Аннотация: Легенда о знаменитом князе Всеславе Полоцком
Стук... стук...
Тяжек перестук копыт о толстые доски полоцких мостовых. Черны копыта без подков, черны кони без седла, - только гривы бьются по ветру. Нет ни поводьев, ни узды - черным коням не нужна сбруя, они покорны седокам и без нее. Бешеное пламя бьется в зрачках, пена пузырится на губах, злое фырканье заставляет содрогнуться и спрятаться получше, а пуще того - бежать куда глаза глядят. Страшен вид черных коней, а еще страшнее всадники на них: глаза что уголья, густая волосня торчит жесткими клочьями, крючковатые когти венчают каждый палец. Но некому увидеть их и ужаснуться - никто в здравом уме не кажет и носу на полоцкие улицы. Ни щелочки света не пробивается сквозь сомкнутые ставни; не слышно ни гуслей, ни дробного топотка припозднившихся гуляк, ни жаркого любовного шепота, - вымер древний Полоцк, затих, сжался под одеялами, заперся на все замки. Кто победнее - кочергой подпер дверь, кто смог - тяжелые железные засовы спешно купил. Но даже на хладное железо невелика надежда. Как невелика она и на гостеприимно распахнутые бани, где накрыты столы...
Что стряслось, чем прогневали полоцкие жители неупокоенных навий - Бог весть. Поп православный приходит и бает - это, дескать, оттого, что доселе не вырублены священные рощи и не брошены в печь дедовские идолы; волхв приходит и грозит еще пущими карами тем, кто позабыл древнюю веру и носит знак Христа на груди. Старухи молодежь клянут за то, что Навий день плохо отмечает, покойников плохо поминает, а молодые на стариков косятся - небось, они и наслали за непослушание!
А тем временем все больше становилось в Полоцке людей с навьей меткой - следом на теле или же на лице, серым и будто бы мертвым, быстро расползавшимся по всему телу. Каждый, кто получал такую метку, был уже не жилец, и зря кадил в церкви ладаном поп, зря варили свои зелья Ягины бабы: не проходило и седмицы, как меченый умолкал навсегда. Получить такую метку проще простого: достаточно малейшего соприкосновения с черным всадником, одного волоска, упавшего на плечо или мановения колючего хвоста, задевшего по руке, - и вместо рубахи придется шить саван. Как ни прятались добрые горожане, как ни запирались на тяжкие засовы, как ни молились и не вешали по всем притолокам и ставням старинные обереги вкупе с христианскими крестами, - ничего не спасало. Обрядовая пища у бань оказывалась съедена черными конями - всадники к ней не притрагивались...
И все чаще раздавались шепотки: непроста все это, ой, неспроста! Не сумели верными своему князю быть - вот и кара за то пала на весь полоцкий люд...
Урожденный князь Полоцкий, Всеслав Брячиславич, ведун и чародей, вот уж четвертый год как лишен престола. Двухродные братья - Ярославичи, родная кровь, да чужие души, обманом завлекли его, будто на переговоры, на кресте клялись обиды не чинить, да обычай крестного целования порушили и в полон взяли. Переменчива ты, воинская удача; как ни силен, ни отважен был князь Всеслав-Чародей и его старшие сыновья, а победное ликование не раз сменялось болью поражения. Но пленить князя оказалось возможным только обманом и хитростью.
То-то и терпит древний Полоцк бедствие, то-то и восстали нечистые навьи против живых...
В самом-то Полоцке, вишь ты, с тех пор, как князя законного не стало, и без всяких навий неспокойно. Ярославичи хоть Всеслава и одолели, а меж самими согласья не было и нет. Споры да раздоры, а люду полоцкому - разоренье. Нет мира в полоцкой земле, нет благоденствия. Русич на русича, брат на брата идет войной, даже самые бедные бедняки обзавелись не мечом, так хоть каким оружием, вместо зипунов тегеляи носят - все безопаснее. Да, видать, без навьего нашествия не задумались бы, что так негоже.
А всего хуже то, что навьи не всех, кого отметили, губят. Бывало, и щадят. Да только от пощады такой еще горше, чем от смерти честной. Коль возьмет бедолагу кончина, так отпоют его честь по чести, справят тризну и чтят наравне с прочими ушедшими. А коли остается меченый в живых - пиши пропало. Пропадает румянец со скул, сам человек как восковой становится - ровно двухдневный покойник, пальцы холодеют и перестают слушаться, голос глохнет и теряет звучность, а губы синеют. У иных и ногти вылезать начинают, да без крови - точно как у мертвеца. И в глазах на дне такая мерзлая пустота, что, кажется, еще немного посмотри - и выбегут из той пустоты щупальца да затянут на веки вечные. Правда, и недолго-то в глаза меченым не всякий смотреть отваживался. Да это если знать, что он меченый, а если не знать - выглядит человек почти как прежний. Подойди к нему, поклонись, заговори...
Убьет.
Меченый - навий раб, на печке не сидит, в лес не бежит, в болоте не топится, как лихоманью болотной околдованный, жить среди людей продолжает, но цели, желания у него не людские отныне, а навьи. А что навьям надо? - смерти, чтобы всех взяла. Для того, отняв душу, даруют они рабам своим силу немереную, да свирепость неутолимую, да храбрость звериную. Лезет навий раб на рогатину, на меч, ничего не боясь, с голыми руками - и убивает. Потому что не в силах человеческая душа вынести бой с таким противником.
Со страху да с голодухи многие полочане и без всякой метки стали выглядеть - краше в гроб кладут. И теперь уж никому веры не было. Мало ли - бледный и осунувшийся сосед твой, которого всю жизнь, почитай, знал, вчера всю свою семью перебил да крови их нахлебался; а второй сосед тоже бледный и тоже осунувшийся - спроста ли? А ну как тоже меченый?
А надежа-государь, молодой князь Ярополк Изяславич, отцовыми и дядьевыми дружинами у Всеслава Брячиславича Полоцк отвоевавший, в терем свой забился и носу оттуда не кажет. Оно бы и понять его - страшно, холодно, того и гляди, чудища на черных скакунах и днем появятся, даже солнце ясное померкло с тех пор, как навьи в Полоцке объявились. Да ведь князь простому смерду и даже думному боярину не чета. От Бога власть его и от заветов праотеческих, венец княжий его от нечисти оберегает - негоже труса праздновать!
Стук... Стук... Стук...
Не смолкает перестук черных копыт, не останавливаются в вечном поиске навьи. Не пробивается ни лучика света из закрытых наглухо ставен, не скрипит подпертая хладным железом и омытая святой водой дверь, не звучат людские голоса в домах.
Смерть и отчаяние витают над Полоцком.
Занимается заря над Голотическом. Тихо в Голотическе и спокойно, да только затишье это - как то, что в небе перед большой бурей бывает. Люд посадский, шорники да кожевники, гончары и златокузнецы, просыпается да, помолясь и хлеба преломив, спешит в труды окунуться, пока беды не случилось; люд ратный же новые латы и оружие опробует да кремль деревянный укрепляет - чтобы встретить беду грудью, ничего не боясь...
Все то видит вещий Всеслав, князь-изгнанник. Не замечает он ни простоты льняной рубахи и серебряных обручьев, ни потертости ножен - благо меч в них сокрыт дивной работы, булатный, из тех, что на торгу стоят золота вдвое против своего веса, и никто не жалуется на дороговизну. Не замечает тесноты малого боярского терема, в котором вместе с семью княжичами ютится с тех пор, как покинул стольный Киев, да войско его - малое, с бору по сосенке - было разбито Ярополком. А вот что вокруг творится, чем люди живут, чем дышат, о чем мир с ним поутру говорит - замечает до последней росинки, до последнего шепота в людской.
Давыд, Глеб, Борис, Роман, Святослав, Ростислав, Рогволод... Славные сыновья, на загляденье, и на охоте, и на ристалище, и в делах государственных знают толк, и в учении искушены, а главное - унаследовали отцову особую силу. Давыд и Глеб - статные мужи, силой и ратным искусством уже почти не уступающие отцу, отведавшие вместе с ним горечи киевского плена; Ростислав же и Рогволод - вовсе мальчишки. Особенно Рогволод. Уберечь бы его, пока не вошел в полную мужскую силу.
Но вот незадача - подсказывают отцовское сердце да чутье зверя, неспокойно ворочающегося в душе, что не время нынче беречься. На кон поболее, чем жизни, поставлено.
Князь отхлебнул квасу из резного деревянного ковша, прислушался.
Жуткие да странные вести приходили из его родового гнезда - Полоцка. Вселав, не зря прозванный Чародеем, нимало не сомневался в их правдивости, только дивился и горевал. Отроду такого не было, чтобы навьи живых одолевали да в свои темные чертоги влекли!
А как их победить и обратно во мрак загнать - того Всеслав не ведал.
Прожив на свете полсотни годов, он понял многое. Познал и победы, и поражения. Увидел, что силой одного не переломить силу многих, что чародейством не одолеть хорошо обученную дружину, а одним, даже самым острым и заговоренным мечом, не спасти целое княжество. Не верил уже ни в родственную любовь, ни в святость клятвы, данной на кресте. И на помощь союзников не надеялся.
Верил лишь своему разуму и надеялся на собственную удачу, зная, что без разума удача не спасет.
Но сейчас его разум терялся. На что положиться? На чародейские ли силы, всей мощи которых и сам Всеслав не знал? На дружину ли верную да на сыновей, умеющих меч в руке держать? А может быть, и вовсе ничего не предпринимать - выжидать, пока Полоцк сам в руки спелым яблоком упадет?
Яблоком, истерзанным гибелью на черных конях...
- Нет, - вслух произнес князь, сжав огромный тяжелый кулак, - хватил им по стене, бородой кудрявой тряхнул. - Не бывать тому! Мой град, мне его и выручать!
- А как его выручить, отче? - послышалось от дверей.
Роман. Губы Всеслава, в последнее время все больше сжатые и окованные в глубокие горькие складки, невольно дрогнули в улыбке.
Молодой, горячий. Таким и сам Всеслав в юности был.
- Обмозговать все надо, сын, - сказал спокойно, будто и не было тяжких раздумий. - С бухты-барахты соваться нельзя, а и медлить нечего, выручать некого станет.
- Да что тут мозговать, отче? - пылко воскликнул Роман. - Али мечей у нас нет булатных, али дружина верная за нами не пойдет, али горожане нам ворота не откроют? А тот, что князем себя зовет, - пусть только посмеет что супротив твоей воли молвить!
- Навьи не из тех врагов, чтобы одними мечами их одолеть, - напомнил Всеслав.
- Так у нас и мечи не одни, - Роман прищурился хитро.
На поясе у него, как и у всех его братьев, и у самого Всеслава, висел еще один нож. Особый. Из камня, но такого тонкого и остро отточенного, что не всякая сталь с ним сравнится. И на рукояти - Перунов знак.
Всеслав и без него уже понимал, что это последнее средство - единственное, которое может стать действенным. Но и опрометчиво кидаться в битву не хотел.
- Головы сложить - дело нехитрое, - бросил хмуро. - Зови старших, совет рядить будем.
Нахлынули воспоминания. Словно наяву, послышался стук топоров, в ноздри ударил запах свежей древесины - Всеслав прежде любил этот запах, но только не теперь, когда свежим деревом пахла неволя и тьма. Один за другим ложились вокруг преданного и плененного князя бревна, отрезая от жизни, от веры, от надежды, и так же огораживали бревна старших его сыновей.
Тридцать долгих месяцев провели они в порубе. Провели, чтобы выйти оттуда прямиком на киевский престол...
Верно ли поступил князь Всеслав, что, оставив войско свое, обернулся и ушел на волчьих лапах в родной Полоцк? Может, и мнили его ратники предателем, а вороги - трусом. А может, и нет. Слепой случай да невольная милость киевлян вознесли Всеслава на престол, не воля Божья; долго ли было ждать, что другой случай приведет Всеслава обратно в поруб, а то и на поток и разграбление? Бог ему другое судил - Полоцк отвоевать да у навий отбить.
Послышались шаги. Нет, не сыновья. Один кто-то шел - торопился.
Всеслав расправил широченные плечи, откинул седовато-русые кудри со лба. Высокий, но кряжистый, он не казался массивным, но внушал невольное почтение величавой статью. Почтение - и сыновнюю любовь дружинников и бояр, которым платил отеческой привязанностью.
Молодой гридень вбежал, поклонился. Князю бросились в глаза его бледность - до синевы, до серых кругов под мертвыми глазами да лиловых губ. Рука, приложенная к груди, казалась восковой.
- Что ты, Онфим? - спросил Всеслав, тревожась. - Что за вести принес?
Онфима он давеча посылал в Полоцк - разведать, что там происходит, и ждал его возвращения, как не всякая молодая жена ждет мужа из похода.
- Хорошо все в Полоцке, княже, - глухо произнес Онфим. - Все ладно, а что врут про тьму да упырей, так то враки досужие.
Всеслав облегченно вздохнул - ну вот, и воевать Полоцк не надо, - и вдруг что-то кольнуло под сердцем.
Онфим, парень молодой, одних лет со Святославом, и статью на него похожий - такой же рослый, крепкий, но легкий на ногу и верткий, так же гордо и почти призывно вскидывающий светловолосую голову - если что и любил, так это смех и веселье. И уж о том, что в Полоцке, где мать да братья-сестренки с зазнобушкой остались, все хорошо да ладно, не выговаривал бы, едва языком ворочая да вперив потухший взгляд куда-то в угол, а пел бы да кричал, так что борода золотилась-топорщилась от радости.
- Почто ж такой померклый ты, Онфиме? - тихо, боясь поверить самому себе, спросил князь.
А Зверь в глубине души ворохнулся, щетиня шерсть на загривке, и негромко, опасливо зарычал...
- Устал, ясный княже, - Онфим опустил голову, - три ночи без сна - все повеление твое исполнял, искал, есть ли в Полоцке что неладное, да не нашел.
Вот ему верить - хотелось. Хотелось проснуться, как от дурного сна, и к ужину встретить отдохнувшего и веселого, близкого, родного Онфимку, которого мальцом на коленях нянчил, а любил едва ли не паче сыновей родных. Да Зверь в душе не утихал - рычал и рычал.
- Ступай, Онфиме, отдохни да выспись, - сказал мягко, - после поговорим.
Любил князь Всеслав отвернуться к окну, вроде видел через слюдяные пластины что-то занятное, а затем резко обернуться к собеседнику - что-то глаза выдадут? Так он делал с теми, кому не доверял. Онфиму до сегодняшнего дня он бы и жизнь свою, и честь доверил не раздумывая. Но сегодня это доверие закончилось.
То и спасло.
Полыхнули гридневы очи двумя угольями, лицо засинело, изо рта желтые клыки выбежали, в руке ровно сам собой нож очутился - прыгнул Онфим на князя, как зверь дикий. Нож рубаху льняную пропорол...
А и остановился.
Вишь ты, рубаха та непростая была.
Не любила княгинюшка, верная Звенислава, когда муж ее любимый оборачивался. Оттого и расшивала сама, чернавкам не доверяя, все его рубахи священными знаками солнцеворота, триглава и лебедя. Никакая мара из Кощного мира, никакая нечисть, никакая злая мысль не могла коснуться того, кто в такой рубахе ходит. Однако и самому Всеславу не было воли оборачиваться - не пускали его княгинины обереги.
Смеялся Всеслав над Звениславой, глупой своей женишкой звал. Да и как не смеяться? Веровала Звенислава во Христа, молилась истово, а сама с рождения видела и навий, и прочих, да более того - приказывать им могла и силу их своей обращать. Но зря, видать, смеялся - любовь жены паче кольчуги оказалась.
Опомнился Всеслав. Понял - не Онфим более перед ним, не человек, нечисть черная. Схватил он гридня бывого, руки вывернул, об пол как швырнул - из пасти навьей темная пена и выплеснулась.
Сорвал с себя Всеслав рубаху, оборачиваться уж недосуг было - просто выпустил звереву силу, схватив и сжав синее мертвое горло, да зашептал заклятия, которым его Зверь учил под полной луной.
Содрогнулся Онфим под ним. И вдруг начал... изменяться. Не оборачиваться, как сам князь с сыновьями, а именно изменяться - ушли навьи клыки, ушла синева с лица, ушло мертвое сияние вертикальных зрачков. Стал Онфим - прежним Онфимом, ясноглазым да светлолицым. Только не было больше румянца на этом светлом лице, не было жизни в глазах. И вместо тепла молодого тела пахнуло на Всеслава коченелым холодом да едва уловимым запашком разложения.
Зверь во Всеславе шумно выдохнул и улегся: навья сила покидала мертвеца...
- Эх, Онфимушко, сынок, что ж ты не уберегся? - загоревал князь. - Знал бы, что так выйдет, сам бы пошел!
А сердце больно стучало: это я парня не уберег, я его послал в Полоцк, я ему даже оберега с собой не дал. Я в смерти его повинен. Да в какой! Нет горя в честной смерти воина, горе - быть навьей жертвой.
Вошли сыновья, кто-то спросил "Звал, отче?", но при виде погибшего Онфима всем стало не до того - сгрудились над мертвым, молчаливо, по-мужски, оплакивая товарища.
Всеслав резко встал - всякий раз после использования силы Зверя без подготовки силы его истощались, и ему следовало отдохнуть, оттого и присел на скамью. Ан рассиживаться было некогда.
- Рогволод, - велел, - поди да кликни мать, скажи - отец говорить с ней желает...
Ровно в детской игре, где из щепочек надо было собачку али человека выложить, - сложилось у Всеслава решение. Непростое решение, тяжко оно должно было даться всем, и паче всех - самому Всеславу. А иного верного не находилось.
Княгиня Звенислава, выслушав мужа, отпрянула.
- Нешто можно так? - горько выговорила.
- Да ведь ты, голубко, дивные узоры творила ровно играючи, отчего ж нельзя? - ласково произнес Всеслав.
Понимал он, ох, понимал, что она сказать хочет. Но притворился, что не понял.
Княгиня его тон не приняла.
- Господь заповедал не осквернять душу черным ведовством, - молвила сурово. - И не буду. И тебе, княже мой светлый, не советую.
- Отчего же черным, голубко? - Всеслав взял княгиню за плечи, всмотрелся в любимое лицо. Много воды утекло с тех пор, как обвели круг ракитового куста, а потом обвенчали их, в ту пору еще не ведавших ни седин, ни горя, ни изгнания. Он уже тогда был князем - молодым, да сильным, но к его имени еще никто не добавлял почтительное "вещий" или боязливое "чародей", а она - дочерью одного из думных бояр. Не слыла она красавицей, не дал отец за ней богатого приданого, а вишь, как оно получилось: увидал ее князь Всеслав - и сердце дрогнуло, как никогда больше не вздрагивало, да ночью при выходе полной Луны впервые затянул призывную песню Зверь...
Теперь-то у них - семеро сыновей, старшие из которых уже женаты, а прочие вошли в возраст мужания и умели держать в руках меч. Умудрены жизнью оба, и князь, и княгиня, морщины избороздили чело; легкое некогда тело Звениславы погрузнело, а коса обильно серебрится под утренним солнцем от седины. Да и у Всеслава седины - пол-бороды и пол-головы... А сердце как вздрагивало при входе княгини в опочивальню или в горницу, так и вздрагивает.
- Отчего черным? - повторил Всеслав, заглядывая в серые глаза княгини. - Светлое то ведовство, и богам, и твоему Христу угодное, потому как за правое дело стоим, за землю свою! Нешто не благое то дело - родные пенаты от нечисти оборонить? Людишек прикрыть, по мертвым достойно тризну справить, а навий - обратно в их Кощный мир, чтобы сами не колотились да нас не тревожили! Не видала ты разве Онфимку? Что, коли наших сыновей вот так же... в мертвецов немертвых оборотят? А коли всю Русь?
Закусила губу Звенислава.
- Женушка моя, рябинушка, лебедушка ясная, пойми одно: ты теперь нам щит и оборона, без твоей силы нам только головы сложить и остается, - Всеслав обнял ее и продолжал: - Нешто я враг Христовой вере? Не я ли Софиевский храм заложить велел, что и посейчас над Вышним городом царит? Коли Полоцк возьмем - велю еще церковь и монастырь заложить!
Звенислава молчала, грустно глядя мужу в грудь.
- Если и грех то - так мой это грех, не твой, - прошептал Всеслав. - Я за тебя в ад пойду, как при жизни в огонь и в воду.
- Заради сыновей полоцких, - тихо проговорила Звенислава, - и заради тебя, княже милый, сделаю. Вели шелку цветного прислать побыстрее, а лучин побольше нащепить, чтобы я и ночью могла...
Отстранился Всеслав.
Отстранился, чтобы поклониться Звениславе в ноги.
Шелка у Звениславы в ее горнице и так были - она же и села за пяльцы, не медля нимало, а к ней мало-помалу потянулась князева дружина: несли сорочки. Побежала игла с золотым ушком, повела за собой нитку черную - а вослед ей другая игла повела нитку красную, жизнь вослед смерти, стежок за стежком...
Всеслав же кликнул молодого копьеношу и велел ему в церковь идти, святой воды достать.
А уж кольчуги пластинчатые у княжеских дружинников и так были починены да начищены.
Сам же Всеслав отложил и кольчугу, и меч, и щит, и рубаху, Звениславой вышитую. Не нужны они были ему в предстоящей сече, а нужны были силы неотмирные, Зверь да воля Божья. Теперь оставалось лишь дождаться полнолуния - да молиться, чтобы Звенислава успела знаки-обереги на сорочках вышить.
И ночью, щурясь, выглядывать сквозь слюдяные пластинки окна в темное небо, где ночь от ночи рос серпик месяца...
Стук... Стук... Стук...
Тяжки черные копыта, бьющие, ровно в гроб, в полоцкие мостовые; страшен оскал черных коней - никогда из черных пастей не вырвется ржание, и зубы в тех пастях, бают, мертвые, как бы сгнившие.
Да стоит ли верить в те байки? Кто лицом к лицу столкнулся с черным всадником - долго не проживет. И сил на байки у него уж не останется.
Страх витает над Полоцком. Уже не навий на черных конях - друг друга люди боятся. Лавки позакрылись, чтобы ненароком тьму в гости не приманить. Ремесленники, у кого мастерская не прямо в дому, все дела позабросили, есть нечего - а работать идти боятся. Харчевни на засовы заперты стоят - а ну как уже бывало, что вперся всадник на черном коне прямо в харчевню, да сидел, ждал тихохонько, зубы мертвые щерил, пока конь его человечью пищу жрал? Люди, кто в харчевне был, мигом разбежались, а иные под лавки попрятались. Но ни бегство, ни укрытие никого не спасло - все скоро перемерли, а иные и того хуже: обратились.
Ходят полочане, друг другу в глаза заглядывают: хорошие ли глаза, человечьи ли? Али странные, как у козы или совы, с вертикальными зрачками, в которых адский пламень пылает? К лицам присматриваются: живые лица ли, теплые ли? Али синие да неподвижные, как у гробового жителя?
Дня не проходит, чтобы кого не побили на городских улицах: заметили синюшное безжизненное лицо да остановившийся взгляд, да изжелта-восковые руки - и ну колотить, зипун на голову накинув! По крикам только и определяли, то ли это поселянин с голоду да от страха постоянного такой, то ли раб навий: раб молчит, а когда и говорит, то глухо и медленно, будто нехотя, обычный же человек будет кричать да клясться, что живой он.
Брат сестру боится, жена - мужа, чадо - родителей, боярин - холопов своих. Даже вор на промысел свой окаянный выйти не решается: кто знает, золотишко ли с шелками в том запертом доме, или мертвецы, которые - стоит только повернуться спиной - вскочат да набросятся, щеря желтые гнилые клыки?
И только в церквях люд толпится: молятся непрестанно, крестятся, а кто и просто в храм святой забежал в последней надежде спастись.
Попы всенощную служат.
А над Полоцком восходит полная луна, и здания да кусты отбрасывают четкие черные тени...
Юный церковный служка, пробегая от колодца к церкви, на миг остановился - промешкал.
Стук... Стук... Выскочил из-за угла черный конь со всадником. Служка так и застыл: знай молился про себя, чтобы не заметил его навий всадник да конь его... А за всадником бегут-поспешают еще трое. С виду вроде люди, да какой же человек в здравом уме будет за навьями носиться?
Обмер служка. У всадника с конем тени-то и нет! Да ежели разобраться, какая тень у выходца из Кощного мира?
Зато у троих его прислужников - сразу по две тени. Одна человеческая, обычная, какая у всякого человека бывает. А вторая - дивно изломанная, и страшно стало бедному служке даже думать, какая тварь может такую тень отбрасывать.
Перекрестился служка и - бегом в церковь от греха подальше...
А меж тем стены полоцкие обступили другие люди.
Многие из них Полоцк знали как свои пять пальцев. Родились здесь, выросли, мальцами резвились, подросли - копьеношами пошли в княжескую дружину. Князю Всеславу на верность присягнули. Многие из тех, что постарше, еще до Киева знали Всеслава и не отступились, когда в поруб его посадили.
Вместе с ними на белом коне мчалась княгиня Звенислава. Коленями в мужских портах коня сжимая, чтобы не упасть, одной рукой узду придерживая, второй она последние стежки клала на сорочку, зажатую в зубах. Неровные стежки удавались, не чета тем, что на княжьих сорочках были. Да ведь не для красоты и вышивка!
И не от красоты ее сила зависела - от сердца, что по-матерински вложила Звенислава в каждый стежок.
С восторгом ее дружинники чествовали. Княгиня была не из тех, что в теремах от жизни хоронятся. Знавала она вкус походной каши да мяса, что весь день под седлом просаливалось; из самострела не одного ворога застрелила и меткостью славилась. А уж с конем умела дружбу завести такую, что все диву давались. И как ей удалось доброту свою да нежность сохранить - того и сама не знала.
Тихо шла княжеская дружина. Копыта конские тряпками обмотали, чтобы не так грохотали.
- Здесь, - молвил, - расходятся наши пути. Ты, Нежата, дружину поведешь. А у меня с сыновьями другая дорога.
Нежата - опытный, испытанный в боях воевода, дружине отец названый, а князю Всеславу брат молочный, - только кивнул.
- Да смотри, княгинюшку мне сбереги!
И снова кивнул Нежата.
В это время Звенислава закончила вышивку. Взлетела белой лебедью последняя сорочка - протянул руку один из дружинников, последний, у кого зачарованной сорочки еще не было, да взял ее из воздуха.
Всеслав же призвал сыновей.
- Рогволод, - сказал строго, - геройничать не спеши, твоя доля еще не раз тебя призовет на рать. Сейчас мне от тебя иная служба нужна. Обернись, да в город-то проберись, а там обернись заново и врата открой. Другого от тебя не прошу и не велю. Увижу, что в драку полез, выпорю!
- Отче, - заспорил было Рогволод, - да как же это? Что я, отсиживаться должен, когда все сражаются?
- Дуралей, - вздохнул за его спиной Борис.
- Такая служба поважнее ратной будет, - оборвал его Всеслав.
Выдохнул Рогволод. Тянуло его в битву, как всякого мальчишку, выросшего при дружине, - не мыслил он жизни иной, как в ратных трудах да в ратной славе. Но отцу перечить не стал, - не из страха, просто знал: Всеславу виднее.