Голос и призыв раздатчицы подхватывает медсестры и все приводится в движение.
Прием пищи на специализированном режиме в больнице для уголовников особый, чем на общем режиме. Больные не садятся за накрытые столы, а приходят принимать пищу по палатам. Берут тарелку, как правило, железную миску и раздатчица каждому по очереди наполняют посуду. Сегодня на ужин был овощной салат - винегрет.
Раздатчица злиться и выговаривает:
- Дома так не кормят! Дармоеды!
Раздатчица симпатичная, брюнетка, живая, говорливая, её портит только длинный нос, и её преступники между собой называют Буратино, но любят.
Ирина хоть и выговаривает, и зло раздает пищу, но всегда не откажет в лишнем ломтике черного хлеба.
- Можно еще кусочек хлеба, - спрашиваю я.
Ирина, дает, и отводит глаза.
Ирина, кричит на нас, потому что каждый второй не сумасшедший, но никогда не откажет в хлебе, потому что перед ней именно, что преступник. Пусть и уголовник, но человек, который помнит вкус свободы, когда вволю хлеб и всё вволю. Больной человек порою не помнит, забывается в бреду, преступник всегда помнит, что такое свобода.
Русская женщина, благослови тебя Бог.
После ужина кто богат на сигареты идет курить в туалет.
Потолок в туалете из пластиковых полос. Прежде белоснежных, и радостных, как и сам дом, двести лет назад, когда в нем казачий атаман собирал приемы и казаки с шашками на поясе в парадной форме сверкали георгиевскими крестами, стал от табачного дыма черным. Гадким и отталкивающем стал потолок.
Сама больница, по закону подлости или в насмешку устроена в бывшей усадьбе знаменитого казачьего атамана Платова. Платов герой войны с Наполеоном. В ста метрах от больницы стоит церковь, в которой знаменитого казака, крестили.
Донское казачество не раз порывалось вернуть дом атамана, но Минздрав в лице психиатров был непреклонен. До абсурда, вплоть до того, что поломали, крыльцо, все проемы дверей. И перестроили все внутри, чтобы только не досталась казакам и министерству культуре Ростовской области.
Все отталкивает в больничных покоях. Привычных дверей в палатах нет, вместо них решетки. Решетки на ночь или в положенное время для острастки или во время уборке закрываются на замок. Вы, унижаясь, просите в туалет.
- Терпи! - отвечает санитар.
- Сколько можно?
- Еще не высохли полы!
Сухие полы в психиатрической больнице дороже здоровья мочевого пузыря. Что до мытья полов, такая картина на всех без исключения режимах содержания.
Вообще в России какое то сакральное отношение к мытью полов. В психиатрической больнице особое. Уборщики сами больные. Самое парадоксальное, что только в психиатрии и более нигде, ни в одном учреждении, уборщица, в Минздраве санитарка, не моет палов и вообще ничего не делает, а рассуждает о болезнях и ставит диагнозы. Какая- то язва с неоконченным средним образованием будет считать себя чуть ли не доктором наук.
- Совсем из ума выжил? Я кому говорю, Саня! Саня ты меня слышишь?
Саня это старик, подстриженный под ёжик. Бывший летчик гражданской авиации, растлитель малолетних, приводил к себе в квартиру девочек, раздевал, и фотографировал. Он замер со шваброй в руках.
- Что ты стоишь как истукан? Давай драй! Вот дурак!
Истукан оживает и начинает энергично тереть тряпкой.
- Вытирай, лучше!
Из кабинета выходит заведующие Ткаченко Елена Владимировна это умная по своей сути добрая женщина, но тучная, и тяжёлым выражениям на лице и от этого пристающей суровой.
Санитарка вскакивает со стула.
- Здравствуйте Елена Владимировна!
- Здравствуйте!
- Уборка у нас!
- Хорошо!
Елена Владимировна лучше других понимает всю абсурдность картины, но промолчит, есть обычае и ритуалы которых нельзя касаться. Она хотела, когда-то, когда была еще молодой, когда только начала работать завести порядок и приличия. Но её пресекли, сказали, попросили воздержаться. И все так и осталось. Немыслимо, гадко и притворно до тошноты.
Я захожу после ужина в туалет, вижу Бабку и понимаю отчего у него довольный вид. Завожу разговор:
- Комиссия пропустила?
- Нет! - грустно отвечает Бабка мужичек сорока лет на вид которому за семьдесят.
- Какая комиссия подсчету?
- Пятая!
Пятая комиссия это значит, что Бабка в больнице два с половиной года. Комиссия проходит каждые полгода, по истечению, которого вас могут признать не опасным для общества и выписать на общий режим, на котором вы еще можете пробыть год или два и отбыть к себе по месту регистрации и жительству.
Преступления Бабки абсурдно, как и карательная медицина.
- Рулетку украл, в строительном вагончике! - рассказывает каждому новому слушателю Бабка. - Ну их к черту этих докторов!
- А что ты делал в строительном вагончике? На стройке?
- Есть искал! Думал строители, что оставили. Я бродяжничал, побирался. А сюда загремел, а того что в интернате держали, а я сбежал! - отвечает Бабка.
- Рулетка! - восклицает в сердцах Юрий Алексеевич Стаценко высокий седой, но еще не старый мужчина. - Я здесь вообще иза сволочи соседа, - и Юрий Алексеевич говорит дрожащим голосом:
- В гости пригласил, а потом написал заявление в полицию, что пришел с собакой, травил на него собаку, и в заключение, что моя собака съела у него жаренные пупки, и - переходит на крик:
- Да я отсидел десять лет за убийство! Но это был несчастный случай на охоте. Меня признали вменяемым, и посадили на десять лет. Я отсидел от звонка до звонка и вернулся.
И вдруг чуть не плача:
- Все на меня смотрели как на врага народа, родные и то чураются. После заявления приехал участковый с нарядом, и отвезли меня на общий режим в больницу. Я давай жаловаться, писать в суд! Меня сюда закатали! Сволочи!
Но после услышанных слов, несправедливой участи и грусти вас тут же может охватить ужас, потому что спустя минуту, в туалет заходит, молодой паренек на вид божий одуванчик, по прозвищу Гвоздь.
- Вот, этот маму убил! - восклицает Бабка.
- Не убивал! - раздражительно отвечает Гвоздь.
- Убил, убил!
- Нет, не я! - начинает злиться выходить из себя молодой человек. Еще пару вопросов, и молодой человек начнет вздрагивать, его светлое лицо исказит, изуродует страшная гримаса.
- А зачем в голову гвоздь забил? - спрашивает Бабка.
Гвоздь начинает трястись и может выбежать из туалета и долго бежать по коридору пока его не схватят санитар.
Бабка вздохнет:
- Убил маму, и гвоздь себе в голову забил молотком и как с гуся вода.
И вы ошарашенный выйдете из туалета и начнете вглядываться в лица тех, кто с вами будет жить бок о бок долгие годы. Но вы не сможете, и не надейтесь, что вы скоро зачерствеете, и преступления перестанут вас больше трогать. Ведь однажды когда думаешь, что уже с лихвой перевидал с десяток насильников и убийц в больнице и ничего не заставит вздрогнуть, вдруг у вас раздаться под ухом.
- Что ел, человечину? Ел, ел?
Это задирают на вид сморчка человечишку.
- Нет!
- А будешь?
И у человечишки загорятся глаза невиданным огнем, и он проронит, не сможет, чтобы не спросить:
- А есть?
Глава вторая
Наступает отбой. Отбой в психиатрической больнице самое ужасное. Мысль одна, что все это никогда не кончится и вас покинет сознание. Вы начинаете, есть себя изнутри. Мучится содеянным. Сто и более раз прокручивать в голове одно, это то как, что если вы не совершили бы своего преступление, и жизнь была иной. Это снова и снова рисует перед вами картину, счастья. Счастья, которого уже никогда не будет. Несмываемое клеймо сумасшедшей. Это приклеится к вам на всю жизнь и станет и нависнет над вами как топор палача. И страшная мысль, что может и правда вы сумасшедший и не отдавали отчета в содеянном поступке снова и снова приходит на ум. И дело именно в том, что именно в психиатрической больнице у вас больше чем, где либо шансов сойти с ума.
Спасение для многих одно это лекарство. Препараты, которые вы поначалу прячете, чтобы не забыться и оставаться в памяти, а потом именно, чтобы не знать более, не чувствовать, проглотить пилюлю и впасть в бред подобно в приступе. Или попросту перестать понимать. И вот вы уже с нетерпением любовника ждете приема лекарств, сами проситесь на прием к лечащему врачу и просите лекарства. Психиатр абсолютный циник и всему находит объяснение, но здесь и он дрогнет и пропишет вам препарат, чтобы вы забылись. Психиатр тоже может быть человеком, он лучше других понимает, что в вас надломилось самое главное это противостояние и борьбы более вы не желаете и не можете производить, и приходит на помощь.
А кто - то спрячет под языком пару таблеток и потом поменяет у вас на сигареты. Таких менял таблеток нужно несколько человек. И вы, проглотив суточную дозу пятерых закатив глаза, будете пускать на подушку слюни. Пусть даже развернутся небеса вы этого не услышите.
Но на свете нет такого лекарства, которое может вылечить и стереть из памяти прошлое и прошлое, снова и снова возвращается, даже когда вы в беспамятстве, но прошлое может служить и как бы утешением, для настоящего, потому что настоящие всегда кажется кошмарней. И ты сам того не замечая начинаешь прокручивать и вспоминать былое. На Мишкино специализированный режим, а проще и доступней строгий режим, Вы прибываете из тюрьмы. Тюрьма и любая изоляция это тоже все равно как принудительное леченее, как может все в жизни. Дет сад, школа, армия, везде свои доктора, только разные на докторах костюмы и лекарства и правила и решетки, но только в тюрьме, да только в тюрьме, есть права бороться за свои права и не важно, что расплачиваться приходится единственным - жизнью. С самого первого шага в тюрьме над Вами начинается опыт и эксперимент, вот то самое пресловутое принудительное леченее, которое сводиться к подчинению.
Вспоминаю, что меня просто просят раздеться догола.
Я мешкаю, становится неловко. Первый раз в тюрьме при обыске раздеться перед незнакомыми людьми, предстает невыполнимым. Стесняясь, я раздеваюсь и такое чувство, что вы полностью беззащитны и свами могут сделать все только, что захотят.
Обратно я одеваюсь быстро и прячу глаза. Меня ведут по тюрьме. Я смотрю на все с любопытством, словно на экскурсии в каком-то необыкновенном музеи, еще не понимая, что главные экспонаты в тюрьме это живые люди, что здесь ставят опыты над живыми людьми как над подопытными мышами в лаборатории.
- Какая масса? Красная или черная? - спрашивает меня конвоир.
Я не понимаю вопрос, но интуитивно отвечаю:
- Черная!
И меня закрывают в одиночную камеру. Грязно маленькое окно зарешечено под потолком. Это карантин и сколько он продлиться не знает никто, день два десять, будет смотреть на поведения.
В одиночки я молчу, беру разведенную горячую жижу из кипятка и недоваренной крупы сечки. На железном столе кто-то оставил пластиковую бутылку. Если у вас ничего нет, бутылка это большая роскошь, в нее можно набрать воды. Кружку мне не дали. Пластмассовая тарелка и ложка. Алюминиевую ложку надо добиться. Всего надо добиваться в тюрьме. Второй тарелке тоже надо заслужить. Вам дают одну пластмассовую миску. В обед в нее наливают первое, подкрашенная вода с огромными клубнями не до конца очищенного картофеля. Если быстро проглотили и баланду еще не успели разнести вам надо стукнуть в карман, окошка над замком. Если услышат, и вы ударите злобно, вам откроют и дадут второе ни чем не отличающиеся от первого блюда. Но надо еще эту злобу, где то раздобыть.
Я не стучал. Мне открывали первыми и предлагали второе блюдо, я отвечал, что буду. Есть надо это жизненно важная потребность. В тюрьме прием пищи не просто насыщения организма, чтобы есть это еще и мораль и регулирования нравов. Я ем, потому что мне надо выжить. Все, всё понимают, в особенности, что я сущности все ровно, что бомба, стихия взрывотехника гром среди ясного неба и снова могу взорваться уже сам по себе в любой миг, и через двое суток ко мне заводят первого сокамерника.
Перед входом в камеру он стоит смирно и исполняет приказы.
Пограничник Андрей, убийца. Он поднимается каждую свободную минуту на окно и смотрит на церковь. Окна тюрьмы Новочеркасска выходят на церковь, на купол и залеченный крест.
- Посмотри, церковь! - говорит убийца.
Я смотрю и словно ничего невежу. Ни одного чувства на сердце.
Пограничник тщательно убирает после каждого приема пищи до каждой крошки. День, два. Я снова насорил.
Приученный к порядку военный оскорбляется и говорит:
- Не сори!
Злиться.
Я тоже приучен к порядку. Интернат, спорт, занятие охотой, личное оружие военные дисциплины, которые я впитал от знакомства с профессиональными военными, изготовления и конструирование взрывных устройств требуют порядка. Впредь стараюсь не сорить. Но я умею вживаться в образы до абсолютного погружения и сам себе на уме.
Но за стальной дверью этого еще не знают. И совершают ошибку за ошибкой. Каждый мой сокамерник ошибка начальника тюрьмы Колганова и его ошибка моя удача. Самая большая ошибка, что Калганов не лишён человеческих порывов и не позволить меня убить, когда ему рекомендовали. Сто раз предлагали.
Второй сокамерник приходит через три дня.
Блатной, бродяга! За кражу! Щуплый на вид, но только на вид, он может просачиваться сквозь вас и видит все насквозь. Прозвище Яша. Превратности судьбы он родился в Зернограде, рос и жил возле стадиона вблизи от интерната, в котором я учился.
Я говорю, что учился в речевой школе интернате в Зернограде.
Яша напрягается. Яше это не нравиться. Не я не нравлюсь, он понимают, что его ко мне подсадили как подсадную утку, чтобы не он, а я стал крякать, открыл рот, выдал сообщников, если такие есть и подробности совершенно преступления. Назвал имена, средства. Но каждое сказанное мной слово может, выльется боком Яше, и обратиться Яше смертью. Я это понимаю на подсознательном уровне и молчу, Яша это ценит.
Я не курю, но спрашиваю сигарету. Яша расспрашивает о школе и сигарету дает по первой просьбе.
Он не с пустыми руками. Блатной не заезжает на тюрьму пустым. Спортивная сумка. Сигареты, чай кипятильник.
Я, ставлю Яшу в самое существенно, что зовется на тюремном сленге и фене - курсовка. Говорю, что взорвал в храме самодельную бомбу.
Яша делает вид, что это нормально как сходить за хлебом. И окончательно понимает, что его со мной знакомства подстава, но заваривает чифирь и предлагает мне первому.
Я благодарю.
Пьем вместе, пограничнику, Яша, отлил в отдельную посуду. Я еще не понимаю законов и устоев тюрьмы. Яша меня определяет в блатную масть. В армии не служил, рос в интернате, что наполовину деистский дом, отца нет, мать старая сиделец, и я непростой преступник, идейный.
Я не спешу, но впитываю каждый жест Яши.
Стук в бронь, так зовутся в тюрьме стальные двери камеры.
- В баню идем?
- Идем! - отвечает Яша.
Отказываюсь, как будь то прирос к камере.
- Это не дело! - отвечает Яша. - Выход из камеры, будь то прогулка, баня или этап на суд, это все ровно, что почувствовать себя свободным.
Я понимаю и соглашаюсь идти.
Яша веселый развязной походкой идет мимо обшарпанных стен и здесь я по-настоящему понимаю, что не место красит человека, а человек место. Стены и всё словно оживают под неунывающим Яшей. Ему улыбается конвоир.
Яша шутит.
На ходу умудряется говорить, объявляться. В тюрьме просто не говорят, каждое ваше слово это аргумент, кто вы и что вы.
Яша прошел сто метров, а уже все тюрьма знает, кто заехал.
У Яши в кармане пачка дорогих сигарет, но он спрашивает у конвоира сигарету. Конвоир знает то, но дает. Это игра. Яша так и горит.
- Угадай сигаретой.
У конвоира обыкновенные и самые дешевые сигареты.
У Яши дорогие, конвоир это знает и знает, что Яша угостит его. Конвоир возьмет. Так положено и скажет бессмертные слова.
- Живут же люди! Здесь работаешь света белого не ведёшь и куришь дрянь, люди сидят под замком и видят, что себе позволить не могу...
Яша отвечает еще более бессмертным и актуальным на все времена:
- Хочешь поменяться?
Конвоир фыркает и отвечает, словно креститься:
- Не дай Бог!
Баня огромна. Это комната на сто квадратных метров. Но, мы в бане одни. Каждая камера выводиться отдельно для мытья. Жар великолепный. В тумане пара не видно друг друга.
Я очень доволен, что пошел. Когда вы вымыты, грязь и безысходность черной камеры отступает пусть хоть и на время. До тех пор пока вы через день снова не пропитаетесь тюремным запахом и бытом. В тюрьме запах особый его нельзя не с чем сравнить, и быт.
Яша пишет малявы, записки, курсуюет по камерам и узнает о знакомых. Налаживает дорогу, между камерами тюремную почту.
Яша вздыхает:
- Скорей бы прописка!
Но Яша прописан уже давно как десять лет назад. Прописывается только тот, кто заезжает первый раз в тюрьму прописывается раз и навсегда, и потом в какую тюрьму вас не занесла бы судьба у вас будите одна прописка. Это не такая прописка, как у вас на улице, трюма одна хоть их и сто штук. Тюремная прописка это ваше место в тюремной иерархии социальный статус как в обществе, где вы врач, строитель музыкант, артист или военный.
Яшу вывели. Мы с пограничником остались одни.
- Цынкану! - сказал Яша на прощание, но я так о нем ничего больше и не слышал.
Через сутки как снег на голову, за железными дверьми конвоир объявил:
- Олейников передача! Свидание!
Бабушка горько смотрела на меня через стекло. Бабушка словно постарела на целую жизнь и смерть застучалась ей в сердце, после того как меня арестовали. Она всегда думала, что только не я.
Комок подкатился к горлу.
Я преступник! Но чем виновата, старая женщина? Да, в глазах общества виновна, она меня воспитывала. И теперь она с семи утра стояла в очереди с продуктами, для преступника, нарушая тоже закон, и нормы нравственности, она не отказалась от меня, а пришла проведать и увидеть. В законе прописано свидание разрешено, но чтобы его получить надо получить разрешения сначала у следователя, но если вы решились жизнь меняется, вы теперь тоже под вопросом все росно, что преступник. Тебя поставят в длинную очередь с раннего утра. Не хочешь не стой! Тебя заставят перебирать званого все продукты, разворачивать конфеты, перелаживать консервы в кулек, разрезать колбасу, ломать сигареты, а обыкновенную зажигалку не разрешат. Заставят составить полный список привезенных продуктов и половину продуктов не примут. Не положено. Не положено котлеты, не положена домашняя выпечка, не положены соки. А что положено, то все равно запретят. Не положено больше двух килограмм колбасы единовременно, вообще не положено больше тридцать килограмм общего веса в течение месяца.
Простояв нескольких часов на ногах в очереди с продуктами, которые вы бережно собирали для близкого человека три раза или более переписав список продуктов по причине того, что то неразборчиво написано, то на бумаге кончилось место, а вы забыли указать печенья. Если вы осмелились на свидание вы будите ждать в тесной комнате со всеми другими отцами наркоманов, матерями убийц и насильников и педофилов. Это неважно, теперь вы все едины, вы в тюрьме и за вами тоже станут следить и наблюдать, на что вы способны, кто вы, что в вас живет на самом деле, на что могут быть способны ваши родные...
Моя бабушка родилась в Сибири в глухом таёжном хуторе на опушки тайги, дед Алексей привез бабушку на Дон, познакомившись с ней, когда проходил службу в Барнауле. Как и мой отец, в последствие точно также повстречав мою мать на танцах, как дед бабушку.
В крови и в генах у Зинаиды Яковлевны было только то, чтобы подчиняться здравому смыслу и бороться. Бабушка мне объяснила, своей волей, что ты можешь оставаться человеком и под замком.
Когда я поник головой, бабушка заплакала в ответ, но тут же она прежде сгорбленная выпрямилась и встала, коренастая высокая она пошла на выход.
- Свидание не окончено! Сядьте на место! Свидание проходит ровно час! Прошло только двадцать минут. Покидают свидание все родственники вместе, - сказал офицер.
- Я здесь самого утра на ногах! Мне семьдесят, я тебе бабки гожусь. Молокоотсос! Туалета нет! В комнате ожидания как селедки в бочках, открывай, я сказала! Увиделась!
- Сядьте на место!
- Я сказала открыть! Я жила всю жизнь по вашим законам! - и женщина заколотила стальную дверь кулаком с такой силой, что гром раздался на всю тюрьму и все затрещало.
Женщина не останавливалась, колотила и била, это был, словно разбуженный во время спячке медведь у которого не становись на пути, раздерет в клочья.
Все всполошились и сбежались. Попятились и открыли.
Бабушка посмотрела на меня в последний раз в жизни, я сжимал зубы и кулаки. Бабушка была словно довольна, так, когда свершила самое важное для своего ребенка, наконец, то сделала для него больше чем накормить, собрать в первый класс, сыграть свадьбу. Открыла, что ты унаследовал от своих предков по праву рождения.
Глава третья
Мы все не равны перед друг другом и равенства и братства между людьми невозможно и просто мечта. Мы рождаемся и с первого мига нашей жизни нас подвергают градации, вес, длина. У младенца нет еще имени, но мед карте уже есть физическая и метрическая величина. Младенец с криком ложиться на весы и врач констатирует, а дальше начинаются опыты жизни. Если Вам повезло вы радуетесь солнцу, возне и первой дружбе с каким ничуть как ивы карапузом. И вот оно безоблачное и счастливое детство. Но если с первых минут жизни Вас уже определяют мерами, то и все будущие будет определяться от того кто ваши родители.
Я засыпал и думал о бабушке. Она без мужа воспитывала троих детей, меня своего первого внука она считала, за родного ребенка. Работала в торговле в большом кафе, где были столы, и мужики после работы собирались промочить горло опрокинув стакан с портвейном. До глубокой ночи женщина стояла за прилавком и носила из подсобки тяжелые ящики, сотни ящиков за смену, приходила домой и без сил валилась замертво.
А соседи писали в милицию, что такая сякая, без мужа трое детей, а они у нее сыты, квартира в коврах и в хрустале, что должны умереть с голода, пойти по меру, а так нет жируют. Еще страшней, что соседи нашёптывали детям, о нашем богатстве, записывали нашу семью в предатели и словно подговаривали отомстить. А Зинаида Яковлевна не чаяла во мне души и отдавала мне все самое лучшие, в тайне мечтая, чтобы я походил на нее, крепкую дородную женщину. И ее мечта была кем-то исполнена, и я пошел в сибирскую породу. Крупный и сильный, а поначалу был болезненный и чахлый.
- Это он армянскую кровь, отхаркивает, - говорила Зинаида Яковлевна. Потому что бросили! Ну и пусть! Сами виноваты. Вырастит, будет русский богатырь!
А пока я был тонок и в семь лет не дотягивал ростом и силой сверстников. Только какая-то прямо совсем не детская задумчивость иногда посещала меня, и я подолгу мог молчать и порой приходил с прогулок очень грустным, но, ни когда, ни в чем не признавался и не жаловался.
- Что случилось, с моим королем Артуром? - улыбаясь, наивно спрашивала мать, отчего-то считая, что все хорошо.
Я с надеждой поднимал на мать глаза и спрашивал.
- Я, правда, король?
- Конечно ты король. Король Артур! Ты вырастишь, и я подарю тебе корону.
- Мама я не хочу корону! Я хочу меч! - серьезно говорил я, словно меч мне нужен был не для забавы, а для чего-то очень важного.
- Сыночек, а зачем тебе меч? - недоуменно спрашивала Лариса.
- Чтобы сражаться! Чтобы... - и я прятал глаза наполнявшиеся горькими слезами.
А потом все ровно шел во двор.
- Я все понял мамочка, я буду во дворе.
- Да, и вынеси мусор.
Я с ведром вышел во двор, на лавочке сидела местная ребятня. Так вышло, что все соседские ребята, были, взрослея Артура, кто на два года кто на целых пять у всех отцы и вообще....
Я быстро пробежал мимо обидчиков, чтобы не слышать горькие слова.
Выбросил в бак мусор и долго не хотел возвращаться, но надо было идти.
- Я король, король Артур, - шептал Я себе, и становилось не так страшно.
- Эй, стой! - окликнули меня сорванцы.
- Да он снова убежит, - засмеялся один мальчик. - Трус! Трус!
- Я не трус! - выкрикнул я. Я кроль!
Детвора засмеялась.
- Какой еще король?
- Король Артур!!!
Один, что был постарше, хитро улыбнулся, что-то задумав.
- И что не боишься? - спросил он.
- Нет, король Артур ничего не боится, - ответил я.
- Но тогда подойди, иди сюда, если ты король! Король Артур!
Я почувствовал, что меня сейчас горько обидят, что неспроста меня подзывают, сердце кричало, что это ловушка, но "король Артур" и я подошел.
- Если ты кроль тогда получи! Вот тебе корона! - закричал подросток, выхватил из детских слабых рук помойное ведро и надел его мне на голову.
И весь двор утонул в детском смехе.
Так было обидно и больно, что я зарыдал так и, продолжая оставаться с ведром на голове.
И еще с большим всесильем и смехом детвора наградила меня отчаяньям и горем.
Я сбросил ведро на землю, и со всех ног побежал обратно домой.
Заплаканный весь в слезах Я вбежал в квартиру. Быстро прошел прихожую и спрятался я в комнате.
- А где ведро? - спросила Лариса. Сынок ты, что потеря ведро?! Ты что не отвечаешь?
Я выбежал из комнаты.
- Я хочу меч! Я хочу меч, меч!!! - отвечал я.
Я вырос и мог постоять за себя, но тот меч, о котором я грезил в детстве положила в мои руки судьба, когда мою мать за то, что она однажды устроила переполох в местной церкви, а именно пробралась без разрешения на колокольню и стала звонить в колокола, была сначала отдана в руки полиции, а ими в свою очередь была спроважена в психиатрическую больницу. Со стороны матери это было просто религиозное исступления. Ей так представилось, ей хотелось всегда подняться на колокольню, чтобы ударить в колокол. Но она не имела права, и по законам и выдувным правилам она произвела святотатство. За считаные дни, проведенные в больнице, она превратилась в инвалида и моя жизнь обрела новый смысл. В прошлой жизни я был никем, простым обывателям, теперь я имел права на мятеж. Последние часы на свободе потом кажутся самыми яркими и запоминающимися.
Я помню оделся и пошел на Дон. Мне хотелось еще раза искупаться, словно на прощание и так когда я хотел сил, чтобы Дон батюшка благословил меня своего непокорного сына. На душе было покойно. От воды шёл пар. Я вошел по пояс в оду и нырнул. На сердце лёгкость и ни одной дурной мысли, что все так и надо. Дома под кроватью лежала бомба и через считанные часы я взорву бомбу на службе в церкви.
Я ехал в электричке. В пакете лежал термос с взрывчаткой. Рядом со мной сидели пассажиры и не знали ни кто я, ни что у меня собой оружие. Они были словно сонные мухи, насекомые, а не сильные люди с горячими сердцами. Чем были заняты их мысли, к чему были обращены их помыслы? Один этот толстый и лысый думал, что будет, есть на обед и на ужин. Он так и умрет с куском булки во рту, подавится, но не оглянется по сторонам, и не поймет, что рассвет приходит не за тем, чтобы завтракать. А другой, вот этот худой и забитый очкарик, о чем он думает по дороге на работу, разве ни о том, чтобы стало бы хорошо, если начальство подняло бы ему на несколько тысяч зарплату. Он всю жизнь станет пресмыкаться и выпрашивать эту подачку, но никогда не поймет, что он имеет права, сказать и потребовать лучшею жизнь. Он так и умрет с долгами, и кредиторы придут и после его смерти станут требовать с нищих родственников погасить кредит. А вот это девчонка пятнадцати лет. О чем мечтает она, разве стать личностью в жизни. Да конечно! Она только и грезит, чтобы иметь дорогой телефон и выходить по сто раз на день в социальную сеть и размещать глупые посты и фоточки. Пройдет двадцать лет и однажды поняв, что жизнь сложилась из кривляний и глупого позирования, она горько заплачет, но будет уже поздно.
Нужно им этим забитым и темным обывателям мой поступок? Разожжёт ли мой огонь сердца их души, заставит оглянуться по сторонам? Не буду и не стану я словно Дон Кихот бросившийся сражаться с ветреной мельницей? Но кто - то же должен будет дрогнуть, пусть хоть один очнется и тогда выйдет и станет все не напрасно. Не погребут обломки цинизма порывы души, и воссияет надежда и придет спасения души, пусть хоть одному повезет.
Церковь была на улице названой в честь дважды героя Советского Союза, легендарного летчика истребителя Гулаева. Мой герой земляк крушил врагов в великую отечественную войну и в детстве для меня и многих мальчишек нашей улице был героям для подражания. Ведь в сокровенных мальчишеских мечтах каждый тайно хотел, чтобы вот так как Гулаев отправиться на войну, чтобы сражаться и тоже стать героем. И помню мы часто в детстве пуская из бумаги самолетики, представляли себе, что это парит летчик Гулаев, и чем самолетик пролетал дальше тем радость и гордость была сильней. И я сейчас не шел во все, а словно летел бить врагов посягнувших на самое дорогое в жизни каждого человека.
Не сомневаясь, я вошел на церковный двор. Еще несколько шагов и я буду внутри и обрушу, то, что две тысячи лет затемняет людям умы.
Я поднял голову на колокольню и представил, как мать звонила в колокола, а они жалкие кричали ей проклятья и не понимали, что в первую очередь проклинают сами себя.
Я быстро прошел в храм и достал термос с взрывчаткой и поставил на пол и не смог удержаться, чтобы не подмигнуть Христу, распятому на кресте.
Открутил крышку, зажег фитиль и пошел на выход.
Раздался страшный взрыв. Люди с криком по падали на пол. Но я не почувствовал ни жара ни огня, который должен был испилить образы святых и сжечь церковь дотла. Бомба не сработала как того следовала. Этого я не предвидел, но не смутился и поспешил на выход. Передо мной захлопнули двери. Но я не дрогнул и не остался в ловушке, а с размаху и силой ударил по церковным дверям ногой, дверь открылась, я сбежал по ступеням и бросился в переулок.
За мной бросились в погоню. Я готов был еще оказывать сопротивление, у меня было оружие, на железном дорожном вокзале, ждала машина, но вдруг мне показалось это бессмысленным. Скрываться, прятаться, в чем тогда был смысл моего акта. Я бежал, оглядывался и видел людей, тех самых людей которые приговорили мою мать, я мог убить одного из них, может быть даже многих, но тогда это именно и станет убийством. Я не был убийце в привычном понимание вещей, мой поступок был в первую очередь вызовом, маршем и протестом против системы, если хотите вот этого самого принудительного лечения, которое заключается в принудительном регулирование государством вашей жизни. И в голове родился новый марш и я решил сдаться, чтобы узнать, увидеть все эти лица, судей и палачей, которые завтра начнут меня клеймить и судить и решать мою участь. Я остановился и просто пошел навстречу полицейским, которые были подняты по тревоги и со всех сторон и улиц прикрыли мне дорогу к отступлению и в тоже время давали шанс на новую жизнь.
Глава четвертая
Только через два месяца меня повезли на первое судебное заседание по моему делу, продержав все время в одиночке.
Судебные слушанья были закрытые без камер и прессы. Мне вменили 213 статью уголовного кодекса хулиганство. В завершительном слове при вынесение приговора судья огласил, принять меры медицинского характера.
Мать была убитая горем в черном траурном платке.
Я сразу понял и догадался.
Не дожидаясь моего вопроса, мать кинулась ко мне и проговорила:
- Бабушка умерла!
И я уже не слушал ни прокурора, ни судью.
Дождавшись пока меня уведут, чтобы не смотреть на несчастную мать, я расплакался в камере для подследственных ожидающих судебное заседание.
Полицейский открыл камеру и поставил передо мной две увесистых сумки с продуктами и сигаретами. На суде была практика и возможность передать родственникам передачу. Я ронял на продукты горькие слезы, благодарил мать и знал, что в тюрьме я почти все раздам, чтобы помянуть бабушку.
Чтобы собрать и купить мне продукты, мать сдала свой дом и сейчас жила в бабушкиной квартире.
Она смиренно все переносила, не перестала ходить в церковь, в которой ее пускали только иза страха.
Лариса Алексеевна вышла из зала суда, пошла на остановку, села в автобус и поехала, посмотреть, как живут квартиранты.
Дом сняли двое молодых парней, сказали, что учатся в Ростове.
Лариса ехала в автобусе и вспоминала смерть матери и прошедшие дни и недели.
После попытке взорвать храм, в больнице испугались и к ней стали мягче психиатры, в столовой стали накладывать добавке и через три недели не ставя в известность о моем притуплении выписали, посадив на маршрутку до Аксая.
И она не о чем, еще не зная отправилась к матери.
Двери были открыты, из комнаты Зинаиды Яковлевны раздавался тихий и жалобный стон.
Лариса вбежала в квартиру и в спальню, где лежала мать.
- Пить! Пить, - тихо сквозь стон просила Зина.
На полу валялись окурки и несколько пустых бутылок из-по водке.
Лариса стала поить мать и та, приходя в себя, то снова забывалась и говорила:
- Добились своего! Сжили со свету! Проклятые! Ну и ладно! Так выходит и надо.
Когда по городу прошел слух, что я пытался взорвать городской храм, и бабушка приехала, со свидания из тюрьмы к ней стали приходить соседи.
Одни упрекали:
- Вырастила! Говорили, сдай в детский дом! Безбожник! Руку на святое поднял! И за кого и за этой уголовницы! Вся семья ваша кровь из нас пила!
Бабушка всю жизнь проработавшая за стойкой и имевшая слабость к алкоголю не выдержала и запела.
Сначала пила сама, потом стала посылать соседку за водкой и скоро к ней стала приходить бывшая председатель кооператива Гвоздикова.
Сама стала приносить водку, от которой Зине день ото дня становилось плохо. Когда Зина слегла и не поднималась с постели, Гвоздикова стала открывать шифоньеры, и шкафы и тянуть что было ценное. Одежду, хрусталь, посуду и дошла до того, что сняла со стен два ковра.
Зинаида Яковлевна скончалась в больнице. На поминки никто не пришел не один человек из дома, в котором она прожила сорок лет.
Лариса это все вспомнила и разрыдалась в автобусе.
Ее стал успокаивать какой- то старик ветеран войны с орденом красная звезда на груди.
- Умер, небось кто, сердечная? - спросил ветеран.
- Мама!
- Соболезную! Ну, ты это не раскисай! Не раскисай, я войну прошел, столько смерти видел! И мал стар! А сейчас мир! А когда мир и помирать не страшно!
Одна из пассажиров какая-то бабка узнала Ларису и знала про меня.
- Врет все она! - стала кричать бабка на весь автобус.- Это она за своим разбойником убивается! Сыночек церковь хотел взорвать!
Ветеран не поверил собственным ушам:
- Что плетешь? Ополоумела?
- Сам из ума выжил, старый черт! А я что знаю, то говорю!
- Не уж-то и правда? - спросил ветеран у Ларисы быстро вытершей слезы и преставшей плакать.
Лариса отвела глаза, но сказала:
- Правда!
- Вот слышал, сама призналась! А ты Фама не верующий!
- А ну старая язва язык прикуси! - так грозно сказал штурмовавший Берлин, что бабка замолчала. - Почему?
- Меня там обидели и полиции сдали.
- Вот паршивые! Раз так, то правильно сделал! Значит, мы кровь проливали, коммунизм строили, а они расплодились со своими попами! Ленина на них нет! В былые годы, за это орден давали, а сейчас значит под суд! Ну и жизнь пошла, хуже чем во время войны!
Ветеран вышел с Ларисой на одной остановке, хоть ему было еще полчаса ехать, и проводил ее до самого дома.
- И чтобы больше не слезинки! Силы береги! - сказал ветеран и, узнав, где Лариса живет, сказал, что обязательно еще наведается, чтобы узнать о судьбе и злоключениях сына.
Лариса приободрилась, но только на несколько минут в доме словно прошёлся Мамай. Было все перевёрнуто и грязно в кресле на кухни лежала словно в обмороке не подавая признаков жизни какая-то девица. Молодые люди жильцы варили какую-то дрянь на плите. Так разило ацетоном, что у Ларисы заслезились глаза.