Рассказы Ивана Антоновича.

2. Большая Машина.

Crusoe, 2025

- Набил руку - сказал видимо довольный Иван Антонович, осматривая и ощупывая принесённые мною издания в свежих переплётах. - А как насчёт смелости?

- Смелости?

- Вот если я дам тебе в работу действительно ценный материал, не убоишься? Технически ты готов, а что с крепостью духа?

- Что, гутенбергову Библию?

- Не её. Она у меня в отличном, самоценном переплёте. А вот...

Не говоря долее, он оставил меня и двинулся к книжным шкафам с папками. Шкафы были у него двух видов: с книгами в той комнате, где он меня принимал (в квартире его, с очевидностью, были и иные комнаты, но я не бывал в них). И в длинном коридоре: высокие, под потолок шкафы со стеклянными во всю высоту дверцами; там стояли папки со сложными шифрами на торцах. Шкафы эти, нагруженные донельзя, должны были, по всем соображениям, коситься, кривиться; дверцы обязаны были дребезжать стёклами; клиниться, распахиваться с натугой - но у Ивана Антоновича ничего не кривилось, не косилось, не клинилось и не дребезжало.

Итак, папка; в ней обнаружилась рукопись на английском языке, явно черновик - вставки, зачёркивания, пометы. Без подписи, одна дата: некоторый месяц 1936 года.

- Узнал?

- Нет!

- Неуд тебе в зачётку, студент. Это, кстати, подлинник одного из черновиков.

- Иван Антонович перелистнул рукопись. Открылся оттиск журнальной статьи - уже поименованной.

- Боже мой....

- Возьмёшься переплести?

- Нет.

- Обещаю не наказывать.

- Не в том дело. Просто не возьмусь, страшно.

- Я об этом. Да, работа для тебя была бы трепетная, с дрожью. Кстати говоря, и сама статья это страшная. Из-за неё сотни тысяч в каторгу пошли.

- Расскажете?

- Могу. Но под чай.

- Под чай?

- Я - по милости автора - много тогда ездил по всякой глухомани. А там пьют либо спирт, либо чай. Для спирта стар я уже. А чай, под такой рассказ...

Он кликнул домработницу; на стол легла белая скатерть: жёсткая, как лист фанеры. И скатерть быстро заполнилась вазочками с вареньем; тарелочками с кусочками шоколада, ломтиками лимона, цукатами; появился молочник; чашки тонкого фарфора; в центре стал на подставке горячий чайник.

- Ну, отхлебнём - Иван Антонович пригласил меня за стол размашистым мановением руки. Мы уселись и отхлебнули.

- Мы к тому времени успели многое организовать, построить, обновить. Заводы задымили. Установились школы и университеты. Армия встала на границах. Крестьян прикрепили к земле. Наступила некоторая сытость и успокоение. Но... Всё было непрочным, на хлипких основаниях, в прорехах - зыбко и хлипко. Закупали дорогущие станки - и ставили их на кривые фундаменты под худые крыши. Воровали чертежи танков и самолётов - и да, в штучном виде, с кустарной доводкой они работали, а в серии всё оказывалось из рук вон плохо. Тянули дороги, ставили плотины - до первого паводка, первой распутицы. Многих выучили - с безграмотных до полуграмотных. Пришла пора всё это доделывать, упрочивать, упрочнять - но трудно. Скажу об одной трудности - с неё всё и пошло. Считать надо было. И много считать.

- Прочность мостовых ферм; котлы паровозов; цилиндры и поршни, крейцкопфы и трансформаторы, крылья бомбардировщиков и набор корпуса дредноутов - считать, считать, считать... А кем? Профессуры несколько сотен, но их дело - учить; каждый инженер, как кусок золота; что делать?

- Машины, конечно. Но и тут сказались все огрехи хозяйства нашего. Катодные лампы ну никак не удавалось откачать до нужной степени вакуума. Старались; но лампы быстро горели. На инженеров давили, угрозами и поощрениями - а лампы горели. Арифмометры: шестерни никак не выходили с нужной точностью. Хоть ты обяжи директора завода докладывать раз в неделю; раз в сутки; да хоть и ежечасно - не выходили. Это первая, так сказать, причина. Объективная.

- А вторая - субъективная. Ты знаешь такого академика... - он назвал фамилию.

- Никогда не слышал.

- Правильно. И никто о нём теперь не знает, хотя он и действительный член. Умер уже; а жил как пария, изгой, прокажённый. Внук его, правда, такое сотворил, что просто чудо... Но теперь не о нём. А тогда он и профессором-то не был. Он был специально нанятым человеком для обработки материалов и выработки докладов по научным новинкам.

- Как это?

- Мы завернули на него поток научной периодики, а он умел кроить из этой массы отчётливые, краткие обзоры, без особых отступлений от истины. Из семинаристов; риторику освоил; систематизатор, составитель научных гербариумов, ни единой своей мысли - ни на полкопейки. Полезен оказался чрезвычайно - как полезна вышивальная игла для вышивания узоров; и совсем не полезна, когда ей колют... ну, понятно. А он всех нас уколол так, что все мы взвились. Да что там - вся страна взвилась, весь мир до сих пор дыбится.

- Черновик, что ты видел, мы получили за год до публикации - в Кембридже было много наших. Ну и, заведённым порядком, материал пошёл к этому, кроителю докладов. И вдруг его проняло. На ровном месте. Негаданно. Я был на этом докладе.

Иван Антонович встал, размял члены, прошёл туда и сюда.

- Здесь бы кураж ухватить и тебе передать. Понимаешь, мне - человеку того времени - нужно разъяснить тебе - прохладному человеку этого времени - отчего огонь пошёл по запалу. Ибо как сказал поэт, "и полуостровам, оторванным от суши, не знать таких боев и удали такой". Тут бы нам водки. Но - уговор.

- Собрались; он начал, и - с места в карьер. Вот, юные пионеры приходят с занятий, моют руки и лица, обедают - и на улицы. Встают шеренгами в красных галстуках вдоль улиц и дорог, и у каждого в руке номерок с цифрами. А вдоль строя снуют ответственные пионерские вожатые, у каждого - бумага с росписью вычисления. Ходят, номерки берут и отдают, справляются с ними, снуют туда-сюда, всё под ровный бой барабанов; а когда машина останавливается - горн вскрикивает, седобородый профессор идёт и считывает результат; улыбается, передаёт инженеру в синем халате - а тот сразу на завод.

- Иван Антонович, но пионеры зачем? Вы так же раскладываете номерки по обочинам, и...

- Тут как раз и различие между нами. Пойми, все мы были дети революции. Все мы были буйные головы, попавшие в успокоение и сытость. И все мы тосковали, сами не осознавая - до какой степени. А тут такое зрелище... И мы - отлично понимая умом всю ненужность этих пионеров - не кинулись вязать докладчика и вызывать медицинскую карету. Мы ринулись подпирать и обосновывать сказанное; мы сразу же сообразили, что это будут не пионеры - а весь народ, так! Все - мастеровые после смены; крестьяне, отпахав и отборонив; домашние хозяйки; старцы, юноши и девы - все, все, в назначенный час вытягиваются в шеренги вдоль дорог, по межам, по берегам рек с номерками и считают нам мудрёные дифференциальные уравнения в частных производных даже и с четырьмя переменными, препарированные профессорами в должные росписи пошаговых калькуляций. Как тебе такое?

Тут я понял, что и впрямь поймал кураж и судорожно приложился к чашке с остывшим уже чаем.

- И при том, что статья эта нисколько не о машинах для вычислений, а глубокая теория вокруг самих понятий "вычисление" и "вычислимость", о весьма абстрактных материях - мы уже кинулись в конную атаку. Лавой.

- Посыпались пылкие соображения: нужны много людей с инструкциями - тех, кто ходят вдоль строя; и они должны держать между собой связь. А могут ли исполнители не просто стоять с номерками, а сами что-то делать, что-то простое? Стоит ли эшелонировать шеренгу вглубь... но тут на пороге встали люди и велели: обсуждение прервать, разойтись, подписать на выходе бумагу о неразглашении, ожидать. Новость моментально прошла на самый верх и воспламенила самых больших начальников - в их числе и Главного: ведь все они, и Сам были детьми революции. Сам-то был просто удалая голова: он ведь со своими молодцами в банки врывался, под, как сказал поэт, револьверный лай и грёб банкноты на наше святое дело.

- Карлейль писал, что светлый огонь их революции со временем стал адским, серным пламенем - это он о перерождении якобинцев. У нас вышло так же. Наверху приняли план с восторгом, однако - дети революции! - они отлично знали, что энтузиазм масс скоропреходящ; и - государственные мужи! - опасались шпионства и вредительства. Скажи мне: ты сидишь в доме напротив строя и записываешь действия осмысленных людей с инструкциями: тех, кто ходят вдоль строя. Много ли ты узнаешь о цели вычислений?

- Скорее всего, ничего не узнаю. Но вопрос очень сложный. Какую часть ленты я вижу, например... Да, нужно знать, куда побежит инженер, принявший результат, так уже лучше. Нужно подумать.

- Вот и подумали; и похожие мысли привели к тому, что вместо материала в десятки миллионов свободных граждан нас ограничили несколькими сотнями тысяч подневольного спецконтингента, размещённого в самых глухих местах, где они не охладеют к работе, и куда не пробраться шпиону. И это был конец едва начавшейся работы.

- Ну да, рабский труд ведь неэффективен...

Иван Антонович глянул на меня так, что я несколько даже испугался.

- Это ты где подцепил?

- Пишут так...

- Кто?

- Ну, историки...

- Зачем ты в приличном доме пересказываешь байки прислуги? Историки - прислуга, холуи. Они в одной книжке такое напишут, а в другой - о том факте, что перед 1861 годом русские помещики массово переводили крепостных с оброка на барщину. Потому что барщина давала вдвое больший доход. Ты уж воздержись от исторических теорий. По крайней мере, здесь.

Он возмущённо фыркнул и пару раз прошёлся по комнате.

- Дело - студент-естественник, фу! - в цифрах. Весь народ - десятки миллионов; а нам отпустили, на первый случай, всего четыреста тысяч исполнителей! А у всех на уме, понятно, была двоичная система счисления. А какая может быть двоичная система при такой скудости? Стали думать, как плотнее упаковать числа; речь зашла о развитии шеренги вглубь... да что там: если в работе из цифр ноль да единица - это просто; а если иная система счисления? Что будет в руках у каждого в строю? Положим шарик - как в биллиарде - с цифрой? Или целая наборная касса с числом? А если последнее, он должен уметь считать. Или не должен? Сверху по стране шли противоречивые разнарядки: сегодня требовали искать грамотных, назавтра - наоборот; в одном уезде ловили всякую шантрапу; а в Питере, например, выгребли всех грамотных. Хаос и суета.

Иван Антонович посмотрел на часы, потом в окно, потом снова на часы. Видимо, сумерки наступили по расписанию, так что он удовлетворённо кивнул головой.

- Если я стану рассказывать тебе подробно обо всех наших конвульсиях - до утра не закончу. Поэтому только о главном, а главное - нам нужны были десятки миллионов, на верх шли доклады с расчётами, а нас отвергали: вы, мол, всю страну загнать в тайгу хотите. Гуманисты. Сами ведь отказались от всенародного участия и после этого вынуждали нас соорудить работающую машину. Но мы настаивали.

- Собственно, умники наши со всем справились. Договорились о хорошем, компактном представлении чисел. Разработали - дабы ускорить процесс вычисления и втиснуться в световой день - способ распределения задач по многим - ну этим, вожатым, по первоначальному их названию; по тем, кто ходят вдоль строя с инструкциями. Мы даже устроили такую организацию всей массы, стоящей в шеренгах, что никто долго без занятия не простаивал. Мы сообразили, что переписать математическую формулу на язык нашей многострадальной машины можно - и нужно - с помощью второй такой же машины. Ведь всё это лишь формальные операции с символами, а к тому времени немцы как раз и на сей предмет хорошие труды выпустили. Так нам удалось пробить заявку на удвоение контингента, и мы почти вышли на результат - даже подготовили тестовую задачу, расчёт оболочки стратосферного дирижабля. И тут - новая проблема и крах.

- Надёжность. Поставь человека на мороз, заставь целый день перебирать шарики с цифрами - он огорчится. И станет лепить ошибки - по злобе или по невниманию. И мы нашли в этом простом обстоятельстве ключ к решению нашей главной проблемы. Мы подготовили прекрасный доклад о необходимости параллельных вычислений с двойным - а лучше тройным - резервированием и со сличением результатов. Более того: при такой организации дела, мы смогли бы выявлять систематически вредящих злоумышленников в многотысячной массе! Истинный научный прорыв, требующий удвоения или - лучше - утроения контингента. Доклад пошёл наверх, мы торжествовали. Но преждевременно.

Иван Антонович позвал домработницу и велел убирать со стола.

- Все занимались машиной, не глядели в сторону наших вакуумщиков и шестерёнщиков, а они - оставшись без давящего надзора - спокойно поработали и получили искомое. Научились откачивать лампы; сумели пустить на поток шестерни приемлемой точности; появился изобретатель с нелепым на вид, но работающим аппаратом, гидравлическим интегратором. Так что наш доклад возымел обратное действие.

- Поначалу тему велели закрыть, людей - отправить туда, откуда взяли; провести дотошную ревизию с оргвыводами. Но выступили наши доблестные хозяйственники. Все наши заявки, проистекавшие из учёных соображений, отрабатывались ими споро и в самом практическом смысле: нужны ровные пространства для построений? Рубим лес, копаем землю, производим кирки, пилы, лопаты, механизмы. Нужны наборные кассы? Строим деревообделочные мастерские. Нужны телефоны для связи участников вычислительного процесса? Добываем металл, волочим проволоку, мотаем катушки. Тёплая одежда, продукты, дороги, кирпич, пиломатериал - всё это развилось в превосходную, прибыльную, производительную индустрию, прекращать которую совсем не стоило. И оргвыводов не последовало.

- Очень мы были злы - зевнул откровенно утомившийся Иван Антонович. - В особенности на заводилу, того, кроителя докладов. Наш отдел оживления очень желал заполучить его в виде экспериментального образца многократного использования. Но Главный никогда не шёл на поводу у подчинённых. Он сделал его академиком, дав квартиру, паёк, все привилегии, и тот стал изгоем. Никто бы не стал печатать его статей; никто бы не пустил его на кафедру для доклада; имя его опускали даже в самых общих справочниках; на собраниях вокруг его места образовывалось пустое пространство. Все знали. Он мечтал пробиться наверх - и ему было дано. Но внук его... Впрочем, довольно. Так как, переплетёшь статейку?

Здесь я вдруг понял, что не имею больше ни крохи пиетета к этому материалу.

- Давайте, сделаю.

- Делай. В красный переплёт, крови в ней много. Но... Скажу тебе, в гуттенберговой-то библии крови куда больше.