Аннотация: Притча о смирении и пределе разума (из романа "Земное и небесное")
Леонардо, изящно одетый, вошёл в длинную залу с высокими сводами, вдоль стен которой тянулись грубо сколоченные кровати с лежащими на них больными. Скорбная тишина окутала его с первых же шагов, и он, почтенно склонив голову, неспешно ступал между рядами недвижимых людей, в робком немолвии прятавших свои муки. Сердцем подчиняясь этой скорби, он всё же с живым любопытством рассматривал их. Его разум ни в чём не находил ни уныния, ни скуки, и его способность во всём находить материал для строгого размышления придавала его облику сдержанную сосредоточенность. Даже человеческие уродства влекли его, быть может, нисколь не меньше, чем человеческая красота. И столь же равноценны были для него людские скорби радостям человеческим, пробуждавшие в нём всё то же неизменное, не омрачённое страхом, любопытство.
- Милостивый синьор, позвольте вам показать интереснейший экземпляр. Вы должны успеть. Для вас уже всё уготовлено внизу. Полагаю, что наши приготовления вам сегодня понадобятся.
Послушник в заношенном сутане, поклонившись и чуть коснувшись пальцами лба, с заискивающей улыбкой смотрел на Леонардо, пытаясь запечатлеть на лице интригу.
- Что-то особенное?
- Я ничего подобного здесь не видывал, синьор. Клянусь, что ему более ста лет. Он в совершеннейшем сознании и говорит весьма внятно и разумно. Но всё же мы можем не успеть...
Глаза Леонардо едва заметно вспыхнули, и служащий, заметив это, в предвкушении щедрой награды с ещё большей любезностью раскланялся и повёл его в конец залы.
- Пожалуйте, синьор, вот он. А я же не смею вам мешать.
Леонардо встал у изголовья кровати и взглянул на лежащего на ней старика. Он был красив, или, вернее, живописен - и живописность эту во многом придавала его смертная бледность и величавое спокойствие, какое бывает, кажется, только у тех, кто без ропота принял неизбежность смерти.
Леонардо подошёл ближе, так, что бархат его сюрко чуть тронул локоть лежащего. Он на миг задержался, вглядываясь в лицо старика. По его высохшей, словно деревянной коже он вполне мог допустить правоту служащего, заверявшего, что старику этому более ста лет. Но был ли ясен его ум? Он наклонился ещё ближе и негромко произнёс:
- Позвольте обратиться к вам, отец. Вы слышите меня?
Старик неспешно перевёл взгляд на Леонардо и медленно, но вполне ясно произнёс:
- Да, синьор. Я с радостью вас выслушаю.
Убедившись, что старик готов говорить, Леонардо, всё так же внимательно всматриваясь в его неподвижное лицо, отметил про себя: 'На его лице нет ни страдания, ни страха, ни той внутренней борьбы, которая обычно сопровождает человека в его последние часы. Кто так способен принять свою смерть: счастливейший или несчастнейший из людей?' И, не медля, спросил:
- Вам должно быть, много лет?
- Мой внук умер в шестьдесят восемь...
- Вам, быть может, трудно со мной говорить?
- Нет, синьор, я не ощущаю трудности. Я чувствую лишь отток сил, слабость. Мне нужно некоторое время на то, чтобы вам ответить.
- Вы не чувствуете боли?
- Нет, синьор. Мне спокойно, даже легко, и я лишь ищу сил для беседы с вами. Напротив, мне хочется поговорить с вами на прощание. Я чувствую, что это мои последние часы.
Сев у постели старика, Леонардо всё с тем же вниманием разглядывал его, всматривался в зрачки, изучал кожу, мимику. Однако казалось, что это портретное лицо не выражало ничего, кроме величавого спокойствия. И тогда Леонардо решил проследить, как будет меняться облик старика под влиянием тех чувств, которые он в нём вызовет.
- Вы готовы покинуть наш мир?
- Без сожаления, синьор.
- Была ли тяжела ваша жизнь?
- Я не чувствую тяжести. Мне легко, как никогда.
- Каково же это - прожить столь долгую жизнь?
- Не знаю, синьор... Кажется, прошла она быстро. Однако я благодарен Ему за дарованные мне годы.
Леонардо по-прежнему не улавливал в нём никаких чувств - если только это бесстрастие само не было чувством, - столь ясен и светел был его взгляд.
- Чем дальше шла ваша жизнь, тем больше она сужалась?
- Видимо, оно так, синьор. Поначалу жизнь - словно река, широкая и необъятная, а в старости - её тихий приток.
Леонардо вновь внимательно осмотрел старика, и на этот раз заметил на его лице едва уловимые нотки печали.
- Значит, чем дальше, тем безрадостнее жизнь?
- Безрадостнее? Не могу знать, синьор. Всё уходит с годами, сужается. Так вы сказали?
- Так, - кивнул Леонардо и, немного помедлив, спросил:
- Скажите мне, отец, вы задумывались над итогом вашей жизни? Недавно я имел разговор с одним человеком в преклонных летах. Словно на исповеди, он поведал мне, что прожил свою жизнь без любви - и теперь не находит в ней смысла. А вы?
Старик молчал немного дольше, чем прежде. Но взгляд его оставался по-прежнему светлым и умиротворённым:
- Я не думал об этом, синьор. У меня была жена, родились дети... Потом внуки. Мы жили просто: я трудился, как и мой отец, и его отец. Всё в жизни зрело своим чередом: весной - радость, летом - труд, осенью - печаль, зимой - отдохновение. Я глядел на жизнь как пастух на своё стадо: бережно и строго. Я не гнал её за холмы, в далёкие горы. Нет, синьор, я не думал никогда над смыслом своей жизни, которого и быть не может, кроме как служения Господу. А что случалось - хорошее или плохое - то мне и было назначено.
- Но ведь другие люди живут иначе...
- А на других я не смотрел, синьор, у них свой разговор с Господом. Я старался никому не завидовать - насколько мог.
Леонардо задела эта невозмутимость, и он вдруг ощутил, что их разговор становится чем-то большим, чем просто беседа.
- Вы говорите: у каждого свой путь перед Господом... Но ведь праведный путь к Нему - это не только наши мысли и чувства, но и поступки. Скажите, отец: много ли вы сделали добра? А зла?
На лице старика отразился отблеск задумчивости.
- Мне трудно об этом говорить, синьор. Однако... мне кажется, что мало я сделал в жизни добра, впрочем, и зла совершил немного ... Но не мне об этом судить.
Леонардо ощутил, как речь его начинает терять прежнюю сдержанность. Быть может, это было оттого, что только теперь он узрел в этом столетнем старике воплощённое отрицание своих взглядов, своей натуры...
- Но ведь так же живут растения и животные. Сегодня они изнывают от жары, завтра нежатся в прохладе ветра, а послезавтра мучаются от холода. Думают ли они об этом? Могут ли думать? Они стойко встречают любую погоду, уж, конечно, не считая её капризы ни за удары судьбы, ни за волю Бога. А всё только оттого, что они не знают о движениях Земли и Солнца... А если бы знали? Они б возроптали...
- Что вы хотите этим сказать, синьор? Столь мудро устроена Им смена времён года... И весна, и лето, и осень, и зима...
- Я хочу сказать, отец, что путь человека - это не только терпение, но и деяние. Принятие всего - это путь древа или зверя. Человеку дан разум - различать, направлять, выбирать...
- Мне трудно это понять, синьор. Я всю жизнь трудился.
- Но разве сам по себе труд уже есть деяние? Волы тоже трудятся с утра до ночи...
- Я не знаю, синьор. Я не думал об этом... Что это значит?
Старик на мгновение опустил взгляд. Он молчал, словно ища в себе опору. Леонардо сразу же уловил проскользнувшее в нём замешательство. Он отметил некоторую утрату красоты, выразительности его лица, которую во многом ему придавали глаза, утратившие блеск - и тот слабый трепет жизни. Но, спустя несколько мгновений, старик вновь поднял глаза - взгляд прояснился; и он заговорил с прежней отрешённостью, ещё медленнее:
- Нет, синьор, я всё же не ропщу, не держу обиды на жизнь. Я как умел трудился на земле, как на то мне было уготовано Господом; к тому Он меня и призвал. Я, синьор, не был достоин Его. Но всё же смех моих детей, с которыми я был весел и добр, невзирая на окружающие нас горести, может, и зачтётся мне на том свете. Теперь я и в малом вижу великое. Сказано: кто подаст чашу воды - не останется без награды. Но ведь бывает и так, что тот, кого Господь уготовил творить великое, и в великом был мал.
С прежней ясностью он глядел далеко пред собой, хотя и спускались совсем близко над ним серые массивные своды. Через несколько мгновений взгляд его, до того едва заметно блуждавший, вдруг остановился. Леонардо взял его руку - высохшую, холодную - и пристально вгляделся в лицо. Совсем тихо, почти про себя, он произнёс:
- Это всё потому, что он ещё не сорвал плод с древа познания. А я сорвал... И оттого утратил покой.
Внезапно его вслух высказанную мысль прервал слабеющий голос умиравшего старика:
- То ваш крест...
Леонардо машинально спросил:
- Мой крест?
Но он уже не ждал ответа. Встрепенувшись, он быстро достал бумагу и начал набрасывать угольком черты старика, стараясь уловить те предсмертные изменения, что происходили в нём.
Всё так же незримо глядя ввысь, старик едва слышно прошептал:
- Простите... Даже Ему. Коль крест вам дал тяжкий...
Глаза его застыли, дух покинул тело, и смерть - та, что так долго обходила его стороной, - наконец приняла и его.
Леонардо не спеша заканчивал рисунок, глубоко задумавшись. Закончив, он долго рассматривал его, с удивлением замечая, как сквозь черты, которые он пытался схватить с исследовательской точностью, проступает нечто большее, чем он задумывал. С портрета на него смотрели глаза старика - ясные и кроткие. Как же так получилось? Разве он не видел, что рисует?..
Этот набросок показался ему не научным эскизом, а черновиком будущей картины.
- Извольте, синьор, отнести это тело вниз? - раздался за спиной знакомый голос.
Леонардо обернулся. Служащий лечебницы с почтительной грустью на него смотрел, отражая на себе подобающее выражение лица человека, причастного к только что свершившейся смерти, и в то же время храня на себе лёгкий оттенок неизменного подобострастия.
'Откуда же появились эти неясные черты? Неужели тщательной обрисовкой тела можно отобразить его дух? В этом ли тайна древних?', - вопрошал себя Леонардо, продолжая машинально фиксировать анатомические особенности умершего старика. И ему показалось, что он смог доказать обратное - живой портрет постепенно превращался в задуманный им эскиз.
- Да, благодарю вас. Я готов, - наконец ответил он и, поднявшись, едва заметно сунул служащему горсть монет.
Спускаясь в подвал, он только теперь понял меру их разговора. И потому тем более он должен бросить Ему вызов.
Под низким сводом подвала, освещённым дрожащим пламенем факела, человек в роскошном сюрко ощупью перебирал инструменты, аккуратно разложенные в принесённом им ящике. Длинными и ловкими пальцами он быстро пробежался по свёрнутым в трубки пергаментам, шпателям, лезвиям - и безошибочно выбрал нужный ему инструмент. Руки его на миг застыли над телом, лежавшим на дощатом столе. Затем он склонился, плечи его опустились - и в колеблющемся свете огня мелькнули темно-красные капли, упавшие на потемневший от времени пол.
Леонардо, сосредоточенно и ловко, снимал кожу со старика. Ничем не обработанное тело быстро разлагалось, и потому он спешил. Сняв кожу, он приступил к препарированию руки, от неё перешёл к плечу, шее, а затем к туловищу. Он добрался до сердца, привычно формулируя про себя наблюдения, которые он после дословно заносил в тетради:
'Сердце как таковое - не источник жизни, а сосуд, сделанный из плотной мускулатуры, оживляемый и питаемый артериями и венами, подобно прочим мускулам. В самом деле, кровь и вены, в нём очищающиеся, являются жизнью и питанием других мускулов... В сердце - четыре желудочка, а именно - два верхних, называемых ушками, и под ними - два нижних, правое и левое, называемые желудочками'.
От сердца он перешёл к позвоночнику, отметив для себя, что он был сильно искривлён. Далее он добрался до брюшной стенки, затем до кишечника, желудка, и после подробно исследовал печень. Закончил он только тогда, когда стало совсем нестерпимо работать от запаха разложившегося тела.
Спустя несколько часов он увлечённо записывал в тетрадь сделанные им наблюдения, завершив их общим выводом:
'Я сделал вскрытие, чтобы узнать причину столь легкой смерти, и я увидел, что причина этого - слабость, вследствие недостатка крови в артерии, питающей сердце и другие нижние органы, которые я нашел очень усохшими, истощенными и увядшими. Это анатомирование я описал весьма старательно и с легкостью, вследствие отсутствия жира и влаги, которые сильно препятствуют изучению частей... Старики, живущие в полном здравии, умирают от недостатка питания...'.
Рядом с исписанными листами лежал тот самый портрет старика с тщательно прорисованными мышцами, венами и артериями. Но глаза - глаза живого человека - по-прежнему были устремлены вдаль, как и тогда, в последние минуты его жизни.
Леонардо заметил возле глаза крошечное пятнышко угля. Он машинально смахнул его - и по щеке портрета пролегла тонкая размытая полоса.
Он вгляделся в портрет, в недоумении и смущении; затем резко поднялся и спрятал лист в одну из своих тетрадей.