Соколов А. Н.. Ранние рассказы А.Н. Соколова

---

Ранние рассказы А.Н. Соколова

0x01 graphic

Альберт СОКОЛОВ

ПРОЗРЕНИЕ

рассказ-легенда

"Все про богов сочинили Гомер с Гесиодом совместно..." Ксенофан

Его всегда, сколько он помнил себя, называли слепым. И он привык к этому. Он всегда, сколько помнил себя, мечтал стать живописцем и поэтому ждал какого-то чуда. Чудо не приходило, но он всё равно ждал его, и терпеливое ожидание, в конце концов, тоже стало привычным.

х х х

Сегодня солнце было особенно горячим. И оливы молчали, потому что шёлк ветра, рожденного где-то в море, не трогал сегодня их листьев.

- Нет, он дитя Мории, этот эфесский гордец,- шептал слепой. - Нельзя дважды войти в один и тот же поток... Нельзя дважды..." Будто всё не во власти олимпийцев...

Слепой поправил пряжку хитона и замер, словно прислушиваясь. Везде было тихо. Но слепой вслушивался не в то, что могли ловить его уши. Он слушал себя, опять по привычке думая о том, что уже было, что могло быть, что может стать, если только захотят боги. Захотят ли? Люди обезумели в своих сомнениях. Эти проклятые ионийцы повсюду сеют смятение. Богам уже начали отказывать в почтении... Боги, рассердившись, могут не захотеть.

Он давно уже знал, что всё, что он осязал, слышал, обонял, - различно. Но ему говорили, еще и о цвете: зелёном, пурпурном, серебристом, лазоревом. Он не мог понять даже, что такое ЧЕРНОЕ. Ему говорили о зеленом, и он вдруг ощущал то, что ощущал, когда раздавливал пальцами листья аканфа. Ему говорили о синем, и он вспоминал, как лениво плещутся у скал изнеженные нереидами волны. Ему говорили о красном, и он тотчас затыкал нос, потому что запах разложившегося мяса, несомненно, был причастным к этому цвету.

Когда он рассказывал о своём восприятии цвета людям, над ним смеялись. Тогда он тайком ощупывал роспись ваз, раскраску статуи, но сколько бы он ни повторял этого, это не помогало: он не понимал цветовых отличий так, как понимали их те, у кого глаза обладали каким-то неведомым ему свойством. Уже давно он стал ждать чуда прозрения. Он знал: люди заблуждаются, уверив себя в том, что им известно всё о множестве того, что для него лишь сочетание звуков, слагающихся в слова РОЗОВЫЙ, БЕЛЫЙ, БАГРЯНЫЙ... Ему тоже не всё известно, но ему известно то, чего не понимает Алкей, когда хохочет над его толкованием СИНЕГО. Всё зависит от тех, кто на Олимпе. Если боги захотят, он сделает удивительное изображение моря, и тогда Алкей, подойдя к изображённому, обязательно услышит ленивый переплеск волн...Громадный камень, неизвестно кем, когда и как сброшенный сюда с Пентеликона, так и остался под оливами, не нужный никому. Впрочем, вчера кто-то отколол кусок мрамора и теперь, когда слепой прислонился к камню, острый края его оцарапал ногу слепого. Слепой поморщился и осторожно ощупал шероховатую выбоину...

х х х

Всё течёт. Эфессец знал, что говорил.

х х х

Когда Алкей, разомлев, притащился к жилищу слепого, он увидел собравшуюся за домом толпу. Это было необычным, и Алкей стал пенять себе, что долго не навещал слепого.

- Хайре... Давно ли Мойры оборвали нить жизни несчастного? - утирая обильный пот, со вздохом спросил Алкей у лысого старика.Старик ничего не ответил толкователю прорицаний Аполлона. Он протянул высушенную солнцем руку в сторону раззмеившихся олив, где сгрудились горожане, и покачал головой. И было непонятно, ЧТО хотел сказать старик этими жестами. Тогда Алкей поспешил к оливам.

Все непонятное, необъяснимое, неожиданно вдруг представшее перед человеком, в первые мгновения отнимает у него его изумительную, его высшую способность - способность размышлять. И пока разум разбит параличом, чувства лихорадочно насыщаются чудом, а инстинкт, злорадствуя, празднует своё первородство.

Толпа смолкла, узнав Алкея и, расступившись, пропустила его. Когда Алкей наконец оказался впереди всех, он вдруг растерянно отпрянул, и кто-то рядом негромко рассмеялся, подглядев, как сосредоточенность и скорбь, украшавшие чело служителя златокудрого кифареда, уступили место другим, не столь возвышенным чувствам.

х х х

Слепой плакал.

- Тебе воздают хвалу, а ты недоволен, - ворчал лысый старик, отпивая глотками вино из килика. - Ты создал прекрасное и должен радоваться.

- Молчи, иониец... Люди заблуждаются. Зачем мне их хвала?.. Я вымаливал у тех, кто на Олимпе, прозрения. Так ли уж трудно дать мне другие глаза. Но боги не внемлют мне...

- Ты недостаточно жертвовал Аполлону, - повернувшись на жёстком ложе, сердито проговорил Алкей.

- У меня нет ста быков для гекатомбы, - вспылил слепой. - Ты знаешь сам, что я не всегда могу угостить тебя даже кикеоном.

Алкей засопел, но смолчал. Слепой мог бы пожер- твовать Аполлону то, что поражало людей, толпившихся у олив. Но об этом ещё рано было вести речь.

- Боги не помогут тебе. Я видел много слепцов и не видел ни одного прозревшего. Боги бессильны, - пробормотал лысый старик.

- Ты неправ, иониец, - раздражаясь, усмехнулся Алкей. - Разве ты не пьёшь благоуханное и сладкое, пахнущеецветами вино прозревшего? Разве не боги

дали рукам слепца чудесное, необыкновенное зрение?

- Боги бессильны, - закрыв глаза, повторил старик. - Я был в странах, где солнце восходит, и был в странах, где оно западает. Разным богам поклоняются люди. И нигде я не видел прекрасного, созданного богами...

- Разве не по желанию богов украшаются страны? - рассерженно перебил старика Алкей. - Что ответишь мне, иониец?

-Боги желают, а делают люди. Боги не умеют делать. Они бессильны. Они не дадут другие глаза слепому, и он никогда не увидит пурпурного заката.

- Уйди, старик! - вскочив с ложа, крикнул слепой. - Пусть Зевс покарает тебя громами! Проклятый иониец, ты хочешь отнять у меня надежду!..

х х х

Грубо обтесанная статуя, словно пыталась вырваться из родившего её камня, который бесформенно завершал её внизу и упрямо цеплялся за привычное своё место на тёплой земле эллинов.

Одежды ниспадали с мраморного человека, но он не замечая этого, полуобнажённый и тоскующий, обезумевший от жажды познать великую тайну человеческих страданий и счастья, смятенно стремился к небу.

Небо было безмолвно. Звёздные крапинки сонно мерцали в уставшей от ночной истомы бездне. Молчали свирели и тимпаны. Не было слышно ликующих "Эвоэ!" ^,исступлённых менад. На холме угасали огни. А слепое, без зрачков, лицо статуи, опрокинувшись к небу, всё ждало ответа, и простёртые руки были готовы принять непостижимое.

х х х

Десять дней и десять ночей вслушивался слепой. Он вслушивался не в то, что могли ловить его уши. Он слушал себя. Слушал и удивлялся. Потому что глупые слова эфессца никак не хотели умолкнуть, потому что злые слова ионийца мешали привычно думать о том, что уже было, что могло быть, что может стать...

х х х

В то утро, когда пандии, великий праздник, посвященный верховному божеству, закончились, творение слепого было найдено разбитым.

Алкей стоял среди толпы любопытных и, показывая посохом на поверженную, искромсанную статую, импровизируя, складывал торжественные гекзаметры, в которых были гимны олимпийцам и гнев против слепца, возжелавшего прозреть, но не захотевшего по достоинству отплатить богам, жертвуя им своё искусство. И вот слепец наказан. Всемогущий Зевс разбил его статую.

Слепой, медленно, тыча перед собой палкой, подошёл к толпе, не заметившей его, и, рассмеявшись, крикнул Алкею:

-Ты лжешь, Алкей! Разве ты не знаешь: что создано руками человека, то и разрушено руками человеческими? Разве ты не слышал, что боги бессильны?. .

Толпа испуганно отхлынула от слепого. Кто-то споткнулся, зацепившись ногой за обломок, кто-то в страхе застонал, кто-то оттолкнул Алкея, и тот упал.

Слепой поднял голову, егo незрячие глаза нащупали тепло солнца.

- О боги... Люди поведали мне о радости видеть пурпурное, синее, жёлтое. Люди сказали мне, что руками, на ощупь, нельзя понять эту радость... Разве многого я прошу у вас, боги? Разве так трудно - открыть человеку глаза?.. Но вы не в силах дать мне прозрение. Проклятый иониец знал правду...

Распростёртые руки и откинутое к небу лицо слепого вдруг напомнили людям каменное изваяние, повергнутое теперь к их сандалиям. Казалось, ветер пронёсся над оливами. Но это был не ветер. Это был пока ещё шорох страха, но вместе с тем и уже шелест чего-то иного, не совсем ясного, но заставляющего неизвестно отчего воспротивиться чему-то давно понятому и принятому. О них, о людях и богах, говорил слепой. О людях, которые создают и которые разрушают. О богах, которые не умеют даже управлять людьми. Не к толпе обращался слепой, он единоборствовал с небом. А в толпе слышался ропот.

О боги! Вы бессильны перед человеком! - воскликнул слепой.

х х х

Рассказывают, Зевс низверг на слепого все молнии из своего доселе не оскудевавшего запаса. И слепой умер, сражённый ими. Когда рассказывают об этом, то усмехаются. Потому что всем хорошо известно, что убил слепого совсем не Зевс, а смердящий от пота служитель из храма прекрасного бога Аполлона. Ведь и страх может стать матерью гнева. И вовсе незачем было Алкею ссылаться на Гесиода: "Тот безумец, кто с сильнейшим захотел бы тягаться: не достигнет победы, но срам и страданья потерпит".

И ещё рассказывают, что некоторые ваятели вечно юной Эллады пытались подражать творению слепого. Вот почему у справедливого Аристида, мудрого Сократа, доблестного Фемистокла и многих, многих других в их мраморных изваяниях не начертаны зрачки. А совсем не потому, что эти люди так же, как сладкоустый Гомер, были в самом деле слепыми.

Альберт СОКОЛОВ

ПРОПАВШИЕ РУКОПИСИ

Рассказ

^"...Ты, вероятно, ещё не слышал об этой странной истории похищения двух рукописей яз числа последних кумранских находок... Совершенно случайно мне довелось, я думаю первым, познакомиться с их содержанием. Знакомство это было из-за недостатка времени хотя и уже само по себе любопытным, но, разумеется, только первоначальным, черновым. О важности в дальнейшем серьёзного исследования текстов я намеревался, если бы не произошло несчастья, сообщить господину Миллару Бёрроусу. Однако после того, как в частной беседе, не предугадав последствий, я с откровенным восторгом рассказал нескольким лицам о своём удивительном открытии, случилась пропажа. Подозреваю, что тут не обошлось без козней этого гнусного выкормыша инквизиции: собака-доминиканец был настолько равнодушен к моему энтузиазму, что его безразличие, как мне теперь представляется, являло образцовый пример насторожённого пристрастия. Вот почему я всё более склоняюсь к тому, что украденные пергаменты находятся ныне в Ватикане или вообще уничтожены. На это у престола св. Петра есть весьма достаточные причины. Дело в том, что содержание исчезнувшихdieser Paritatеn, исполненных, кстати, плохим греческим языком... Впрочем, не имея возможности дословно воспроизвести тексты, я вынужден прибегнуть к насилию над своей памятью и воображением, чтобы хоть таким образом, используя столь нелюбимую тобой форму беллетристической интерпретации, изъяснить тебе смысл прочитанных мною рукописей. Итак, предположи, что мы перенеслись в древнюю Александрию...

После душного суматошливого дня свежесть коротких сумерек казалась особенно желанной и благодатной.

Пряный аромат роз, ландышей и левкоев пробуждал сладкие чувства, звавшие к наслаждению радостями жизни. Где-то лениво дышали волшебные арфы, и в счастливой истоме изнывала флейта.

Очнувшись от забытья, в которое его погрузила любовная нега, Елиам с сожалением, но уже оконча- тельно решил, что пора уходить, потому что не следовало опаздывать на встречу с пророком, о котором так много спорили теперь александрийские иудеи и который прибыл утром в их город после недолгого заточения на острове Патмос. О пророке ходили разные слухи. Одни утверждали, что он предтеча мессии, другие, - что он вовсе не пророк, а всего лишь едва грамотный полуиудей-полугрек, схваченный римлянами за поджог в Тиатире языческого храма и вот сейчас отпущенный на волю за большую мзду, выданную общинами Филадельфии и Эфеса.

Нубийка пошевелилась, застонала от вновь нахлынувшей на неё страсти и влажными упругими губами припала к губам Елиама.

От набережной подул сырой ветер, потянуло острыми запахами рыбы и каких-то специй. В таверне за- галдели, распахнули дверь и кто-то выбежал, клянясь донести самому префекту на нечестивцев, злоумышляющих против великой римской империи.

Елиам нехотя оторвался от нубийки. Прислушиваясь к выкрикам у таверны, гладил жёсткие, жирно умащенные волосы девушки; потом стал торопливо прощаться, обещая опять придти к ней завтра. Нубийка, вдруг стушевавшись, оправила тунику, прошептала что-то на своём пылком наречии, а когда Елиам на ходу оглянулся, её уже не было видно, словно она растворилась в колдовском полумраке запущенного человеческим небрежением сада.

Александрия, рассеивая последнюю вечернюю сутолоку, смежала веки измученным за день рабам, уставшим ремесленникам, грузчикам, корабельщикам. Александрия просыпалась для ночных пиршеств местной и приезжей знати. Благоуханными лепестками цветов покрывались полы в праздничных залах дворцов, терпким вином наполнялись искусно разрисованные амфоры, под строгим наблюдением приготовлялись традиционные, заведённые ещё Клеопатрой, деликатесы: пудинги из роз, засахаренные розы, розовое варенье...

х х х

Над Фаросом колыхался огненный трезубец, указывающий запоздавшим мореходам путь в гавань, путь к отдыху.

х х х

Толстый плешивый человек напился воды, подкисленной уксусом (питьё рабов и нищих философов), обтёр губы концом грубого грязного рубища, которое предпочитал красивым и дорогим, но требующим аккуратности одеяниям, насупил густые сросшиеся на переносице брови и почему-то сердито продолжил прерванный, чтобы утолить жажду, рассказ.

- И когда он снял пятую печать, увидал я под жертвенником души убиенных за имя божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Всемогущий, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И было сказано им, чтоб они успокоились ещё на малый срок. Се гряду скоро, и возмездие мое со мною, чтобы воздать каждому по делам его. А перед тем дам иудеям свидетелей двух, и они будут пророчествовать, будучи облечены во вретище...

- Первый - ты, а кто, позволь уяснить, второй? - ехид- но перебил говорящего измождённый на вид, но ещё крепкий старик - владелец богатой меняльной лавки.

- Второй есть тут, - недовольно ответил гость. - Однако слушающие да не осквернят своего молчания... И далее сказал мне голос Видимого и Невидимого: а если кто захочет обидеть их, то пламя выйдет из уст его и пожрёт врагов их. А когда они закончат свидетельство своё, зверь, который явится из моря /здесь мудрость!/, сразится с ними и победит их, и убьёт их. И трупы их оставит на улице великого города, нарицаемого Содом и Египет, а название ему такое потому, что прелюбодей- ства в нём всякого много и неверия и в Египте он лежит. Имеющий уши да слышит... И многие из находящихся там народов и колен, и языков и племён будут смотреть на трупы их три дня с половиною. После трёх дней с половиною войдёт в них дух жизни от бога, и они оба станут на ноги свои, ибо беспорочны. И услышат они с неба громкий голос, говорящий им: взойдите сюда. И они взойдут на небо на облаке, и жертва их будет искуплением грехов человеческих. Затем будут громы и молнии, и землетрясение, и те, кто язычники необрезанные, или кто иудей, но как язычник, или с нечестивыми договор имеют, или прелюбодействуют с ними, те будут судимы и наказаны смертью. И тогда наступит жизнь, которая будет царствием божьим. Таково было откровение, которое дал мне Всемогущий в вещем видении мне в пребывание моё на острове Патмос. И ещё были видения, о коих я буду благовествовать вам, когда определю среди вас мужа достойного, о ком изрёк мне Живущий и Неумирающий, направляя мои стопы в ваш мерзостью римскою и елинскою, и египетскою, и другою прочею переполненный город. Благословение и слава, и благодарение, и честь, и сила, и крепость богу нашему во веки веков. Аминь!

- Это всё мудро и правдиво. А римляне, между тем, всё притесняют иудеев, и грабят, и делают, что им захочется, - с горечью промолвил хозяин дома. - За что только наказывает нас Всемогущий? Никак я этого не пойму. Зачем язычникам такое преуспеяние, а нам, сынам моисеевым и давыдовым, скорбь и paзорение?

- Не гневи бога, Антипа. Сказано - терпи и воздастся тебе, - испуганно встрепенулся тот, которого звали ессеином.

- Доколе ждать? - возбуждённо вскочил Елиам. - Мы сами должны покарать нечестивых насильников. Даже простолюдины, собираясь в тавернах, вслух произносят это... Ах, быстрее бы объявился спаситель, помазанник божий! Уж он то посмеет изрыгнуть на язычников: не с миром иду к вам, но с мечом и огнём! Сколько нас, молодых, воспрянуло бы на битву!

- Воистину молод и вспыльчив ты, - пытался урезонить Елиама пожилой ремесленник из ювелирной мастерской. - Спаситель был уже среди людей, но люди не поняли его и распяли его на позорном столбе. Спроси у ессеина. Он знает это.

- Расскажи... Расскажи, - с нетерпеливым любо- пытством потребовали присутствовавшие.

Ессеин отодвинулся от светильника и из полу- потёмок робко заговорил:

- Я недавно был в Хеброне, там моя родина. Слышал я там от собратьев, будто некто приходил некогда в Иерусалим как учитель, справедливости. Благовествовал он объяснённым ему самим Вседержителем тайный смысл всех заповедей для человеков. Но предатели-жрецы иерусалимские не поверили в слово божие и погубили благовествовавшего, предав его смерти. Слышал я от собратьев, будто всех верных ему Всемогущий спасёт, /когда нужно будет/ ради их страданий и ради веры в учителя справедливости, потому как учитель был спаситель-помазанник...

Патмосский пророк, обиженный невниманием к нему, выпил ещё воды с уксусом и недоверчиво переспросил:

- Был спасителем-помазанником? Иисусом-христом? - повторил он по-гречески. - Ну, а как звали его?

- Имя его неизвестно, - словно извиняясь, откликнулся ессеин.

- Вот видишь, - укоризненно вздохнул пророк, - учитель справедливости, спаситель-помазанник, иисус-христос, а имени нет. Так не бывает, ибо у всех есть имя, данное богом.

- Вначале было Слово, и Слово было у бога, и Слово был бог, так говорят философы, - поучающе заметил владелец меняльной лавки. - Значит, спасение наше от бремени жизни нашей придёт через слово божие, так как слово божие есть сам бог.

- Непонятно ты рассуждаешь, - раздражённо проворчал Антипа. - Как может слово быть богом? И как тогда быть с богохульными словами?

- И всё-таки я думаю - нет! - гневно взглянул Елиам в угол, где затих ессеин. - Нет, мессии ещё не было. Но он грядет! И когда он будет между нас, я первый возьму меч мщения...Так бросьте проводить часы в смиренной болтовне! - нервически метнулcя он к седовласым. - Разве забыли вы заповедь: око за око, кровь за кровь?! Разве мало крови отцов и братьев наших испито римлянами?! Разве мы будем свободны, пока римские легионы попирают землю нашу, изгоняя нас самих по чужим городам?! О боже, единый и истинный, пошли нам спасителя, вложи в руки наши мечи, помоги нам сплотиться всем вместе, дабы освободить землю твою, иудейскую!..

- Умолкни, бесноватый! - в страхе замахал руками внезапно потерявший всю свою надменность меняла. - Ты, верно, собираешься невоздержанными криками погубить нас!

Ессеин незаметно исчез из комнаты. За ним стали поспешно расходиться другие.

Кривоногий плешивый пророк из Патмоса медленно записал что-то в пергаментный свиток, хитро поглядел на Елиама, точно прикидывая, на что годится этот строптивый потомок иерусалимских повстанцев, потом указал на него перстом и объявил:

- Вот он и есть - второй пророк! Нас два, и мы - един, ибо мы едины в боге нашем!

Елиам удивлённо посмотрел на патмосского пришельца, хотел возразить ему, но не возразил, а о чём-то задумался и вслед за всеми удалился прочь.

х х х

Поэт ещё не спал. Елиам нашёл его на гранитной набережной.

- Что, видел ты нового пророка? - зябко кутаясь в тяжёлую хламиду и не переставая созерцать изменчивую игру пламени Фароса, спросил поэт.

- Да, равви. Но я не понял, чего он хочет... Он не понравился мне, равви... И снова, как прежде, все соглашались: надо ждать мессию, спаситель сам всё сделает, и нам останется лишь пожинать счастье, которое он понесёт нам... А вдруг, правда, иешуа уже был на земле? И можно ли тогда надеяться, что второе его пришествие произойдёт ещё при нашей жизни, а?

- Я не знаю, Елиам, как ответить тебе: ведь я не провидец, а всего только жалкий поэт... Когда людям очень трудно жить, они всегда страстно желают избавления от страданий. Но что толку, если желание так и остаётся желанием. И тогда распускается цветок отчаяния: всё - суета сует и томление духа. И одни тогда поклоняются смерти, как /помнишь?/ давно умерший египетский стихотворец:

Смерть стоит сегодня передо мною,

Как запах лотосов,

Как ощущенье человека, сидящего на берегу опьянения...

Смерть стоит сегодня передо мною,

Как небо, очистившееся от облаков.

Смерть стоит сегодня передо мною,

Как ощущенье человека, желающего снова увидеть свой дом,

После того, как он провёл долгие годы в плену...

А другие, озлобившись на божественные небеса, полагают, что нет для них теперь ничего разумнее, как обратить свою жизнь в весёлую пирушку:

Проводи день радостно,

Вдыхай запах благовоний и умащений...

Оставь все злое позади себя.

Думай лишь о радостях до тех пор,

Пока не настанет день,

Когда ты причалишь к стране, любящей молчание.

И нет счастья ни тем и ни другим, потому что нет у них веры в лучшее назначение их. Но таких, как эти, меньше. У тех, кого больше, весь смысл жизни их в надежде на счастье, которое они или сами обретут поступками своими, или которое чудесно снизойдёт к ним: боги де не только жестоки, но и милостивы к созданию своему - человеку. Так отчего же слабым и страдающим не верить в посланного богом? Как Фарос указывает путь к гавани, так и посол божий укажет путь к счастью. И если ты сам не мессия, - усмехнулся поэт, - то, что тебе делать, как не ждать помазанника? Он должен придти до скончания твоих, Елиам, дней, потому что иначе какой смысл в твоей вере в него.

- Ты сказал, равви...я понял, что...я тоже могу быть помазанником?..Или ты шутишь надо мной?

- Откуда мне знать, ведь я не пророк, - уже равнодушно отозвался поэт.

- О Всеблагий, дай мне только силы! - прошептал Елиам и неожиданно почувствовал необычайное вол- нение от объявшего его ощущения чего-то странного и точно вдруг переменившего всего его. - Вот он - пророк! - выплыли в памяти слова патмосца. - Все говорят...Ведь все говорят, - взбудораженно подумал Елиам. - Нет, есть, видно, во мне что-то не от мира сего...

х х х

Над Фаросом от ветра, словно в дьявольской пляске, метался яркий огонь, влекущий усталых мореходов к манящему отдыху в славном городе Александрии.

И снова после дневного зноя сумерки принесли городу влажную прохладу, насыщенную тонким цветочным благоуханием и монотонными звуками очнувшихся тамбуринов.

Как и вчера, шли из порта сутулые грузчики. Кто-то дотошно перечислял диковинные товары с заморских кораблей. Но ни мирровая смола и слоновая кость, ни киннамоновое дерево и павианы, ни золото и лазурит, ни роскошные царские полотна и пёстрые шкуры пантер не восхищали изнеможенных людей, потому что тяжёлая их работа, от которой тело становилось больным и непослушным, приучила жаждать только одной драгоценности - сна.

Елиам, смущённо принимая обвораживающие ласки беспечно ластившейся к нему нубийки, втайне упрекал себя за безрассудную любовь к греховным блаженствам, любовь, из-за которой он порою забывал о самом важном - о часе мщенья за отца, умервщлённого по приказу римского куратора. Ужель это ты, Елиам, был возмущён покорными речами тех, кто убеждал непротивлению? - растерянно спрашивал он себя. Ужель это ты, клявшийся первым взять меч, сделался от любви, как конь с перебитыми ногами? Ужель это ты смел уверять себя в божественном своём предназначении? Ужель это ты гордо скликал на восходе солнца прожорливых птиц, обещая устроить им вскоре сытную трапезу? Думай лишь о радости", - вспомнилось Елиаму, и это показалось ему нечаянным, но таким нужным ему сейчас освобождением от дурманящего наваждения опасных и мрачных его намерений. "Собирайтесь, птицы! Не мешкайте, птицы! Слетайтесь на вечерю божию, чтобы пожрать уготованные вам трупы язычников, трупы сильных, трупы тысяченачальников и солдат римских..."

- Ты сегодня не любишь меня, - грустно сказала нубийка, выскользнув из вялых рук Елиама, и от этого мучительная цепь его размышлений вдруг нарушилась. "Проводи день радостно, вдыхай запах благовоний и умащений. Оставь всё злое позади себя.

И он почувствовал, как он хмелеет, оттого, что есть деревья, которые умеют шелестом листьев навевать упоительное забвение, и есть таверны, в которых едят, пьют вино и подчас скандалят, и есть арфы, в волнах звуков которых хочется утонуть, и есть женщины, которых нет нужды украшать словом, потому что они сами - украшение жизни.

Елиам засмеялся, поймал нубийку, поцелуями закрыл её душистые от недавних притираний глаза.

- Что хочешь, моя серна? Что подарить тебе? Ах, если бы я носил пурпурный плащ! Если бы я повелевал востоком и западом, югом и севером! - лихорадочно, будто боясь, что хрупкое счастье его вот-вот уронится и разобьется, восклицал Елиам. - Хочешь жемчуга? Но где

мне взять жемчуга? Где же мне взять для тебя жемчуга? Ах, если бы я сам стал жемчугом!..

- Мне не надо жемчуга... Мне так хорошо без жемчуга...

- Хочешь caпфиры? Бездонные, как небо сапфиры? Нет-нет, лучше смарагд, он зелен, как оливковые рощи, он приносит мир и богатство... А может, хризопрас? Он как раз под цвет твоей туники, желтоватый хризопрас...

- Зачем мне хризопрас?.. Мне и так хорошо, без хризопраса...

- Ты права, я отыщу для тебя загадочные фиолетовые аметисты, ты сама, как загадка. Или... или лиловые, словно закат, гиацинты. Совсем, как закат.

- Я не хочу гиацинтов. Что мне они, когда ты и без них со мной...

- Ну, тогда я добуду солнечный хризолит и светлый, как чувства твои, топаз... Да-да, я добуду их! Иудеи, наконец возьмутся за мечи, и наш бог, Всемогущий и Всеблагий, покарает врагов наших, и тогда мы будем пригоршнями черпать драгоценности из неоскудеваемых сокровищниц побеждённого дьявола!

- Не думай о камнях, не говори о них, - умоляя, всхлипнула нубийка. - Ты такой страшный, когда говоришь о камнях и боге... - Не тебе, не тебе судить об этом, - точно в помешательстве, пробормотал Елиам, приникая своим телом к подавшемуся ему навстречу телу девушки.

- И те, кто язычники, или кто иудей, но как язычник, или кто прелюбодействует с ними, те будут судимы и наказаны смертью...

Сердитый голос прозвучал как будто совсем рядом, и Елиам, в ужасе оттолкнув нубийку, стал озираться вокруг, но густой мрак ночного сада мягко скрывал очертания даже близких кустарников и деревьев. И тогда Елиама осенила поразительная мысль: это сам бог обратился к нему, наставляя его на предначертанный ему путь. И другие, уже знакомые Елиаму слова возникли теперь в его обезумевшей голове.

- Вот он. Вот он - второй пророк...

- И если ты сам не мессия...

- Я тоже могу быть помазанником?

- Ибо они беспорочны...

Елиам пошатнулся, затем внезапно скорчился и быстро поднял и опустил руку.

- Ты сегодня совсем... не любишь...меня... Когда не любят - убивают... Это плохой камень... гиацинт...как закат...Я знаю...

- Проклятая язычница, - в исступлении прохрипел Елиам, - ты возжелала отнять меня у бога!..

- Это... плохой...камень...Берегись его... - Но я... Ты знаешь, КТО я?!. - Поцелуй...меня...Ели...

- Я иисус, я христос! Я спаситель иудеев!.. Разве плохую жертву искупления принес я тебе, о Вседержитель?!

Елиам выдернул из переставшей дышать груди нубийки старинный абседиановый клинок, выбежал на освещенную мертвенными лунными бликами лужайку и, грозя, потряс ножом в сторону, откуда обычно прибывали римские триремы.

С клинка скатилась капля. Как осколок прекрасного сердолика.

х х х

Дул ветер. Зловеще срывались с Фароса языки багрового пламени.

х х х

...История Елиама, за некоторыми совершенно обязательными для логики изложения деталями, не вымышлена мною. О ней подробно рассказывается в первом, весьма похожем на частное письмо, пергаменте. Второй же текст, где содержался "потенциал" иоанова откровения, служил как бы приложением к первому /на это указывает и приписка, сделанная автором эпистолы:"а притом мы имеем вернейшее пророческое слово, которое посылаем тебе, и ещё просим ответить нам было ли у учителя справедливости какое-либо имя, или, может, называли его просто спаситель или помазанник" - эти строки превосходно запечатлелись в моей памяти/.

Кое-кто из тех, с кем я разговаривал о рукописях, предполагают, что Елиам якобы соавтор создателя апокалипсиса. Лично я не беру на себя смелость ни соглашаться с этим, ни отрицать этого. Единственно несомненно то, что исчезнувшие хирбет-кумранские рукописи абсолютно оправдывают мнение тех, кто убеждён в несостоятельности самого факта "наличия" в те далёкие времена еврея по имени Иисус Христос. Такового - не было!

А отсюда следует, что основание религии нашей весьма прочно покоится на...совершенно недостоверной легенде! Поэтому я считаю подозрения свои относительно вора сенсационных находок вполне обоснованными. Но что теперь предпринять? - вот вопрос, на который я жду от тебя совета. Как только появятся какие-либо соображения, немедленно телеграфируй. Адрес пока тот же..."

Альберт СОКОЛОВ

В Р А Г

Рассказ

^"Всё-суета сует..." Это было его знаменем. Страшным знаменем равнодушия...

Сначала я внимательно слушал его, потом спорил потом ругался. Яростно, отвратительно ругался. Потом я убил его.

Мне не надо снисхождение. Оно для преступников. Преступник-солдат, не убивший врага. Я убил врага. О каком же снисхождении просить мне?...

Прокурор вчера говорил: существует правосудие, а стало быть, решение вопросов правового порядка не подлежит компетенции частных лиц... Разве я частное лицо? Я - солдат. Каждый человек-солдат. Только трус, только шкурник дезертирует с фронта. А ведь фронт - это не только канонада, это не только полки и дивизии. Если существует подлость и честность, мерзость и чистота, если существует равнодушие и непримиримость к нему, - значит, существует и фронт. Я не мог сказать себе: послушай, какого дьявола тебе надо? Ведь твоя хата с боку припёка. Я не мог сказать так. И тогда я стал участником битвы. И поступал, как в бою. А разве в бою, прежде, чем выстрелить в сердце врага, созывают нарзаседателей?.. Как-то вечером мы собрались у костра, на котором коптился чугунок с нашим нехитрым ужином. Вот так, наверное, в сорок первом, где-то там, далеко от Ангары, у какой-нибудь белорусской речушки, сидел в чащобе ротный без роты и так же, как мы, кашеварил. Для себя для двоих своих раненых товарищей. Всего лишь и осталось от "боевого подразделения", о чём тогда думал ротный, у того костра?..

Может, сейчас кое-кто уже растерял нелёгкие думы тех дней и ночей; может, призабылось кое-что, а кое-что, может быть, просто утонуло во времени, как те события, о которых не рассказали в своих смутных пергаментах длиннобородые летописцы...

Вряд ли были весёлыми думы ротного. Но чего не было в них, так это - равнодушия... Через два года ротный соединил с действующей армией созданный им партизанский полк. А в феврале сорок четвёртого над могилой ротного прозвучал прощальный залп...

- Всё это - суета...- перебил тогда меня тот, кого я потом убил. - Я знал твоего отца. Ах, как он любил скрипку!.. Зачем ему было менять смычок на пистолет? Ведь его никто не тащил туда, где живое мясо превращают в трупы, где уже перед этим личность вообще уничтожается, растворяясь в стаде оловянных солдатиков. Принципы, видите ли, не разрешили ему остаться в "далёком тылу"... Все - суета сует. Отец твой не понимал этого. Для чего он жил? Для чего отдал себя смерти?.. Вот он не видит сейчас этих сумерек, не слышит ленивого бормотанья засыпающих птиц, не пробует подгорелого постного супа, пропахнувшего дымом. А ведь ему нравилось всё это. И надо было слышать, как он передавал всё это звуками скрипки...

Видите ли, мальчики, жизнь не настолько сложна, чтобы не догадаться что к чему. Я когда-то был пианистом. Но я ужасно не любил фортепьяно. И тогда я подумал: зачем я буду всю жизнь истязать себя? Зачем мне слава, если она - на миг, а остальное длинное время - колоссальный изнуряющий труд? Тщеславие - дурно, - подумал я. И вот я стал обыкновенным плотником. Семь часов я работаю для общества. И за это получаю от общества тот прожиточный минимум, который позволяет мне уйти от всяческих земных треволнений. У меня весьма скромные потребности. Аббат Мабли однажды прекрасно сказал об этом: хорошо бы научиться удовлетворять себя теми удовольствиями, которые находятся у нас под руками. Так зачем развращаться тем, без чего можно великолепно обходиться? Какое мне делодо людей с их преходящими увлечениями? Зачем мне театры, автомобили, атомные реакторы, путешествия в иные миры и прочая подобная чепуха? У меня здоровый желудок, крепкие нервы, мне нравится здешний климат, я имею возможность навещать известную вам особу. Чего же человеку надо ещё? Зачем выдумывать какие-то диковинные прелести, а потом, мучаясь и страдая, стремиться достигнуть их? Ведь чем вкуснее эти прелести, тем труднее налакомиться ими. Зачем же насиловать свою натуру, если можно обойтись без этого насилия? Ах, суета сует...

- Может быть, вы и правы, - тихо сказал парень в очках. - Вот я учился в институте, в Москве. Книги - это моя страсть. Бывало, без обеда, а то и сутками не ел. Наэкономишь и - айда по магазинам Кузнецкого, по букинистам. Хорошую библиотеку собрал... Театром тоже увлекался. На галёрках со мной здороваться даже стали. Как с завсегдатаем... А потом вот - сюда. Энтузиазм, конечно, был. Вот и сбежал я из Москвы. Новую Сибирь строить. Об Ангаре мечтал, о трудностях. Ну, и себя хотелось попробовать... Сначала, и правда, тяжело было. Чуть дождь - до райцентра не доберёшься. Мошка жрала поедом. Ни радио, ни свежих книг. Землянка-времянка. Иногда, бывало, как увидишь себя нечисто выбритым или на брюках выутюженная полоска пропадёт, - не знаешь, куда от тоски деваться. Домой пишешь - так хоть плачь, так всё прошлое перед глазами ясно представляется: Большой, Арбат, институт, девчонки... А спорили как! За Евтушенко, против Евтушенко; за Калатозова, против Калатозова; за абстрактную живопись, против абстрактной живописи; да мало ли о чём спорили... А вот сейчас сам порой думаю: чепуха всё это. Нонсенс, - как выражался наш старик-профессор... Прожил тут немного, а привык. И чувствую, меняться прямо-таки стал. Поначалу беспокоился: что это, мол, за преображение такое? Потом вот вас, папаша, как-то раз послушал. На первых порах сопротивлялся: не туда, мол, гнёте. А после - ничего. Диоген, говорят, голышом ходил, телевизорами не интересовался и всё-таки был доволен своей жизнью. Так ведь, в самом деле, чего ещё нужно? Ишь, красота кругом какая! Ангара... тайга...Семь часиков отпотел, отбухал и никаких тебе проблем. Аппетит просто волчий. И ночью спишь, как убитый. Книгу возьмешь - смешно до слёз. Драмы, трагедии, нервотрепка. Будто без этого человек жить не способен... Вы, конечно, правы, папаша: главное - покой. Нирвана, так сказать.

- А что, батя, однако верно, - удивлённо сказал тот, что был в тот день дежурным в нашей плотницкой бригаде. - Вот, скажу я, работал я в Ангарске. Новейший город. Трамвайчики - что надо, улицы - прямота и широта. Хороший город, ничего не скажешь. Однако выпьешь маленько и тебя по этому случаю так в газете, что ой-ёй-ёй. Значит, что? Прижимают? Факт! А тут вот в тайгу пришёл - тишина тебе исключительная, ребята ничего, начальство попалось хорошее, понимающее. А на всех прочих мне, между прочим, наплевать с четырнадцатого этажа, я так теперь, батя, понимаю. Ведь рабочий человек что? На копейку похмелится - на червонец сделает. Почему же, однако, не выпить? А? Для чего ж оно мне тогда свободное время? Так говорю, батя?..

Это после того вечера тот, что был пятым в нашей бригаде, ушёл из тайги.

- Тут с вами совсем, к чертям, недолго свихнуться. Ну, вас к лешему.

Я не пожал ему на прощанье руку. Я сказал ему:

- Если ты солдат, ты вернёшься. Если трус, я не хочу таким протягивать руку.

Пятый не вернулся. Он испугался своего малодушия. Пятый не вернулся, значит, победил он, тот, кого я потом убил.

Вчера прокурор сказал: террор не путь борьбы. Я согласен с прокурором. Но я не успел найти иной путь. Я не сумел владеть другим оружием. И тогда я взял топор...

Тот вечер, после которого ушёл пятый, был не единственным. И до него и после было много вечеров. Таких же.

А где-то, совсем недалеко, шумел Падун, где-то совсем рядом, мои сверстники писали короткие, упрямые, словно в сорок первом, заявления: "Требую зачислить добровольцем на Мамакан..." А он, услышав об этом, смеялся. И с ним смеялись те, двое, которым

я так хотел подарить свою романтику, свою ненависть свою любовь и свою жизнь.

- Всё суета сует. Погоди вот, образумишься - поймёшь, - говорили они мне...

Итак, я должен был образумиться. Как образумиться? Для чего?.. Или, может, я должен был, как тот, пятый, завязать своё сердце в котомку, перекинуть котомку через плечо и марш-марш подальше от греха?

Сегодня пасмурное небо. Люди не любят пасмурного неба.

Тогда было вот так же хмуро и невесело. Мы ставили перемёт в протоке. Чуть пониже, наискось от нас, купался знакомый бульдозерист. Не знаю, как это случилось, что он стал тонуть.

- Братцы...тону... - захлёбываясь, крикнул он.

Мы сначала растерялись. Все растерялись. Все, кроме одного. Того, которого я потом убил.

- А-а, чёрт с ним... Всё равно никого нет, - сказал он. - Утонет, так утонет. Нам какое дело. Кто докажет, что он тонул при нас.

- Спасите, братцы!..

Тот, что в очках, помялся, неловко усмехнулся, потом вылез из лодки и, дрожа, присел на траву:

- Стоит ли рисковать, - жалобно пробормотал он. - С Ангарой лучше не связываться.

- Но ты же хорошо плаваешь!..

В реку бросились двое. Парень из Ангарска и я. Парень опередил меня. Я видел, как он подплыл к тонувшему и схватил его за волосы. Бульдозерист, видно, здорово перепугался. Он уцепился за шею парня, и они оба скрылись под водой. Потом вынырнули и снова скрылись. Я был уже почти рядом и крикнул:

- Держись! Я сейчас...

Но было поздно. Они показались вместе последний раз. Парень взглянул на меня; как-то криво, продажно, трусливо осклабился и только потом, - вы слышите? Только потом кулаком ударил бульдозериста по голове,

и тот больше уже не выплыл...

Я все-таки вытащил бульдозериста.

Когда пасмурно, сумерки всегда наступают раньше.

Труп лежал совсем рядом с костром.

- Э-э, всё равно утонул бы... Надо бы его обратно в реку. Чтоб никаких улик... За ночь унесёт километров за пять, попробуй тогда доказать, что мы были свидетелями...

- Что мы были убийцами... Вы...Помните вы, как он звал нас: Спасите, братцы...Спасите...Братцы.

- Перестань ты, падло! - закричал тогда мне парень из Ангарска. Он вскочил и метнулся к трупу.

- Правильно... В реку его...

Тот, что в очках, закутался в шубу, но всё равно было слышно, как его лихорадило.

- Правильно...Туда его, туда, в воду. В воду концы, - засмеялся тот, кому осталось жить совсем недолго. Он этого не знал. И я тоже не знал. И никто не знал.

- Ну, нет, этот номер не пройдёт, - сказал я, вставая. Я подошёл к парню и грубо схватил его за плечи.

- А-а-а! - закричал он и шарахнулся в сторону от упавшего из его рук трупа.

- А-а-а!..

Это был страшный вопль обезумевшего.

Говорящего до сих пор не отыскали. Тайга проглотила его. Может быть, навсегда.

Я никогда до этого не поднимал руку на человека. Даже для пощёчины хаму... Он сидел у костра и спокойно пил чай. Из алюминиевой кружки. Губы его, наверное, привыкли к горячему, и он, наверное, не обжигался.

Я поднял с земли топор, попробовал на ноготь лезвие.

- Этим топором я убью вас, - сказал я, подходя к костру.

- Ты брось эти интеллигентские штучки, - усмехнулся он. - Раскольниковы сегодня не в моде.

Потом уже я вспомнил, как в этот момент шевельнулась шуба, как из неё блеснули очки; они осторожно следили за моей рукой.

- Я убью вас. Понимаете: - наконец в упор посмотрел я на того, кому назначил смерть. И тогда я впервые увидел ужас в этих обычно прищуренных, а теперь дико распахнувшихся глазах.

- За что ты?.. Я ведь с твоим отцом... Мы вместе ...Тебя не помилуют... К стенке поставят... Ты ведь молодой... Зачем же так... Ведь жизнь...

И я не смог. Не смог опустить занесённый топор на голову жалкого, плачущего человечка. Хватит с него, он достаточно наказан, - вдруг устало, сникнув, подумал я.

Видно, он сумел догадаться, о чём я подумал.

- Ну вот... Вот и прошло... Эх, суета-суета... Давай-ка выбросим этого утопившегося дьявола, попьём чайку, да и спать пора.. .Ух, как хочется спать...

Это, вероятно, был слуховой мираж. Это было так ясно и с таким отчаянием: Да спасите же, братцы!.. Спасите же...

И тогда я замахнулся топором. Тот, кто хотел спать, уснул. Он больше не проснётся...

Зачем вы говорите, что я убил человека? Я убил равнодушие к человеку. Я не считаю себя виновным. И если мне скажут сейчас: НАКАЗАТЬ, - разве не будет это ошибкой правосудия?"

х х х

Когда, посовещавшись, судьи снова заняли свои места, в переполненном зале сгустилась какая-то особая, насторожённая и тяжёлая тишина. Было отчётливо слышно, как бьётся об оконное стерло случайно залетевший в комнату слепень.

Оставить комментарий © Copyright Соколов А. Н. (<journalist@tula.net>) Размещен: 08/04/2014, изменен: 08/04/2014. 67k. Статистика. Рассказ: Проза Соколов А. Н. Иллюстрации/приложения: 1 шт.		Ваша оценка:

Соколов А. Н. Ранние рассказы А.Н. Соколова

Соколов А. Н.
Ранние рассказы А.Н. Соколова