На ступенях храма лежал обломок коринфской капители. Рядом с ним - догорающий край папируса. Ветер тронул измятый клочок, и он покатился вниз. Но не достиг земли; провалился в трещину ступени. Через несколько веков этот клочок найдут, прочитают малоразборчивые строки. В них - десяток имён, которые замыкает одинокая буква на обрыве. Видимо, и она значила чьё-то имя. Но для чего был составлен этот список имён - понять уже будет невозможно. Этот обрывок, случайно оказавшийся в толще рукописей, впоследствии сожгут в пламени лучины, и его горьковатый дым ещё долго будет витать в воздухе низенькой лачуги, в которой безымянный италийский переписчик будет разбирать привезённые из Константинополя свитки.
Из этого обрывка он поймёт лишь одно: перед ним остаток античной Александрии.
Она погибла не в роковые годы, а во многие дни - руками людей, у которых были свои имена и судьбы. Время бережно хранит имена победителей; побежденные остаются в нём скорее случайно. Быть может, на том обрывке были их имена...
Когда дым от сгоревшего обрывка рассеется, пламя лучины потухнет, выйдет тот переписчик во двор и устремит взгляд в размытые в небе разводы заката, отражённые в переливчатой ряби Тирренского моря. Но эти яркие краски почему-то смутят его.
Он развернётся и взглянет на восток. Там - скромные, утопающие в зелени деревушки, тянущиеся к зыбкой линии горизонта, за которой, по ту сторону Средиземного моря, - Александрия, портовый город Египта. Запах сожжённого папируса от него не отступит; теперь он почувствует в нём не только чадный дым, но и запахи мирты, масел и иных трав. Они навеют на него древностью. Он попытается мысленно унестись туда, на Восток, в древний город, чтобы услышать голоса тех, кто оставил свой след в прочитанных свитках.
Но голоса их будут молчать.
II
Притихший, истомленный город в сиянии ночного неба. Вдали - зовущий свет далекого маяка на острове Фарос. Он словно ночной Гелиос, и каждый гость города, не побоявшись выйти на улицу в тёмное время суток, невольно задержит на нём взгляд.
Город прорезают широкие прямые улицы, опоясанные колоннадами и портиками домов в тени пышных крон вековых сикомор. На площадях - статуи античных богов. Однако утром и днём эти улицы представляют собой шумный базар: крики торговцев, стук повозок, всеобщая раздражительность и суета. Ночью же город словно вымирает - лишь шаги римских гарнизонов, патрулирующих улицы, да пение монахов из христианских церквей нарушают тревожную тишину.
Уличные песни, праздничный шум и гулянья здесь давно забыты - каждый держится своего дома, избегая гостей. Раз за разом всевозможные слухи потрясают город: в тяжких грехах обвиняют то христиан, то язычников, то иудеев, и месть, совершаемая толпой, не ждёт своего часа.
Несколько месяцев назад в город были введены римские войска, и, казалось, они смогли восстановить порядок. Однако затишье оказалось недолгим.
В последнюю неделю в город стали стекаться христианские монахи из ближайших и дальних монастырей, анахореты из уединённых обителей Красного моря и пустынных скитов Верхнего Египта. Суровый их облик, внушавший почтение и трепет у александрийцев, лёг чёрным мазком на пёструю картину города. Тяжёлый звон их вериг внёс тревожную ноту в какофонию улиц.
Александрия безмолвствует. Днём здесь произошли столкновения между язычниками и христианами после распространившихся слухов о страшных порчах, творимых языческими теургами.
Последние месяцы христиане торжествуют - в июне был издан эдикт императора Феодосия о запрете поклонения античным богам. Сила государственной власти стала ощущаться сильнее, и язычники чувствовали, что недолгий период их относительно спокойной жизни пришёл к концу.
В зыбком покое эллинизм доживал последние десятилетия в египетских землях. Вокруг него рос суровый мир монастырей, со своей речью, аскезой и книжностью. Знатные дома эллинов всё чаще закрывали ставни. Там - иной мир: прохладные дворы со статуями, террасы, мозаики, шкафы со свитками, у порога - дрожащий огонь домашнего святилища.
Иногда эллины собирались тесными кружками - читали, спорили, устраивали застолья и охоту. С тяжёлым сердцем каждый возвращался в гул улиц. Горожанин - копт, римлянин или иудей - иной раз ловил их гордый, спокойный взгляд и с подозрением смотрел во след.
В то памятное лето 391 года внимание города обратилось к храму Сераписа - Серапеуму - оплоту язычества в глазах христиан и иудеев. Здесь по-прежнему процветала наука: астрономы вели наблюдения, лекари сочиняли комментарии к Гипократу и Галену, математики и философы вели дискуссии и писали научные труды.
Всё началось с обыкновенных разговоров: поначалу о языческих теургах, о страшной магии и порче, которую они творили, затем о мрачных культах, проводимых в этом храме, а вскоре и о самом храме, как источнике общественных бед.
Город лихорадило: на площадях ораторы призывали разрушить храм, стращая прохожих адскими муками. Вокруг них - привычная мозаика горожан, среди разноязычного гула которых слышны и тихие молитвы, и разъярённые возгласы, и пронзительные крики уличных мальчишек, пойманных за воровством.
Эллины всё реже выходили на улицу, а самые смелые из них стали пробираться через подземный ход в сам храм, чтобы защищать его с оружием в руках. Об этом вскоре узнали, и толпы стали всё чаще собираться рядом с храмом. Римские войска также стекались к храму, но обе стороны проявляли редкую выдержку, и развязка так и не настала. Город замер в предвестном молчании.
На следующий день были назначены конские бега - казалось, это должно было рассеять толпы и предотвратить столкновения. Однако все понимали, что решающий день настал.
Ночные факелы уже не освещали храм.
III
Вдали от этих битв женщина-философ, астроном, математик Гипатия на крыше собственного дома рассказывала ученикам о звёздах.
Была тихая летняя ночь. Вдали, за парапетом крыши, мерцали и гасли рыжевато-алые отблески огней, а в небе раскинулась недвижимая пелена звёзд, освещавшая всё ещё тёплую землю.
Достав из тубуса астролябию, Гипатия оглядела учеников:
- Именно звёздное небо научило человека мечтать, зародило в его душе ощущение тайны. Мы с вами пытаемся разгадать тайны светил, но тем удивительней, что такое сложное устройство может быть с виду таким простым и красивым. Я не могу вообразить более прекрасного неба, кажется, что оно должно быть таким: мириады разбросанных огоньков в тёмном пространстве Вселенной.
Пройдя вдоль строгой линии кадок с миртой и лавром, она мягко провела пальцами по их листьям и незаметно сорвала цветок. Но не бросила его на пол, а аккуратно положила в рядом стоявшую глиняную чашу.
Она соткана словно из двух материй: её строгий и вычерченный облик смягчает усталый взгляд глубоких серых глаз и спокойный, обволакивающий голос. Движения её энергичны, но пластичны, женственны, хотя она не юна.
Слуга принёс шерстяной плащ. Накинув его на трибон, она ещё раз оглядела учеников. Они, словно в древнем гимнасии, ровным полукругом сидели чуть вдали от неё. Над ними нависала зелень лавра, растущего у крыши.
Все они - из знатных домов; каждый родитель почитал за редкую удачу отдать сына на обучение к ней - 'для воспитания благонравия и ума'.
- Но каковы эти маленькие огоньки на небе? То есть как они далеки от нас?
Этот вопрос задал Ауксентиус. Он водил стилом по восковой дощечке, что-то старательно записывая. Гипатия, выдержав паузу, неторопливо достала свиток из корзины:
- Мы не знаем, каковы они и как далеко разбросаны над землёй. Их величие превосходит наши помыслы, а их отдалённость не поддаётся счёту.
Она положила астролябию на треножник и развернула свиток.
- Вглядываясь в них, человек дерзнул душой вознестись к небу. Об этом говорил Плотин, величайший из мудрецов: человеческая душа родственна светилу, и, возносясь мыслью, коснётся неведомых высот. Человек коснулся их: он научился измерять расстояние до Луны, определять её путь меж светил. Мир устроен так, что, прозревая его связи, человек может достичь того, что сокрыто за пределами его взгляда. Взгляни, Ауксентиус, на тех, кто рядом. По мелким приметам ты можешь сказать о том, как у них прошёл день, можешь даже рассказать об их характере, привычках.
Когда слуга принёс ящик с астрономическими приборами, Гипатия приступила к занятиям. Она рассказала ученикам о затмениях, о конусообразной тени Земли и Луны, об измерении расстояний, об усовершенствованном ею инструменте - астролябии. В завершение она измерила высоту над горизонтом выбранной учениками звезды.
Закончив лекцию, Гипатия подошла к лавру и сорвала с него лист. Положив его на ладонь, она долго всматривалась в него.
- Вообразите теперь, что этот лист увеличен. Затем представьте растущее над вами дерево с такими листами. Что вы видите? Что изменится? Аммоний, у тебя уже готов ответ?
- Оно будет давать больше тени. Людям будет лучше, - не раздумывая, весело ответил Аммоний, украдкой поправляя хитон.
Следом раздались голоса:
- Тогда ветви лягут на крышу: мы не сможем здесь сидеть.
- Дерево станет некрасивым и утратит меру.
Ауксентиус, сидевший в первом ряду, медленно произнёс:
- Оно станет... очеловеченным - будто человеком додуманным.
Гипатия опустила лист в глиняную чашу, туда же, где прежде незаметно оставила цветок:
- Верно, Евфимий. Дерево потеряет свою красоту и целостность. Учитесь же во всём у природы, и не навязывайте ей своих домыслов. Дерево порой растёт безобразно, когда одна ветвь забирает его силы и уродует ствол. Но это не искажает его облик. На его рану мы должны смотреть в свете того образа, что был задуман и искажен случайностью. Помните: израненная красота может быть самой прекрасной.
Аммоний, не то с наивным восхищением, не то с тревогой, проговорил, указывая на вспыхнувшую полосу в городе:
- Там красиво горит... огоньки. Как на небе.
Ученики повернули головы.
- А я живу там рядом. Там мой дом, - прошептал кто-то.
- Я вижу пожары, - тихо сказал другой.
Гипатия, бросив строгий взгляд на учеников, подошла к парапету. Морской ветер обдул её холодом, и она укуталась в плащ. Со двора запахло смолой и гарью.
Она посмотрела в даль: там смутными угольками тлела угасающая полоска огня. Гипатия хотела было что-то сказать, но, лишь тронув листья лавра, задумчиво оглядела учеников.
Позади них дрогнула занавеска - это заглянул её отец Теон, давая понять, что ей пора собираться. Гипатии сразу бросилась в глаза его необычная встревоженность. Испуганный, потерянный взгляд, на миг брошенный им, так странно не сочетался с неизменно волевым выражением его лица.
Через некоторое время Гипатия закончила занятия, задала ученикам задачи, а также тему 'Главные добродетели человека' для урока риторики. Самую важную мысль она всегда оставляла напоследок, и ученики с нетерпением ждали её завершающих слов. На этот раз им предстояло найти 'свой ключ', 'ключ к себе', и Ауксентиус, тот самый ученик, позднее запишет на дощечке её слова:
'Человек словно ларец, таящий в себе таланты. Но ключ к нему мы должны подобрать сами, и этот ключ - наш характер, то, какими мы явлены миру. Из каких же добродетелей, по-вашему, сплавлен этот ключ, с помощью которого вы сможете в полной мере явить себя в той полноте, в какой были задуманы богами?'
После её трагической гибели он напишет воспоминания о ней, беседы - такие, какие некогда оставил Платон о Сократе. Но время их не сохранит.
Занятия окончились, ученики разошлись. Но прежде чем пойти в гинекей, женскую половину дома, а затем к отцу, Гипатия, как это часто бывало, задержалась на крыше. С осознанием легко уходящего дня, который Гипатия всегда старалась завершить 'на высоком', она, впервые за день расставшись с мыслью, созерцательно взглянула на вечерний город. Вспыхнувшая полоса света давно погасла, и город был таким, каким она его любила видеть. Он расстилался перед нею мерцающими огнями факелов, холодным отблеском каменных стен и крыш, и биение его жизни ощущалось в окутавшей её загадочной тишине, прорезаемой лёгким шумом листвы и дальним криком людей.
Она сплелась с этими звуками, и потому эти отдельные звуки перестали для неё существовать, а осталась лишь нестройная музыка города, простая и умиротворяющая. А наверху холодный свет месяца и далёких звёзд пронизывал теплоту огней, зажжённых людьми, которые словно оберегали их от опасностей ночи. Холод неба и теплота земли для неё стали едины, и всё сущее на миг показалось ей одним домом, родным и далёким.
'Но что же отец? Чем он взволнован? Неужели этими странными слухами?' - Гипатия очнулась от нахлынувшей на неё истомы и, в последний раз взглянув в ночь, пошла к себе.
Там её ждала тёплая вода и постель - после долгого, жаркого дня она с особым удовольствием предвкушала чистоту тела и ощущение мягкой постели в прохладе дома. А ещё она очень любила и ждала сны. Это было той лёгкой игрой, приятной случайностью жизни, которая так украшала её дни. 'Хорошие сны - признак здоровья души' - повторяла она про себя, с удовольствием глядя на своё обнажённое тело в большом гладко отполированном диске, поставленном напротив каменной ванны.
'Но что отец?' - эта мысль вывела её из привычного равновесия, и, одевшись, она спустилась к нему, чтобы пожелать добрых снов, чувствуя, однако, что их ждёт долгий и, возможно, тяжёлый разговор.
IV
Теон сидел, склонившись над дощечками, и что-то поспешно записывал. Мерцающий свет лампы выхватил из полумрака его лицо - сосредоточенное и тревожное. Казалось, он внимательно вслушивался в отдалённый гул улиц, ставший для него столь привычным в обезумевшем городе.
Он не прервал занятий, когда вошла Гипатия, но рука его дрогнула. Обернувшись, он резко спросил:
- Говоришь: израненная красота - самая прекрасная?
Гипатия спокойно встретила его взгляд: она была готова к философскому диспуту.
- Да, отец. Только красота, пережившая страдание, может стать бессмертной.
Теон резко поднялся, и одна из дощечек сорвалась с локтя и громко упала на пол, на миг заглушив дальние крики.
- Что ж, скоро ты увидишь её сполна! Сегодня решится судьба Серапеума - как предсказывали уличные глашатаи.
Гипатия поняла, о чём говорит отец. Из крытой двуколки она наблюдала волнения толп, стекающихся к храму, их странную, затаённую озлобленность. Она ощущала, как надвигается что-то, и с внутренним спокойствием наблюдала за раскручивающимся колесом судьбы, зная о тщетности человеческой власти над историей.
- Значит, на то велено богами, - тихо и твёрдо сказала она.
- И это всё?
- Ты мне говорил: бывает так, что боги потешаются над людьми. Я думаю...
Теон вспыхнул и ударил кулаком по столу.
- Там - не потеха! Там наши люди. Они решат судьбу города прежде, чем твоя мысль успеет её измерить.
- Однако, отец, ты знаешь это лучше меня: мы должны и дальше служить своему делу.
- Спусти же глаза на землю! - ещё громче крикнул Теон. - Всё трещит, рушится. Ты слышишь эти крики?
Теон оборвал себя и с глубокой печалью посмотрел на дочь. На миг в комнате повисла тишина: его возглас уступил место шуму города. Теперь иные струны зазвучали в его голосе :
- А какая сила духа, дочь... Многие уже там, в храме. Клеандр взял кифару - ему без неё страшно; Евкрат, как обычно, ушёл с авлосом - его никогда не покидает веселье. Они верят, что музыка удержит порог храма, как пение Орфея - тень Эвридики. Там женщины, дети... Каждый привносит что-то своё. Но над всеми - воины.
В дверь осторожно постучали. Теон подал знак Гипатии и ненадолго вышел из покоев. Вскоре он вернулся с охапкой свитков в руках и бережно разложил их на столе. Он посмотрел на дочь притихшим взглядом:
- Прости. Я просто хотел обратить твой взор на то, что происходит сейчас. Хотел, чтобы ты знала, чем живёт твой народ. В этих трудах - лишь отблески жизни, а там...
Он оглянулся. Вдали, у храма, людские крики переливались антифоном: молитва и брань, плач и радость толпы. Лёгкий ветер прошелестел листьями, тронул свитки, которые принёс Теон.
Гипатия, подойдя к столу, задумчиво провела пальцем по опалённому краю папируса; она увидела, что обуглившаяся кромка съела окончания строк.
- Отец, это из храма?
Только теперь она услышала скрип повозок, доносившихся со двора, а также приглушённый топот слуг.
Теон поспешно спрятал свитки.
- Ты не тревожься, дочь. Нынче у всех много дел. Иди и спи спокойно. Завтра тебя будут ждать твои ученики.
- Почему так взбудоражен город?
- Глашатаи стараются: с утра гонят людей на эти глупые ристалища. Не тревожься, иди к себе.
Поднявшись, он подошёл к ней проститься перед сном.
Гипатия невольно посмотрела на сажу от папируса, оставшуюся на пальце. Она заметила такие же чёрные следы на ладонях отца. Отпрянув от него, она тихо сказала:
- Я всё поняла. Ты - один из них; ты идёшь защищать храм.
Теон остановился вполшага от неё. Гипатия, после долгого молчания, подняла на него взгляд:
- Я иду с тобой. Позови возницу.
- Ты безрассудна!
Сорвавшись с места, Теон захлопнул за ней чуть приоткрытую дверь.
После его крика двор будто на мгновение смолк. Теон, переведя дыхание, смягчил голос:
- Ты неверно поняла меня. Ты должна остаться. Так будет лучше, поверь мне.
Гипатия взглянула в окно - на подступах к храму вздыбилась пыль. Отдалённое пение пронзило город. Она обернулась и сурово посмотрела на отца.
- Прости меня. Но я должна идти с тобой.
- Там опасно, дочь.
- Прошу тебя, не думай об этом.
Вдруг голос Теона обмелел, утратил прежнюю силу:
- Помни о том, что я стар, и ты у меня одна.
Гипатия обняла отца.
- Мы выйдем и вместе посмотрим на звёзды, как в детстве. Вот увидишь, мы посмотрим на ту же звезду. А это значит...
- Она далеко, а ты рядом, - глухо ответил он, не дослушав.
Теон мягко высвободился из её рук и, опустив взгляд, неожиданно встрепенулся. Он грозно окликнул слуг; у двери мелькнула тень домоправителя. Метнув на Гипатию строгий взгляд, он твёрдо сказал:
- Теперь слушай меня. Ты останешься здесь. Помни о Прометее, побеждённом Зевсом. Так же неси свой огонь. А я - к храму. И больше мне не перечь.
У двери возник домоправитель со свёртком; сверху на нём лежал её философский трибон. Теон вспыхнул:
- Кто велел брать с собой вещи моей дочери?
- Они лежали отложенными, господин. Я взял то, что вы велели собрать.
Теон вплотную приблизился к домоправителю. Коснувшись шершавого сукна, он вспомнил о том, как, торопясь, он сам бросил плащ на свёртки.
Гипатия положила руки ему на плечи:
- Отец, не гневи судьбу. Позови возницу - и поедем вместе. А слуга здесь ни при чём.
Теон отвернул от неё взгляд.
- Ты сам говорил: на богов не гневаются и не ропщут. Ведь это их знак.
Произнося последнюю фразу, она взяла из рук домоправителя трибон, и одним движением накинула его на себя.
Повернувшись, Теон неожиданно склонил перед ней голову и, засмущавшись этому жесту, раскатисто крикнул:
- Запрягайте.
Он вышел из комнаты, а домоправитель юркнул за ним.
Гипатия, кутаясь в трибон, подошла к окну. Музыка города, что слышалась ей недавно, вновь распалась на отдельные голоса - окрики, свист, скрип повозок.
Она стояла и прощалась с домом.
V
Гипатия вышла из дома, и невольно обратила внимание на то, как близко подошла полная луна к светящейся макушке Фаросского маяка. Его маленькое пламя рядом с холодным светом луны навевало мысль об извечном противоборстве, заложенном в природу.
До неё донеслись крики отца, и она поспешно спустилась во двор.
Во дворе стоял терпкий запах поднятой пыли, ещё хранившей дневное солнце, перемешанный с запахом гари от догоравшей кипы свитков. У ворот поскрипывали колёса; лошади били копытами, порывисто фыркая. В холоде ночи клубился их тёплый пар. В общем полушёпоте она различила слова о потайном входе в храм.
Теон подошёл к ней и отстранённо заговорил о том, что поедут они в разных экипажах, что люди проверены и надёжны. Он говорил прерывисто, сухо, как умел говорить лишь тогда, когда чувство шло поперёк долга.
На двуколку накинули чёрный полог. Гипатия вопросительно взглянула на отца, и он, избегая её глаз, вполголоса пояснил:
- Увидев тебя, солдаты могут тут же опрокинуть повозку. Но не ведая, кто в ней, они вначале остановят её, а дальше... Ты знаешь, как эти негодяи любят деньги. Но мы избрали те маршруты, где меньше шансов их встретить. Мы постараемся обойти их патрули - они бродят по тем же улицам.
Он выругал суетившегося слугу, и застыл в нерешительности, о чём-то задумавшись. Он хотел что-то сказать дочери, но только мягким движением взял её за плечи и поцеловал в лоб. Жест этот был красноречивее любых слов.
Гипатия ещё долго стояла, не шелохнувшись, словно собирая прощальные ощущения. Только теперь она заметила, как необычно быстро стучит у неё сердце. До неё донёсся чуть слышный шёпот отца вознице. Она заметила, как отец что-то сунул ему в руки, - ей показалось, что это был кисет с монетами, - и ушёл в дом.
Она села в двуколку; чёрная ткань легла над головой и закрыла свет. Вместе с первыми толчками колёс она почувствовала страх - редко испытываемое ей чувство на прямой, без извилистых троп жизни.
Двуколка несла её в неизвестном направлении. Повороты следовали за поворотами, и гул колёс казался ей единственным звучанием в невидимом за пологом городе.
Замкнутая чернота, в которой Гипатия очутилась, внезапно пробудила в ней панику. У неё сбилось дыхание. Она пыталась усиленно дышать, чтобы не лишиться сознания. Откинув голову и закрыв глаза, она стала считать многочисленные повороты.
Внезапно двуколка остановилась. Раздались голоса. По их нарочито строгому тону она поняла, что её экипаж столкнулся с римской стражей. Гипатия судорожно сжала пальцы: она надеялась на то, что вознице удастся от них откупиться, - ведь не просто так отец дал ему деньги.
И действительно: монеты глухо звякнули; голоса обмякли, отступили. Гипатия облегчённо вздохнула. Но в этот же миг скрипнули оглобли, полог дрогнул, словно кто-то поднялся в повозку.
Повозка тронулась. В полумраке Гипатия различила тёмный силуэт в чёрном, до пят, одеянии. Ей показалось, что она слышит его ровное дыхание. Она пошевелилась, давая ему понять, что он здесь не один. Однако ничто не нарушало окутавшее их молчание. Остальные звуки будто бы сникли, расступились перед неподвижным обликом незнакомца напротив, чьи черты она пыталась уловить. На миг ей почудилось, что в повозке кроме неё никого нет, и ей это просто почудилось.
- Зачем ты едешь к храму, Гипатия?
Низкий и властный голос заполнил пространство, словно оно говорило с ней. Гипатия ощутила знакомое чувство внутренней беседы: не раз в полудрёме к ней приходили Сократ, Платон, почившие мудрецы, которых она когда-то знала. Она поверяла им свои мысли, тем самым взвешивая их перед судом строгого и взыскательного ума. И здесь, но уже наяву, словно воплотились те незримые образы-мысли, что жили в ней.
- Не стану спрашивать, как вы узнали обо мне и о моих планах, - произнесла она, сдерживая дыхание. - Скажу как есть: я здесь потому, что нужна там.
Двуколка, стуча колёсами, несла их по немому городу. Наступившая пауза казалась невыносимо долгой. Гипатия шевельнулась, и в тот же миг зазвучал прежний голос:
- Не удивляйся нашей осведомлённости: мы следим за теми, кто отверг в своём сердце слово Христово, и направил меч или слово против его слуг.
Эти слова напомнили ей недавние речи христианского проповедника, которого она втайне слушала, приказав вознице остановить повозку. Но тот был бос, грязен, в оборванном белом хитоне, а незнакомец был облачён в безупречно чёрное одеяние, сливавшееся со тьмой. Голос его был твёрд и величественен.
Её сковал страх, не только от ощущения судьбоносности этой встречи в её жизни и в жизни отца, которая могла вот-вот оборваться, но и от ощущения мистичности, нереальности происходящего.
Удушающее пространство, лишённое толики света, не давало ей возможности думать, но она усилием воли взяла себя в руки.
- Каждый живёт в своей вере, - как можно спокойнее сказала Гипатия. - Нам ближе жизнь и её мера; вам - победа над смертью. Я не вижу в вас врага. Среди моих учеников есть христиане. Однако там, в храме, мои люди.
Властный голос мгновенно отозвался, но стал ближе, словно собеседник наклонился к ней:
- Ты так часто говоришь о мере, Гипатия. Даже когда споришь с отцом.
- Это не совсем так, - удивлённо проговорила она, не понимая, откуда её собеседник знает такие подробности.
Помолчав, он вполголоса заговорил:
- Признайся, что ты подумала о ней и тогда, когда увидела, как сомкнулся свет маяка и холодный свет месяца?
- Вы угадали мои мысли.
- Это нетрудно. В мыслях мало света. А тот, что есть - холоден.
Гипатия непонимающе вгляделась в невидимый силуэт.
Голос зазвучал чуть насмешливо, но всё так же властно:
- Неужели ты забыла?
- О чём?
- Христианское чувство идёт не от ума, а от сердца: скорбью и страданием очищается душа.
Гипатия вздрогнула: эту, казалось бы, неуместную фразу она когда-то слышала на городской площади.
- Я не о том сейчас думаю. Там...
- Понимаю, Гипатия. Ты ещё думала о свободе, когда садилась в повозку.
- Не это сейчас главное.
- Нет же, ты тогда увлеклась мыслью. И только потом ты подумала о храме.
Гипатия ощущала себя словно во сне.
- Я чувствую, что храм падёт.
- Верно, падёт, я тоже это чувствую. Восстание будет сломлено, а его вожди будут взяты.
Прервав себя, он шепнул ей словами отца:
- Я вижу, у тебя ко мне есть какая-то просьба.
Гипатия переставала верить в происходящее, голос её дрогнул:
- Вы правы: у меня есть просьба. Не казните.
- Я догадался. Ты верная дочь отца. Мы его пощадим. Его заблуждение слепо.
- А остальные? - сорвалось у неё. - Там женщины, дети; там Клеандр со своей кифарой - он без неё боится темноты...
- Клеандр? Он прекрасен собою, и его пение смягчает сердца. Твой выбор удачен - он достоин жить.
Гипатии показалось, что ей послышался с улицы его юный, насмешливый голос, известный многим александрийцам.
- Так что же с остальными? - тихо повторила она.
Наступила тишина. Наконец, протяжное молчание прервал тихий и строгий возглас:
- Выбирай тех, кто достоин.
Полог вздёрнулся, и перед Гипатией в отсветах пожаров открылась сплошная стена: вдоль неё вытянулись люди. Они прижали руки вдоль тела и смотрели в землю - все как один, по приказу. Облако белой пыли нещадно стлалось на них - все, даже дети, казались в нём поседевшими. Маяк был спрятан за высокой стеной, и лишь луна освещала их бледные лица.
Гипатия посмотрела в сторону собеседника, но свет в повозку не падал, и она по-прежнему ничего не видела в ней.
Она утратила понимание происходящего, наблюдая за бесконечной цепью выстроенных людей, не издававших ни звука.
- Как же я могу выбрать...
- Ты утратила чувство красоты, Гипатия? Не умеешь определить достойных? Ты уже выбрала Клеандра, его здесь нет.
- Нельзя же так. Бывает, что в человеке нет ни тепла, ни особой красоты... Но он уйдёт - и только тогда осознаешь...
Что-то ударило по повозке и полог захлопнулся, плотно закрыв проём. Собеседник словно этого не заметил:
- Это красивая мысль. Как и прочие твои мысли. Но не убедительна: и милость имеет меру.
- Хорошо, если нельзя иначе, я выберу тех, кто не будет казнён.
- Я окажу тебе милость. Иначе бы ты выбирала тех, кто будет.
Повозка задрожала, послышались глухие удары о землю. Что-то протяжно скрипнуло, повело в сторону, но повозка не рухнула.
Лошади внезапно понеслись, видимо, испугавшись тряски, и пронзающий скрип колёс уже не смолкал.
- А если мы уничтожим до основания храм в обмен на помилование: тебе не будет жаль храма?
Голос звучал спокойно, и был так же слышен, несмотря на громкий колёсный скрип.
- Будут люди - будет и храм.
Она ответила не задумываясь, лишь стараясь перекричать этот ужасный скрип. Перед её глазами по-прежнему стояла стена и вереница приговорённых людей, вытянувшихся вдоль неё в облаке извести. Она должна была выбрать, кому из них жить... Собеседник словно не заметил её смятения:
- Ты, Гипатия, лишена сильной веры. Ответь себе: зачем же ты едешь к храму?
Вдруг сквозь речь спутника и металлический скрип начали отчётливо проступать прерывистые крики - вопли людей. Гипатия нащупала под ногтем остаток сажи от свитка, к которому прикоснулась в комнате отца. Она приподнялась, чтобы сделать прыжок и выскочить из повозки.
- А вот это - настоящее чувство, - в этот же момент произнёс с почтением голос.
Двуколка резко легла в поворот; лунный луч прорезал полог. Гипатия ясно увидела, что напротив неё никого не было. Скрип колес прекратился.
Она упала в сидение и вздохнула - коротко, хрипло.
И вдруг новый голос, уже не грозный, а ровный и высокий, с чистым греческим 'р', прозвучал над улицами на фоне далёких стонов и криков сражавшихся: его эхо покатилось по камню:
- Не жалейте храмов!
Гипатия отпрянула, ухватила край полога, но двуколка снова резко повернула, и её кинуло на прежнее место. Головой она ударилась о борт, полог прилип к губам. Она почувствовала во рту привкус крови.
Толпа заглушила оратора:
- Не жалейте...
- Аминь!
- Предатель!
Тот же голос прорезал ликующие крики:
- Истина Христова выше мудрости Сократа. Она озарит вас божественным чувством сострадания и любви. По его лучу вы взойдёте в Царство Небесное.
Колоннады ответили отчаянным вскриком:
- Убил!
А уплывающий голос вещал:
- Помните: не праведники ходят по земле, указывая оступившимся на свет, а грешники, которые и сами сбиваются с пути, бродят во тьме людской...
Гипатия попыталась подняться - и провалилась во тьму.
Очнулась она, всё так же лёжа на полу мчавшейся двуколки. Смутный свет сквозь полог заливал повозку. Она поднялась и сдёрнула его. В рассвете рождавшегося дня она узнала знакомую улицу, и поняла, что, долго петляя по городу, она вернулась домой. Вокруг никого не было: ни страдающих, ни воюющих, ни проповедников...
И вот показался вдали её родной дом. Как только Гипатия сошла со ступеньки и повернулась, чтобы подойти к вознице, двуколка умчалась в светлеющую даль. А там, навстречу ей, струилось пламя пожаров, как бы возвещая о развернувшейся битве у 'вечного' храма.
Гипатия увидела, как погасло пламя маяка, ставшего ненужным в этом рождающемся свете. Лишь тёплые языки пожаров и блеклый холод луны держали предрассветную мглу.
Бросив отчаянный взгляд, Гипатия вошла в дом.
VI
В свете всходящего солнца меркло пожарище. Оно казалось ускользающим огоньком, обречённым уйти, не оставив следа.
Гипатия металась по дому, не находя себе места. Она думала теперь только об отце, о том, наступил ли этот новый день и для него, или он остался там, в ночном мареве у разрушенного храма.
И вот, в утреннем тумане послышался стук колёс подъезжающей двуколки. Гипатия тут же выбежала из дома и издалека узнала его двуколку.
Они забыли о приличиях, о негласном установившемся между ними церемониале, и бросились друг к другу, отдавшись нахлынувшему чувству...
Позже, сидя за столом, Теон рассказал, как стража остановила их экипаж, словно заранее осведомлённая об их планах. Он рассказал, как продержали его до утра, не сказав ему ни слова, и как спустя какое-то время один из римлян отвёз его домой.
Вскоре до них дошла весть о том, что Серапеум пал. А затем город наполнился слухами о том, что не было организованного сопротивления, что храм наполнился чернью, которая пьянствовала, а после погибла в дыму и пожарище.
Теон признался: той ночью, в момент прощания с ней, он принял решение не дать ей доехать к храму, и потому отдал приказ вознице кружить её по городу и вернуть домой. Гипатия, в свою очередь, не решилась рассказать отцу о своих видениях, единственным следом от которых была её разбитая бровь.
Она вышла на крышу, сорвала лавровый лист и долго рассматривала его. Затем она прошлась вдоль кадок с деревцами и остановилась у самого кривого из них. Позвав слугу, она приказала его отнести к себе в гинекей. Лист она, сама не зная зачем, опустила в кадку у его ствола.
Через несколько дней Гипатия ехала на двуколке в преторий, вызванная туда письмом. Вдруг она услышала детский крик - и приказала вознице немедленно остановить повозку. Возницы почти никогда не тормозили: упавших объезжали и ехали дальше.
Выйдя из двуколки, она увидела мальчика лет семи-восьми, лежащего на дороге среди проходивших мимо людей. Гипатия подбежала к нему: он был без сознания. На его исхудавшем, смуглом лице виднелись глубокие ссадины. Как только она взяла его за руку, чтобы ощупать пульс, их обдало облаком пыли от проехавшей колесницы. Гипатия закашлялась.
Зажмурившись, она нащупала пульс.
- Под лошадь попал. Не выживет, - буркнул кто-то, слегка задев её ногой.
- Испугался, - отозвалась она, не поднимая головы.
Гипатия приказала слуге принести лежащий в повозке кувшин с водой. Она обрызгала лицо и виски мальчика, и тот начал приходить в сознание. Гипатия решила, что правильнее будет отнести его в тень, и только она хотела отдать приказ слуге, как к ним подбежала сильно хромавшая девочка лет десяти. Она отчаянно воскликнула:
- Ты живой?
Мальчик открыл глаза и смутно посмотрел на неё.
- Я просто упал. У меня болит голова. Дафна, ты нашла маму? Она должна быть здесь.
Гипатия вскоре узнала, что дети уже несколько дней ищут маму, которая пропала в ту ночь, когда произошла битва при Серапеуме.