Аннотация: Не берись ставить чертовщину в театре. И всё-таки: а что если это не панночка не может войти в круг к Хоме, а Хома не может выйти из круга к панночке? Время чтения 25-35 минут
Одиночество Хомы
"Халява: Славный человек был Хома!
Тиберий Горобець: Славный, да пропал! А пропал, я знаю, отчего: боялся!
Халява: А всё же знатный человек был!
Тиберий Горобець: А пропал, как хомяк в крынке. Что бы ему ведьма сделала?
Халява: Надо бы в шинок пойти, помянуть его душу.
Тиберий Горобець: И надо бы. А ведьму бояться не надо, перекрестившись, плюнь ей на хвост, и ничего не будет.
Халява: Значит, так Бог ему дал. Я бы пошёл в шинок, да неохота мне с колокольни спускаться.
Тиберий Горобець: Это потому, что и ты боишься. Боишься выйти! И Хома не вышел. Бабы испугался. Так у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, - все ведьмы. Вот и ты боишься.
Халява: Я не боюсь. Да только вот мы здесь на колокольне - это истина. А Киев под нами: есть ли он? Или это только кажется нам? Где черта, за которой нет для нас места?
Звонит в колокол. Занавес".
Читка пьесы закончилась. Расходились озадаченные.
- Вот и мы дожили, - ворчали одни старые актёры. - Так классику перевернуть! Хорошо ещё без голых задниц.
- Это на репетициях добавится, - "успокаивали" их другие. - В Москве без этого сейчас ни один спектакль не идёт. Хоть "Маскарад" Лермонтова, хоть "Чайка" Чехова. Ничего святого в театре не осталось.
Молодёжь, пока из здания театра не вышли, помалкивала, но считала, что эксперименты тоже нужны. Весь мир экспериментирует. Англичане "Гамлета" как только не представили. И ничего, Шекспир в гробу не перевернулся.
Режиссёр был доволен. Труппа провинциальная, крепкая, не избалованная участием в сериалах. Значит будут репетировать основательно, как положено, не сбегая на съёмки.
Директор театра был доволен, так как заполучил модного режиссёра. Никогда бы он к нам в провинцию не приехал, но пути Господни неисповедимы.
Ричард Хольмер, урождённый Казимир Фёдоров, прекрасно себя чувствовал в столицах, ставил, то в Северной столице, то в Первопрестольной. Он ставил спектакли, снимал фильмы и сериалы и ни в чём себе не отказывал, и ему ни в чём не отказывали.
Его называли лидером новой волны, ярким и выдающимся, его награждали и возносили. И вот он ставит в Москве Евгения Онегина. Шум, скандал, восторг богемы. Хольмер намеревается повторить постановку в одном из Санкт-Петербургских театров. Но тут вся страна голосует за поправки к конституции, и выясняется, что такого у нас быть не может, а уж творить такое с Пушкиным совсем недопустимо.
Вы, конечно, помните весь этот скандал, но для тех, кто совсем далёк от театра расскажу вкратце версию Хольмера. Евгений Онегин и Владимир Ленский давно не виделись друг с другом. Один живёт в столице, другой в Геттингене, Германия. Они хотят встретиться, но есть нюанс. Они когда-то были любовниками и разъехались из-за скандала в обществе. Их встреча в столичном граде у всех на виду напомнит об их нетрадиционности, а значит, опять скандал. Поэтому они решают встретиться в деревне, где меньше досужих глаз. Они встречаются. А рядом усадьба Лариных, у которых ... два сына. Евгений и Владимир влюбляются в подростков, да и юноши как бы отвечают им взаимностью Старший, Олег, и особенно младший, Татиан.
Вы такое имя знали? Знали? Татиан! А оно есть, означает господин из рода Татия. В честь сабинского царя Тита Татия. И вот этот Татиан письмо пишет, сон видит...
Я человек старого воспитания, я это пересказывать полностью не могу, не буду, не желаю.
Так вот, скандал! Оказывается, такие отношения теперь у нас не допустимы. И я поддерживаю, я за это голосовал. Но я-то ладно, а Хольмеру что делать? Спектакль одним днём прикрыли. Самого его стали клевать в соцсетях. Друзья-единомышленники, кто сбежал, кто под санкции попал, а кто просто остался, стал сторониться.
И Хольмер решил бежать тоже. Но, будучи человеком хитроумным, он не стал пересекать границу родины, а решил ехать в глубинку. Как Горький пойти в народ.
Так он к нам в город и прибыл. Заранее, естественно, договорился с кем надо. И приехал не просто так, а с идеей: поставить нечто такое, что опять вызовет волнение в театральных кругах.
Пригласил Хольмер на встречу Колю Золотаренко. Они вместе поработали на сериалах. Да вы их помните: "Лопни мои глаза", "Незнакомый номер", "Зеро" и "Зеро-2".
Коля Золотаренко, вышел из КВН. Сперва для команд писал, потом КВН-щики потянулись на телеканалы, пошёл за ними, для шоу шутки писал. Потом для сериалов начал работать. А вот в последние два года написал пару пьес. Их поставила в одном из московских театров его знакомая-режиссёр. Тоже молодая, да ранняя. Вот и Хольмер пожелал от Коли пьесу. Так чтобы классика и не классика одновременно.
Коля говорит, что есть у подходящий сюжет. Последние годы Гоголь хорошо пошёл. Стал модным автором. Сериалы сняли, фильмы сняли. И перерабатывается на современность легко. Одни только "Мёртвые души", где Чичиков ничего не покупает, а, напротив, продаёт места на кладбище рядом со знаменитостями, чего стоят. А уж в театре, как только не ставят. Гоголь - имя. Народ на него пойдёт. Надо ставить "Вий".
Хомер хмыкнул, подбородок потёр. "Вий" - неплохо. Полуголая панночка, пьяные хуторяне, нечисть из стен лезет.
Но Коля ему говорит, что "Вий" будет не совсем "Вий", а скорее "АнтиВий". Это что ещё такое? И Коля выдал главную свою задумку:
- Хома чертит вокруг себя круг.
- Обязательно, - соглашается с ним Всеволод Хольмер.
- И нечисть в круг войти не может.
- Как пить дать!
- А Хома может выйти?
- А чего же ему не выйти?
И тут Коля торжествующе:
- А вот не может он выйти!
- Как так?
- Да потому, что это - логично. Через черту пройти нельзя. Значит, если войти в него нельзя, так и выйти невозможно.
Хольмер завис, но, как не верти, прав Коля Золотаренко. Раз туда нельзя, значит и оттуда никак.
И Коля завершает мысль:
- Чертит Хома вокруг себя круг, и остаётся в нём. И весь спектакль сидит там, в круге. Днём к нему козаки с сотником приходят, ночью ведьма с Вием. Всех Хома просит помочь, а никто не может. Замуровал себя сам.
- Сильно, - согласился Хольмер. И подумал, что на такой чертовщине можно хорошо театральный мир встряхнуть. Тут можно и про второе дно всей тусовке намекнуть. Мол, общество наше таково, что человек в нём, как в темнице. Вроде не за решёткой сидит, вокруг него и добро, и зло, а выхода ему нет. Второе дно - это важно. Творец без фиги в кармане - не творец.
И вот первая читка закончена. Все разошлись. Направился к выходу и Хольмер. В коридоре мыл полы пожилой мужчина.
"Старый уборщик - машинально отметил про себя Хольмер. - Взять хохмы ради на роль? Ставил бы "Вишневый сад", взял бы на Фирса".
Уборщик прекратил мыть, разогнулся и улыбнулся проходящему мимо режиссёру:
- Значит, Вия ставишь? - спросил уборщик.
Хольмера покоробило обращение на "ты". Но он подумал о возрасте собеседника, которому и впрямь годился в сыновья, а то и внуки. Кроме того, ему была известна черта "простого люда" обращаться к "звёздам" запросто.
Хольмер просто кивнул и прошёл было дальше.
- А не боишься?
- Чего? - опешил режиссёр. - Что публика не пойдёт?
- Публика у нас пойдёт. Публика у нас не чета вашей московской, публика разборчивая и понимающая. Чертовщину ставить не боишься? За себя не страшно?
Хольмер рассмеялся:
- Да это всё байки. Сколько "Мастера и Маргариту" ставили, и Гоголя, и "Упыря" Толстого. Всё нормально. Все живы-здоровы. А в Фаусте Мефистофель, в опере даже поёт. И что? Кто отказался от партии Мефистофеля? Глупости! Кроме того, у нас как бы АнтиВий.
- Анти, говоришь? Вот в библиотеке журнала "Колхозный театр"....
И тут Хольмера пробрал смех. Смеялся он от души, со вкусом:
- Колхозный театр! Умора! Вот уж истинно попал - колхозный театр.
И смеясь, пошёл он по коридору. Уборщик же вслед сказал, совершенно не обидевшись, а, напротив, с достоинством:
- Да. В библиотеке журнала "Колхозный театр" лет девяносто назад была вот пиеса Киршона опубликована "Чудесный сплав". Её бы ставили. А то всё норовят про чертей. А что сами в чертях понимают?
И продолжил полы мыть.
Потихоньку начали репетиции. Актёры учили текст. Начали работать над декорациями и светом.
Как-то Хольмер пришёл в театр раньше назначенного часа репетиции и шёл пустыми коридорами. Услышал голоса. Из приоткрытой двери одной из гримёрок было слышно одного из ветеранов театра Егорышева:
- А вот какая здесь сверхзадача? - гремел он хорошо поставленным голосом.
После паузы послышался другой голос, молодой. Хольмер определил его как актёра Саничкина, назначенного на роль Хомы Брута:
- Ну, у Хомы наверное - сохранить жизнь и рассудок, не дать злу сломить волю.
- Ерунда! Что за бред, будто у каждого своя сверхзадача. Станиславский учил, что сверхзадача у пьесы. У пьесы! У актёра могут быть малые или большие задачи. А сверхзадача она у всех одна, так как мы в одной пьесе играем. И здесь задача черту перейти. Панночка и Вий хотят за черту к Хоме Бруту. А Брут хочет за черту выйти, вернуться в этот мир.
Хольмер усмехнулся.
Он свернул коридором пару раз и наткнулся на художника по свету.
- О! - воскликнул художник по свету. - А я думал с вами переговорить. Предлагаю круг, в котором Хома находится, сделать из белой ткани. В ключевые моменты я буду оставлять один световой прибор. А расположим его под таким углом, чтобы все рядом находились в отражённом свете. Это будет создавать атмосферу нереальности, иного места. Они уже не в церкви, не в степи, вообще не здесь. В иномирье.
Хольмер сперва заартачился:
- Нет. Я хочу, чтобы Хома нарисовал этот круг. Пусть нарисует! Он сам себя замыкает.
- И что, он его на сцене в самом деле будет рисовать во время спектакля?
- Будет, - упирался Хольмер. - Зритель должен видеть этот процесс, этот труд. Как он себя сам замуровывает. Хотя сперва никто и не знает, что он не сможет выйти.
Но художнику по свету своя идея нравилась, он защищал её.
- Мелом он будет рисовать? Нарисует криво. Криво, криво... Не спорьте. А если мел ещё не будет писать? Плохой мел! Крошится, не пишет.
- Это дело реквизитора, - буркнул Хольмер, - чтобы мел писал.
- И всё равно. Кто этот круг увидит? С балкона разве. А здесь круг белый уже готов. Сперва освещение выставлено так, что его практически незаметно. А потом мы его высвечиваем, и он становится центром действия. Ведь так? Всё дело в круге?
- Да-да-да, - пробормотал Хольмер и заспешил дальше.
Вечером Хольмер прервал репетицию, выскочил на сцену и воскликнул:
- Не так, не так делаете! Что вы играете? Вы текст молотите, а к чему вы стремитесь? Заветы Станиславского вам пустой звук? Какая сверхзадача? Сверхзадача какая?
Саничкин попытался что-то сказать, но Холоьмер не дал.
- Преодолеть барьер! Вот - сверхзадача! Одни хотят сломать барьер и попасть к Хоме. Хома хочет преодолеть барьер и выйти к ним. Он уже согласен, чтобы его убили, сожрали, растерзали! Разрушить стену, отделяющую его от других. Мы все друг от друга отделены стенами. В начале спектакля и между нами со зрителями стена. Но мы играем для зрителя, через рампу, через барьер. И ждём, что зритель всеми чувствами будет здесь, с нами, на сцене.
Егорышев, игравший сотника, стоял среди актёров и довольно улыбался. С этого дня старики театра стали относиться к режиссёру лояльнее.
И всё-таки пока спектакль не клеился. Все старались, некоторые из кожи вон лезли. Хольмер пробовал и так, и сяк. Но чего-то не хватало. Хольмер срывался, потом стал апатичным. Да тут ещё и немного приболел. Он сидел в зале, шла очередная репетиция.
"Дорош: - Что же ты не идёшь к нам, пан Хома?
Хома: - Я бы рад, милостивый пан, да только ноги не несут меня.
Дорош: - Задала тебе панночка ночью жару? Я же говорил, что она - ведьма, ей Богу чистая ведьма.
Хома: - Может и ведьма, но я читал богородичную молитву всю ночь, и Псалтырь читал, и поминал отцов Церкви. А такое слово любую ведьму заставит стоять тихо в углу, а уж тем более лежать в домовине.
Дорош: - Значит не испугался? Так пойдём!
Хома: - Не могу. Что-то не пускает меня. К кругу подхожу, а дальше идти сил нет".
Хольмер аж вздрогнул. Он то ли задумался, то ли от болезни вздремнул, и отвлёкся.
- Что такое? - изумился он.
На сцену из-за кулис вышел старик-уборщик и гнал артистов.
- Мне тут убирать надо, а вы вечно сидите допоздна!
Хольмера поразило, что никто из актёров не возмутился, а наоборот, как-то зажались и с опаской смотрели на мойщика полов.
"Кто моет сцену?" - удивился про себя Хольмер, но состояние было такое, что он рукой махнул и только сказал:
- Знаете что, мы уйдём скоро, и мойте, сколько вашей душе угодно. - И уже обращаясь к артистам. - Давайте сцену пройдём по-быстрому и закончим на сегодня.
Актёры заговорили побыстрее, задвигались.
Хольмеру всё это было уже не интересно.
"Видимо, не сложилось у меня в провинции"
- Давайте ещё быстрее, и баста! - крикнул он.
И вдруг спектакль ожил, зажил. В игре актёров вместо вальяжности появилась динамика. Хольмер изначально думал, что медленное развитие создаст атмосферу саспенса, атмосферу страха, ожидания чего-то нехорошего. А оказалось спектаклю не хватало темпа.
В квартиру, которую ему снимал театр, он возвращался в приподнятом настроении: "А спасибо полотёру, что он нас гнал! Из-за него дело сдвинулось! Точно, поставлю потом "Вишнёвый сад" и возьму его на Фирса".
К премьере пошли семимильными шагами.
Изготовили декорации. Главный художник театра, старый работник, лауреат ряда премий, выслушал Хольмера в первые дни работы, когда тот изложил свои пожелания:
- Задник можно поставить большой проекционный экран. Когда дело в степи на нём степь, когда в церкви - на нём проекции летучих мышей, гномов, демонов. А вот в избе ведьмы можно уже задник закрыть щитами, круг используем поворотный на всю катушку.
Главный художник выслушал, после чего сказал:
- Я бы вообще сцену не вертел. Я сделаю задник универсальный, а фрагмент декорации так поставлю, что в степи при одном освещении это будет стена ветряной мельницы, а в церкви - это будет стена с иконостасом. Лики такие потемневшие. Мы с художником по свету вместе покумекаем. А если что-то будет надо дополнительно изобразить, осветители нам помогут гобо-проекциями.
И действительно, декорации получились не громоздкими, но играли на любую локацию в спектакле.
Закончили шить костюмы. Пошли прогоны.
И вот идёт сцена, где Хома чертит вокруг себя круг. До этого очерчивание только изображалось. Теперь же в руки актёра Саничкина дали здоровенный кусок мела.
- Что вы там двигаетесь как-то неестественно! - закричал из зала Хольмер. - Вы как чертите?
Саничкин изобразил.
- Да не так! Не натурально!
Хольмер подбежал к сцене:
- Пошли с начала этого момента. Начала чертить! Да вы не чертите, а только изображаете. У вас мел в руке! Он пишет? Пишет. Так чертите, чертите, я вам говорю!
Саничкин что-то промямлил.
- Что вы там бормочете?
- Мафусаил Идрисович сказал, что не надо настоящий круг чертить.
Хольмер остолбенел:
- Кто сказал? Какой Мафусаил?
Среди актёров за спиной кто-то откашлялся и сказал:
- Мафусаил Идрисович, уборщик наш, вы его видели.
И тут Хольмера захлестнула злость на поломоя, который то со сцены его гонит во время репетиции, то запрещает актёрам играть.
- Кто здесь режиссёр? - взревел Хольмер. - Я или уборщик? Дайте мел!
Он выхватил мел у Саничкина, сжал так, что кусок стал крошиться. Выскочив на середину сцены, Хольмер упёрся мелом в пол и повёл линию, чертил круг. Линия получалась неровная, но послушно шла под рукой режиссёра.
- Что трудного? - продолжал кричать Хольмер. - Что трудного начертить круг?
И наконец линия замкнулась. Хольмер резко выпрямился, и в глазах потемнело. Он зажмурился и подумал:
"Переволновался я, так и удар можно схлопотать. Стоит ли всё это, чтобы свалиться с инфарктом или инсультом в чужом городе?"
Глаза открыл, вроде посветлело во взоре. Актёры сперва стояли в гробовой тишине, но потом негромко заговорили, и в пространстве сцены звук отдавался странным эхом. Или это в голове шумело? Хольмер сделал шаг, другой, пошёл со сцены. Он думал о своём и вдруг заметил, что идёт куда-то не туда. Он развернулся, двинулся в противоположную сторону к рампе и вдруг снова стал удаляться он неё. Он посмотрел под ноги и понял, что идёт вдоль белой, начерченной им линии. Постарался перешагнуть и не смог, опять пошёл вдоль, по кругу.
Актёры замолкли, одна из актрис вдруг всхлипнула.
- Надо Мафусаила Идрисовича звать! - выкрикнул Саничкин.
- Он отпросился на два дня, - ответила всхлипывающая актриса.
Все растерянно посмотрели друг на друга.
- Оставлять его так на ночь одного нельзя, свихнётся, - сказал Егорышев, пристально глядя на Хольмера.
- Это мы дежурство установим, - деловито сказал другой старый актёр, Нехода. - Женщин отпустим, парней женатых к жёнам отправим, а старики и холостяки подежурят. По часу посидим рядом с ним, свет гасить не будем.
- А есть он захочет?
Хольмера стало напрягать, что его стали обсуждать, уже не обращая на него самого никакого внимания.
- Ловите! - вдруг крикнул ассистент режиссёра, и в Хольмера полетело яблоко. Яблоко он машинально поймал.
Одна из молоденьких артисточек, из массовки зааплодировала.
- Вот видите, - довольно сказал Нехода. - Прокормим.
- Но позвольте, - сказала зрелая актриса. - Сколько он здесь будет сидеть? Когда Мафусаил Идрисович вернётся?
Обратилась зрелая актриса к актрисе, которая перестала всхлипывать.
- Через два дня, послезавтра.
- Во-о-от! Послезавтра! А завтра у нас вечером спектакль. И что, всё действо в центре сцены будет сидеть Ричард Иванович? А мы будем ходить вокруг него и играть "На дне".
Все ошеломлённо замолчали. Паузу прервал Егорышев:
- Раз яблоко пролетело, может быть, и реквизит пройдёт. Ричард Иванович переоденется и будет персонажем без слов. Будет сидеть. Оригинальное решение.
- Что вы говорите? Как вы можете такое обсуждать? - взвился Хольмер. Он бросился к черте, стремясь выйти за обозначенные пределы. Его встречала тугая стена воздуха. Встречала и отбрасывала. Выйти он не мог.
Актёры посмотрели на него укоризненно и продолжили обсуждение.
- Надо посмотреть в костюмерной что-то подходящее по размеру.
Хольмер прекратил попытки вырваться из западни, но кричать не перестал:
- Ну, будете вы меня кормить! Ну, переоденете! Но мне же надо в туалет ходить. Я же не выдержу два дня!
- У меня горшок есть, - простодушно сказал Саничкин, - а Машенька подросла, уже на унитаз походит.
- Вы за мной горшок будете выносить? - изумился Хольмер.
- А что делать? - укоризненно сказала зрелая актриса.
Хольмер плюхнулся на пол и застыл.
- Надо Мафусаилу Идрисовичу звонить, - сказал кто-то из молодых.
- Надо директора предупредить, - веско сказал Егорышев. - А Идрисовичу вы в деревню не дозвонитесь, там, - он кивнул куда-то вверх, в неведомое, - связи нет.
- Да он уже, наверняка, знает, - сказал Нехода. - Поэтому решаем первоочередные задачи. Вы есть хотите?
Хольмер понял, что вопрос адресуют ему, а также понял, что он безумно голоден.
- Хочу, - прошептал режиссёр.
- Тогда так, - Нехода повернулся к труппе. - Дамы, всем спасибо. Вы по домом. Женатики, вы тоже, домой, к семьям. Сейчас посчитаемся, кто остался.
-Я тоже хочу остаться, - пискнула молоденькая актрисочка из массовки.
- Тогда, - Нехода вытащил из кармана деньги, стал отсчитывать, оглядывая ряды актёров. - Беги, возьми нам всем четыре пиццы больших. Кому соус нужен? Значит соусов... штук пять. Картошки больших ... восемь штук. Пить не бери, мы чай здесь накипятим.
- Зачем бежать? Я через приложение закажу с телефона, нам привезут.
- Ещё лучше.
Саничкин попробовал пройти к Хольмеру. Робко пробовал, опасался, что вдруг пройдёт, а выйти уже не сумеет. Нет, белая черта не пропустила его. Он ходил кругом, также как и Хольмер ощущал давление воздуха, и переёти невидимый порог не мог.
Хольмер вдруг ощутил апатию. Когда привезли пиццу, ему её переправили с помощью игрушечной радиоуправляемой машинки, которая была у реквизиторов. Пиццу режиссёр съел, а от чая отказался.
Первым дежурить остался Егорычев. Он, пытаясь развлечь и отвлечь от мыслей Хольмера, рассказывал об истории театра, какие байки травил, вспоминал забавные театральные истории.
А театр, к удивлению Хольмера, оказался с богатым прошлым. Создан он был ещё при Екатерине Великой распоряжением местного генерал-губернатора. На следующий год сенаторы, инспектировавшие губернию, написали, что театр "должен принести доходу в год, по крайней мере, пятьсот рублей". Управлял театром в те поры светлейший князь Кирилловский. В первых постановках участвовали среди других актёры-дворяне, и только потом стали создавать профессиональную труппу. В неё собрали крепостных-артистов, которые по воспоминаниям одного из современников "комедь ломали превосходно". Здание театра горело не раз и сгорело. Играли на съемных сценах, пока в середине XIX века не построили для театра здание каменное. В годы первой мировой войны театральная труппа трудилась в госпиталях. В Великую Отечественную, те кто не ушёл на фронт, поехали по фронтовым частям в составе агитбригад.
Егорычев мог ещё мог рассказать, да пришёл его сменить молодой актёр Стуржанский, игравший в пьесе Тиберия Горобца. Стуржанский смущался, робел в присутствии знаменитого режиссёра, поэтому не знал, можно ли ему говорить. Хольмер тогда сам завёл разговор. Начал с роли, с того, как актёр видит её.
- Тиберий Горобець - самый молодой из бурсаков. Он задира и драчун. И ему довелось повидаться с ведьмой. Он хорохорится, и когда говорит, что Хома боялся, словно хочет сказать: "А вот я бы не испугался".
Стуржанский напрягся, но осмелился сказать:
- А мне кажется, что Тиберий хоть и юный, он в чём-то мудрее остальных. Он самый живой. Смотрите, панночка - мёртвая. Хома - умирает. Нечисть тоже гибнет. Козаки, если читать повесть, какие-то заторможенные, вялые. Да, мы можем сказать: неторопливые. А по мне - тормозные. Сколько надо волов? Достаточное количество! Леность ума. Халява - клептоман, сожалеет о Хоме, но не пытается поставить себя на его место. А Тиберий говорит, что надо плюнуть ведьме на хвост. Вот вы ставите нам сверхзадачу - слом барьеров. Тиберий и пытается их сломать, не зря он всё ходит с шишками на голове.
Хольмер удивился, насколько актёр размышлял о роли.
"Чёрт, - думал режиссёр. - У нас молодёжь часто больше о сериалах мечтает, чтобы на экране засветиться. А роль выучил, дальше делай то, что режиссёр велит".
Стуржанского сменил другой молодой актёр, Панков. Хольмера стало смаривать. Уже была глубокая ночь. Разговор не клеился. Вдруг свет над сценой вспыхнул ярко, так, что глаза стало слепить.
На сцену из-за кулис вышел мойщик полов и рявкнул:
- Жизнь такая совсем ни к чему,
Поднимите мне, хотя бы одно веко!
Проводите! Проводите меня к нему!
Я хочу видеть этого человека.
Из-за кулис выскочила массовка, миманс. Рожи не знакомые Хольмеру. Невысокие, кривляющиеся, кое-как намазанные гримом. Они бросились в раскоряку в разные стороны.
Хольмер сперва растерялся, потом рассмеялся:
- Вы что? Решили так подшутить надо мной?
Но миманс молча разбежался по сцене, а затем все бросились к очерченному кругу и начали скакать вдоль линии. Поломойщик вытянул руки вперёд и, как слепой, двинулся в сторону Хольмера. Он шмыгал носом и рычал что-то вроде:
- Чую. Чую.
- Банальщина! - выкрикнул Хольмер. - У вас комплекс не состоявшего артиста. А я вас хотел на Фирса взять. Теперь хрен возьму!
- Куда прикажете - туда и пойду.
- Никуда не пойдёте. Вечно будете полы мыть. А я директору на вас всех пожалуюсь, расскажу, какие у вас тут по ночам порядки!
- Порядки кончились, теперь в беспорядке живём.
- Вот точно в беспорядке. Мне бы на волю вырваться, я бы вам всем тут показал!
- Воля... Воля... Вон до чего себя довели. Смотреть на эту волю страшно.
- Страшно вам. А я - птица вольная. Дурак я, что пошёл в народ.
- Забывает себя народ...
- Забывает. Да вы себя и не помнили. Надо было мне в Москве оставаться. Я там гремел так, что долго меня будут помнить!
- Уехали... Забыли.
Хольмер растерялся:
- Думаешь, как уехал я, так сразу меня и забыли?
Он враз погрустнел:
- А ведь и точно - забыли. Никто же не позвонил ни разу. А я за делами, за репитиционной суматохой и не обратил внимания. Забыли. Как же так?
Но мойщик снова повторил:
- Уехали... Забыли меня... А жизнь прошла... Прошла жизнь-то. Словно и не жил. Эх ты... Недотепа...
- Подожди! Так это ты Фирса мне репетируешь? Не будет тебе Фирса, я сказал.
Но уборщик уже не говорил, а только приближался, скаля жёлтые зубы. Руки его тянулись в сторону Хольмера и даже как-то стали длиннее. Пальцы ощупывали воздух вокруг себя. Вот поломой упёрся в невидимую стену, лицо напряглось, жилы на шее и запястьях вздулись, но он не оставил своих усилий. Пальцы шарили вокруг себя, что-то искали и вдруг.. нашли! Воздух треснул, как старый пододеяльник, провис внутрь лохмотьями, серный запах ударил в нос Хольмеру, он зажмурился, вскрикнул.
Когда он очнулся яркий свет не бил в лицо, он лежал в середине круга, рядом никого не было. Послышались шаги, твёрдые, уверенные, и рядом ещё несколько ног, семенящих.
"Возвращается, - подумал Хольмер с ненавистью. - И нечисть свою тащит".
Действительно, из-за кулис вышел Мафусаил Идрисович, сопровождаемый актёрами.
- Вы же почти добрались до меня! Зачем ушли? Брали бы меня тёпленьким.
Мафусаил Идрисович посмотрел на режиссёра пристально, а затем утвердительно сказал:
- Спал. Сны видел.
Хольмер растерялся. А Мафусаил Идрисович обошёл очерченный круг, осматривая его. Хольмер пристально следил за его действиями, а потом не выдержал и спросил:
- Откуда вы знали?
- Что знал?
- Что из круга не удастся выйти.
- Я не знал.
- Но Саничкину вы запретили чертить вокруг себя круг.
- Не запрещал, а посоветовал на всякий случай. И, как видите, опасения мои оказались не напрасны.
Мафусаил Идрисович повернулся к актёрам:
- Я бессилен, пусть придёт Жнец!
Молоденькая актриса, оставшаяся дежурить с мужчинами, воскликнула:
- Жнец! - и, всхлипнув, выбежала за кулисы.
Хольмер сел на пол, уткнулся лицом в колени, а голову сверху закрыл руками. Он не знал, хочет он видеть как выглядит Мрачный Жнец или не хочет.
Раздался голос Мафусаила Идрисовича:
- И как там, внутри?
Не поднимая головы, Хольмер огрызнулся:
- Интересно, да? Поймали меня, заключили в замкнутый круг!
- Ай-ай-ай! - сказал Мафусаил Идрисович насмешливо. - Мы не знаем простых вещей. Круг не может быть замкнутым, окружность может.
- Вы меня перед смертью ещё будете математике учить.
- Зачем перед смертью. Поживёте ещё, и я думаю долго. Вот только один вопрос: выводы правильные сделаете?
- Какие выводы? - Хольмер приподнял голову.
- Ну вы же не случайно туда попали. Вы там один, потому что живёте, как будто вы один на свете.
- Почему? - неуверенно спросил Хольмер. - Я вот с актёрами, со зрителями...
- Бросьте! Вы считаете, что вы один такой, а все остальные - шваль. Да, у вас есть способности в чём-то, и режиссёр вы неплохой.
- Неплохой! - взвился Хольмер. - Да я ...
- Гений! - перебил его Мафусаил Идрисович. - Неплохой. Поверьте, это - хорошая характеристика, мне есть с чем сравнивать. И вот вы живёте один такой. Другие - ноль. И что? Закономерный итог. Вы в нуле, один.
Возникла театральная пауза. Как режиссёр Хольмер ей даже насладился. Он дал ей постоять подольше, а потом тишо, с драматизмом сказал:
- А ведь пока я здесь, мне никто из друзей и знакомых не позвонил. Забыли.
Мафусаил Идрисович рассмеялся:
- А вы? Кому позвонили хотя бы раз вы? Почему они должны позвонить первыми?
На лестнице раздались торопливые шаги, и вскоре показался невысокий лысоватый человечек:
- Вот и Жнец пришёл, - воскликнул Мафусаил Идрисович. - Прошу любить и жаловать: Жнец Лазарь Иммануилович. Лазарь Иммануилович, прошу вас.
Жнец подошёл поближе, присмотрелся и сказал:
- Кто так неряшливо сшивал пространство? Руки оторвать.
- Он не хотел, - примиряюще сказал Мафусаил Идрисович. - Вообще не ждал человечек, что так выйдет.
Хольмера оскорбило слово "человечек", но он был готов стерпеть всё, лишь его выпустили из этого ненормального заточения.
Жнец обошёл вокруг Хольмера ещё раз, ткнул куда-то пальцем и сказал:
- Отвратно свёрнуто, но если вы говорите, что так вышло случайно, и товарищ не желал этого, то я даже в восторге. Свернуть себя в пространственный кокон, надо иметь талант.
- Это - гений! - без тени иронии возгласил Мафусаил Идрисович, указывая на Хольмера пальцем.
- Гений, не гений, но талант есть.
Лазарь Иммануилович стал что-то сотворять, и Хольмер почувствовал, что свет в глазах и звук в ушах обрели чёткость, он ощутил единение с миром и свободу.
Спустя некоторое время в каморке Мафусаила Идрисовича Хольмер приходил в себя от пережитого. Мойщик полов ждал. Когда закипит электрический чайник. На столе уже были порезаны свежий хлеб, сало, кровяная колбаса, разложены солёности.
- Всё только что из деревни, - пояснил Мафусаил Идрисвоич.
- А как вам сообщили, о призошедшем? Ведь кто-то сказал, что связи в вашей деревне нет.
- Я с театром всегда на связи, - загадочно сказал Мафусаил Идрисович.
Хольмер увидел в дальнем углу каморки книжную полочку, подошёл к ней. Там стояли какие-то книги, брошюры, даже просто напечатанные или от руки написанные листки. Хольмер осмотрел бегло несколько обложек.
- И всё же вы бредите театром! У вас тут собраны пьесы.