Утром меня разбудил грохот начала рабочего дня Стамбула. Наконец-то всё восстанавливается после карантина. Я встал. Потянулся. Надел джинсы, грязные и тёплые от вчерашнего тела. Рубашку не стал застёгивать - всё равно выйду на улицу и буду частью этой мутной массы людей, у которых от пота подмышки темнеют быстрее, чем светает.

В подъезде пахло кошками. Старая дверь заклинила, пришлось толкнуть плечом. Я подумал: это движение - всё, что осталось от свободы. Каждый день мы выталкиваем себя из замкнутого. Но куда?

На углу я встретил парня, который раньше продавал краденые симки. Он теперь торгует табаком. Мы перекинулись парой фраз, он сказал, что новый начальник в управе начал зачищать район. Я сказал: пусть чистит. Главное, чтобы дно оставил. Я привык к нему. Дно даёт опору.

В ларьке я купил банку дешёвого пива и сигареты. Пиво открыл сразу, выпил половину. Оно было тёплым, металлическим. Рот скривило, но я выпил ещё. Я чувствовал, как мир слегка сдвигается. Не кружится - перекашивается. В эту секунду можно поймать становление: ты уже не ты, но ещё не другой. Это единственное время, когда ничто тебя не требует.

Я зашёл в подворотню. Она стояла там. Босиком, в выцветшем платье без лямок, сигарета висела в углу рта. Бомжиха, может, беженка из Сирии. Кожа загрубела, как у тех, кто давно не принадлежит ни городу, ни себе.

Она присела. Раздвинула ноги. Рассмеялась - резко, хрипло, и всё это время смотрела куда-то сквозь меня, чуть выше плеча. Я повернулся. Там ничего не было. Но я всегда поворачиваюсь, если кто-то смотрит не в лицо, а дальше. Через.

Мы не говорили. Я сел рядом. Запах - пот, табак, и что-то липко-сладкое, будто испорченные духи, те, что остаются на одежде мёртвых.

Я вспомнил, как Екатерина жаловалась после ковида: всё стало пахнуть сахаром, сожжённым до горечи. Кофе - как карамель на сковородке, специи - без запаха, сигареты - будто не тлеют, а гниют. И зубы - начали расти заново, мудрые, с обеих сторон.

Айда - тоже. После болезни, беременная. Вкус, - говорила, - только у гречки и у страха. Мир пах луковой кожурой и дешёвым ванильным кремом, из тех, что дают в поезде. Говорила: хочется хлеба, но не потому что голодна, а потому что только хлеб ещё чувствуется как раньше.

Я не знал, почему всё это всплыло. Но в этой подворотне, рядом с бомжихой, с этим рваным телом, мне казалось, что всё это - про неё. Как будто она - и есть этот запах, и это искажение, и боль, которой нет имени.

Я представил, как она будет разлагаться здесь. Медленно. Молча. Не отводя взгляда. Как будто в этом есть обряд. Как будто она - уже не человек, но ещё не вещь.

Мне стало страшно. И захотелось тронуть. Я коснулся её колена. Она не дернулась.

Это было не движение. Это был порез. Рвущийся шов между грязным и священным. Как если бы в одном касании слиплось всё: плоть, которая уже сдалась, и жест, который ещё надеется.

Она взяла мою руку. Неуверенно, но не робко - как берут то, что лежит не на месте. Медленно. Будто возвращает. Я не сопротивлялся.

Мы остались так. Двое. В подворотне. Без слов, без игры, без замысла. Просто два тела. Обломки воли. Не люди. И не вещи. Что-то между.

Мне не хотелось, чтобы это заканчивалось.

Но всё заканчивается. Даже если ты не сразу замечаешь, как воняешь сам.