно, без скандалов и служебных неприятностей.

1. Анри Бинт

Ах, если бы это было правдой! Если бы я на самом деле мог никогда ее не оставить! Но кто она — и кто я? Терпи, Анри, терпи, частный сыщик Бинт! Это — твое задание. Задание, слышишь?! Как бы тебе ни было приятно и больно его выполнять.

Я не хотел браться за это дело. Настолько, что едва не нагрубил своему шефу — Александру Владимировичу Эргарту. Именно он в тот год стал начальником над нами, русскими агентами Заграничного отделения во Франции. Я был настолько раздосадован поручением, что сорвался.

— Месье Бинт, разговор окончен. Вы единственный наш агент, имеющий достаточный опыт охраны царствующей семьи и иных высоких лиц Российской империи. И я не могу — да и не хочу, если откровенно! — передоверять это дело никому другому.

Майор Отдельного корпуса жандармов Александр Эргарт — человек сдержанный, надо признать. Тем опаснее было дразнить его неповиновением. Но я уже ничего не мог с собой поделать. Меня, честно сказать, понесло.

Ах, чёрт… Он явно вышел из себя. Теперь не то, что договориться — даже просто разговаривать будет невозможно. А мне так не хочется не хочется, не хочется браться за это дело… Пожаловаться на здоровье? Попросить отпуск? Брось, Анри. Брось, не валяй дурака. Ничто уже не поможет…

— Ну так не делайте вид, будто вам неизвестно, что приказ начальника – закон для подчиненного. Кругом марш! Ступайте. И будьте любезны, займитесь подготовкой к порученному делу. У вас не так много времени.

Поворачиваюсь. Выхожу. Секретарь за дверью делает вид, что ничего не слышал и не видит теперь моей пылающей физиономии. Да, чёрт побери, пылающей! Потому что мне одновременно и стыдно, и страшно. Так страшно, как не было даже год назад, когда мне поручили обеспечивать безопасность его величества императора Николая Александровича и царской семьи.

Мой коллега и напарник Альберт Самбен стал частным сыщиком по одной-единственной причине – из-за своего неуемного, просто нечеловеческого любопытства. Иногда, надо сказать, оно заводит его настолько далеко, что ему прищемляют его слишком длинный нос. Тогда Альберт на некоторое время делает вид, что поутих, прикладывает к пострадавшему предмету лед, но… Но потом все равно доводит начатое до конца. В общем, отказать ему и ничего не сообщить – невозможно.

— И всего-то? Я тебя умоляю, Анри! Русская премьерша. Невелика птица. Она вообще-то была хоть когда-нибудь за границей? Или просидела всю жизнь в этой своей русской izba – как они у них там называются?

— Альберт, пойми, я ее даже не видел! И, честно сказать, предпочел бы, чтобы так дальше и оставалось. Но кто же мне это позволит… И ни я, ни ты – мне не можем позволить себе вести себя с ней так, как будто это одна из певичек, которых мы пользуем ради нашей работы!

Я понимаю, почему господин Эргарт и наш общий шеф, начальник заграничной резидентуры департамента полиции господин статский советник Александр Александрович Красильников поручили это дело мне. Потому что больше некому. В нашем парижском отделении всего восемнадцать человек, считая меня и Альберта, и самый опытный их всех — я. У меня за спиной множество операций. Я на хорошем счету. Я пользуюсь доверием на самом верху. Не только у нас в Париже, но и там, в Петербурге. Но мне от этого ничуть не легче. Потому что, чует мое сердце — и увы, не только оно! — что с этой Столыпиной у меня будет масса проблем.

Не то чтобы я боялся ее капризов или, прости меня Господи, загулов. Это самое простое, с чем я могу столкнуться, и уже сталкивался. Но нет: меня тревожит другое, чему я сам никак не подберу ни названия, ни объяснения. И эту тревогу никуда не деть: она мозжит, чертова дрянь, как будто мне под ложечку сунули раскаленный гвоздь. И скажу честно: я никогда ничего так не боялся. А тут — как будто в первый раз иду на встречу с агентом. Или к девке. Хотя, я и тогда так не боялся. Поджилки тряслись, да. Но это был такой веселый, азартный мандраж. А чтобы вот так мозжило — не помню, нет.

И главное, я совершенно не понимаю, какую опасность она для меня представляет. Ну да, женщина. Ну да, дворянка. Из высшего света. И что? Я за русским императором и его семьей приглядывал! Издалека, конечно, но все-таки. Приглядывал, был облечен невероятной ответственностью — и не боялся. А тут…

Ладно, месье Бинт. Возьмите себя в руки. Поднимите расколотое пресс-папье и отправьте его в корзину для бумаг. Оставьте в покое карандаши в стаканчике. Перестаньте крутить на пальце ключи. Перестаньте, я сказал! Хватит дергаться. Хватит. Что будет — то и будет. Увернуться вы уже не можете. Значит, остается с достоинством подчиниться судьбе и приказу. В конце концов, что, в самом деле, может случиться?

О, Господи! Господи! Альберт! На этом месте должен был оказаться ты, а не я! Ты, мерзавец, понимаешь? Ты! Ты умеешь запросто превращаться хоть в спутников, хоть в охранников, хоть в любовников. А я…

Ольга Борисовна Столыпина, жена русского премьер-министра Петра Столыпина, приехала в Европу, чтобы отдохнуть и немного прийти в себя после множества трагических и страшных событий, развернувшихся вокруг их семейства. Я не так много знал тогда о том, что с ними случилось. Основные факты мне сообщил Эргарт, когда ставил задачу. Кое-что добавил господин Красильников, дававший мне последние инструкции перед встречей с подопечной.

Я знал, что ей довелось пережить самое настоящее покушение пять лет назад. Знал, что после взрыва, устроенного террористами, ее дочь с трудом сохранила ноги и стала инвалидом. Знал, что она тратит почти все свое время на то, чтобы обеспечить нормальную жизнь мужу, который ходит буквально под пулями. Знал, что у них шестеро детей. И знал, что несмотря на всю прислугу и обслугу, ей живется нелегко.

Но тогда, на вокзале, я увидел совершенно другую женщину. Я хорошо знал, как выглядят французские матери, выносившие и родившие шестерых малышей. Пусть даже это женщины высшего света — повидал, будьте покойны! А она…

Лицо ее могло показаться моим соотечественникам, ценителям женской красоты, чуть простоватым и слишком широким. Рост ее тоже мог привести в смятение иного мужчину: на меня, во всяком случае, она явно смотрела сверху вниз. Русские, как мне доводилось слышать, про таких женщин говорят: «На гренадера сделанная». Но все исправлял взгляд – необыкновенно лучистый, какой-то одновременно радостный и чуть настороженный. Как будто она с минуты на минуту ждала какой-то шутки — и не знала, доброй она будет или злой.

И руки. Руки женщины, не знавшей тяжелой работы, но привыкшей носить и баюкать детей. Я видел это так же ясно, как узоры на ее светло-кремовом платье и кружева на зонтике, на который она слегка опиралась. Видел — и не мог отвести взгляда.

Главным пунктом назначения в путешествии мадам Столыпиной значился Бад-Эльстер. Естественно! Где же еще поправлять здоровье и лечить расшатанные нервы русским дворянам? Туда, в палас-отель Wettiner Hof на Бадштрассе, рядом с купальнями Альбертбад, мы и отправились с вокзала, на котором я чуть не превратился в прыщавого юнца.

Распорядок дня оказался не слишком напряженным, хотя мне случалось встречать и менее деятельных людей. После завтрака, который Ольге подавали в номер, она обычно звала камеристку, одевалась и выходила к водолечебнице. К тому времени я, как правило, уже успевал осмотреть и намеченную на этот день процедурную — хотя это вызывало у немецкой прислуги откровенное недовольство, которое я успешно игнорировал, — и получить доклады от своих людей, наблюдавших за нами издалека.

Наблюдение это вовсе не было излишней предосторожностью. Среди важнейших указаний, полученных мною от господина статского советника Красильникова, было предупреждение о возможном покушении на супругу русского премьер-министра. И скажу откровенно: я не видел в этом никакой натяжки. После взрыва в их доме в Петербурге шесть лет назад возможно было все. В России – и мы все это видели – набирало силу революционное движение. Но вместо того, чтобы пользоваться цивилизованными методами политической борьбы, русские революционеры – особенно так называемые социалисты-революционеры – сделали ставку на индивидуальный террор. И сумели запугать многих.

— Есть сведения, месье Бинт, что на Ольгу Борисовну Столыпину во время ее визита попробуют устроить покушение, — эти слова в разговоре со мной несколько дней назад господин Красильников произнес со всей вескостью, на какую был способен.

Нетрудно было заметить, до какой степени эти сведения тревожили его самого. Обычно сдержанный, даже чопорный, он при этих словах взялся за пуговицу моего сюртука и принялся ее покручивать. Я стоял неподвижно, вперив взгляд куда-то чуть выше галстука, небрежно повязанного на шее шефа. За моей спиной многозначительно молчал майор Эргарт. От него тоже веяло такой тревогой, что я невольно поежился.

— Значит, мне нужно будет находиться при моей подопечной постоянно? — задал я другой вопрос. Тот, который, на самом-то деле, беспокоил меня куда сильнее, чем реальность революционных угроз.

Еще бы я не понимал! Эти-то пределы и не давали мне покоя. Нет-нет, я никогда не пылал страстью к тем, кого мне доверяли охранять. Вот еще! Но именно мадам Столыпина почему-то вызывала у меня безотчетное беспокойство. Видимо, потому, что мне предстояло стать ее тенью. А я — не хотел. Тенью — не хотел.

Поэтому утро у меня начиналось на пару часов раньше, чем у мадам Столыпиной. Когда Ольга Борисовна принимала лечебные ванны, я слонялся вокруг кабинета, сея панику среди персонала. Они явно считали, что это из-за меня в любой момент вдруг рядом с ними может возникнуть ein schrecklicher russischer Terrorist — и начнется стрельба!

Мы сидим в ложе одного из местных кабаре. Это ее пожелание: она захотела посмотреть представление, о котором судачит весь город. А мне только и остается, что покорно отправляться добывать пригласительные билеты. Хорошо еще, что никто не требует от нас сохранения инкогнито. Так что о том, что я стараюсь ради русской mme Stolypine, хотя и беру все билеты на свое… ну, не совсем свое имя, знают уже все. И с почтением стараются удовлетворить все пожелания высокопоставленной гостьи.

Кто бы удовлетворил мои… Или еще лучше; сделал бы так, чтобы я их не испытывал! Потому что я постоянно оказываюсь в неловком положении: Ольга Борисовна смотрит на сцену, а я исподтишка любуюсь ею. И, конечно же, настолько увлекаюсь, что забываю, кто я и где я. Помню только — с кем.

Да, мадам Столыпина! Да, Ольга Борисовна. Да, Ольга. Я все время отвлекаюсь. И будет просто чудом, если мне удастся уберечь вас от всех напастей, которые могут обрушиться на наши головы. Кроме одной…

Голова тяжелая, словно чугунная. Я недосыпаю. После ежевечернего возвращения из театра, кабаре или ресторана я иду проверить номер мадам Столыпиной, потом дожидаюсь, пока в нем погаснет свет, после чего обхожу наш отель по кругу, проверяю своих людей, даю им распоряжения на ближайшую ночь… И поднимаюсь к себе, чтобы полночи провести без сна. Даже шнапс не помогает.

Ну зачем! Зачем? Разве ты не понимаешь, что я скован этим заданием по рукам и ногам, связан, как рождественский гусь по дороге с ярмарки? Я могу только вежливо отвечать на шутки и расспросы, бегать за билетами, осматривать комнаты, сопровождать в ресторан или кабаре, и — молчать, молчать, молчать…

Я обязательно поеду с тобой. Непременно! И как всегда, буду сидеть, вымучивать улыбку, стрелять глазами по сторонам, а видеть одно и то же. Твое лицо. Хорошо еще, что у меня есть время предупредить своих людей, чтобы они заняли позиции в парке. Если ошибусь я, у них будет шанс исправить этот промах.

Спускаюсь в вестибюль гостиницы. Удивительно, но даже колени не дрожат. И рука, которая берется за трубку телефона — тоже. Наверное, я уже привык. Или просто пережил то, что делало меня самым счастливым человеком на свете.

Ольга Борисовна Столыпина уехала в Россию в середине августа. Через полмесяца ее мужа, премьер-министра Российской империи Петра Аркадьевича Столыпина застрелил в театре в каком-то Киеве какой-то студент. Она просидела у постели умирающего мужа несколько дней. А овдовев, посвятила себя детям — и всем, кто нуждался в ее помощи.

О том, что она с детьми приехала в Париж, я узнал от своих друзей почти сразу. И несколько раз порывался нанести визит. Но так и не пошел. Что я сказал бы ей, потерявшей все — мужа, страну, дочь? Что я когда-то был в нее влюблен? Что она может положиться на мою помощь и поддержку? Что я готов оставаться рядом с нею до последнего дня?

Ничего я не мог ей сказать. Для меня она навсегда осталась Ольгой Борисовной, мадам Столыпиной. Называть ее на «ты» я осмеливался только в мечтах. Которые, как им и положено, ни за что не должны были сбыться.

2. Константин Окунёв

Видит Бог, это самая трудная часть моего исследования жизни Анри Бинта. Не потому, что как лицо, охранявшее Ольгу Борисовну Столыпину — супругу председателя Совета министров Российской империи Петра Аркадьевича Столыпина, — он позволил себе нечто недостойное или порочное. Напротив! В этом кратком эпизоде своей запутанной и трудной жизни месье Бинт внезапно предстал человеком с большим сердцем и чуткой душой. Такими, которых я не ожидал встретить в черством и грубом, циничном, как мне всегда представлялось, частном сыщике, привыкшем более к силе мышц и хитрости ума, чем к силе чувства.

О путешествии Ольги Борисовны Столыпиной за границу летом 1911 года известно до обидного мало. Архив семьи серьезно пострадал во время гражданской смуты в России, и найти точные данные, а тем более документы, свидетельствующие о том, как происходила эта поездка и какими событиями она была отмечена, почти невозможно. Оттого мне и пришлось опираться в основном на записки и ответы Анри Бинта, а также те немногие бумаги на этот счет, что сохранились в его архиве.

Начнем с того, что поездка была предпринята явно по желанию не одной только Ольги Борисовны. Некоторые оговорки в записках Анри Бинта позволяют предположить, что ее фактически использовали как приманку для террористов из числа анархистов, сделавших личный террор смыслом своей жизни и деятельности.

«Вопрос: Месье Бинт, Вы упоминаете, что Александр Красильников предупреждал Вас о возможности покушения на Ольгу Столыпину. Насколько серьезно, на Ваш взгляд, сам Красильников относился к этим сведениям? Действительно ли он ожидал, что подобное может случиться?

Ответ: Я уверен, что господин статский советник Красильников очень серьезно относился к такого рода предупреждениям. Мне показалось, что упомянутые сведения он получил от кого-то из высших руководителей, и расценивал их как совершенно достоверные. На это указывали и его необычная нервозность во время разговора со мной, и то, что вообще господин Эргарт в течение всего наблюдения за госпожой Столыпиной вел себя не вполне свойственным для себя образом.

Ответ: Господин Эргарт гораздо чаще, чем прежде, требовал от меня и моих подчиненных отчета о происходившем вокруг нас. Кроме того, он явно нервничал, поскольку при личных встречах курил больше обычного и постоянно похлопывал перчатками по руке. В спокойной обстановке господин майор этого не делал, и позволяя себе подобное только в состоянии сильного раздражения или переживания.

Ответ: Потому что и господин статский советник, и господин майор вели себя так только во время разговоров именно об этом моем задании. Как только госпожа Столыпина возвратилась в Россию, они перестали столь явно нервничать. Вернее, перестал господин Эргарт, поскольку господина Красильникова я после отъезда госпожи Столыпиной долгое время не видел.»

Может ли быть так, что Ольгу Столыпину действительно использовали как приманку, пытаясь заставить анархистов последовать за нею в Европу и уже тут, где они выделялись бы из местного населения, арестовать и таким образом обезопасить семью премьер-министра Российской империи? Можно предположить, что да. Ведь угрозы в адрес Столыпиных стали поступать еще в далеком 1904 году, когда Петр Столыпин был назначен саратовским губернатором. Тогда, не будучи в состоянии добраться до самого Столыпина, террористы принялись угрожать его жене и особенно детям.

Сам Петр Столыпин в те поры говорил о творящемся вокруг его семьи такими словами: «Посмотрите, сколько зла в этих людях. Они знают, как я люблю моих детей. И вот я получаю подметные письма с угрозой, что в моих детей бросят бомбу, когда они катаются на коньках». Стоит также помнить, что к 1911 году семья премьер-министра уже пережила тяжелейшее покушение в собственном доме на Аптекарском острове. Родители остались невредимы, но двое детей — пятнадцатилетняя Наталья и двухлетний Аркадий — серьезно пострадали.

О том, что Ольга Столыпина могла, вольно или невольно, оказаться в роли приманки для террористов, свидетельствует и следующее обстоятельство. Она отправилась в поездку одна, оставив детей в Колноберже* — семейном имении Столыпиных неподалеку от Ковно.** Трудно представить себе, что мать, столько пережившая и имевшая все основания опасаться за своих чад, может так легко расстаться с ними, да еще в то время, как ей, несомненно, докладывают о возросшей угрозе! Нужны веские причины для того, чтобы уехать за границу одной — или серьезные убеждения, поступившие от кого-то, кто имел право приказывать супруге премьер-министра России.

Не менее, чем обстоятельства заграничной поездки Ольги Столыпиной летом 1911 года, любопытны и те отношения, что возникли между нею и охранявшим ее Анри Бинтом. Вернее, чувство, коим внезапно воспылал к своей подопечной французский сотрудник Заграничной резидентуры Департамента полиции МВД Российской империи.

История эта вызвала сперва мое недоумение, затем возмущение, но пришла, наконец, к глубокому уважению. Суди те сами: Анри Бинту хватило и внимательности, и уважения, и необходимого такта, чтобы ни разу не выказать Ольге Столыпиной своего горячего чувства. А в том, что оно было именно горячим, я лично не сомневаюсь. Об этом свидетельствуют и необыкновенно сбивчивые записки самого Бинта, посвященные этому эпизоду, и те признания, которые он сделал в наших с ним беседах.

Вопрос: Я интересуюсь всеми событиями, связанными с Вашей службой в российской тайной полиции. А эпизод, о котором мы говорим, касается весьма важной персоны. Пожалуйста, ответьте на мои вопросы.

Ответ: Хорошо. Я был влюблен в Ольгу Борисовну. И понимал, что это недопустимо для меня ни как для того, кто обеспечивает ее охрану, ни как для человека иного социального положения. Я знал, что никогда не встречу ни взаимности, ни понимания. Но ничего не мог поделать с этим чувством.»

Примечательно, что даже спустя десятилетие с лишним после событий тех лет Анри Бинт продолжал, как мне кажется, испытывать то же чувство, которое едва не погубило его. А ведь угроза подобного исхода была весьма реальна: как опытная и умная женщина, Ольга Столыпина не могла не почувствовать, что рядом с нею находится безнадежно влюбленный мужчина.

Отмечу эпизод из записок Анри Бинта, который может служить косвенным свидетельством в пользу подробного рассуждения. Свою поездку Ольга Столыпина внезапно завершает раньше, чем намеревалась. Несомненно, ею могло руководить чувство беспокойства за своих детей, оставшихся в Колноберже. И все же более вероятно, что она если не поняла, то ощутила опасность дальнейшего пребывания рядом с Анри Бинтом. И ей, и ему в то время было уже достаточно много лет, чтобы накопленный жизненный опыт позволял по едва заметным признакам сделать вывод о чувствах друг друга.

Ответ: Да. Господин Эргарт в моем присутствии обратился к госпоже Столыпиной с просьбой ставить меня в известность обо всех намерениях, касающихся изменений маршрута поездки или ее расписания.

Ответ: Да. Когда я понял, что она снеслась с господином Эргартом, а возможно, и с господином Красильниковым, не поставив меня в известность, я подумал, что она не хочет огорчать меня заранее.»

К величайшему огорчению Анри Бинта, даже если бы он не удержал себя в руках и открылся Ольге Столыпиной, ничего хорошего из этого не вышло бы. В первую очередь потому, что супруга премьер-министра Российской империи искренне любила своего мужа и детей, и была категорически неспособна заводить отношения на стороне. Вплоть до убийства Петра Столыпина, а весьма вероятно, что и много позже, его семья служила образцом супружеской верности и радости для многих высших сановников Российской империи. Да и не только для них. Легко убедиться в этом, даже коротко познакомившись с письмами, которыми обменивались Петр и Ольга Столыпины, будучи уже давно не молодоженами

«Для меня Ты и дети всё и без вас я как-то не чувствую почвы под ногами», — признавался своей жене Петр Аркадьевич. И она отвечала ему такой же искренней любовью, проявлявшейся прежде всего в заботе о нем самом и их детях.

Ярчайший пример тому — настойчивость, с коей Столыпины добились выздоровления своей дочери Наташи после взрыва на Аптекарском острове. Врачи убеждали их ради здоровья пострадавшей дать согласие на ампутацию сильно пострадавших ног. Но супруги настояли на том, чтобы избежать столь крайних мер. И оказались правы. Пусть даже это и наложило на них дополнительные обязанности по уходу за дочерью, почти утратившей способность передвигаться самостоятельно.

Невозможно вообразить даже на мгновение, чтобы столь любящая и преданная женщина могла повести себя недостойно. Хотя, стань подробности ее путешествия и отношения Анри Бинта известны в то время в России, избежать подметных обвинений и скандальных сплетен семье Столыпиных не удалось бы. Тем ценнее, что ни сам Бинт, ни его начальство, наверняка осознававшее, что стало поводом к спешному завершению путешествия Ольги Столыпиной, ни словом не обмолвились об этом.

Не стал бы писать об этой истории и я, не будь моей задачей достоверное и честное повествование о судьбе одного из самых необычных агентов русского политического сыска. А еще потому, что внезапная, подобная вспышке любовь к Ольге Столыпиной не выставила в недостойном свете ни Анри Бинта, ни порученную его охране супругу российского премьер-министра.

Случается, что безответная любовь превращает того, кто ее испытывает, в настоящего монстра, беспрестанно и повсеместно преследующего объект своей страсти. Чаще бывает, что несчастный влюбленный так жаждет донести свои чувства до возлюбленной, что кричит о них буквально на каждом перекрестке. И не понимает, что тем самым убивает возможность ответной любви, а не добивается ее.

Лишь очень немногие чуткие сердца и сильные души, переживая подобную страсть, превращают ее в духовное сокровище, сокрытое внутри них. Если и можно заметить, что они переживают настоящую бурю, то разве что по незначительным, едва видимым признакам. И лишь потому, что их-то они совершенно не в состоянии контролировать. Случайный взгляд, едва ощутимое касание, искренняя радость от каждой встречи и каждой возможности побыть наедине с любимым человеком — вот сигналы, коими восторженный дух делится с окружающим миром.

Увидеть подобные сигналы и понять их тоже дано не каждому. Одни только истинно любящие люди могут узнать эти знаки и понять, какой огонь сжигает стоящего рядом. Оттого, наверное, и сумела обнаружить привязанность Анри Бинта доверенная ему Ольга Столыпина, что искренне любила своего супруга и детей.

Ответ: Я счел это бессмысленным. Наши судьбы слишком изменились за десять лет. А я за это время еще и понял, что мне важнее сберечь то, что я пережил, чем обреченно пытаться построить что-нибудь на этом фундаменте.

Ответ: Я был в этом уверен. И уверен по сей день. И давайте на этом закончим разговор об Ольге Борисовне. Если вам самому доводилось переживать то, что пережил я, вы прислушаетесь к моей просьбе.»

Получив позднее возможность познакомиться с частью архива Анри Бинта, я был удивлен тем, как старательно он сохранил все документы, относящиеся к лету 1911 года. Конечно, он всегда был аккуратен в обращении с бумагами, поскольку понимал, что начальство будет очень внимательно исследовать любые его просьбы о компенсации личных расходов. Но то, что многочисленные билеты, чеки и счета из ресторанов, в которых он побывал, сопровождая Ольгу Столыпину, хранились в отдельном конверте, говорит о многом.

Нужно признать, что испытанное Анри Бинтом высокое чувство не помешало ему иметь множество случайных романов и интрижек с доступными девушками вроде актрис варьете и им подобных — как до, так и после встречи с Ольгой Столыпиной. На это указывают те же бумаги из его личного архива. Удивительно, как способный на столь яркое и сильное чувство человек мог не придавать никакого значения разного рода мелким интрижкам и мимолетным любовным приключениям. Может быть, все дело в том, что за свою жизнь Анри Бинт так и не встретил ту единственную женщину, с которой решился бы завести семью. На эту роль, судя по его признаниям, могла бы претендовать его единственная настоящая возлюбленная. Но он и сам прекрасно понимал, насколько призрачна вероятность успеха подобного романа. И оттого, вероятно, стремился буквально утопить свое чувство в коротких, ни к чему не обязывающих связях.

Но он до последнего дня хранил в себе удивительно светлые воспоминания о своей единственной настоящей любви. Хранил так глубоко, что никакие романы и интрижки не смогли их даже коснуться.

3. Мсье Базиль

За два десятилетия работы Анри Бинта на спецслужбы сначала Российской империи, потом России, а затем и РСФСР, он проявил себя в самых разных ипостасях. Лучше всего у него получалось быть заграничным агентом и вести слежку — неважно, за кем и какую. Далеко не всегда наблюдение за порученными ему персонами заканчивалось успехом, но это обычное для агентов дело. Опытные разведчики знают, как мал процент положительного результата — и как велико значение удачи, фарта, успеха. А их Бинту было не занимать.

Тем более необычным на этом фоне выглядит его главная неудача, главная оплеуха, которую отвесила Бинту судьба — внезапная влюбленность в доверенную его попечительству Ольгу Столыпину. Этот эпизод — самый крупный провал мсье Анри, его величайшая провал. Почему? А потому, что что повел он себя совершенно непрофессионально. И если бы заграничная поездка госпожи Столыпиной действительно вызвала интерес у русских террористов-революционеров, то избежать трагедии не удалось бы практически наверняка.

Самым явным тому доказательством служит убийство самого Петра Столыпина, случившееся буквально через месяц после возвращения его супруги из-за границы. Ольга Борисовна провела в Германии, на курорте Бад-Эльстер, ровно четыре недели — с 30 июня по 27 июля 1911 года. А покушение на ее супруга в киевском городском театре случилось 1 сентября, и четыре дня спустя он скончался от полученных ранений. За столыпинским семейством явно следили, и операция готовилась масштабно. Вполне вероятно, что организаторы покушения рассматривали и вариант с нападением на Ольгу Столыпину, но убийство ее мужа показалось им более резонансным. Что, весьма вероятно, и спасло женщину от гибели.

Мог ли Анри Бинт защитить свою подопечную, случись нападение на нее во время их пребывания в Бад-Эльстере? Однозначно судить об этом трудно, но практика показывает, что телохранитель, влюбленный в объект охраны, редко бывает успешен. Секрет прост: вместо того, чтобы смотреть по сторонам, он смотрит в одну сторону.

К тому же работа Бинта во время пребывания Ольги Столыпиной за рубежом заключалась скорее в ее сопровождении, чем в охране. Да, сам мсье Анри наверняка ходил с револьвером в кармане, поскольку привык к нему, как к портсигару и коробку спичек. Да, его сотрудники — кстати, сколько их было, он нигде так и не упоминает, что вызывает законные вопросы, — составляли внешнее кольцо охраны. Однако трудно защитить подопечного, когда ты сидишь с ним в одной театральной ложе или за одним столиком в ресторане и тратишь все силы на то, чтобы не дать ему увидеть твое истинное отношение к нему.

Откуда я взял, что Анри Бинт постоянно сопровождал госпожу Столыпину в ее походах по театрам, кабаре и ресторанам? Из сохранившихся в его персональном архиве билетов в эти места! Вот, например, билеты в купальню Бад-Эльстера за 1911 год. Их два, но оба на одно и то же имя — Адольфа (!) Бинта. Не исключено, что таким образом мсье Анри пытался обезопасить себя и подопечную от наблюдения. Дескать, в купальню ходит некий Адольф, не имеющий никакого отношения к заграничной агентуре, а агент Анри в это время пребывает совсем в других местах. А то, что оба билета оформлены на одно имя, заставляет думать, что Бинт старался лишний раз не предавать гласности имя и фамилию своей подопечной.

Очень любопытным выглядит и еще один момент, связанный с сопровождением Ольги Столыпиной. И сам Бинт, и занимавшийся его персоной то ли в интересах журналистского исследования, то ли в интересах некоего следствия Константин Окунёв очень скупо говорят о том, в чем, собственно, состояли обязанности мсье Анри. Понятно, что ему полагалось везде сопровождать госпожу Столыпину. Но возникает вопрос: почему столь деликатную миссию доверили человеку, специализировавшемуся на совсем других операциях? Слежка — да, тут Бинту, судя по многочисленным наградам, не было равных. Внешняя охрана, состоявшая в контроле дальнего доступа к местам пребывания высочайших персон — да, этим мсье Анри занимался в 1910 году во время поездки императорской семьи во Фридберг. Но это была именно внешняя охрана, а не личное сопровождение! Эту обязанность выполняли в то время гораздо более опытные агенты, и явно не из числа заграничной агентуры.

И вдруг — такое странное поручение. Опытный сыщик назначается неопытным телохранителем! А ведь ему доверены жизнь и здоровье далеко не последнего человека в Российской империи. Семья Столыпиных подвергалась постоянной опасности уже не первый год. Это доказывают и подметные письма, которые Петр Столыпин получал еще в бытность свою саратовским губернатором, и взрыв на Аптекарском острове, и другие эпизоды террористических нападений.

Складывается странное ощущение: Ольгу Столыпину словно пытались оставить без охраны, незащищенной. Зачем? Неужели действительно для того, чтобы спровоцировать нападение? Трудно судить об этом столетие спустя, но представляя себе мало изменившиеся за несколько последних веков методы действия, скажем так, «спецслужб», можно допустить, что руководство Департамента полиции рассудило: лучше рискнуть супругой, чем супругом. И настояло на заграничном путешествии Столыпиной, рассчитывая выманить на нее исполнителей терактов.

В свете этой версии поручение ее безопасности Анри Бинту — вполне логичный ход. Филер вряд ли окажется хорошим телохранителем, а для опытного террориста это обстоятельство будет заметно сразу. И тогда можно ожидать, что атака на Столыпина начнется с его жены — а закончить ее революционерам не дадут. Цинично? Да. Но не более цинично, чем многие другие операции, задуманные и проведенные Департаментом полиции в предреволюционные годы. Борьба с «анархистами» требовала, чтобы в ход шли любые средства. И все равно она оказалась недостаточно эффективной.

Есть, впрочем, и другая версия. Из множества мемуаров и воспоминаний известно, что императрица Александра Федоровна по какой-то загадочной причине весьма недолюбливала супругу премьер-министра Столыпина. Кто-то называет причиной такой нелюбви тот факт, что энергичный и предприимчивый Петр Аркадьевич затмевал, по мнению Александры Федоровны, ее мужа в глазах народа. Кто-то старательно доносил до императрицы слухи, что Ольга Борисовна-де имеет слишком большое влияние на мужа, что отражается на его политической деятельности, и вообще «ведет себя как царица». А возможно, дело было в том, что, как отмечал в своих мемуарах русский политик и публицист Василий Шульгин, Александра Федоровна недолюбливала свою свекровь Марию Федоровну, а та, в свою очередь, весьма благоволила Столыпиным.

Так или иначе, но недовольство императрицы было явным и хорошо считывалось ее присными. Которые, скажем, могли инспирировать появление информации о якобы готовящемся покушении на Ольгу Столыпину в России и донести до охранки идею о том, что ей будет безопаснее за границей. А как уж там повернутся события и чем завершится эта поездка — оставалось бы только гадать.

Все эти версии равно и вероятны, и маловероятны. Несомненно лишь одно: под охраной Анри Бинта супруга Петра Столыпина была в немногим большей безопасности, чем вообще без оной. И за то, что месяц в Германии прошел для Ольги Столыпиной и ее сопровождающего без опасных приключений, можно благодарить разве что провидение.

1. Окунёв

В истории старшего агента Анри Бинта есть факт, который вызывает у меня несомненнейший и острейший интерес. Я говорю о его участии в событиях вокруг морганатического брака великого князя Михаила Александровича Романова и Натальи Сергеевны Вульферт. Их венчание в конце октября 1912 года потрясло не только семью государя императора, но и все царствующие дома Европы. А вот что касается участия в нем – а точнее в настойчивых стараниях его не допустить – чинов и начальников Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи, то его в те поры постарались скрыть как можно более тщательно.

Удивительнее всего, что Анри Бинт, которому было прямо поручено расстроить крайне нежелательный для российского императора брак, никак не пострадал из-за своей откровенной неудачи. Хотя кому другому такой громкий провал мог стоить места и карьеры. Возможно, даже неудача способствовала тому, что он в который уже раз смог продемонстрировать начальству свои незаурядные способности. К тому же, если рассудить непредвзято, нужно признать, что и сама неудача была ожидаемой. Слишком многое поставили на карту молодые, чтобы позволить помешать себе, и слишком тщательно подготовились к тому, чтобы пойти под венец — во что бы то ни стало.

Несмотря на то, что старшего агента Бинта еще в 1910 году впервые использовали для того, чтобы расстроить венчание брата императора Николая II, он вряд ли был в курсе истории, предшествовавшей сему деликатному поручению. Мне нет большой охоты вспоминать этот скандал, когда-то будораживший весь петербургский свет, но, увы, придется. Без этого невозможно понять тот уровень доверия, которым Анри Бинт пользовался у руководителей Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи.

Я постараюсь сделать это коротко, ибо никогда не испытывал тяги к чтению чужих писем или подсматриванию в замочную скважину. И буду откровенен: даже нынешний мой статус и работа не привили мне любви к подобным занятиям.

Итак, начать нужно с того, что великий князь Михаил Александрович отличался весьма спокойным и мягким нравом — настолько мягким, что порой его считали даже излишне подверженным чужому влиянию. У меня не было возможности составить о том личное представление, но именно такую характеристику великому князю давал и мой батюшка, и многие его друзья, чьему мнению я привык доверять. Тем более удивительным и для семьи государя императора, и для его свиты, и для всего светского общества стало то неожиданное упрямство, с которым Михаил Александрович внезапно стал добиваться разрешения на брак с бывшей женой его подчиненного по Лейб-гвардии Кирасирскому Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полку — поручика Владимира Вульферта.

Далее мне придется пуститься в рассуждения, основанные в лучшем случае на воспоминаниях и рассказах тех, кому Бог судил быть в той или иной степени причастными к событиям двадцатилетней давности. К сожалению, более точных источников деликатной информации у меня, по понятным причинам, нет.

Супруга поручика Вулферта — Наталья Сергеевна Вульферт, урожденная Шереметьевская — происходила из незнатной семьи. Батюшка ее Сергей Александрович был присяжным поверенным в Москве, и первое замужество Натальи Сергеевны состоялось с Сергеем Ивановичем Мамонтовым, сыном известнейшего российского купца Саввы Ивановича Мамонтова.

Брак сей вышел не слишком счастливым. Одаренная от природы живостью нрава и некоторым легкомыслием, Наталья Сергеевна за четыре года убедила себя, что он оказался неудачен. Прежде всего потому, что супруг ее никакими талантами, кроме музыкальных, особо не отличался. Наталье Сергеевне же Господь даровал истинную красоту и умение зажигать в мужских сердцах пламя страсти. Во всяком случае, именно так говорили те, кому случалось встречаться с нею в те поры.

Надо отдать должное Наталье Сергеевне: прежде чем пуститься в новое семейное предприятие, она строго по правилам добилась расторжения брака, который ее уже совсем не радовал. И в 1900 году партию ей составил 21-летний Владимир Владимирович Вульферт — сын присяжного поверенного Владимира Карловича Вульферта, наследника финского дворянского рода.

Товарищи поручика Вульферта по полку «синих» кирасир быстро отметили, что темперамент Натальи Сергеевны был чрезмерен для ее второго супруга. То, что доставляло ей искреннее удовольствие – в том числе и светские развлечения, которым офицеры полка предавались куда чаще московских музыкантов, – ее мужа почти не радовало. А потому следовало ожидать, говорили сослуживцы, что в конце концов Наталья Сергеевна сумеет найти того, кто сделает ее по-настоящему счастливой.

Ждать подобного развития событий пришлось недолго. На полковом празднике в 1907 году под ее чарами пал штабс-ротмистр Михаил Романов — великий князь Михаил Александрович. Очевидцы тех событий признавались мне, что влюбленность их была обоюдной и страстной. Во всяком случае, куда более страстной, чем отношения между Натальей Сергеевной и ее супругом, который, даже видя происходящее, не слишком озаботился таким развитием событий. Оттого, видимо, дело и не закончилось дуэлью или чем-либо подобным, хотя в Лейб-гвардии Кирасирском Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полку ухаживание за супругой сослуживца, а паче того подчиненного, считалось делом небывалым и недопустимым.

Хорошо знавшие великого князя Михаила Александровича персоны удивляются тому, как мягкий по характеру офицер внезапно превратился в несгибаемого рыцаря. Но так или иначе, несмотря на все увещевания, а потом и настоятельные просьбы вдовствующей императрицы Марии Федоровны, он отказался не то что порвать с Натальей Сергеевной, но даже и скрывать свои чувства к ней. И дело завершилось крупным скандалом.

В 1909 году оба офицера — и штабс-ротмистр Романов, и поручик Вульферт — покинули полк, как того требовали полковые обычаи. Первый не мог оставаться в нем не только согласно неписанным правилам, как посягнувший на супругу однополчанина, но и по настоянию императорской семьи. Получившего звание полковника великого князя перевели в 17-й гусарский Черниговский Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Александровича полк на должность командира. Квартировал полк в Орле, и стало быть, мятежный князь оказался подалее от разгневанной родни. Поручик же Вульферт, решившийся дать своей ветреной супруге развод, вовсе оставил военную службу и вышел в отставку в звании ротмистра. Позднее он служил в Оружейной палате в Московском кремле в должности чиновника по особым поручениям (а недавно, как мне стало известно, вернулся из трехлетней ссылки ОГПУ).

Примечательная деталь, свидетельствующая об отношении господ офицеров Лейб-гвардии Кирасирского Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полка к истории двух влюбленных. По увольнении великого князя Михаила Александровича они на собственные средства преподнесли ему замечательный прощальный подарок — палаш, украшенный золотыми автографами служивших в те поры офицеров и особ, имевших отношение к полку по долгу службы. Среди оставивших автографы не было лишь собственноручной подписи поручика Вульферта — по вполне понятной причине.

Такова предыстория событий, участником которых невольно стал старший агент Анри Бинт. Причем стал дважды. В первый раз — в 1910 году, когда испросивший отпуск великий князь Михаил Александрович отправился к своей возлюбленной, только что ставшей матерью его сына Георгия. Приличия требовали скрыть это событие от света, и потому Наталья Сергеевна вынуждена была произвести сына на свет вдали от родины.

Достоверно неизвестно, намеревались они уже тогда обвенчаться или нет, но из Петербурга в адрес зарубежной агентуры – и прежде всего старшего агента Бинта – отправилась депеша с требованием всеми силами тому помешать. И я позволю себе процитировать здесь некоторые записи, которые вел во время наших с ним бесед, столь удачно выпавших на мою долю.

«Вопрос: Когда впервые вы получили распоряжение из Петербурга организовать наблюдение за великим князем Михаилом Александровичем и Натальей Сергеевной Вульферт? Какие конкретно действия предписывались этой бумагой?

Ответ: Первое распоряжение воспрепятствовать возможному обвенчанию великого князя Михаила Александровича и Натальи Вульферт я получил обычным порядком секретной переписки в 1910 году. Мне предписывалось приложить все усилия для того, чтобы воспрепятствовать организации и проведению чина венчания над указанными особами.

Ответ: Поскольку великий князь Михаил Александрович перемещался в путешествии на автомобиле, переданные в мое распоряжение агенты также воспользовались мотором, нанятым за выделенные на проведение операции средства.

Ответ: Великий князь Михаил Александрович проявил незаурядные способности в управлении имевшимся в его распоряжении автомобилем. Мои агенты подобных умений не имели, и потому неоднократно обнаруживали себя, в том числе и во время преследования на дороге, когда им не удавалось сохранить достаточное для наблюдения расстояние.

Ответ: Более чем уверен! В один из дней после того, как мои сотрудники сумели догнать автомобиль великого князя, он поприветствовал их приподнятой шляпой и порекомендовал взять у него или у другого столь же опытного водителя несколько уроков езды.

Интереснее, однако, другое. Допущенная Бинтом во время первого наблюдения за великим князем Михаилом Александровичем в 1910 году ошибка стала залогом другой, более крупной и катастрофической. Причем он сам это вполне осознавал! Вот еще одна выдержка из наших бесед:

Ответ: И да, и нет. Я понимал и понимаю, что отказ от использования мотора при наблюдении ограничивал возможности моих агентов. При том же я полагал, что в Петербурге имеют лучшее представление о намерениях великого князя и предусмотрели все возможные варианты развития событий.

Вопрос: А почему, зная, что великий князь собирается отправиться из Бад-Киссингена в Канны на автомобиле, вы не решились нарушить запрет и предоставить своим агентам мотор для внешнего наблюдения за порученной им персоной?

Ответ: Все действия великого князя подтверждались его письмами, открытками и звонками, из которых следовало, что он с Натальей Сергеевной направляется именно в Канны. Кроме того, мы знали, что в Канне и в Ницце есть русские православные соборы, в которых могут обвенчать порученных нашему наблюдению персон. Никаких оснований полагать, что означенные персоны намерены венчаться где-то по пути, не было. Стало быть, не было и необходимости вести попутное наблюдение. Мы отправились в Канны на том же поезде, что и свита великого князя с его багажом, рассчитывая уже там, на месте выяснить, в какой церкви и когда может состояться венчание.»

Удивительно знать, что такой опытный агент, как Анри Бинт, не подумал, что великий князь Михаил Александрович постарается его обмануть! А ведь это можно было предвидеть. Конфуз с автомобильным наблюдением в 1910 году ясно продемонстрировал не только то, что порученная наблюдению Бинта персона обладает заметной иронией. Великий князь очевидно показал, что умеет видеть агентов и понимает, что он может против них сделать.

Следовало ожидать, что кавалерийский офицер, прошедший отменную школу конной гвардии, должен уметь вести разведку и мешать делать то же самое врагу. И дальнейшие события лишь подтвердили: великий князь разработал блестящую операцию! Анри Бинту и его сыщикам оставалось уповать на удачу, но она отвернулась от них.

Мне удалось установить имя человека, которому после неудачи 1910 года рискнули довериться влюбленные и который оказал великому князю и его пассии поистине неоценимую услугу. Свою судьбу они вручили Алексею Сергеевичу Матвееву — опытному присяжному поверенному, женатому на Ольге Шереметьевской, сестре Натальи Сергеевны, и служившему управляющим делами у великого князя Михаила Александровича. Но вот что удивительно: как столь очевидный факт прошел мимо внимания всех тех, кто по долгу службы обязан был обратить на него внимание! Сам Анри Бинт рассказывал мне об этом так:

Ответ: К сожалению, это случилось заметно позже самого события. О русском адвокате, который пришел к нему с просьбой подготовить венчание двух молодых людей, мне рассказал настоятель собора Саввы Сербского отец Мисич – священник, который совершил чин венчания. По его словам, все остальные вопросы, связанные с подготовкой, тоже были в ведении этого господина. По оставленным автографам и другим приметам я и выяснил, что это был управляющий делами великого князя Алексей Матвеев.

Удивительная история! Временами у меня рождается такое чувство, что благополучный исход мытарств двух влюбленных, порученных наблюдению Анри Бинта, был предопределен. И не на небесах, а на земле. Таинственным образом от внимания Департамента полиции и петербургского Охранного отделения ускользает человек, который один только и может помочь великому князю и его будущей супруге подготовить и совершить венчание. И в то же самое время генерал Герасимов зачем-то запрещает Бинту пользоваться автомобилями для наблюдения!

Мне известно предположение, что на таком решении якобы настоял сам Анри Бинт. Однако никакими документами оно не подкрепляется. Зато в докладной записке, поданной заведующим заграничной агентурой Александром Александровичем Красильниковым директору Департамента полиции Степану Петровичу Белецкому прямо сказано следующее:

«Во время предшествующих пребываний великого князя Михаила Александровича за границей агенты заграничной агентуры во время поездок Его Императорского Высочества на автомобиле повсюду сопровождали великого князя на особом моторе. В нынешний же выезд великого князя за границу командированный для ведения охраны старший агент Бинт получил в Берлине от генерал-майора Герасимова распоряжение при поездках великого князя на автомобиле не сопровождать Его Императорское Высочество на моторе, а только следовать в поезде за лицами свиты и багажом. Не сопровождая великого князя в его поездке на автомобиле, охрана ничего узнать не могла, ибо направление и цель поездки остались законспирированными от самых близких лиц.»

Всякому исследователю подобных событий трудно удержаться от соблазна утверждать, будто в такой последовательности не может не быть чьей-то внешней воли. Другое дело, что никакими расследованиями мне не удалось выяснить, кому был бы выгоден подобный мезальянс. Разве что самому великому князю Михаилу Александровичу – в браке с Натальей Сергеевной заключался его единственный шанс избежать бремени наследования российского трона и императорского титула.

Однако именно мне предположение таковое кажется недостоверным, поскольку никаких прямых свидетельств тому нет. Что же до косвенных, то к ним относят лишь один факт. В то самое время, когда великий князь Михаил Алексадрович отправился с разрешения своего венценосного брата в заграничный вояж, наследник цесаревич Алексей во время катания на лодке сильно ударился ногой и вскоре слег с опасной гематомой. Состояние его было столь тяжелым, что он сам, равно как и все находившиеся рядом, допускали его скорую смерть.

На таком зыбком фундаменте и строится некрасивое здание предположений, согласно которым великий князь Михаил Александрович мог поспешить с венчанием, чтобы навсегда снять с себя груз наследования государю императору Николаю II. Но сию версию трудно принять не только потому, что она бросает тень на всех затронутых ею персон. Мешает и сама последовательность событий.

Венчание в Вене состоялось 29 (16) октября 1912 года. Стало быть, не позднее чем 12 октября (30 сентября) управляющий делами великого князя Алексей Матвеев посетил венский собор Саввы Сербского и попросил отца Мисича подготовиться к будущему венчанию. Надо положить еще несколько дней на то, чтобы сам Алексей Матвеев собрался и доехал из Санкт-Петербурга до Вены, не возбудив подозрений у наблюдавших за великим князем. А чрезвычайное происшествие с цесаревичем Алексеем случилось 2 октября (19 сентября). За столь короткий срок подготовить все необходимое, договориться об обмене депешами и о способах скрыть задуманное было попросту невозможно.

Ответ: Нет, это решительно невозможно! Я уверен, что этот план готовился не менее нескольких месяцев. Поиск сербского храма в Вене наверняка не был внезапным, управляющий делами великого князя явно знал о нем, когда прибыл в Вену. К тому же ему требовалось время, чтобы проверить все требования, которые предъявляют законы к браку, заключенному в другой православной церкви, и те правила, которые есть у сербских священников. И узнать, что нужно иметь на руках тому, кто придет венчаться в собор Саввы Сербского. Нет, за несколько недель до самого события это придумать и спланировать никак нельзя!

Неудачная попытка сорвать свадьбу великого князя Михаила Александровича и Натальи Сергеевны Вульферт могла стоить Анри Бинту карьеры. Однако не стоила. И это следствие нужно рассматривать скорее как косвенное указание на то, чьи именно распоряжения и с какой целью мог выполнять старший агент Бинт. Ведь его услуги еще не раз понадобились Департаменту полиции и его Заграничной агентуре.

Что же касается этой истории, в которой профессиональный агент и сыщик не смог помешать воссоединиться двум беглецам-влюбленным, то настроение его выплеснулось наружу в собственноручных заметках, как уже известно, волею судьбы попавших в мои руки.

Надо сказать, что заметки эти, написанные живым литературным языком, раскрывают профессионального и циничного агента Анри Бинта с несколько другой стороны, и я вижу в его натуре совершенно иные свойства – и романтизм, и эмоциональность, которые, как я мог убедиться, были проявлены им и в другие моменты его жизни и службы. Но пока вернемся к истории великого князя – такой, какой ее увидел сам Бинт.

2. Бинт

— Эти указания касались методов! Методов, а не подхода!.. Что, трудно было предположить, что порученное вашему наблюдению лицо проявит выдумку? Что он… оно… что великий князь сделает все, чтобы вас обмануть!?

Я до сих пор ежусь, вспоминая эту выволочку. Такого разноса я не получал от начальства ни до, ни после. Признаю: неудача с заданием расстроить венчание великого князя Михаила Александровича и Натальи Сергеевны Вульферт — это худшее, что случалось в моей карьере. Так меня еще никто не обманывал.

Мне казалось, что я сейчас лопну сам — или вокруг меня все разлетится на куски. Задание провалено. Задание, которое формулировал сам император Николай Александрович! Которое я получил из Петербурга! Которое могло стать моей последней ступенькой наверх, туда, где начинаются если не титулы, то слава и деньги…

Там, где немецкий юнкер или французский шевалье станет полагаться на случай — русские, как они говорят, подложат соломки. Пусть даже не своими руками. И упадут так мягко, что этого никто не услышит. Даже я.

Я стоял перед венским собором Саввы Сербского в переулке Файтгассе, 3, и думал, что это, пожалуй, последнее место, где я бы ожидал встретить великого князя Михаила Александровича. И что он наверняка это понимал. Если не сам, то зять Натальи Сергеевны — известный адвокат и управляющий делами великого князя Алексей Матвеев. Потому что с настоятелем собора отцом Мисичем договаривался именно он. Как и с хозяином отеля «Тегетхоф», адрес которого — Йоганнесгассе, 23 — был указан в записи как место временного проживания Михаила Александровича и Натальи Сергеевны.

— Верно, назвали! Но только имена, никаких титулов! — оправдывался священник. — Откуда мне знать, кто такой русский Михаил Романов и Наталья Брасова? Пришел хороший русский человек, попросил через три недели обвенчать его друзей, назвал их имена, заплатил тысячу крон — и ушел. А когда пришло время, привел их — и сказал, что это великий князь и его невеста…

Собор Стефана Сербского за моей спиной, стоило мне отойти шагов на десять, перестал быть различим среди соседних домов, стоящих с ним стена к стене. Если бы не лепные кресты над окнами третьего этажа и не массивный бронзовый крест над аркой входной двери, ни за что не догадаешься, что это православная церковь.

Хуже всего было то, что никаких действий, указывающих на то, что великий князь и его морганатическая невеста собираются обвенчаться в Берлине, мы никак не могли выявить. Ни в одну русскую православную церковь они не заходили. Ни в одной из них не оглашали, как это принято у русских, их имена. Об этом странном обычае, который мог служить приметой готовящегося венчания, мне рассказал мой патрон — генерал Герасимов. Но нет, ничего и нигде!

Гостей они тоже не принимали. Хотя как раз в этом не было ничего удивительного. Великий князь хоть и не путешествовал инкогнито, но явно не хотел привлекать к себе внимания. Потому и поселился со своей Наташей не в шикарном «Алдоне», как в прошлый приезд три года назад, а в «Эспланаде». У этого отеля было одно, но зато важное для них обоих преимущество: он находился куда дальше от русского посольства. А значит, и нам приходилось лишний раз бить ноги, меняясь под дверями роскошной гостиницы.

Не то чтобы это доставляло нам большие неудобства. Все равно почти все сведения о том, как ведут себя «объекты», я получал через консьержек и коридорных, готовых за десятку-другую рассказать все об «этих странных русских». Но — было бы о чем рассказывать! «Нет, никого, никуда, ничего странного, никаких гостей» — вот что мы слышали изо дня в день.

Небольшим был и улов на почте, куда мы наведывались с завидной регулярностью. Там, правда, приходилось платить побольше: рисковать своим местом почтари не хотели, а значит, и ставки были выше. А мне-то какая разница! Платил русский государь, которому очень не хотелось, чтобы его брат взял и обвенчался с дважды разведенной дамочкой, причем даже не урожденной дворянкой.

Так вот, о почте. Михаил регулярно писал письма и отправлял телеграммы своим друзьям, но ни разу не упомянул о своих планах на венчание. Что меня не удивляло: я бы тоже не стал о таком говорить вслух. Зато он наконец-то намекнул, куда собирается тронуться из Берлина. И это была большая удача! Оказалось, непослушные влюбленные (они уже не раз получали от царя Николая отказ в заключении своего брака) собираются на отдых на воды – в Бад-Киссинген.

Что сказать… Скука в этом курортном городишке оказалась куда прилипчивее, чем в Берлине. Развлечений на наш карман тут не находилось, так что пришлось по-простому коротать время в недорогом отеле, время от времени наведываясь то на почту, то к санаторию доктора Аполанта, где Наталья получала лечение, а великий князь Михаил пил воду и принимал «ванные». Да-да, именно так он и написал своему брату в открытке, которую я держал в руках! Я буквально слышал, как весело родственник русского императора говорит об этом, зная, что никто и ни в чем пока не может его заподозрить!

Да и в чем подозревать, если тут, на баварском курорте, вообще нет ни одной русской церкви! Ни оглашений, ни подготовки, ничего — только скука, скука, скука уже третью неделю… Знай я тогда, с какой грустью буду вспоминать эту скуку — ей-Богу, поскучал бы еще месяц-другой!

Я шел по Вене, прокручивая в голове разговор с отцом Мисичем, и все яснее понимал, что операция была обречена на провал с самого начала. Так же, как и предприятие великого князя Михаила Александровича — на успех. Он явно знал наперед каждый свой шаг, и я не удивился бы, знай он заранее даже текст каждой своей открытки и телеграммы, которые рассылал из Берлина и Бад-Киссингена.

Что было после курорта? Ах да, наши подопечные вдруг захотели отправиться в Париж! Узнал я об этом чуть позже, чем следовало, но достаточно рано, чтобы успеть заказать себе билет на тот же поезд. Впрочем, выигрыш во времени не давал Михаилу и Наталье никакого преимущества. Все равно поезд уходил не на следующий день! Мы успели спокойно отчитаться патрону обо всем случившемся в Баварии (да и было бы о чем отчитываться!) и подготовиться к поездке во Францию.

Я смотрел на предстоящее путешествие с уверенностью. Мы возвращались в Париж, где мои возможности были неизмеримо больше, чем в Берлине! Сделать что-нибудь неожиданное в столице Франции эти русские попросту не могли — я был готов контролировать каждый их шаг. И проконтролировал бы, будь он неладен, отправься они именно в Париж…

Я уже держал в руках билеты на парижский поезд и даже отбил телеграмму своему компаньону Самбэну, предупредив его о предстоящей работе, как вдруг мне сообщили: Михаил Александрович изменил все планы! Merde!

Теперь он не собирался ехать в Париж — туда отправлялись только его багаж и свитские. А сам он вместе с невестой решил сесть в свой серый «опель» и помчаться в Канны. Нам оставалось только скрипеть зубами, потому что поехать за ним на моторе мы не имели никакой возможности. Такой способ слежки за царственным подопечным нам прямо запретил наш патрон Герасимов. Мол, угнаться за Михаилом у вас все равно специалистов нет, а болтаться у него на хвосте и выдавать себя — не положено.

Единственное, что меня радовало, так это то, что в Каннах была всего одна русская церковь, в которой наши подопечные могли бы обвенчаться. Церковь Архангела Михаила на бульваре императора Александра III — вот куда нужно было в первую очередь отправить агентов, чтобы узнать, идет там оглашение или нет. Что я и сделал. И со спокойной душой сел в парижский поезд, зная, что никакого оглашения нет и не планируется.

Был, конечно, еще один вариант — церковь святителя Николая и мученицы Александры в Ницце. Но и там наша проверка не выявила никаких подозрительных приготовлений. Службы шли как положено, а среди оглашаемых имен не было ни Михаилов, ни Наталий. Оставалось только гадать, зачем нашей парочке Канны и куда они соберутся поехать оттуда. Ах, если бы мы только имели тогда мотор!..

— Putain! Не пугай меня раньше времени! — рассмеялся я. — Даже такой классный водитель, как князь Михаил, может где-то задержаться на денек-другой. К тому же не забывай, он едет не один, а с любимой женщиной, — позволил я себе толику развязности. — Продолжайте наблюдение!

На следующий день влюбленные действительно появились там, где мы и ожидали их увидеть — в гостинице «Отель дю Пар», номер в которой они забронировали заранее. Я тут же отправил телеграмму о том, что «граф Брасов» вернулся под наше наблюдение и мы продолжаем контролировать оба русских храма, чтобы не допустить венчания.

Ничего более бесполезного. чем эта телеграмма и само наше «наблюдение» я не смог бы придумать при всем желании. Почему? Да потому что все уже случилось – в Вене, которая лежала далеко в стороне от маршрута, ведущего из Баварии в Ниццу.

Нет ничего хуже, чем узнавать о своем провале от начальства. Это даже неприятнее, чем признаваться в ошибках самому. В конце концов, когда ты понимаешь, что проиграл, и должен сообщить об этом патрону, у тебя есть хотя бы время понять, в чем ты ошибся. А когда тебе на голову сваливается разгневанный русский генерал и принимается метать громы и молнии… Donnerwetter! Ненавижу такие ситуации!

Молчать. Молчать. Молчать. Ждать, пока гроза хотя бы чуть поутихнет, раз миновать в ближайшее время ей не суждено. Молчать и думать — а правда, как? Почему в Вене? Когда они успели туда заехать? И кто готовил для них все необходимое, если сами объекты никак этого сделать не могли? КТО!?

Да, я старший агент Анри Бинт, он же Генрих Бинт. Два года назад, когда мне в первый раз поручили не допустить венчания великого князя Михаила Александровича и Натальи Вульферт, мы сумели это сделать. Сумели именно потому, что постоянно висели у них на хвосте… Вот! Вот оно!

— Со всем уважением, ваше превосходительство, вынужден еще раз напомнить: у нас не было возможности проследить путь великого князя в Вену. Если бы мы могли следовать за ними на моторе, мы по крайней мере успели прибыть в город одновременно с ними или чуть позднее.

— Не нашего это ума дело. Нашим делом было воспрепятствовать венчанию — а мы не сумели. Не сумели! И неважно, кто о чем не догадывался или не знал. Ладно, докладывать все равно мне, а не вам. Значит, если бы у вас был мотор, все могло бы обернутся по-другому?

Уходит. Понурился. Вот уж на чьем месте я бы не хотел сейчас оказаться! А Михаил-то хорош, хорош!.. Надо же было так нас провести… И ведь знали, готовились, планировали, ждали, следили — и все равно!

Хотя… Способен ли кто-нибудь помешать искренне влюбленному мужчине обвенчаться с любящей его женщиной? Один раз нам это удалось. Второй раз — нет. И, видимо, это было невозможно. Они же готовили план заранее! Даже детей, Тату и Гришу, постарались вывезти из России до того, как великий князь написал брату-императору о своем венчании. Надо думать, боялись, что детишек совсем не отдадут.

Им теперь назад, в Россию дороги нет. И долго не будет. Счастье-то они свое добыли, свадьбу сыграют — а жить где и как будут? Говорят, русский государь император Николай Александрович все имущество своего брата Михаила передал в управление государству и из наследников престола исключил! Не знаю уж, почему так строго, но скорее всего, потому что великий князь его перед всей Европой в дурацком свете выставил. И британцы об этом говорят, и скандинавы…

Провал нашей операции с великим князем Михаилом мог привести к тому, что от меня в Петербурге отвернулись бы. Но почему-то этого не случилось. Видимо, я по-прежнему оставался достаточно ценным и опытным агентом. Или они просто не знали, кем меня заменить. Второе вероятнее. Все-таки я работал на русского императора почти двадцать лет и знал достаточно, чтобы меня было выгоднее оставить при себе, чем уволить и тем самым дать возможность болтать направо и налево.

Так что остается только возблагодарить Господа за то, что не допустил совсем уж с делом не справиться. Что могли, то сделали, а как там это государю представили — уже не мое дело. Раз не уволили, значит, нашли, что сказать.

А я им все равно нужен. Европа о войне заговорила, маячит на горизонте что-то нехорошее. Значит, дело для меня все равно найдется. Главное, опять не оплошать. Ну да я теперь ученый, значит, не оплошаю!..

3. Мсье Базиль

Провал операции «Свадьба», как много позже станут называть попытку помешать венчанию великого князя Михаила Александровича и Натальи Сергеевны Вульферт, — одна из самых загадочных страниц в биографии Анри Бинта. И это при том, что о событиях октября 1912 года известно достаточно много.

В чем загадка? Да в том, что даже уникальная возможность получить доступ к воспоминаниям самого Бинта и запискам на основе бесед с ним, как ни удивительно, почти ничего не добавляет к уже имеющимся сведениям. Возникает недостойное настоящего исследователя ощущение, будто в свое время все, что выходило за рамки минимально допустимого к распространению объема информации, было попросту изъято — и из научного оборота, и из доступных архивных фондов.

Конечно, я далек от мысли, что некие специально обученные люди под носом у работников крупных архивов изымали важные документы. Нет! Скорее, это могло произойти задолго до того, как на пожелтевших листах появились положенные штампы, и они были сложены в картонные папки с надписью «Архивное дело №…». Куда вероятнее, что неуспех Бинта, как и провал всей попытки помешать влюбленным связать себя узами брака, вызвал категорическое недовольство в Санкт-Петербурге. И можно предположить — только предположить, поскольку оснований утверждать что-либо у меня ни малейших! — что часть документов, свидетельствующих об истинных причинах провала, была изъята вскоре после 1912 года.

Очень любопытно в этой связи явное недоверие к словам Анри Бинта, сквозящее в рассуждениях и вопросах Константина Окунёва. Его записки в принципе мало похожи на заметки журналиста, пусть и испытывающего некоторую брезгливость по отношению к агенту секретных служб, не раз, к тому же, менявшему хозяев. Манера то и дело цитировать стенограммы разговоров с Бинтом, которые велись в стиле едва ли не следственных бумаг, дает основание предположить в нем представителя совсем иной профессии. Что в те далекие годы – как, впрочем, и сегодня – нередко с успехом совмещалось в одном человеке. Но если так, то мы сталкиваемся тут с еще одной загадкой!

Чем объяснить, что в неизвестных доселе записях бесед Окунёва с Бинтом никак не отражен один чрезвычайно важный факт, а именно: вояж великого князя Михаила Александровича и Натальи Вульферт в Европу в поисках места для венчания в 1912 году был… третьим, а не вторым! Второй состоялся годом раньше, и остается только гадать, почему Бинт не обмолвился об этом путешествии ни словом, а дотошный и въедливый Окунёв не стал его переспрашивать. Не потому ли, что история эта бросала слишком плотную тень на фигуру последнего правящего императора Николая II, категорически не желавшего допустить скандального мезальянса?

В том году 6 сентября на свет появился удивительный документ, в котором временно управлявший тогда Министерством иностранных дел Анатолий Нератов сообщил о командировании за границу генерал-майора Корпуса жандармов Александра Герасимова. О том, что именно Герасимов годом позже будет руководить операцией «Свадьба», в записках Бинта–Окунёва сказано немало. А вот о том, что директива Нератова требовала от всех русских дипломатов содействия в успешном выполнении возложенной на генерала миссии — помешать морганатическому браку — ни слова. Как и о том, что той же депешей сотрудники посольских учреждений уведомлялись о необходимости «в случае надобности, ареста лиц по указанию генерал-майора Герасимова», что, вообще-то, выходило за рамки их служебных обязанностей.

Не исключено, конечно, что ни Бинт, ни Окунёв попросту не знали об этом документе. В конце концов, Анри Бинт при всех уникальных способностях и возможностях, при всей той колоссальной службе, которую он к тому времени уже сослужил Корпусу жандармов, мог и не фигурировать в списке лиц, которым полагалось знать о жестком требовании российского государя. Агенту поставили задачу — и все. А о том, чтобы во время слежки за родным братом Николая II Бинт был наделен исключительными полномочиями, достоверных сведений нет.

Окунёв тем более мог ничего не знать о мидовской директиве, пусть даже факт ее существования и меняет – заметно меняет! – тональность отношений между Николаем и Михаилом в тот период. Если Константин действительно был простым журналистом, то малоизвестная и весьма скрытная операция, которая не отличалась ни громкими провалами, ни крупными успехами, могла выпасть из поля его зрения. Если же Окунёв занимался не столько журналистским расследованием, сколько выполнял деликатную миссию, можно предположить, что он специально не упоминал о событиях 1911 года — чтобы не допустить лишней утечки.

Однако пойдем дальше. Вот что еще кажется мне странным в рассказах Окунёва и Бинта о провале операции «Свадьба»: ни тот, ни другой и словом не упомянули о том, что, собственно, привело великого князя Михаила Александровича и Наталью Вульферт к идее тайного венчания и к организации ради ее воплощения сложной конспиративной схемы. Между тем, причины столь долгих «сборов под венец» представляются весьма прозрачными и столь же весомыми.

Хотя чего-то подобного от скандальной пары явно ждали еще в 1910 году, есть все основания полагать, что в тот раз Михаил и Наталья могли решиться на тайный брак разве что спонтанно – чего, собственно, и опасались в Петербурге. Поэтому, когда через год влюбленные снова отправились за границу, все решили: теперь-то уж они точно собрались венчаться! Но сегодня, если вдуматься, трудно отделаться о мысли, что решение о том, где и каким образом осуществить задуманное, вызрело у великого князя не до, а именно во время и после путешествия 1911 года.

Судите сами: Париж, особенно в те поры, был, казалось, насквозь пропитан бунтарством и любовью. Елисейские поля, Люксембургский сад, набережные Сены, крохотные бистро и ресторанчики, прозрачный осенний воздух… Трудно не потерять голову в такой романтической атмосфере! Еще труднее представить себе, что со всем этим – свободной и спокойной жизнью, избавленной от необходимости скрываться – придется распроститься надолго – если не навсегда. И совсем уж невозможно забыть о ней, если возвращение домой превращается в пытку.

Да-да, в пытку. Изучая материалы, свидетельствующие о том, что предшествовало венчанию в Вене, я обратил внимание: есть несколько вещей, которые не могли не повлиять на окончательное решение великого князя и его возлюбленной связать себя узами брака – пусть даже ценой последующего изгнания. И что воплощение этой идеи в жизнь потребует от них проявить недюжинного самообладания и способностей к соблюдению тщательной конспирации.

Начать с того, что после возвращения в Россию в 1911 году, находясь еще под впечатлением прекрасных дней, проведенных вместе в Париже, пара столкнулась с целой чередой особо яростных светских скандалов. В них оказались замешаны и бывшие сослуживцы второго мужа Натальи Вульферт и великого князя по полку Синих кирасир, и просто обыватели пригородов Санкт-Петербурга, где влюбленные пытались укрыться от повышенного внимания света. Скандалы эти следовали один за другим с таким постоянством, как будто их кто-то старательно инспирировал!

Снова вынужден заметить, что никаких свидетельств в пользу этой версии у меня нет. Но и просто соглашаться с мыслью, будто весь петербургский свет внезапно стал одержим идеей досадить Михаилу и Наталье и сжить их со свету, согласитесь, невозможно. Тем не менее, так оно и получилось. Раз за разом сталкиваясь с осуждением и порицанием со стороны привычного им круга, великий князь и его подруга не могли не понимать: их явно пытаются рассорить. И делают это тем старательнее, чем теснее становятся отношения между ними.

Ни в одном из доступных сегодня исследователям документов, свидетельствующих о мытарствах Михаила и Натальи, нет указаний на то, кто, когда и почему решил, что они непременно решат обвенчаться за границей. Мысль эта словно сама собой возникает в светском обществе — и внезапно овладевает умами. Да, Михаил Александрович просил у брата разрешения на брак и не получил его. Но почему он, прежде всегда следовавший семейным решениям, должен внезапно ослушаться, да еще и пойти на международный скандал?!

А вы поставьте себя на его место. Вы с любимой отправляетесь в путешествие за границу — и тут же обнаруживаете, что вас не просто сопровождают как всякого члена императорской семьи. Нет, это делают явно не ради вашей безопасности, а нарочито, для того, чтобы вы ни на минуту не забывали о ведущейся слежке! Особенно пристально — и это, кстати, известно из документов и отчетов Бинта, — следили, начиная еще с первой поездки, во время посещения церквей. По европейским салонам и модным магазинам можно было ходить, не подвергаясь унизительному наблюдению. Пожалуйста! Все, что угодно, любой каприз! Так почему же нельзя остаться наедине друг с другом и с Всевышним в храме?

Ответ кажется совершенно очевидным: потому, что в Петербурге боятся тайного венчания. Боятся настолько, что раз за разом намекают: смотри, мол, не вздумай! И тут не вздумай! И там тоже! И вообще мы за тобой агентов на моторе отправили, чтобы ты ничего такого не думал! Не думал, мы говорим!.. Как будто бы кто-то, начитавшись Достоевского, тщательно играет с великим князем в игру «Не думай о белом медведе»…

И игра удалась. У любого нормального человека в подобной обстановке появится неизбежная мысль, простая, как правда. Избавиться от постоянного дискомфорта и унижения, а заодно оставить своих недоброжелателей в дураках, можно, лишь совершив то, чего они боятся, как огня. То есть — обвенчаться за границей.

В первом совместном путешествии по Европе эта идея могла родиться у Михаила и Натальи только как злая шутка. Зато уже во втором она наверняка обрела более реальные черты. Настолько реальные, что они тщательно, самым подробным образом спланировали третью поездку — ту, которая и завершилась венчанием в Вене.

Что в первую голову отличало третье путешествие от двух прежних? Помните? Категорический запрет следовать за «объектами» на автомобиле! То есть, указом из Петербурга тех, кто вел внешнее наблюдение на месте – а проще, слежку – лишили единственной возможности в реальном времени получать информацию о порученных лицах и влиять на события. Лишили заранее, несмотря на очевидную глупость такого решения. И тем самым обеспечили успех всему предприятию великого князя Михаила Александровича.

Что в сухом остатке? Странное молчание Бинта и Окунёва о втором заграничном вояже «объектов». Грозное письмо из МИДа, которым никто не воспользовался. Череда скандалов в России, вынуждающая пару принять окончательное решение. А в конце концов — предоставление им режима наибольшего благоприятствования в реализации их планов, опять-таки по распоряжению из столицы.

Конечно, все это — лишь версия, опирающаяся более на эмоциональные оценки, чем на документы и беспристрастные свидетельства. Да только где они, эти беспристрастные свидетели? Ни Бинт, ни Окунёв на их роль не годятся. Один старательно сваливает всю ответственность за провал (причем, не стоивший ему ни места, ни репутации, ни даже денег!) на начальство, а второй явно сочувствует влюбленной паре. Верить им приходится с оглядкой. А недоверие – источник допущений, ведущих к самым неожиданным выводам. Например, к мысли о том, что операция «Свадьба» с самого начала была задумана как провальная — и блестяще проведена именно с целью вытолкнуть строптивого Михаила Александровича за границу, где ни он, ни его супруга больше не могли раздражать русского императора.

А то, что вскоре грянет война, и опального брата придется возвращать в столицу, тогда еще никто не думал. Ни Николай II, ни сам Михаил, ни будущий успешный разведчик Анри Бинт, ни даже слишком юный в те годы Константин Окунёв.

Зубакин Василий Александрович : другие произведения.

Жизнеописание Анри Бинта (4 главы)

Жизнеописание Анри Бинта

Глава 1. Разгром типографии

1. Анри Бинт

2. Константин Окунев

3. Мсье Базиль

Глава 2. Охота на Босфоре (Бурцев)

1. Анри Бинт

2. Константин Окунев

3. Мсье Базиль

Глава 3. Бад-Эльстер

1. Анри Бинт

2. Константин Окунёв

3. Мсье Базиль

Глава 4. Венчание

1. Окунёв

2. Бинт

3. Мсье Базиль

Оставить комментарий © Copyright Зубакин Василий Александрович (zubakinva@gmail.com) Размещен: 29/01/2024, изменен: 29/01/2024. 242k. Статистика. Статья: Проза Иллюстрации/приложения: 2 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Фрагмент из 4-х глав