Подвал.

Глава 1.

Его звали Армир Пламмер, и он жил в маленьком желтом домике на Пайн-стрит, где тротуары всегда были влажными, а тени слишком длинными. Он стриг лужайку по субботам, покупал молоко в местном Стоп-энд-Шопе и всегда возвращал библиотечные книги точно в срок. У него были добрые глаза, которые морщились у уголков, когда он улыбался, что он и делал, встречая соседей.

Но у Армира была головная боль. Не обычная, сдавливающая виски. Нет. Это было чувство, будто в черепе у него шевелится что-то живое, колючее и настойчивое. Оно скреблось изнутри, требуя выхода. Оно называлось Одиночеством.

По ночам, когда тиканье настенных часов звучало как удары молота по наковальне, Одиночество становилось невыносимым. Тогда Армир Пламмер не тот, что стриг лужайку, а другой, настоящий спускался в подвал.

Подвал пахнет сырой землей, формальдегидом и чем-то сладковато-приторным, что въелось в деревянные стеллажи. На них стояли банки. Большие, стеклянные, с завинчивающимися железными крышками. И в каждой плавало в прозрачной жидкости то, что когда-то делало человека не одиноким. Пара карих глаз, смотрящих в вечность. Пара изящных женских рук, пальцы которых теперь касались только стекла. Несколько светлых локонов, застывших, как медузы.

Он называл их своими тихими друзьями. Они не разговаривали, не спорили, не обещали уйти. Они просто были. И Одиночество в его голове затихало, убаюканное их молчаливой компанией.

В ту ночь головная боль была особенно сильной. Шорох в черепе превратился в яростный гул. Армир знал, что ему нужен новый друг. Кто-то особенный. Кто-то, чей голос был похож на звон хрустального колокольчика.

Этим голосом всего несколько часов назад восхищалась миссис Донован из банка. Ваши георгины просто великолепны, мистер Пламмер! сказала она, и ее смех прозвенел в воздухе, чистый и светлый.

Теперь этот смех заперт в багажнике его Шевроле-Нова, который покачивается на ухабах старой лесной дороги. А Армир Пламмер насвистывает под нос милую мелодию, и его добрые глаза внимательно следят за дорогой, уходящей в темноту, туда, где тени были самыми длинными и голодными.

Он очень торопился домой. В голове снова начинало скрестись. Но ненадолго. Скоро станет тихо. Очень-очень тихо.

Глава 2.

Шевроле-Нова с тихим стоном остановилась позади желтого домика. Мотор остывал, пощелкивая, и каждый щелчок отдавался в тишине, наступившей после дождя. Воздух был густым и влажным, пах мокрым асфальтом и сладковатым гниением осенних листьев.

Армир Пламмер вышел из машины, и его движенья были плавными, отточенными, словно он разучивал этот танец много лет. Он открыл багажник. Оттуда на него пахнуло страхом острым, по-звериному кислым запахом адреналина. Это был хороший запах. Запах предвкушения.

Миссис Донован уже не смеялась. Её

широкие, полные ужаса глаза были заклеены плотным малярным скотчем. Только тихие, хриплые всхлипы вырывались из её сдавленного горла. Они были похожи на писк птенца, выпавшего из гнезда.

Тс-с-с, дорогая, прошептал Армир, и его голос звучал ласково, почти по-отечески. Скоро всё закончится. Станет тихо. Ты мне так понравилась своим смехом.

Он взял её на руки она была удивительно легкой, вся сжавшаяся в комок от ужаса и понес к крыльцу. Ключ щёлкнул в замке с таким знакомым, уютным звуком. Дверь открылась, впуская их в тёмную прихожую, где пахло воском для пола и тушёной капустой.

Одиночество в его голове завыло от нетерпения, заскреблось когтями по костям черепа. Оно уже чувствовало приближение тишины.

Он пронёс свою ношу через гостиную, мимо дивана с кружевными салфетками на подлокотниках, мимо телевизора, застывшего чёрным зеркалом, и открыл дверь в подвал. Оттуда навстречу им потянулось холодное, тяжёлое дыхание формалина и вечного покоя.

Лестница скрипела под его ногами. Одна ступенька, вторая. Миссис Донован забилась в его руках, издавая тот самый жалкий, хриплый звук. Армир спустился вниз и щёлкнул выключателем.

Лампочка под потолком, одетая в стальной колпак, бросила резкий, слепящий свет на полки. На банки. На его тихих, молчаливых друзей. Глаза смотрели на него из прозрачной глубины, руки касались стекла безжизненными пальцами.

Одиночество взвыло триумфально. Оно уже предвкушало новое приобретение.

Армир аккуратно уложил миссис Донован на стальной стол в центре подвала, тот самый, что всегда был накрыт клеёнкой. Он пристегнул её ремнями не потому, что она могла вырваться, а для порядка. Всё должно было быть правильно.

Он повернулся к стеллажу с инструментами. Они лежали на зелёной бархатной ткани, аккуратные, отполированные до блеска. Он выбрал скальпель. Лезвие поймало свет и бросило на стену холодный, острый зайчик.

Не бойся, сказал Армир, и его добрые глаза смотрели на женщину с неподдельным участием. Это ненадолго. А потом ты останешься со мной навсегда. И больше никогда не будет одиноко.

Он наклонился. Его тень накрыла миссис Донован с головой. Хриплый звук в её горле стал громче, отчаяннее.

Одиночество в голове Армира Пламмера затихло, затаив дыхание, ожидая тишины, которая должна была вот-вот наступить.

А наверху, в маленьком желтом домике на Пайн-стрит, тикали часы, за окном шуршали колёса редких машин, и мир ничего не знал о тихих друзьях маньяка.

Глава 3.

Лезвие скальпеля было не просто холодным. Оно было пустым. Таким же пустым, как взгляд рыбы на льду в витрине магазина. Армир провел подушечкой большого пальца по острию, и на коже тут же выступила капелька крови, алая и живая. Он облизал ее, ощутив знакомый медный привкус. Это был вкус настоящего, вкус момента, который отделял шум от тишины.

Миссис Донован забилась под ремнями. Звук, вырывавшийся из ее заклеенного рта, был уже не писком, а низким, сиплым стоном, похожим на скрип старой двери в заброшенном доме. Этот звук бился о стены подвала, отскакивал от банок с их безмолвными обитателями и впивался прямо в центр головной боли Армира, усиливая ее, делая невыносимой.

Скоро, скоро, прошептал он, и его голос был ласков, как голос врача перед болезненной, но необходимой процедурой. Тишина ждет. Она терпелива, но она голодна.

Он наклонился. Его тень поглотила ее.

Он не торопился. В этом был весь смысл прочувствовать каждый миг, каждое изменение, каждый переход из состояния шума в состояние покоя.

Он приложил холодное лезвие не к ее горлу, а к виску. Кожа там была тонкой, почти прозрачной, и он видел, как под ней бешено стучит жилка, передавая сигналы паники в уже почти мертвый мозг.

Это не больно, солгал Армир мягко. Это как заснуть.

Он надавил. Острия достаточно. Кожа расступилась с едва слышным шелковистым звуком пш-ит. Не крик, не вопль, а всего лишь тихий вздох плоти. Кровь не хлынула фонтаном, а лишь выступила тонким, аккуратным ручейком, медленным и темным в тусклом свете лампы.

Миссис Донован дернулась один раз, сильно, всеми мышцами сразу, будто ее ударило током. Ремни на мгновение натянулись, затрещали. Потом ее тело обмякло, сдалось. Но глаза за скотчем были широко открыты. Он видел, как паника в них не угасла, а застыла, превратилась в нечто иное в вечное, стеклянное недоумение.

Армир отложил скальпель. Главное было сделано. Шум прекратился. Теперь начиналась работа ремесленника, художника, создающего своего вечного, молчаливого друга.

Он взял другой инструмент похожий на тонкие, изогнутые ножницы. Он работал тщательно, с любовью. Костяной хруст был приглушенным, влажным, похожим на звук ломаемой сырой морковки. Он почти не смотрел на то, что делал его левая рука. Его взгляд был прикован к ее глазам. Он наблюдал, как свет в них угасает, как жизнь, та самая, что шумела и смеялась, утекает, оставляя после себя лишь красивую, безмолвную оболочку.

Наконец, он отступил на шаг. Его дыхание было ровным, лишь чуть более учащенным. Головная боль утихла. Шорох и скрежет в черепе сменились благословенной, величественной тишиной. Одиночество насытилось и уснуло.

Он подошел к стеллажу, взял одну из пустых банок, уже наполненную специальным раствором. Он был тяжелым и холодным.

Осторожно, с почти религиозным трепетом, он перенес новый экспонат в прозрачную жидкость. Он завинтил железную крышку до упора. Звук резьбы, вгрызающейся в стекло, прозвучал громко, как заключительный аккорд симфонии.

Он поставил банку на свободное место на полке. Рядом с парой карих глаз и изящными руками. Теперь там были и они два голубых, широко раскрытых глаза, застывших в вечном удивлении. Они смотрели на него из-за стекла, и в их глубине плавало отражение лампочки крошечная, холодная звезда в море формалина.

Армир Пламмер улыбнулся. Он потушил свет в подвале и поднялся наверх, в свою тихую, чистую кухню. Он налил себе стакан молока.

На улице проехала машина, и луч фар на мгновение проскользнул в окно, осветив его лицо. Оно было спокойным и умиротворенным.

В его голове наконец-то было тихо.

Глава 4.

Молоко было холодным и жирным. Оно оставляло на верхней губе белоснежные усы, которые Армир аккуратно слизывал кончиком языка. Он стоял у раковины и смотрел в черный квадрат ночного окна. В нем отражалась его собственная фигура силуэт спокойного человека на фоне уютной, освещенной кухни. Идиллическая картинка. Картинка из рекламы или из доброй старой комедии.

Но если бы кто-то заглянул в это окно со стороны, он бы увидел нечто иное. Он бы увидел глаза. Глаза, которые были все еще притушены экстазом завершенного ритуала. В них плавало глубинное, животное удовлетворение, которое не могло смыть даже самое жирное молоко.

Он поставил пустой стакан в раковину. Звук стекла о фарфор прозвучал оглушительно громко в звенящей тишине дома. Тишина была теперь иной. Она не давила, не сводила с ума. Она была полной, насыщенной, как после хорошей, сытной еды. Он ее создал. Он ее заслужил.

Его взгляд упал на кухонный стол, где лежала сегодняшняя почта. Среди рекламных проспектов и счета за электричество лежало приглашение. Яркое, цветное. Соседский пикник! Воскресенье, 14:00, парк у озера. Приносите свои лучшие блюда!

Армир взял в руки бумажку. Он представил себе запах жареных сосисок, смех детей, беззаботные разговоры. Шум. Сплошной, оглушительный, бессмысленный шум. Его пальцы непроизвольно сжали край приглашения, слегка смяв его.

Одиночество в его голове, сытое и дремлющее, шевельнулось. Не от голода. От предвкушения. Оно учуяло на горизонте новый, возможный гул. Оно уже знало, что тишина вещь временная. Ее всегда нужно больше.

Армир медленно разжал пальцы, тщательно разгладил мятый уголок и аккуратно поставил приглашение на холодильник, примагнитив его симпатичным магнитиком в виде клубнички.

Он пойдет, конечно. Он испечет свой фирменный яблочный пирог с корицей. Все всегда его хвалили. Миссис Донован миссис Донован особенно его хвалила. Ее звонкий смех

Мысль оборвалась. Он повернулся и

посмотрел в сторону двери в подвал. Там теперь была часть ее. Самая тихая. Самая лучшая.

Наверное, он возьмет тот пирог. И улыбнется соседям своими добрыми глазами. И будет слушать их смех, их болтовню, их жизни. И Одиночество в его черепе будет тихо шевелиться, принюхиваться, выискивая среди этого гула тот самый особенный звук. Слишком громкий смех. Слишком красивый голос. Слишком счастливый взгляд.

Оно найдет его. Оно всегда находило.

Армир Пламмер потушил свет на кухне и пошел в спальню. Проходя мимо двери в подвал, он ласково похлопал по косяку, как хлопают по плечу старого доброго друга.

Спокойной ночи, тихо прошептал он своим тихим друзьям.

В ответ снизу не донеслось ни звука. Была только идеальная, прекрасная тишина. Он лег в постель и почти сразу уснул счастливым, безмятежным сном младенца.

А в подвале, в свете уличного фонаря, пробивавшегося через крошечное окошко у потолка, голубые глаза миссис Донован в банке смотрели в вечность. И крошечная, холодная звезда, отражавшаяся в их зрачке, была похожа на слезу.

Глава 5.

Пирог получился идеальным. Румяная корочка, щедрая начинка с кислинкой, от которой сводило скулы, и аромат корицы, который, казалось, навсегда прописался в маленьком желтом домике на Пайн-стрит.

Армир Пламмер аккуратно нес его перед собой, как священную реликвию, через зеленый газон парка у озера. Он улыбался. Кивал. Обменивался пустыми фразами. Его добрые глаза щурились от солнца, и никто не видел, как они сканируют толпу, выискивая, вынюхивая, прислушиваясь.

И он услышал. Не смех. Не голос. А тихий, настойчивый плач.

В тени старого вяза, вдалеке от общего веселья, на одеяле сидела молодая женщина. Она качала на руках младенца, закутанного в голубое одеяльце. Ее плечи вздрагивали, а ее шепот был полон отчаяния и бессилия.

Тс-с-с, малыш, ну пожалуйста, усни, умоляла она, и в ее голосе стояла та самая нота, которую Одиночество в голове Армира ненавидело больше всего. Нота искренней, живой, неподдельной боли. Шум настоящей жизни.

Армир подошел, его тень упала на них. Разрешите предложить? он сказал своим мягким, врачебным голосом и протянул ей бумажную тарелку с огромным куском пирога. Иногда сладкое помогает. И маме, и малышу.

Она взглянула на него заплаканными глазами, смущенно улыбнулась. О, мистер Пламмер Спасибо. Я просто не знаю, что с ним. Он плачет весь день, а я

Вы очень одиноки, закончил за нее Армир, и его голос вдруг потерял всю свою теплоту, став плоским и металлическим, как лезвие скальпеля.

Женщина вздрогнула и посмотрела на него пристальнее. И в этот миг она увидела. Не доброго соседа. Не одинокого чудака. Она увидела пустоту в его глазах. Бездну, которая смотрела на нее из-за человеческой маски.

Она инстинктивно прижала ребенка к

груди и попыталась встать. Мне пора

Но он был уже рядом. Его рука легла ей на плечо. Прикосновение было ледяным и обездвиживающим. Не бойтесь, прошептал он. Я знаю, как сделать тихо. Я помогу.

Одиночество в его голове ревело, требуя заставить замолчать этот противный, живой, требовательный плач.

В этот момент младенец на руках у женщины резко повернул головку. Его личико было красным от крика, сморщенным. Но его глаза Они были не мутными, как у младенцев, а пронзительно ясными и осознанными. И они уставились прямо на Армира Пламмера. И ребенок замолчал. Ровно в тот миг, когда его взгляд встретился со взглядом маньяка.

Воцарилась тишина. Но не та, благословенная, которую создавал Армир. Это была другая тишина. Глубокая, тяжелая, наблюдающая.

Армир замер. Он почувствовал, как что-то пошло не так. Одиночество в его черепе не утихло, а съежилось, будто наткнувшись на что-то бесконечно большее и более древнее, чем оно само.

Младенец не моргал. Его широко раскрытые глаза, два бездонных озера, казалось, видели всё. Видели желтый домик. Видели дверь в подвал. Видели банки на полках. Видели новую, голубую пару глаз, смотрящую из формалина.

И в этой тишине, под этим взглядом, Армир Пламмер впервые увидел себя. Увидел не спасителя от одиночества, не художника, создающего тишину. Увидел старого, жалкого человека в пахнущем пирогом кардигане, стоящего над плачущей женщиной с ножом для резки пирога, спрятанным в кармане.

Он увидел свое уродство. И оно было так чудовищно, что даже Одиночество в его голове онемело от ужаса.

Он отшатнулся. Его рука дрожала. Извините я мне надо идти.

Он повернулся и почти побежал прочь от озера, от пикника, от этого пронзительного детского взгляда, который видел его насквозь.

Он заперся в своем доме, но тишина здесь была уже не его. Она была полна того взгляда. Она обвивала его, проникала в него, заставляя смотреть на банки в подвале не с гордостью, а с омерзением.

На следующее утро почтальон, разносящий почту, заметил, что газета мистера Пламмера так и лежит на крыльце. На второй день соседи начали звонить, но никто не подходил к телефону. На третий день участковый выбил дверь.

В доме царил идеальный порядок. Пахло яблоками и корицей. На кухонном столе лежало аккуратно составленное завещание и список с именами. Только именами. Без фамилий. Мэри, Джон, Люси, Энн Длинный столбец из двадцати с лишним имен.

В подвале было чисто. Полки были пусты. Банки исчезли. Лишь на стальном столе лежал один-единственный предмет. Скальпель. Вымытый до стерильного блеска.

А сам Армир Пламмер сидел в своем кресле в гостиной. Его глаза были широко открыты, в них застыл немой ужас. На его лице запечатлелось выражение того, кто заглянул в самую глубокую бездну и увидел там свое

отражение.

Официальной причиной смерти стал разрыв аневризмы сосуда головного мозга.

Но соседи еще долго шептались, что старика Пламмера свел в могилу вовсе не больной сосуд. Говорили, что его нашли в полной тишине, но с выражением такого ужаса на лице, будто на него накричали все грешники земли одновременно. И самый громкий крик доносился изнутри.

Армир Пламмер и истоки его безумия.

---

Тихий мальчик из подвала

Дом Пламмеров стоял на отшибе, серый и неприметный, как надгробный камень. Воздух в нем был густой и спертый, пахший старыми книгами, пылью и чем-то еще сладковатым и химическим, исходившим из домашней лаборатории отца.

Армир рос тихим, замкнутым ребенком. Его мир был ограничен стенами этого дома и, чаще всего, пространством подвала. Не потому, что его туда запирали в наказание. Подвал был его святилищем.

Его отец, Элиас Пламмер, был таксидермистом редкой специализации. Он не просто набивал чучела. Он создавал химер. В стеклянных банках, выстроенных вдоль стен, плавали в мутном формалине невозможные создания: змея с лапками ящерицы, кот с крыльями дрозда, двухголовый щенок. Элиас называл это поиском идеальной формы жизни через рекомбинацию. Для маленького Армира это было волшебством.

Всякая красота рождается из распада, сынок, говорил отец, его руки в перчатках по локоть были залиты кровью. Хаос это просто неупорядоченный порядок. Наша задача навести этот порядок.

Мать Армира, Элоди, была тенью. Ее глаза всегда были красны от слез или, что чаще, от паров химикатов, которыми был пропитан дом. Она боялась мужа и того, что он творил. Своего сына она боялась еще больше. Взгляд у мальчика был слишком спокойным, слишком внимательным, когда он наблюдал за работой отца.

Единственным светом в жизни Армира были бабочки. Луга за домом кишели ими. Он ловил сачком Пестрянок, Махаонов, Павлиний глаз и приносил домой. Но не для того, чтобы любоваться их красотой. Его интересовал процесс. Он садился за свой маленький столик и с маниакальной точностью, перенятой у отца, булавками прикалывал их к пробковой дощечке, расправляя нежные крылья. Он часами мог наблюдать, как уходит жизнь, как краски тускнеют, превращаясь в хрупкую, неподвижную симметрию. Это был единственный мир, над которым он имел полный, абсолютный контроль.

Перелом наступил, когда Армиру было двенадцать. Его мать, не выдержав ужаса своей жизни, попыталась сбежать. Элиас Пламмер нашел ее на обочине дороги. Что произошло потом, Армир видел лишь отрывками, через щель в двери подвала.

Он не видел самого акта насилия. Он видел результат. Отец спустился в подвал, неся на руках безжизненное тело Элоди. Его лицо было не искажено яростью, а сосредоточено, как у ученого на пороге великого открытия.

Она хотела нарушить порядок, Армир. Хаос должен быть упорядочен, спокойно сказал он. Поможешь мне.

И Армир помогал. Не потому, что его заставляли. А потому, что впервые отец видел в нем не ребенка, а коллегу. Партнера. Вместе они препарировали тело, обрабатывали ткани, и Элиас, с маниакальным блеском в глазах, начал творить свой шедевр. Он не стал прятать тело. Он сохранил его, встроив в инсталляцию в гостиной, присоединив к рукам крылья самой большой бабочки из коллекции Армира, создав вечную, молчаливую стражу своего дома.

Для мира Элоди Пламмер просто сбежала. Для Армира родилась новая реальность.

Именно тогда в его душе щелкнул тот самый выключатель. Он понял философию отца в совершенстве. Жизнь была хаотичной, непослушной, непредсказуемой. Она утекала сквозь пальцы, как песок, как крик мотылька, пойманного в сачок. Смерть же была идеальным, окончательным порядком. Вечной, неподвижной, прекрасной симметрией.

Он стал одержим. Его коллекция бабочек уже не приносила удовлетворения. Их хрупкость казалась ему банальной. Его привлекали острые, сложные формы. Соседские коты, бездомные собаки Он повторял путь отца, но с одним ключевым отличием: Элиас работал с уже мертвым материалом. Армиру же нужен был сам момент перехода. Мгновение, когда хаотичная, трепетная жизнь замирала и превращалась в его руках в идеальную, предсказуемую статичную форму.

Когда через несколько лет его отец умер (Армир нашел его замершим над очередной чучельной жабой с паучьими лапками), юноша не ощутил ни горя, ни облегчения. Он просто похоронил его в саду, как хорошо отработанный инструмент. Дом и лаборатория теперь принадлежали ему.

Его первая человеческая жертва была практичной. Бродяга, попросивший у него воды. Армир увидел в нем лишь материал, лишенный связей, который мир не заметит. Это было сложнее, чем с бабочкой или кошкой. Звуки, сопротивление, этот ужасающий и восхитительный хаос агонии. Но когда все было кончено, и он сидел, глядя на замерзшее в идеальной, созданной им самим позе тело, он испытал чувство глубочайшего, всепоглощающего удовлетворения.

Он нашел свое призвание. Он был не маньяком в обычном понимании. Он был художником, скульптором, богом своего маленького приватного мира. Он исправлял хаотичное творение природы, приводя его к своему идеалу порядка и тишины.

Каждая его жертва была подобна бабочке на булавке жестом, полным мнимой нежности, он останавливал мгновение, превращая трепетную, непослушную жизнь в вечный, безмолвный и абсолютно послушный экспонат.

Школьные годы Армира Пламмера были не временем социализации, а долгим, изнурительным полевых исследованием чужеродного вида. Школа для него была гигантским аквариумом, наполненным шумными, непредсказуемыми и крайне неупорядоченными существами.

Он был тихим, незаметным учеником. Не из робости, а из глубокого, почти этнографического безразличия. Пока одноклассники сбивались в стайки, делились секретами и дрались, Армир наблюдал. Он был тенью на стене, записывающей все в свой внутренний журнал.

1. Социальная изоляция как осознанный выбор. С ним не дружили, но и не травили активно. Он излучал странную, отталкивающую ауру. От него пахло химикатами сладковатый запах формалина, въевшийся в одежду и кожу, был его невидимым барьером. Дети дразнили его не зло, а с опаской: Фармацевт, Бальзамировщик. Он не реагировал. Их слова были просто звуками, лишенными смысла, как щебет птиц.

Попытки учителей ввести его в коллектив проваливались. Групповые проекты были для него кошмаром хаоса и некомпетентности. Он предпочитал получать четверку за индивидуальную работу, идеально структурированную, чем пятерку за коллективный труд, где кто-то мог внести элемент случайности.

2. Учеба: поиск структур и симметрии. Его успеваемость была неровной. Он преуспевал в предметах, где царили строгие правила и порядок:

" Химия была его любимым предметом. Точные формулы, предсказуемые реакции, преобразование веществ это был понятный, контролируемый мир, как лаборатория его отца.

" Геометрия восхищала его. Вечная красота теорем, безупречность линий и углов. Он мог часами выводить доказательства, наслаждаясь их неопровержимой логикой.

" Биология была для него не наукой о жизни, а наукой о классификации. Его интересовала анатомия схематичное, упорядоченное устройство живых существ, которое он мысленно разбирал на детали, как отец на чучела.

Зато он был посредственен в литературе и истории. Эти науки были полны хаоса человеческих эмоций, иррациональных поступков и субъективных трактовок. Они вызывали у него легкое презрение.

3. Первые эксперименты. Школа предоставила ему новый материал для наблюдений. Его одержимость бабочками перетекла в новую фазу. Он начал коллекционировать не только насекомых, но и проявления хаоса у людей.

В его тетрадях по биологии, между схемами строения лягушки, появлялись странные зарисовки: одноклассник, замерший в крике во время драки; девочка, застывшая в истерическом смехе; учительница с лицом, искаженным яростью. Он пытался поймать и зафиксировать мимолетные, уродливые эмоции главное доказательство несовершенства живой материи.

Однажды на уроке биологии принесли лягушек для вскрытия. Для всего класса это было жутковатое, будоражащее мероприятие. Для Армира рутина. Он провел вскрытие с хирургической точностью, без тени отвращения или волнения. Учительница была одновременно впечатлена и напугана. Он не просто вскрыл лягушку; он разобрал ее на идеально отделенные компоненты, разложив их на подносе с холодной, методичной аккуратностью. После урока он спросил, можно ли забрать биоматериал с собой. В его голосе не было злого умысла, лишь чистое, научное любопытство.

4. Инцидент с хомяком. В классе жил ручной хомяк по имени Шарик. Все его любили. Все кроме Армира. Он не испытывал к нему ненависти. Он испытывал нетерпение. Существо днями бегало в колесе, суетливо, бесцельно, порождая лишь шум и беспорядок. Однажды утром хомяка нашли мертвым в клетке. Он выглядел мирно, как будто уснул. Никаких следов насилия.

Только Армир знал, что накануне он пронес в кармане вату, пропитанную парами эфира из лаборатории отца. Он не хотел мучить животное. Он хотел остановить его. Прекратить бессмысленную суету. Превратить его из источника хаоса в тихий, неподвижный экспонат. Он смотрел на мертвого хомяка с чувством глубокого удовлетворения. Теперь он был идеален. Теперь в нем был порядок.

Это был ключевой момент. Он впервые применил искусство отца к чему-то, что было значимо для других, и ощутил не вину, а силу. Силу бога, который может одним тихим действием навести порядок в маленьком уголке хаотичного мира.

Школа не сломала его и не изменила. Она лишь предоставила ему полигон для оттачивания его философии и подтвердила его главную мысль: внешний мир это шумный, глупый, беспорядочный базар, который нуждается в тихом, компетентном уборщике. В таком, как он.

Переход Армира Пламмера от странного, замкнутого юноши к серийному убийце не был вспышкой ярости или внезапным срывом. Это был методичный, почти ритуальный процесс, логическое завершение всей его жизни. Это случилось через несколько месяцев после смерти отца.

Армир остался один в сером доме. Теперь лаборатория, инструменты, банки с химикатами и безмолвная, ужасающая инсталляция в гостиной принадлежали только ему. Тишина стала абсолютной. И в этой тишине его философия кристаллизовалась в четкий, неумолимый мандат к действию.

Первый раз не был первым. Он был нулевым. Пробой пера.

Очередной жертвой стал бездомный, которого он нашел спящим в старой теплотрассе за домом. Выбор был практичен: этот человек был частью хаоса внешнего мира, у которого не было связей, чье исчезновение никто не заметит. Для Армира он был тем же, что бабочка или хомяк материалом, пораженным болезнью жизни.

Он действовал с холодной уверенностью ученого, проводящего давно запланированный эксперимент. Он не испытывал страха, волнения или гнева. Лишь сосредоточенность.

1. Приманка. Он разбудил мужчину и предложил ему горячую еду и немного денег за помощь с разбором хлама в подвале. Его голос был спокоен, вежлив, глаза смотрели прямо и пусто.

2. Контроль. В подвале, в мире, где он был богом, он предложил тому стакан крепкого самогона, в который был подмешан быстродействующий препарат, украденный когда-то из аптечки отца. Это был акт милосердия он не хотел лишнего, хаотичного сопротивления. Он хотел чистого перехода.

3. Акт. Когда мужчина потерял сознание, Армир не стал использовать нож или душить его. Это было бы слишком грубо, слишком эмоционально. Он использовал большой мешок и прочную веревку, чтобы перекрыть доступ воздуха. Это был тихий, без кровный, почти клинический метод. Он наблюдал за последними судорожными вздохами, и в его голове звучал голос отца: Видишь, сынок? Хаос уходит. Наступает порядок.

4. Творчество. Тело было доставлено в лабораторию. Здесь не было места панике или сомнениям. Были только точные движения, знакомые запахи химикатов и ясная цель. Он не надругался над телом. Он работал с ним. Он препарировал его с тем же методологическим спокойствием, с каким когда-то препарировал лягушку на уроке биологии. Он изучал мышечную структуру, особенности соединения суставов. Это был его первый настоящий, полноценный материал.

5. Упорядочивание. Он не стал создавать чучело. Это было бы излишне. Вместо этого он привел тело в порядок. Очистил, обработал ткани, придал ему строгую, почти архитектурную позу, лишенную всякого намека на ту жизнь и хаос, что были в нем прежде. Он запечатал его в полиэтилен и похоронил в лесу за домом, не как преступник, прячущий улики, а как художник, архивирующий свою раннюю работу, которая еще несовершенна.

И тогда он ощутил это.

Не эйфорию. Не чувство вины. Не животное удовлетворение.

Глубочайшее, всепоглощающее чувство правильности.

Мир снаружи был полон криков, смеха, слез, суеты бессмысленного, беспорядочного шума. А здесь, в его подвале, воцарилась совершенная, кристальная тишина. Он не забрал жизнь. Он остановил время. Он превратил хаотичный, страдающий организм в вечный, неподвижный, идеально упорядоченный объект. Он стал повелителем времени и материи в стенах своего королевства.

Это был момент его окончательного преображения. Армир Пламмер, странный сын таксидермиста, умер. Родился Уборщик тихий, невидимый бог, чьей священной миссией было наводить безмолвный, вечный порядок в хаотичном мире живых. Он нашел свое истинное призвание.

Следующую жертву он искал уже не как случайность, а с осознанной целью. Он вышел на охоту, чтобы снова ощутить эту божественную тишину, которую сам и создавал.

Смерть Армира Пламмера не была громкой. Не было перестрелки с полицией или суда. Он просто не проснулся однажды утром. Возможно, сказались годы вдыхания паров химикатов, возможно, тихая ошибка в одном из его собственных препаратов. Он умер так же, как и жил в полной тишине, в своем доме-гробнице.

И тогда дом на отшибе, десятилетия хранивший свои секреты, перешел в руки внешнего мира.

Первые недели: Запах ударил в нос первым. Сладковатый, тяжелый, непередаваемо-отвратительный коктейль из формалина, разложения и старой пыли. Соседи, наконец, вызвали полицию, обеспокоенные полным отсутствием признаков жизни и странным смрадом, разносящимся с участка.

Вскрытие: То, что обнаружили правоохранители, стало делом на десятилетия. Это был не просто дом серийного убийцы. Это был музей патологии, созданный одним куратором.

" Гостиная: Первое, что они увидели, это инсталляция Элоди Пламмер, матери Армира. К тому времени препараты уже начали разрушаться. Обвисшая кожа, мутные стеклянные глаза, истлевшие крылья бабочек. Это зрелище повергло в шок даже видавших виды криминалистов.

" Подвал-лаборатория: Здесь царил порядок Армира. Безупречно расставленные инструменты, аккуратные этикетки на банках с химикатами. И ряды полок. На одних заспиртованные анатомические аномалии, созданные его отцом. На других его собственные работы. Не полные тела, а части. Руки, застывшие в изящных, неестественных позах; тщательно препарированные образцы тканей; коллекция глаз, словно жемчужины, разложенные в бархатных ложах.

" Садовый участок: Систематические раскопки выявили десятки аккуратных, неглубоких захоронений. Каждое тело было запечатано в пластик, каждому был придан свойственная Пламмеру упорядоченная поза. Некоторые были совсем свежими, другие лишь скелетами в тлене полиэтилена. Это была библиотека его творчества.

Что стало с домом потом:

Очистка: После многомесячной работы криминалистов и судмедэкспертов дом был полностью выпотрошен. Всё его содержимое мебель, инструменты, стены, полы было признано вещественными доказательствами и материалом, несущим биологическую опасность. Все было вывезено и впоследствии уничтожено путем сжигания в специальных печах. Сжечь было решено даже камни фундамента и грунт из подвала. Ничто не должно было остаться.

Снос: Здание было не просто заброшено. По решению суда его стерилизовали, а затем физически стерли с лица земли. Привезли бульдозеры и экскаваторы, разобрали по кирпичику и вывезли на закрытый полигон для опасных отходов. Место, где стоял дом, было перекопано, залито бетоном и засыпано свежим, чистым грунтом.

Забвение: Участок был продан с аукциона за бесценок. Никто из местных не захотел иметь с этим местом ничего общего. Спустя годы кто-то купил землю, не зная ее истории, и построил на ней ничем не примечательный новый дом. Никто из новых жильцов не жаловался на паранормальные явления. Призраков там не водилось.

Самое страшное наследие Армира Пламмера было не в кирпичах и растворе. Оно было нематериальным:

" В криминалистике его дело стало нарицательным, примером уникального, систематизированного и лишенного всякой эмоциональности зла. Его методы изучают как пример работы ума, полностью оторванного от человеческой морали.

" Для выживших жертв (тех, кого он похитил, но не убил, оставляя на потом) дом так и остался незаживающей травмой самым настоящим адом на земле, даже стертым с карты.

" В городском фольклоре место еще долго называли Блеклым полем или Усадьбой Молчания. История обрастала вымыслами, становясь леденящей душу легендой, которую рассказывают у костра.

Дом Армира Пламмера исчез физически, но как символ абсолютного падения человеческой природы в бездну упорядоченного безумия он продолжает существовать в архивах и в коллективной памяти, как тихий, неутихающий вопль из-под толщи бетона.