Я купил инжир и кофе. Инжир был мягкий, будто кто-то уже касался его пальцами. Кофе пахнул Занжибаром или улицей в Баку - не различить. Я налил в турку воду, смотрел, как она медленно втягивается в песок, как будто растворялся я. Иногда хочется растворяться - не от боли, а просто чтобы не мешать.

На подоконнике стоял апельсин. Она оставила его, когда уезжала - сказала, что внутри спрятано солнце. Я не верил, но не выкинул.

Дверь открылась, как в гостинице в Сиднее, в которую я вошёл случайно. Та же фигура - русская, с глазами как морская соль и кроссовками, которые нельзя было купить без очереди. Она улыбнулась:

-- Ты живёшь здесь?

-- Я живу везде, где пахнет правильно, - ответил я.

Мы пили кофе с солью. Она морщилась, но пила.

-- Это чтобы не забывать, что ты - тело, - объяснил я.

Она смеялась и снимала юбку. Я рассказывал ей про Трою. Как Гомер на самом деле не был слепым, а просто смотрел слишком глубоко. Её пальцы лежали на моей ключице, как будто искали цитату. Я облизал её спину, как сливы в детстве - не из желания, а чтобы вспомнить.

-- Ты говоришь, будто Кант, - сказала она.

-- Я трахаюсь, как Кант думал: строго, с категорическим императивом.

-- А если я не согласна?

-- Тогда ты - трансцендентальное препятствие.

На кухне было жарко. Я уронил турку. Кофе растёкся по полу, как философия - всегда мимо тела. Я вошёл в неё, как в библиотеку: с трепетом и знанием, что всё закончится пылью. Она выгибалась, как будто читала по памяти. Я сказал ей:

-- Ты чувствуешь, как язык приближается к истине?

Она застонала. Или процитировала Ницше - я не различил.

Потом мы лежали, и я заметил, что апельсин сгнил. От него тянуло влагой, как от письма, которое не отправили. Я сказал:

-- Любовь - это когда ты хранишь гниль не из упрямства, а чтобы помнить аромат.

Она курила, смотрела в окно и вдруг:

-- А ты всегда так трахаешься? С метафорами?

-- Только если хочу, чтобы осталась.

-- А если я ухожу?

-- Тогда текст закончился.

Она ушла, не закрыв дверь. Я остался голый, с липким телом и цитатой на губах. Может, из Хайдеггера. Может, из неё.

Ну, да! Я убедился - дверь закрылась. Не её - я сам захлопнул её, чтобы прекратить сквозняк, гуляющий по квартире, как невысказанная мысль. Остался я. Голый, липкий от пота и семени, с привкусом соли и философии на губах. Цитата действительно была - но не Хайдеггера, а какая-то собственная, недозревшая, как тот апельсин на подоконнике месяц назад.

И тогда понеслось. Тихо, беззвучно, только внутри черепа, где слова обрубаются, как провода под напряжением.

"Ну вот, блядь, опять. Приползла, разложила свои цитаты, как дешёвые пасьянсы, и смылась. А я тут, как еблан последний, с растёкшимся по полу кофе и сгнившим солнцем в банке. Солнце, блять! Апельсин! Сгнил, тварь, сгнил, как и всё, что она обещает".

Я прошёл на кухню, наступил босой ногой в липкую лужу. Холодная сладковатая гадость облепила кожу.

"Сука, турку раздолбал. Новая была. Итальянская, блять. Не турка, а аллегория, блядь. Философия мимо тела. Ага, щас. А вот подохни сейчас от порезанного об черепок стекло - это очень даже в тело упрётся, очень даже материально будет".

Я схватил тряпку, начал вытирать пол. Движения были резкие, рубящие.

"И зачем я ей про Трою? Про Гомера? Чтобы показаться умным? Умный, блядь, с членом наперевес и с библиотекой в голове, которую на хую вертел. Трансцендентальное препятствие! Ах ты ж ёбаный в рот! Какой же я кретин! Надо было просто трахнуть её у стены, без разговоров, без этой ёбаной поэзии в паху ".

Я швырнул грязную тряпку в раковину. Она шлёпнулась с влажным звуком, напомнившим о неотправленном письме. О гнили, которую хранишь не из упрямства.

"Любовь, блять. Аромат. А запах-то какой? Запах гнили и несбывшихся обещаний. Вот он, настоящий аромат. Надо было его вдохнуть поглубже и выкинуть эту хуйню нахуй ещё тогда, в первый день".

Я подошёл к подоконнику, взял в руки сгнивший апельсин. Он был мягкий, противный, кожура провалилась под пальцами, обнажив бурую плесневелую пульпу.

"Ну что, нашёл своё солнце, долбаёб? Нашёл, блядь. Вот оно. Чёрное, мокрое, вонючее ".

И я швырнул его об стену. Он ударился с глухим хлюпающим звуком и оставил на белой штукатурке жирный бурый след, с которого на пол капала тёмная жидкость.

В квартире повисла тишина. Та самая, что наступает после матерной бури, выплеснутой наружу. А у меня она осталась внутри, отшумев в беззвучном крике. Я стоял, глядя на пятно на стене, на капли на полу. И понял, что это и есть тот самый текст, который не закончился. Грязный, неотредактированный, без метафор. Просто пятно. Просто вонь. Просто я.

Остальное уже не важно.