В неком селении, жители которого, кто имел силы и надежду, оставили все и ушли в поисках пропитания в иные места, а те, кто был немощен и робок, остались и кормились от земли и ждали смерти, один богатый человек купил себе дом, чтобы мог он, и жена его, и дети его приезжать, когда им того захочется и веселиться у реки.
...
Эк тебя выкручивает, Алексей Николаевич, ты бы еще бурногремящий ручей вставил. Лапидарнее надо. Кто кого убил, кто что украл - по-быстренькому сообщи, и мы опять займемся своим яблочным штруделем. У Сенеки хоть поучись маленько, да римляне все излагали ясно и по делу. Парни время ценили.
Начни проще:
В полумертвой одной деревушке купил мужчина дом под дачу. Дом был деревянный, из бревен, и как-то так вышло, что пара нижних бревен, из первого венца, совершенно подгнила. Может, из-за завалинки, куда зимой нещадно понабивался снег, а летом ее обильно омывало веселыми дождями, так что из щелей трухлявых досок ее вылезли не только крапива и лопухи, но и целое яблоневое дерево, правда, яблоки были несъедобные, больше для красоты, а может из-за особенностей старинного печного отопления, когда в избе под потолком жарко, как в бане, а по углам иней, и можно спокойно хранить соления. Не знаем, и спросить не у кого. Только дом требовал ремонта.
Мужчина этот сунулся было к местным мужичкам, но от них несло такой застарелой сивухой, и говорили они так быстро и невнятно, глотая окончания и сокращая гласные в приставках, что договориться не было никакой возможности.
И он, покумекав, нанял двух мастеров из города - их порекомендовал ему друг его, тоже владелец дачи и уже знающий все тонкости этого дела. Скажем так, дачевладения.
Да, мастеров было двое: молодой, лет этак тридцати и очень худой, но жилистый и второй в годах, и наоборот, очень полный. Тот, что помоложе, был у них "старшим" и обращался к толстому по имени, причем, уменьшительно, как к ребенку. Это было знаком благодушной симпатии. Толстый же обращался к молодому своему товарищу по имени его отца - это означало и уважение и дружеское расположение.
Прибыв в деревушку, мастера осмотрели рассыпающиеся в прах бревна и поспорили немного
о способах рубки изб, а именно, как располагать чашку в бревне - вверх или вниз.
Толстый заметил, что когда чашка вверх, так удобнее укладывать мох, на что худой возразил, что если бы так все рассуждали, то мы никогда бы до Тихого океана не дошли, а только репой и питались бы.
Нецензурную лексику мы опустим, ладно?
Сговорившись о цене, мастера остались, а мужчина, владелец дома, уехал, пообещав приехать через три дня с деньгами и расплатиться, коли все будет готово.
Толстый немедленно отправился по деревне искать, на всякий непредвиденный случай, необходимую бабку, которая торгует через оконце по ночам спиртом, самогоном, жидкостью для мытья ванн и подобным народным лакомством. Еще он осведомился у разговорчивой торговки из аптечного пункта, прозябающего в многолетнем отсутствии йода и бинтов - толстый мастер был очень подвержен различным травмам на работе, много ли народа держит коров, и оказалось, дворов десять. И полюбопытствовал заодно, пахали ли землю нынче, и оказалось, что уж и давно не пашут, но подумывают сдать в аренду китайцам. А худой в это время наведался к соседям, милым старичкам, дедушке Ване и бабушке Нюре, и быстро договорился насчет ведра картошки, десятка яиц, двух пучков лука... Я как-то сварил суп без лука и пришлось вылить в унитаз - есть было невозможно. Слава Богу, в нем не было мяса. Картошки тоже не было. Черт знает, что это было такое. Просто суп без лука. Редкостная дрянь.
"Лапы" - примитивной кованой загогулины для шевеления изб - у мастеров не было, но был домкрат, и они, разметав завалинку, лихо сделали два подкопа и приподняли избушку, подсунув для страховки камни.
Что такое двум трезвым мастерам вырубить из бревен венец? И нужны-то топор и душевное настроение. А тут и надо-то было приготовить два бревна. Смех!
Деньги получались легкие. Худой постоянно шутил и уже не про Тихий океан, часто закуривал и оставлял "больше целой", а толстый, объявил, что, похоже, эти два дня, до приезда хозяина, жизнь в Криворуково - так называлась деревушка - будет получше, чем в Барвихе, и отправился в деревенскую лавку, откуда принес несколько бутылок "веселухи", коротать время.
А к вечеру пошел дождь.
Он шел и шел, и скоро, на двор выходя, нужно было надевать огромные резиновые сапоги, оставленные в доме прежним жильцом, Ильей Муромцем, судя по размеру.
К третьему дню дождь не перестал, а съестные припасы у мастеров закончились, не считая водки, но ею сыт не будешь, да и не лезет с голодухи.
День и другой мастера брали картошку в долг, под зарплату, но на шестой им стали отказывать, довольно громко говоря за спинами их: "шаромыги городские".
А есть хотелось неимоверно.
Мужчина же, хозяин дома, все не приезжал, да и как он мог приехать, когда вся дорога, ведущая в город, была местами под водой выше колен, ведь она, по нашей традиции, извивалась не только влево-вправо, но и вверх и вниз. Ловкий один, в блатной кепчонке, намылился было удрать из деревушки и даже вырулил со двора на своем джипе, но тут же и увяз в грязи по самые окна. Он пошел было, хватаясь за заборы, по дворам, искать трактор, но мужички, владельцы тракторов, а их в деревушке было в аккурат трое, под дождь вылезать не спешили, отговариваясь делами в коровниках и курятниках, а меж собой рассуждали так: "Будем мы, из-за тебя, дурака, солярку попусту жечь. Тебя вытащишь, а через три километра ручей Акулинка, и там как? Или нам следом ехать? До города? Сиди уж, где сидишь, покуда дождь не перестанет. Дачник, мать твою".
На восьмой день дождя мастера посуровели и как-то подобрались. В них проснулся древний и могучий инстинкт первобытных людей. Голод заставлял действовать и действовать немедленно.
Выйдя на крыльцо, которое теперь вместо трех ступеней имело только верхнюю площадку, худой мастер хищно оглядел двор. Украсть что-нибудь и продать было нереально сложно.
Все представляло картину полнейшей нищеты и разрухи.
И вдруг возле забора, под крохотным, дырявым навесиком, на макушке прокисшей от дождя поленницы, он увидел курочку. Маленькую и робкую. Она жалась к забору и, видимо, из-за дождя, отяжелела и не могла взлететь и убраться на улицу или куда там еще, откуда пришла.
- Витюша, - тихонько позвал он своего товарища, - не шуми и быстро иди сюда.
- Вот я, Николаич, - отозвался толстый мастер, появляясь в дверях.
Он мучился вдвойне, потому что покушать был не дурак, и лицо его было задумчиво и печально. Живот его злобно и беспрерывно урчал. Жизнь в "Барвихе" на поверку выходила невеселой.
- А излови-ка немедля эту вот курочку, да встряхни ее хорошенько, чтоб не квохтала, и клади ее башкой на колоду.
И худой мастер на цыпочках прошел в дом и вооружился топором.
Толстый мастер обнаружил удивительную прыть. Не надевая сапог, он ринулся в воду - секунда! - навесик рухнул, дрова рассыпались и поплыли корабликами по двору, но курочка была у него в руках.
Худой хрястнул топором по колоде, курочка забила крылами.
События развивались стремительно.
Ошпарив курочку кипятком, ее ощипали и сунули в кастрюльку, да и на огонь. А голову птички и перья выбросили далеко-далеко в мутные водовороты идущей к реке воды.
Мастера сидели и блаженно потягивали носами ароматы, разливающиеся по избушке. Вам, наверное, уже и неизвестно, что домашняя курочка, курочка настоящая, пахнет не просто вкусно, а восхитительно вкусно. Нынче нас кормят бройлерами. Иногда, мне кажется, что бройлер - это и не курица вовсе, а какой-то родственник ящера. Жирный и пресный.
В дверь постучали, и на пороге появился дедушка Ваня в болотных сапогах.
- Курятинку готовите? - грустно отметил он.
- Курятинку. В лавке купили на последние, - отвечал быстро худой, а толстый добавил: Проходи, гостем будешь.
- У Нюры курочка пропала, немецкая, со вчерашнего, как запропастилась куда-то, так и не возвращалась, - печально сообщил дедушка Ваня.
- Не видали, - отвечал худой, - никого не было. Ни германской, ни колхозной. Присаживайся, да выпей. А потом и поедим.
И трое мужчин молча выпили, а после с аппетитом умяли и бульон и птицу. Прямо без хлеба.
Вернувшись домой, дедушка Ваня доложил супруге:
- Ребята говорят, не видели.
И добавил:
- Курятинкой ужинают, вроде, из магазина, а духовитая.
- Бог им судья, - отвечала бабушка Нюра.
А дождь все шел.
Но вот он стал слабеть, вот и прекратился, и установилась погода.
Солнце, искры повсюду и теплый пар от земли.
И появилась надежда.
Потом пришла вера, а следом и любовь, и заворочалась в душах героев неудобная совесть.
- Витюша, - обратился к товарищу худой мастер, - давай-ка старичкам хоть ворота отдадим?
Ворота, хранящие двор от улицы, были свежие, сделанные с любовью и специально, чтоб продать домик - без них покупателя было не поймать.
Толстый мастер осмотрел ворота.
- На болтах, а у нас и ключа нет, - доложил он.
- А мы целиком отдадим, пусть дед сам развлекается.
Мастера вооружились ломом и выдрали "с мясом" из столбов кованые петли. Потом они ухватили одну створку и пошли, почти не сгибая в коленях ног и делая короткие шажки, к дому старичков-соседей.
- Принимай доски, деда Ваня, - объявил толстый мастер удивленному старичку.
- А вы-то как же? Как без ворот?
- Не модные они, прошлый век, - объяснил худой, - но хозяину молчок! Сами растолкуем.
И мастера отправились за второй створкой.
Еще через день приехал мужчина - хозяин избушки.
- Я дико извиняюсь за задержку, но проехать никакой не было возможности, - виновато объяснялся он с худым.
- Да, стихия играла, - соглашался худой, пересчитывая деньги и передавая долю товарищу.
- А где же ворота? - удивленно спросил хозяин, ковыряя пальцем дыры в столбах из-под гвоздей, а правильнее, костылей, размером чуть ли не трехсотого.
- Светопреставление, - вставил реплику толстый и принялся за колбасу, за которой успел слетать в магазинчик быстрее, чем ведьма на своем помеле.
Деда Ваня в это время раскручивал болты на петлях и передавал тяжелые, струганые доски- "пятидесятки" бабушке Нюре, которая укладывала их на чердак "стайки", подальше от недобрых глаз завистливых соседей.
... ...
"А теперь ответь мне, кому из этих вменю я грехи их? Тем, кто украл? Тем, кто принял краденое? Тому, кто не отдал платы наемникам в срок? Никому. Потому, грехи их покрывают друг друга".
... ...
Мужчины стояли промеж голых столбов, позади них жался полый дворик, внезапно освещенный вечерним солнцем и выглядящий босым и обобранным, а перед ними, по подсохшей деревенской дороге и начинающей уже привычно пылить, возвращалось домой маленькое стадо.
Впереди шел темный, с медной коричневостью шевелящихся гор на закате, бык, дыша из ноздрей паром и пламенем, шел с силой, будто сердясь, выкидывая вперед бабки и властно и твердо ставя на дрожащую землю широкие копыта, следом, тяжело переступая из-за тяжести вымени, шли медлительные, сытые коровы, останавливались, прислушиваясь и издавая трубный рев, обращенный к своим доильщицам, дальше шли две-три телушки, веселые, не наигравшиеся за день, а потом, вытанцовывая ножками, семенила белым кудрявым букетом с черными вкраплениями крохотная отара овец.
Позади всех на маленькой лошадке, неизвестно каким чудом выжившей в наше фантастически мертвое компьютерное время, ехал старик-пастух с бичом, перемотанным на теле через плечо.
Он даже и не взглянул на стоящих, а просто проехал, сложив руки на луку седла и глядя на спины коров, и лицо его было спокойно и величаво, как лицо человека не даром евшего свой хлеб.
...
И было из бури слово ко мне: "Иди и пей воду из-под ног твоих, из луж, колесами продавленных, мутных и глинистых, где плавают нечистоты и все мерзкое, и пей, как пес, склоняя голову свою и лакая, и ешь зерно худое, невареное, невызревшее, из колосьев трав полевых, и ешь, руками не касаясь, не обмолачивая, но, как вол, бери пучок в рот свой, так ешь траву".
И я пошел, и пил, и ел, но отторгал, ведь это было выше сил человеческих, и миновало дней десять или более.
И возопил я: "Вот, я голоден и жажду. Кто же ты, говоривший со мной?"
И был голос, подобный раскатам грома и шуму дождя: "Это я, Сущий".
И я упал на лицо мое и спросил: "Для чего велел ты, Господи, рабу своему пить воду с нечистотами и есть зерно сырое и пресное?"
И отвечал Господь: "Вода из луж грязевых - молоко свиньи для тебя, молоко обезьяны, молоко не с пастбищ изнуряющих, не трудное. Трава полевая для тебя - хлеб твой, несеяный, без пота твоего и крови твоей из мозолей твоих. И вот, устал я от тебя, человек лукавый. Сам упал и брату прощаешь и так попускаешь нечестивому и развратному и сыновьям дьявола. Что мне в покаянии твоем в грехах против ближнего твоего? Оно, как песок в глазах моих. Но ты наступил пятой своей на Слово мое и на Истину мою. Все твое собрание уловлено заботами века сего, все уклонилось от правды моей и учит ложно. За то, вот, отнимается священство от тебя, и язык говорящего прилипнет к гортани, и разумные станут глупы, и не услышат более голоса моего.
Вот, взглянул я на землю и на все дела человеческие, и всюду мерзость, неправда, кража и разврат. Всё истлело, всё порчено, и нет ни одного, кому бы велел я, взять камень в руку его и побить нечестивца. И весь народ ищет путей лукавых, и ест то, что не сеял, и жаждет того, чему не бывать, и всякий шаг его в ложь и погибель.
За то, вот, посылаю я ангела своего, Губителя, и очищу землю от скверны. И истреблю род твой испорченный - от стариков до младенцев.
Будешь молиться, и не услышу.
Будешь просить, и посмеюсь.
И воззвал я к Господу: "Когда же утихнет гнев твой, и кто спасется?"
И было ко мне:
"Когда останутся немногие числом, кто примет кровь сынов противления, побиваемых камнями, за истину мою, те и спасутся. Пусть выкрасят они прядь волос своих в красный цвет, цвет крови, пусть прядь волос их будет свидетельством о преступлении побиваемом камнями до крови смертной, как кровь врагов моих, пролитая на головы их, и так отличит их Губитель от преданных заклятию и пройдет мимо. Красная прядь да будет знаком жизни для верных, прочие же умрут".