Звали его Максим Лагунин, и работал он преподавателем - в старинном университете лекции читал, хотя не был сам ни профессором, ни даже доцентом. Не имел он никакой ученой степени, а был простым, обычным инженером. Младшим научным сотрудником.
При старой кафедре, когда Максим увлеченно занимался лабораторными работами со студентами и наивно помышлял об аспирантуре, этот курс лекций - базовый - читал старичок-профессор Арзамасцев, еще из "старой гвардии шестидесятых", по выражению и. о. доцента Мухина. Видевший живого Королева.
Это был человек-легенда. Читал он, будто чудо творил. Будто шутя, но о мудреном. Лекции его заканчивались, по давней университетской традиции, аплодисментами. Потом он помер, и курс стал читать Валера Акулов - рано седеющий гений. Читал строго. Ему уже не аплодировали - возможно, студент изменился, а возможно, не хватало академической легкости. Потом ему предложили работу достойно оплачиваемую, и он с наукой попрощался. Поскольку студенты шли, и лекции кто-то читать был должен, Томка Красикова, ученый секретарь кафедры, дала нагрузку Максиму. А увлекательные лабораторные занятия к тому времени уже и прекратились - вместо дремучей, теряющейся во мраке закоулков со следами старых и хитрых опытов, и пугающей непонятными приборами и проводами комнаты, силами ректората и Алика с югов было создано отличное кафе-лагман. И с самсой тоже.
Максим пользовался и конспектами профессора Арзамасцева и конспектами Валеры Акулова, но все-таки читал по-своему. Курс он упростил до минимума, сообразуясь с прагматично-однополярным интеллектом современного студента.
Он отлично помнил, как читал Арзамасцев - это можно было сравнить с небрежным джазом старого мастера, когда аккорды, казалось бы, сотканные из диссонансов, удивительным образом сливались в гармонию. Математика, описывающая переходы в процессах, лилась с кончика его мелка просто и была по-детски доступна.
Аудитория и слушала его, как дети слушают сказку, и сама казалась космически сказочной.
Помнил он и лекции Валеры - он частенько на них присутствовал.
Если Арзамасцев был "джаз", то Валера был тайной молитвой колдуна.
Осколки математики, как сакральные символы, разлетались по плоскости доски и только усиливали тайну и непонятность медленного, гипнотического голоса.
И аудитория, делающаяся к концу пары выжатой, как лимон, походила уже не на космическое братство, а на закрытую секту адептов высшего образования.
Ничего не понявших, но вкусивших.
Максим читал лекции просто.
Курс приходилось урезать, потому что, оказывается, надо было растолковывать будущим магистрам начальные физику и математику, те, что тестируют в школах, а еще довольно подробно рассказывать об их будущей специальности, поскольку никто толком не знал, куда и зачем он поступил. И где это потом потребуется.
Да и внешность у Максима была простая, не "профессорская".
Был он невысок, худоват и неважно стрижен. Стригся он сам, зажимая меж указательным и средним пальцами прядь и срезая ее канцелярскими ножницами.
С такой внешностью и зарплатой, а получал он, примерно, как скромная уборщица в банке или чуть ниже, был он холост и не очень и надеялся. Девушка одна ему нравилась - Брусницына Ирина. Она работала в этом же университете - что-то преподавала совершенно диким иностранным студентам. Кажется, язык.
Но она была "леди", а Максим жил в избушке. Это вот как получилось.
Родители Максима очень рано ушли из жизни, и Максим остался с младшим братцем Васечкой, заменяя ему и папу и маму.
Братец Васечка требовал постоянных вложений капитала. Инвестиций в будущее, так сказать.
- Где моя потребительская корзина? С кем мне дружить без нормальных карманных денег? У всех нормальный "прикид", у всех "новьё", а я - "лох"! А ты - стрекоза! Сам пользуйся таким смартфоном!
И Васечка с гневом запирался в комнате и не отвечал. И даже не выходил к ужину.
А ужинали братья лапшой с куриными потрошками.
И Максим не знал: что тут ответишь, и что делать?
Потому что от бедности лекарств нет.
Острое ощущение собственной ущербности мешало готовиться к лекциям, и Максим подумал, подумал и оставил большую родительскую квартиру братцу Васечке, вкупе с небольшой пенсией, а сам переселился в ветхий деревянный домик на окраине, почти что за городской чертой, доставшийся им в наследство от бабушки.
Домик был гнилой, пахнущий "жильем", земли у домика было мало, зато была банька и спокойствие - а это в научной работе первое дело.
Но приглашать в гниющий домик с банькой "леди" Ирину было бы неправильно.
Как-то не то. Непедагогично, что ли.
Наступали праздники, и как раз сегодня кафедра собиралась посидеть, отметить, поговорить о делах и вообще. Кто хочет - выпить.
Прибыли и гости - бывшие сотрудники. Они теперь были людьми важными, с окладами и холеные, прямо, не узнать, и всех это очень веселило и внушало гордость.
Максим сидел с группой мужчин в углу, смотрел, как Томка Красикова руководит у сдвинутых столов расстановкой салатов и пирожков из кафе, и слушал разговор Валеры Акулова и Саши Мухина.
Мужчин, в предвкушении выпивки, тянуло философствовать.
Саша Мухин, без пяти минут доцент, по характеристике, данной ему покойным профессором Арзамасцевым, "деятель от науки", умильно складывая губы в иронический кукиш, ловко изображал этакого дурочка Сократа и задавал Акулову вопросики.
- Для чего же "они" тратят миллиарды на вооружение? Понятно, что могут, не обеднеют, но для чего? И зачем им это оружие, которое, вроде бы, не против нас, но которое все время вокруг нас?
Валера Акулов, красивый, седоватый брюнет, по общему мнению, единственно и достойный (если бы не ушел) быть заведующим кафедрой после Арзамасцева, отвечал спокойно, не обращая внимания на лукавый тон спрашивающего, отвечал, будто объяснял теорему:
- Для начала, определимся: кто это - "мы"?
Например, корректно ли говорить: "в таком-то году мы вошли в Венгрию, а в таком-то в Чехословакию"? Входили армии под знаменами коммунизма. Или все-таки входили "мы"? Если так, это объясняет и страх и недоверие к "нам".
Саша Мухин расплылся в блаженной улыбке.
- То есть, я должен распахнуть китайский пуховичок и закричать: "Не стреляйте! Я свой!"
Вадик Политов, молодой доцент с усталым лицом, читающий спецкурс старшим курсам и попутно корпящий над "докторской", тоже улыбнулся и вставил:
- Ну, и крикнешь по привычке: "товарищи!" Суть глубинную и покажешь.
Саша Мухин моментально парировал:
- Как же нам с Ма-аксом (он шутливо потряс Максима за плечи) не быть товарищами? Чай, не на Ямайке живем. Или хотя бы в Абу-Даби.
Другой Саша, Кошкин, полный, элегантный блондин, пахнущий "бутиками" и в дорогом сером костюме, "репрезентативном", важно вставил:
- В Тегеране, - он недавно вернулся из Ирана, - высоко оценили наши последние комплексы С... И Штатовский атташе признал - там был ланч для европейской диаспоры - такого у них пока нет.
Мухин состроил огорченную гримасу:
- Теперь Массачусетским парням денег насуют. А тут на подержанную копишь.
Но Кошкин с улыбкой успокоил:
- Толку все равно не будет. Южнее пятидесятой широты наукой заниматься невозможно.
- Почему? - спросили все.
- Из-за вращения планеты - при большой скорости мысли сносит. В Тегеране, например, думаешь только о выпивке и бабах.
- Мужчины! К столу! - скомандовала из глубины комнаты Томка Красикова, и все стали рассаживаться.
Во главе стола сидел академик Варфоломей, заведующий кафедрой. Он был уже стар и говорил мало. Больше слушал. И он, и все сотрудники знали, как только Вадик Политов защитит "докторскую", "дед" уходит на пенсию, и заведующим становится Вадик. Наука сдвинулась вперед на полступни, и все, о чем мог говорить старый академик, было для молодых коллег азбучной истиной.
Дальше сидели нынешние "светила" - Акулов с Кошкиным. А еще дальше Томка Красикова с Люсей - та читала простенький, но необходимый курс, "правила игры в шахматы", как заметил Валера Акулов. С ними же сидели их приглашенные подруги, и одна была та самая Ирина. А потом, вперемешку, сидели остальные: Максим, Саша и другие - молодая кафедра.
Академик Варфоломей дождался тишины, всех поздравил, все вежливо выслушали, чокнулись и заговорили, не обращая больше на него никакого внимания.
Кошкин, выпив едва полглоточка, моментально стал шумным и остроумным.
Он излагал свое видение научной работы Вадику, чьим научным руководителем и был.
- Если "кандидатская" - это морковка, растущая не широко, но глубоко, то "докторская" - это репка. Она, наоборот, должна быть неглубокой, но широкой.
Акулов, улыбаясь, слушал и кушал салат.
- Нам бы, Александр Николаевич, на "морковку" денег накопить, не до "репки"! - сказал Мухин, - а пока только на "любительскую" хватает.
Он всерьез готовился к защите диссертации и собирался с силами, а пока обязывал старост групп покупать пачками им лично сочиненные методички. Тоненькие и изданные на скверной бумаге в университетской типографии.
"Ученый совет обрадовать", - пояснял он свои хлопоты коллегам.
- А ты о диссертации не думаешь? - спросил Акулов у Максима.
- Максим обременен воспитанием ребенка, - ответила за него Томка Красикова, - не трогайте нашего Максима.
- У вас сын или дочка? - с любопытством спросила Ирина.
Она была удивительно красивая сегодня, в вечернем, не "университетском" платье и с "ошеломительной", по замечанию Мухина, прической.
- Младший брат, - насупившись ответил Максим, - кстати, мне, прямо сейчас, нужно к нему заехать.
- Разве вы живете не вместе?
Тут Мухин не утерпел и пошутил:
- Он швырнул с барского плеча брату трехкомнатную квартиру, а сам одиноко живет в загородном особняке.
Ирина хотела что-то спросить, но молчала. Молчала и смотрела.
И другие девушки тоже смотрели и молчали. Смотрели своими внимательными по-женски, пугающе загадочными, подведенными тушью, глазами.
"Как под рентгеном", - мелькнула мысль.
Максим поднялся.
- Серьезно, мне пора.
- Подожди, возьми с собой хоть салатов и пирожков. И брата угостишь, - Томка Красикова стала набивать контейнеры и пакеты.
Максим надел куртку, пожал руки ближайшим мужчинам, покивал с улыбкой девушкам, спрятал гостинцы для братца в небольшой рюкзачок и ушел.
- Так прямо и в особняке? - спросила Ирина, провожая его глазами.
Томка Красикова с какой-то материнской досадой ответила:
- Мухину бы с его жуткими преувеличениями детские фильмы снимать - Максим живет в очень скромном домике, где давно уже пора все выкинуть или хотя бы окна поменять. А юный балбес, его братец, непонятно почему, действительно живет в шикарной квартире.
- А я уже удивилась - для особняка у него слишком умные глаза.
И молодые ученые заговорили о несправедливости в материальном.
Квартира, когда-то принадлежавшая родителям Максима, и где теперь проживал братец Васечка, находилась недалеко, в "центре", как называли горожане часть своего города, соответствующую Лондонскому Сити. Местоположение квартиры делало ее удобным местом встреч или "тусовок" разнообразных представителей того счастливого поколения, к которому принадлежал и Васечка, и которое было настолько фантастично эгоистичным и инфантильным, что казалось окончательным, заключительным итогом всей истории человечества. Высшей фазой, в которой, по утверждению диалектиков, движение, а стало быть, и жизнь останавливаются.
Максим открыл дверь, разулся и прошел на кухню. Из комнаты Васечки доносились делящиеся какими-то "приколами" голоса - у него уже собирались поклонники "духовного онанизма", как в сердцах охарактеризовал их как-то Максим.
Холодильник Васечки был, по обыкновению пуст и пах юным голодом.
- Привет, Макс, - Васечка появился в дверях кухни, - ты обещал забросить денег. Сегодня.
- Да.
Максим вынул "фон" и ввел код.
Васечка, прислушиваясь к голосам товарищей, улыбаясь чему-то и, по-видимому, быв всецело там, с ними, равнодушно смотрел на экран своего гаджета.
- Все что ли? Это все?
Он недоуменно, как ребенок, обманутый взрослыми, смотрел на Максима, и казалось, нижняя губа его начинала капризно подрагивать, как в детстве перед ревом, а его глаза так походили на глаза их матери! "Что же ты?" - читалось в них, - "Мы с отцом, мы все ждали от тебя большего".
- Ах, прости, я и забыл о подарке, - и Максим сделал другой перевод.
- Ладно, поеду. Купи себе что-нибудь покушать. Пельмени что ли.
- Мне пицца больше нравится. Пельмени еще варить надо - возня одна, и кастрюлю потом мыть.
И Максим, чувствуя одновременно и облегчение от сброшенной на время обузы, и стыд перед тем, что он творит что-то не то, вышел на улицу и пошел к остановке.
Денег, после посещения братца, осталось только на проезды до университета и обратно.
"Значит, раз ты такой балбес, будешь сидеть на картошке", - сердито сказал он себе.
Дорога к дому занимала около часа, и Максим, сидя возле заиндевевшего окна маршрутки,
думал о брате, об Ирине и о разговорах на кафедре. Почему-то мысль, высказанная Акуловым, совершенно простая и не новая, мысль о генетической разности Европейской и Российской цивилизаций, занимала его больше всего и, изменяясь и приспосабливаясь к его, Максима, обстоятельствам, давала ему именно те ответы, которые он и ждал.
"Да, "они" с их родовым, веками подтвержденным уважением к правам и свободам личности, с их сказочным, вдалбливаемом в детские умы, образом рыцаря, да просто образом свободного бюргера, "братца-лиса", образами, вышедшими из племени охотников-воинов, какие "нам", потомкам, видимо, племени мирного, какого-нибудь племени-собирателей плодов, совершенно неведомы, конечно, "они" будут считать нас и дикими и непонятными. Им дико и непонятно наше правило: "Как мир решил, так и будет". Наше коллективное "я", которое и судит и награждает. И дает жить".
Максим смотрел в темное окно за водителем и уже различал огни остановки.
"И вот ты так и будешь бегать на лекции и нянчиться с братом. Так и не напишешь диссертацию, и с Ириной тоже не будет ничего. А вот стань личностью, стань "рыцарем-викингом", преодолей страх перед "быть одним", стань свободным, плюнь на всех и надейся лишь на себя и возьми то, что тебе принадлежит. Только герой способен на поступок, а ты - мужик. Лапоть".
Автобус притормаживал, и Максим встал и подошел к двери.
"Да, плюнуть на всё: на курс, на Васечку, на Томку, на... (он чуть было не сказал себе: "Ирину"). Продать квартиру, защитится и уйти, нахрен, к Акулову или, лучше, вообще уехать. И начать жить".
Максим вышел из автобуса и, пройдя по пустой, теряющейся в заснеженных деревьях улочке мимо тихих, красивых домов - это был спальный, дорогой коттеджный поселок - очутился перед невысоким домиком-избушкой. Из крыши домика, как-то завалившись вбок, высовывалась коротенькая труба кирпичной печи, а рядом росли извечные рябина и сирень.
Теперь, зимой, они стояли голо-черные, а на рябине висели еще не обклеванные свиристелями ягоды.
Максим зашел в дом и переоделся. Теперь он походил вовсе не на преподавателя, а на какого-то колхозного сторожа: стеганая фуфайка, шаровары с двумя отверстиями на коленях и чуни.
Он решил посмотреть: много ли у него картошки. Картошка хранилась у него в бане, которой он давно уже не пользовался.
Баня стояла в конце участка и была завалена по крышу старыми, полусгнившими досками, каким-то кривым железом и желтым от времени стеклом и теперь еще и укрытая поверх всего этого хлама глубоким снегом.
Баня эта собиралась рухнуть каждую весну, когда оттаявшая земля начинала дышать, и Максим каждую весну собирался перепилить ее всю на дрова, но договориться с временем не мог. А для дела - да вот, хоть картошку хранить - подпирал провисший потолок бани кольями. Сверху потолка лежала чуть ли не гора земли - делали когда-то, для тепла - а еще выше нависали толстые стропила из кислых от плесени, неимоверно тяжелых бревен и бурая дощатая кровля, поросшая травой.
Распахнув низенькую дверь, висевшую на старинных, кованых петлях, изображавших, по мысли кузнеца, две вытянутые лилии, Максим, согнувшись, прошел мимо, забитой золой по самую макушку, печки в помещение, бывшее когда-то парилкой.
Теперь тут стояли ящики с морковью, банки с солеными огурцами и мешки с картошкой - других овощей огород лениво не давал.
Все это было обильно забросано старыми черенками от лопат, какими-то рамами с ободранными картинами, ветхой одеждой.
Поверх всего лежал медный самовар.
Потянув на себя из глубины завалов мешок, Максим ударился локтем об угол ящика.
"Вот он пример!" - сердито подумал он, - "Вот она - рабская психология, психология мирных собирателей - мешочки копишь! Ящички с морковкой! А надо всё продать и купить меч!"
Он поднял мешающий ему ящик и в сердцах отшвырнул его назад, к дверям.
Ящик упал, перевернулся и стукнулся о стоявший тут же деревянный кол, подпирающий потолок. Кол дрогнул, на какие-то полсантиметра сдвинулся и вдруг рухнул, рухнул как-то неправдоподобно быстро - Максим только и услышал глухой, тяжелый удар сверху, следом треск ломаемого дерева и еле-еле успел подскочить к другому колу-подпорке и упереться в него обеими руками.
Он перевел дух и оценил ситуацию.
Там, где светился снегом проход к свободе, потолок навис совсем близко от пола и грозил вот-вот упасть и похоронить все. Здесь, в парилке, Максим изо всех сил давил на верхушку своего кола и чувствовал, как она с равнодушной тяжестью верхних земли и бревен давит навстречу и чуть-чуть проскальзывает.
Он знал, что если он отпустит кол, потолок рухнет, и вылезти наружу будет невозможно - окна в парилке не было, а пробиться через доски потолка и земляное утепление тоже не получится - прошлым летом он сам набил на чердаке бани листы старого железа. И теперь там хранились старые велосипеды и коробки с книгами.
Руки уже не держали. Он уперся в кол головой, в противоположную стену ногами и, как распорка, замер в горизонтальном положении, вися над полом. Ноги и позвоночник были надежнее.
"И сколько ты так продержишься, "рыцарь"?"
Мысли его метались.
"Нет, рыцарь с достоинством бы принял смерть, а ты - ты просто хочешь жить. И ты будешь висеть так, пока не онемеешь и не свалишься, а потом задохнешься в пыли".
"И это расплата за твои робость и мешки с картошкой. И это правильно".
- Максим, ты в бане что ли? - раздался снаружи голос Саши Мухина.
- Саша!
- Ты что, помыться надумал? С веничком?
- Саша! Возьми там кол или хоть полено какое - подопри потолок.
- Эк тебя раскорячило - я бы так не смог, - с умильной улыбкой заметил Мухин, пробираясь вглубь бани.
Возле домика Максима, на деревянном столике, посреди снега, стояли бутылки и пакеты со снедью, рядом стояли и сидели Томка Красикова и Люся, Вадик - да, собственно, вся молодая кафедра.
- Максим, - объявила Томка, - мы решили приехать к тебе. На природу со звездами и сугробами. Примешь?
- Ребята! Вы мне жизнь спасли! Вот Саша спас.
- И что ты опять сделал, Мухин? - строго спросила Томка.
- Подал товарищу полено, - с комичной важностью объявил Мухин.
Никто ничего не понял, но девушки решили, что сесть лучше в домике, а на двор выходить, жечь бенгальские огни или хлопать хлопушки.
И все прошли в дом, и там началась обыкновенная приятная суета вечера на выезде.
И разговор то становился общим, шумным и интересным, а то рассыпался на частные беседы двоих-троих. Тоже интересные.
- Вы очень сильный, необычный мужчина, - Ирина и Максим сидели напротив друг друга и разговаривали, - ваша жизнь, этот старый дом, печь и лекции - это так непривычно и так удивительно.
- Вам так только кажется.
Максиму почему-то было очень легко. И быть хозяином в этом странном, каком-то сказочно-игрушечном, полуразвалившемся домике, и принимать своих добрых товарищей, гостей, и спокойно беседовать с симпатичной девушкой, и выпивать с Мухиным, из которого просто сыпались анекдоты.
- ... жена и говорит: "Ты только не волнуйся, в шифоньере тебя ждет сюрприз". А муж усталый, ест борщ, молчит, потом говорит: "Знаешь, дорогая, я все равно буду тебя любить".
... ...
"Нет, рыцари-охотники, мирные собиратели - это, если и правда, то не вся правда. А вот - просто жить и любить, а это означает, признавать других такими же необходимыми в твоей жизни, как вся эта природа, звезды, эти рябины и снег, и имеющими право жить, и, главное, уметь принимать всех, не таких, как ты - и неудобных и разных - и Мухина с его анекдотами и методичками "на вынос", и Акулова с его туманными теориями и тоном оракула, и Кошкина с его заграничными конференциями, лоском и беготней "по бабам", и Томку с ее манерами общей мамочки, и своих студентов, ничего не умеющих и не понимающих, но ведь пришедших именно к тебе и именно теперь. И перестать бояться и стесняться своей непохожести на привычное. Стесняться этой удивительно милой девушки. И не стремиться быть таким, "как принято", привычным. Быть непривычным и не искать в жизни привычное. Потому что к жизни настоящей, не выдуманной какими-то законодателями вкусов и описываемой правилами и теориями, а к самой простой жизни человека привыкнуть и невозможно".
А кафедра, молодая кафедра, тем временем яростно критиковала новый учебный план и научные работы, представленные для защиты в этом году.