Булгаков Андрей Сергеевич
Кондратий Книга 1. Верность Или Честь: Глава 6 Подготовка к выживанию

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Для неофитов Ордена Багровых Уравнителей заканчиваются теоретические уроки и начинается безжалостная практика. В течение нескольких изнурительных дней им предстоит доказать своё право называться будущими богатырями. Однако главные испытания ждут их не в освоении навыков выживания, а в борьбе с собственными демонами: амбиции столкнутся с реальностью, сила - с умом, а зарождающаяся дружба пройдёт проверку на прочность жестокостью и предательством. Когда напряжение достигнет точки кипения, один неверный шаг на тренировочном полигоне приведёт к трагедии, которая заставит каждого сделать свой первый, настоящий выбор и покажет истинную, холодную цену, которую Орден требует за свою мощь.
  ГЛАВА ШЕСТАЯ.
  ПОДГОТОВКА К ВЫЖИВАНИЮ.
  
  Тьма под исполинским куполом, до этого казавшаяся вечной, начала редеть. Искусственная ночь, исправно отслужив положенные ей часы, медленно отступала, и первые, ещё робкие лучи рукотворного рассвета, подобно золотым пальцам, коснулись строгих, гранёных шпилей Академии. На плоских, покрытых техническими панелями крышах старого общежития, где ютились немногочисленные, чудом прижившиеся в этом мире стали и камня голуби, началось неспешное утреннее таинство. Они прохаживались по тёплым от систем вентиляции поверхностям, воркуя и курлыча, толкая друг друга в бок и выясняя в извечном птичьем споре, кто здесь главный. А над ними, за прозрачной преградой купола, звёзды, ещё секунду назад горевшие холодным, бриллиантовым огнём, начали блекнуть, растворяясь в нарастающей молочной синеве искусственного неба.
  Птицы на миг замерли, засмотревшись на это безмолвное чудо, но тут же их покой был нарушен. Оттуда, со стороны тренировочного плаца, что раскинулся за террасами и тёмной гладью озера, донеслись первые звуки нового дня: резкие, прерывистые выкрики, глухие удары ног о плиты, тяжёлое дыхание сотен молодых лёгких. Голуби, встрепенувшись, вспорхнули и всей стаей ринулись к самому краю крыши, едва не сталкивая друг друга, чтобы с любопытством взирать на разворачивающееся внизу действо.
  А там, внизу, в чёрной униформе с зелёными кантами, твёрдой, выверенной поступью мерил шагами площадку у беговой дорожки интендант Константин Дубровский. На его голову была низко надвинута офицерская кепка, из-под козырька которой сверкал холодный, внимательный взгляд.
  Более всего на свете Дубровский ненавидел ждать, а ждать ему приходилось всегда. Он ждал, пока эти юнцы окрепнут; ждал, пока они перестанут быть детьми; ждал, пока они либо сломаются, либо превратятся в сталь. Мимо него единым, дышащим организмом пронеслась группа кадетов. Их бег был безупречен, их лица - непроницаемы. Дубровский проводил их взглядом, и в глубине его души шевельнулась старая, колючая тоска.
  Он мечтал быть там, среди них. Не здесь, на этом проклятом плацу, а там, в бездонной черноте, где звёзды - не просто декорация за куполом. Он мечтал стоять на мостике штурмового крейсера, ощущая вибрацию корпуса перед прыжком; мечтал вместе со своими братьями и сёстрами идти на абордаж очередной пиратской цитадели, чувствуя в руке тяжесть силового меча, а в крови - пьянящий азарт битвы; или нести дозор на одной из далёких застав, вслушиваясь в тишину неисследованных рубежей, где каждый шорох мог означать смерть или славу.
  Но долг... проклятый долг чести, вписанный в кодекс каждого витязя, велел иное. Каждый, кто носил на плече знак Ордена, обязан был пройти путь наставничества: передать знание, зажечь огонь в тех, кто придёт следом. И он, Константин Дубровский, и так слишком долго откладывал этот путь. Хотя, чего греха таить, это был уже третий его заход - третий выводок желторотых птенцов, которых ему предстояло либо научить летать, либо столкнуть со скалы. И всё из-за того давнего, глупого нарушения устава, которое закрыло ему дорогу на передовую и приковало к этой почётной, но такой ненавистной ему должности. Но таков был его путь, путь богатыря.
  Он медленно повернул голову, и его взгляд из-под козырька устремился в сторону приближающейся, растянувшейся, нестройной колонны неофитов. И на его лице, до этого бывшем маской сурового безразличия, проступило выражение сложной, горькой смеси усталости, раздражения и какой-то странной, почти отцовской ответственности. День начинался.
  Неофиты же, выгнанные на внутренний круг, представляли собой зрелище совсем иного толка. Они были одеты в одинаковые тёмные футболки, шорты и кроссовки, но на них эта простая спортивная форма сидела иначе - не как вторая кожа атлета, а как неудобная, казённая одежда. Их строй был рваным, а движениям не хватало слаженности. Они напоминали не единый механизм, а скорее всполошённую стайку птенцов, которых впервые заставили бежать строем. В их неровном беге, сбитом дыхании и брошенных украдкой взглядах, как в кривом зеркале, отражалась вся суть их юных, ещё не сломленных и не перекованных натур.
  За всем этим балаганом, стоя у самой беговой дорожки и скрестив на могучей груди руки, взирал Константин Дубровский. Его цепкий, внимательный взгляд скользил по бегущим фигурам, подмечая, взвешивая и вынося свой безмолвный приговор.
  Впереди, разумеется, летел Кондратий. Он не бежал - он плыл над поверхностью плаца, и в каждом его движении была заключена почти оскорбительная для остальных лёгкость. Тёмная ткань казённой футболки облегала его торс, как вторая кожа, подчёркивая рельеф широчайших мышц спины и безупречную скульптуру плеч. С каждым шагом под тонкой материей перекатывались тугие мускулы - живые и мощные, как спящие звери под бархатом шкуры. Он двигался, наслаждаясь самим бегом, его дыхание было ровным и глубоким, а на лице играла лёгкая, почти безмятежная улыбка человека, вернувшегося в свою родную стихию. Дубровский кивнул сам себе, делая в уме пометку: "Эталон. Природная мощь, выросшая там, где земля учит стойкости лучше любого наставника. Кость широкая, сердце - как пламенный мотор. И опасен, чертовски опасен в своей первозданной красоте".
  Следом за ним почти не отставая неслась Галина. В её беге была азартная, хищная грация пантеры. Она была великолепно сложена, и её юное, но уже по-женски сформировавшееся тело было гимном силе и притягательности. Каждый шаг был точным и выверенным, а крепкие, длинные ноги работали слаженно и мощно. Высокая, упругая грудь, обтянутая влажной от пота тканью футболки, тяжело вздымалась в такт дыханию, приковывая к себе взгляды, но смотрела она лишь вперёд, на широкую спину Кондратия. На её губах играла упрямая улыбка - улыбка охотницы, которая видит перед собой достойную добычу и наслаждается самой погоней. Она пыталась поравняться с ним, догнать, встать вровень, и в этом стремлении было нечто большее, чем просто спортивное соперничество - это был вызов, брошенный самой природе, и древний, как мир, женский инстинкт быть рядом с сильнейшим. Дубровский, заметив эту игру, хмыкнул: "Амбиции. Жажда быть первой... во всём. Опасно, но может дать результат".
  Чуть поодаль, держась в тени лидеров, бежала Люба. Она не уступала Галине в природной стати - возможно, её формы были даже мягче и женственнее, - но в её движениях не было той хищной, показной грации. Девушка бежала ровно, сосредоточенно, выполняя это как простую, но важную задачу, и её светлая коса мерно раскачивалась в такт шагам. Она не стремилась никому ничего доказывать, но взгляд её то и дело украдкой скользил вперёд, к широкой, могучей спине Кондратия, и в эти моменты на её лице появлялось мечтательное, почти отстранённое выражение.
  Рядом, тяжело дыша и семеня, бежал Корднев со своей свитой. Он то и дело бросал на Любу жадные, сальные взгляды, бесцеремонно пялясь на её грудь, но та, казалось, его не замечала, полностью погружённая в свои мысли. Это бесило его ещё больше. Скривившись, он недовольно покосился на спину Кондратия, который, даже не прилагая усилий, забирал на себя всё внимание. В этом простом деревенском бугае было нечто первобытное и настоящее, чего Корднев, со всей своей столичной спесью, не мог ни понять, ни превзойти. Они не отставали от лидеров, но и не рвались вперёд, сохраняя силы, - так бегут те, кто действует расчётливо, выжидая удобного момента для удара. А за ними уже семенили остальные, растянувшись по кругу длинной, неровной цепью.
  Где-то в середине этого пёстрого каравана, нарушая всякое представление о воинской дисциплине, разворачивалась своя, совершенно особенная драма. Пыхтя, как два перегруженных паровоза на крутом подъёме, катились Фома и Ерёма. Их круглые, побагровевшие от натуги лица выражали вселенское страдание, но они упрямо, почти в трансе, переставляли ноги, подчиняясь неведомой силе.
  А силой этой была Марина. Немного пухленькая, с весёлыми ямочками на щеках, она бежала перед ними, пятясь задом, и в её руке, словно священная реликвия, был зажат сухпаёк. Она размахивала им, как знаменем, как полководец, ведущий в бой своё самое верное, но крайне нерасторопное войско.
  - Ещё кружочек, мальчики! - звонко кричала она, и в её голосе смешались строгость сержанта и забота сердобольной матушки. - Всего один! Представьте, какая там внутри тушёнка! Сочная, ароматная! Она ждёт вас!
  Дубровский, наблюдая за этой сценой, невольно улыбнулся. Эта троица была до того нелепа, что в их упорстве, подпитываемом самой примитивной мотивацией, было что-то обезоруживающе трогательное и по-своему гениальное. Но как только его взгляд скользнул дальше, к хвосту процессии, улыбка сама собой сползла с его лица, уступив место выражению сложной, горькой смеси.
  Последней, отстав от всех на добрую сотню метров, еле передвигая ногами, бежала Светлана. И если в беге Галины и Любы была жизнь, сила и та самая юная, неосознанная сексуальность, что притягивает взгляд, то Светлана была их полной, почти пугающей противоположностью. Это был даже не бег, а отчаянная попытка не упасть. Её болезненно худое, почти дистрофичное тело, казалось, вот-вот сломается под этой нечеловеческой нагрузкой. Тонкая ткань футболки и шорт не облегала, а висела на ней, как на вешалке, лишь подчёркивая острые углы выпирающих ключиц, торчащие рёбра и позвонки, проступавшие сквозь кожу на спине. В ней не было и намёка на женственные изгибы - только хрупкость, доведённая до предела, вызывающая не восхищение, а инстинктивное желание отвернуться.
  Её лицо, красное от прилившей крови и покрытое испариной, было искажено страданием. Она держалась за бок, её грудная клетка - не грудь, а именно клетка из тонких костей - судорожно вздымалась, а каждый вдох был похож на хриплый, сдавленный стон.
  И эта картина вызывала в душе Дубровского странное, почти осязаемое отвращение. Но не к ней, нет. К самому себе, к системе, частью которой он был. Он, старый солдат, видевший смерть и боль, понимал: это дитя выкладывается не на сто, а на все двести процентов. Девочка борется не за результат, а за каждый следующий шаг, за каждый глоток воздуха, доказывая своё право просто быть здесь. И он, по долгу службы, должен был её ломать.
  Скривившись, будто проглотил что-то горькое, он поднёс к губам рупор, и его усиленный, жёсткий и безжалостный голос ударил по плацу, как кнут:
  - Светлячок! А ну, давай быстрее! Чего телепаешься, как дохлая муха по стеклу?!
  - Я... стараюсь... - выдохнула она, не останавливаясь. Она закрыла глаза, словно пытаясь отгородиться от боли и этого унизительного крика, и заставила себя ускориться.
  Со стороны это выглядело до того нелепо и жалко, что Дубровский не выдержал. Он резко отвернулся, уставившись на серую, бездушную стену ангара, и с силой сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Приказ был превыше всего, но иногда цена этого приказа казалась ему непомерно высокой.
  Он стоял так несколько долгих мгновений, глядя в серую сталь ангара, пока последний, самый слабый звук шагов не затих за его спиной. Затем, сделав глубокий, рваный вдох, он развернулся. Его лицо снова стало непроницаемой маской. Твёрдой поступью он пересёк плац и вышел на небольшой, аккуратно подстриженный газон - единственный островок живой зелени в этом царстве металла. Поднеся к губам рупор, он произнёс, и его усиленный, лишённый всяких эмоций голос разнёсся по всей тренировочной зоне:
  - Неофиты, сбор на газоне. Немедленно.
  Они стали стягиваться. Кто-то шёл бодро, кто-то плёлся, едва волоча ноги. Фома и Ерёма, уже успевшие распотрошить заветный сухпаёк, шли вразвалку, довольно потирая животы. Светлана приближалась последней, её шатало, и каждый шаг, казалось, давался ей с неимоверным трудом.
  Дубровский обвёл собравшуюся толпу тяжёлым взглядом.
  - Все здесь?
  Люба, до этого стоявшая согнувшись и уперев руки в колени, чтобы отдышаться, медленно выпрямилась. Пот блестел на её шее и ключицах, а влажная футболка облепила её стройную фигуру, подчёркивая каждый изгиб. Она вскинула голову, отбрасывая с лица прилипшую светлую прядь, и, всё ещё тяжело дыша, произнесла:
  - Галина с Кондратием... они всё ещё соревнуются.
  Дубровский резко развернулся. Вдалеке на беговой дорожке всё ещё мелькали две фигуры, бегущие почти вровень. Ярость, холодная и острая, исказила его черты.
  - Эй вы, двое! - рявкнул он, и его голос, уже без усилителя, прозвучал, как выстрел. - Я кому сказал, сбор! Хватит тут рекорды ставить!
  Через минуту они присоединились к остальным. Кондратий дышал ровно и легко, словно и не бежал вовсе. А вот Галина - тяжело, с рваными, короткими вдохами. Она старалась скрыть это, выпрямив спину и гордо вскинув подбородок, но лёгкий румянец злости, проступивший на скулах, выдавал её с головой - она так и не смогла его обогнать.
  - Итак, раз уж все соизволили явиться, - начал Дубровский, и его голос, лишённый всякой теплоты, упал на них, как плита холодного камня. - Слушайте первую вводную. Место, куда вас скоро отправят, - пустыня. Безжизненная, раскалённая сковорода, на которой сам Демиург, кажется, решил поджарить свои самые неудачные творения. Первое, что убьёт вас там, - не враг и не хищник. Вас убьёт жажда.
  Он достал из подсумка на поясе небольшой, гибкий предмет. Одним плавным движением развернул его, и в его руках оказался дискообразный контейнер из тончайшего, почти невидимого полимера, который он поднял над головой.
  - Это, дети мои, полевой опреснитель. Венец инженерной мысли для идиотов, которые умудрились потерять флягу. Работает просто, - он говорил медленно, с той издевательской обстоятельностью, с какой объясняют очевидное умственно отсталым. - Раскладываете на солнце, заливаете внутрь любую дрянь - солёную, грязную, отравленную - и ждёте. Пекло там такое, что вода испарится быстро. Пар сконденсируется на плёнке и стечёт вот сюда, - он ткнул пальцем в небольшой резервуар. - Чистая, питьевая вода.
  Он свернул устройство и с лёгким щелчком убрал его, в подсумок на поясе.
  - Но что будет, если вы, по своей природной бестолковости, потеряете и его? - он обвёл их тяжёлым взглядом. - Ответ прост: вы умрёте. От жажды или отравления. Мучительно, долго и очень, очень глупо. А потому, чтобы избавить меня от необходимости писать вашим матушкам постыдные некрологи, сегодня мы будем учиться думать.
  Он повёл их к участку, где были вырыты неглубокие ямы и разложены камни, куски ткани и горсти древесного угля. Остановившись, он неспешно повернулся к ним и, разведя руки в стороны, будто священник перед паствой обречённых, провозгласил:
  - Ваша задача - соорудить собственный фильтр из того, что валяется под ногами, и добыть воду из этой, казалось бы, мёртвой земли. Время пошло.
  Светлана, едва придя в себя после пробежки, тут же преобразилась. Она не бросилась копать. Вместо этого девушка быстро обошла площадку, её острый и цепкий взгляд сканировал местность. Она сделала несколько замеров температуры, что-то быстро рассчитала на своём криллбуке и, к удивлению всех, выбрала самое солнечное, казалось бы, сухое место. Она вырыла неглубокую ямку, поставила в центр кружку, накрыла её куском полимерной плёнки, придавив края камнями, а в центр положила маленький камушек, создав идеальный конус прямо над ёмкостью.
  Люба, подойдя ближе, с недоумением наблюдала за этим алхимическим таинством.
  - Конденсационный сборщик, - пояснила Светлана, не отрываясь от работы. Её голос был спокоен и точен, как отчёт научного сотрудника. - Солнце нагреет землю, влага испарится, осядет на холодной стороне плёнки и стечёт прямо в кружку. Медленно, но надёжно.
  Кондратий же действовал иначе - по-деревенски, без лишних слов, как делали его предки сотни лет. Он нашёл место, где трава была чуть зеленее, выкопал яму, а затем, решив, что для хорошего фильтра нужна плотная ткань, без колебаний стянул через голову свою мокрую от пота футболку.
  И в этот миг по рядам неофитов, особенно по женской их части, прошёл тихий, почти беззвучный вздох.
  Под безжалостным светом искусственного солнца его тело, покрытое бисеринками пота, казалось высеченным из цельного куска бронзы. Широкие плечи, рельефная спина, тугие, переплетённые мышцы пресса - в нём не было ни грамма лишнего, лишь чистая, функциональная мощь, отточенная годами тяжёлого физического труда. Капли пота медленно стекали по его коже, очерчивая каждый мускул, и во всём этом не было ничего, кроме первозданной, почти животной красоты.
  Галина, до этого хмуро ковырявшая землю, замерла. Её полный раздражения взгляд впился в его спину, и на губах появилась хищная, невольная улыбка. Она уже не следила за Светланой - теперь у неё была новая, куда более интересная цель. Люба тоже не смогла скрыть восхищения: она смущённо покраснела и быстро отвела глаза, но тут же снова украдкой посмотрела на него. Даже Марина на мгновение забыла про свой сухпаёк.
  Корднев, заметив это всеобщее обожание, скривился, будто от зубной боли. Его губа нервно дёрнулась. Этот деревенский выскочка одним своим видом перетягивал на себя всё внимание.
  А Кондратий, казалось, ничего этого не замечал. Он опустился на колени и быстро, на инстинктах, соорудил трёхслойный фильтр: на дно - крупные камни, затем - слой угля, а сверху - плотно скрученная ткань его футболки. Просто, грубо, но эффективно.
  Галина, сжав зубы, попыталась повторить конструкцию Светланы, но без точных расчётов у неё получалось плохо. Корднев же, бестолково тыкая лопаткой в землю, несколько раз обрушил стенки своей ямы и в конце концов раздражённо плюнул.
  - У тебя угол наклона плёнки неправильный, - бросила Светлана, не отрываясь от своего занятия. В её голосе не было злобы, лишь констатация факта.
  - Без тебя разберусь, всезнайка! - огрызнулся Вениамин.
  Галина тут же вскинулась, найдя повод для атаки.
  - Может, перестанешь умничать и дашь людям работать? - процедила она, глядя на Светлану с нескрываемой неприязнью.
  В воздухе повисло напряжение. Первая трещина в их хрупком единстве стала явной, и Дубровский, наблюдавший за всем этим со стороны, лишь молча сделал очередную пометку в своём криллбуке. День только начинался.
  Так прошёл их первый день - в поту, земле и едва сдерживаемом раздражении. Вечером, когда искусственные звёзды вновь зажглись под куполом, измученных, перепачканных неофитов загнали в душную лекционную аудиторию. Там, на огромном голограммном экране, Дубровский, сменивший полевую форму на строгий китель, методично и безжалостно, как патологоанатом, препарировал перед ними пустыню. Он говорил о тепловом ударе, который превращает мозг в кипящую кашу; о миражах, что с ласковой улыбкой заманивают в солончаки, где кости предыдущих глупцов белеют под лучами Хоруса; о ядовитых испарениях из геотермальных трещин, что убивают тихо, во сне. Неофиты слушали, впитывая каждое слово, и на их юных лицах усталость смешивалась с липкой, растущей тревогой.
  Второй день начался не с бега по кругу, а с погони. Утренняя пробежка превратилась в изнурительный паркур по индустриальному ландшафту крепости. Им предстояло не просто бежать, а продираться сквозь лабиринт узких технических переходов, перепрыгивать через гудящие трубопроводы и взбираться на шершавые, холодные стены складских модулей.
  Во главе этого хаотичного забега, как и прежде, неслись Кондратий и Галина. Их соперничество уже стало негласным законом этого маленького мирка. Он - легко и мощно, преодолевая препятствия с грацией дикого зверя, для которого каменные джунгли были лишь разновидностью родного леса. Она - азартно и яростно, не уступая ему ни пяди, её тело работало, как безупречно отлаженная машина. Корднев, пыхтя и чертыхаясь, неуклюже пытался угнаться за ними, но то и дело спотыкался, проклиная и себя, и этот проклятый Орден. Фома и Ерёма же, к всеобщему изумлению, нашли свой путь: там, где нужно было карабкаться, они находили обходные маршруты через служебные люки, а высокие барьеры попросту огибали, весело махая остальным и не теряя при этом ни секунды.
  В хвосте плелась Светлана. Её дыхание срывалось, ноги подкашивались на каждом шагу. Люба, сбавив темп, поравнялась с ней у очередного высокого барьера.
  - Давай, помогу, - проговорила она, протягивая руку.
  - Не надо, - выдохнула Светлана, отталкивая её ладонь. - Я сама.
  В её голосе не было злости - только холодное, почти самоубийственное упрямство.
  Галина, уже перемахнувшая через барьер, обернулась на их голоса. Она фыркнула, и в этом фырканье было всё: презрение, раздражение и какая-то странная, извращённая заинтересованность. Она не побежала дальше, а сбавила темп, держась неподалёку, будто из чистого любопытства ожидая, когда же эта ходячая катастрофа наконец упадёт.
  - Как знаешь, - тихо ответила Люба, но всё же замедлила шаг, оставаясь рядом. Теперь она бежала неровно, то и дело бросая на Светлану тревожные взгляды, - как часовой, ожидающий, что охраняемый им механизм вот-вот даст сбой.
  Наконец они прибыли в складскую зону - огромное, гудящее чрево крепости. Здесь, среди гигантских стеллажей, уходящих во тьму под потолком, кипела своя, нечеловеческая жизнь. Антигравитационные погрузчики, похожие на гигантских жуков, беззвучно скользили в полумраке, а у ворот одного из пустующих, гулких складов их уже ждала Ульяна Матвеевна.
  Она стояла, скрестив руки на груди, и тёмный комбинезон из плотной, матовой ткани обрисовывал её фигуру с такой точностью, что это было одновременно и восхитительно, и пугающе. Это не была игривая сексуальность юных девушек - это была красота иной, высшей пробы, красота совершенного, отточенного оружия. Высокая, упругая грудь, тонкая, сильная талия, крутая линия бёдер - всё в ней говорило не о мягкости, а о мощи; о теле, выкованном в горниле сотен битв, которое знало боль, усталость и победу. Её розовая прядь волос горела в сумраке склада, как еретический огонёк в строгом храме, - единственная вольность, которую она себе позволяла.
  - Отдышались, голубчики? - её голос, усиленный эхом, прозвучал насмешливо, и в нём слышались бархатные, почти мурлыкающие нотки. - Прекрасно. Ибо сегодня я научу вас второму уроку выживания, а именно - укрощению огня.
  Она кивнула на разложенные на полу кучки: кремень, кусок металла, пучок сухого мха и несколько веток. Затем она медленно обвела их долгим, тяжёлым взглядом, задерживаясь на каждом лице на долю секунды.
  - Огонь, дети мои, - начала она тихо, почти доверительно, и её голос заставил всех податься вперёд, - это не просто тепло и свет. В нашем ремесле это первое слово, которое вы должны выучить на языке богов. Огонь - это жизнь, но он же и первый предатель. Он - маяк в пустыне, который виден за десятки километров. И он, как глупая девка, кричит на всю округу, зовя к себе и спасателей, и тех, кто придёт не спасать, а убивать. Огонь - это язык: на нём можно молить о помощи, а можно солгать, заманив врага в ловушку. Он может быть вашим слугой, а может сжечь вас дотла вместе со всеми вашими надеждами. Сегодня вы будете учиться не просто разжигать пламя, а укрощать его и с ним разговаривать. Приступайте.
  И снова Светлана всех удивила. Она даже не притронулась к кремню, этому честному, первобытному инструменту. Вместо этого с точностью аптекаря она взяла пустую флягу, налила в неё немного воды, а затем, достав из своего подсумка пару серых, невзрачных таблеток, бросила их внутрь. Фляга мгновенно и беззвучно нагрелась, подёрнувшись лёгкой дымкой.
  - Экзотермическая реакция, - пояснила она, заметив заинтересованный взгляд Ульяны. - Достаточно, чтобы поджечь мох.
  Наставница хмыкнула, и в её тёмных, глубоких глазах промелькнуло уважение: в этом хрупком теле жил острый, почти хищный ум.
  Кондратий же, не мудрствуя лукаво, действовал по-дедовски. Взяв кремень и кусок металла, он несколькими быстрыми, точными ударами высек сноп искр прямо на сухой мох. Через мгновение тот задымился.
  Галина и Люба действовали строго по инструкции - вскоре над их кучкой мха уже плясал ровный, послушный огонёк. А вот Вениамин снова мучился. Искры летели куда угодно, только не на мох. Он злился, ругался шёпотом, и его холёное, привыкшее к комфорту лицо побагровело от натуги и унижения.
  Светлана, чей костёр уже весело потрескивал, наблюдала за ним, но в этот раз она молчала. Она просто смотрела, и в её взгляде была спокойная, почти научная констатация его неудачи. Это молчание, это её тихое превосходство бесило золотого мальчика гораздо сильнее любых слов.
  - Чего уставилась? - наконец не выдержал он. - Ждёшь, когда я провалюсь, да?
  - Я жду, когда ты попросишь о помощи, - тихо ответила она.
  Это было хуже оскорбления. Это была жалость.
  - Да пошла ты! - взревел он.
  - Может, хватит? - в этот момент вмешалась Галина, но её голос был адресован не Светлане, а заносчивому юноше. - Ведёшь себя как ребёнок. Не можешь - так учись, а не ной.
  Она подошла, взяла из его рук кремень и несколькими резкими, уверенными движениями высекла огонь. Тот ошарашенно смотрел то на неё, то на тлеющий мох, не зная, что сказать.
  Наблюдая за этой сценой, Светлана тихо, но отчётливо произнесла, обращаясь скорее в пустоту, чем к кому-то конкретно:
  - Сила помогает слабости. Какая идиллия.
  Воздух между ними, до этого просто напряжённый, вдруг затрещал, как от статического разряда. Галина медленно выпрямилась и отряхнула руки. Её поворот к девочке был медленным, почти театральным, а взгляд стал холодным и тяжёлым.
  - А что, по-твоему, должна делать сила? - процедила она. - Добивать слабых?
  Та, в свою очередь, тоже повернулась, и её ехидная улыбка стала ещё шире, острее.
  - Что вы, - сказала она с притворной невинностью. - Иногда она просто бежит мимо, наслаждаясь своим превосходством. Особенно если слабый уже лежит в грязи.
  В этот момент в их напряжённое молчание вмешался властный голос Ульяны:
  - Достаточно!
  Она подошла к ним, и её высокая фигура, заслонив свет костра, накрыла их длинной, холодной тенью. Взгляд богатырши медленно, как сканер, прошёлся по каждому из участников этой жалкой сцены: по разъярённой Галине, чьи кулаки были сжаты добела; по униженному юнцу, всё ещё красному от стыда; и по упрямой, несломленной Светлане.
  - Вы что себе позволяете? Балаган тут устроили, понимаешь ли! - её голос не был громким, но в нём была такая глубина и тяжесть, что, казалось, задрожал сам воздух в гулком складе. - Вы думаете, - она чеканила каждое слово, - что на полигоне у вас будет время на эти ваши детские обиды? На эти петушиные бои за место под солнцем?
  Она медленно шагнула вперёд, и её тень накрыла их, как крыло гигантской птицы.
  - Враг, дети мои, - это не Корднев, которому не хватило сил, и не Светлячок, которой хватило ума. Враг - это безликая, равнодушная тварь, у которой нет ни имени, ни лица. Ему будет абсолютно всё равно, кто из вас был прав в этом жалком споре. Ему будет наплевать на вашу гордость, на вашу зависть, на вашу ненависть друг к другу. Он не будет ждать, пока вы выясните, кто из вас умнее, а кто сильнее.
  Ульяна остановилась, и в наступившей тишине её шёпот прозвучал громче крика:
  - Он просто придёт. В тишине. Ночью. Когда вы, измученные своей грызнёй, уснёте, так и не выставив дозорного. И убьёт вас всех. Одного за другим. Тихо, методично, как садовник, который подрезает сухие ветки. И последнее, что вы услышите в этой жизни, будет не боевой клич брата по оружию, а сытое чавканье твари, доедающей вашего товарища, с которым вы ещё час назад не поделили кусок хлеба. Так что продолжайте. Мне даже интересно, кого из вас сожрут первым.
  Она закончила говорить, и её слова повисли в гулком складе, тяжёлые, как свинец. Тишина была такой плотной, что, казалось, её можно было потрогать.
  Ульяна медленно, с ленивой грацией хищника, повернула голову. Её испепеляющий, холодный взгляд сначала упал на Галину. Та мгновенно сдулась, её воинственная поза опала, и она невольно опустила глаза, не выдержав этого молчаливого приговора. Затем очередь дошла до Корднева. Он попытался сохранить на лице остатки своей наглой ухмылки, но под взглядом наставницы она превратилась в жалкую, нервную гримасу.
  И только потом, в последнюю очередь, Ульяна посмотрела на Светлану. Она слегка, почти незаметно, наклонила голову набок, и её глаза, до этого бывшие льдом, на мгновение потеплели - но не от доброты, а от странного, почти научного любопытства. Она чуть сузила левый глаз, будто прицениваясь и изучая этот диковинный, хрупкий, но ядовитый экземпляр. Хмыкнула - тихо, себе под нос. И в этом простом движении, в этой смене фокуса, было столько власти и уверенности, что весь их детский конфликт мгновенно обесценился, превратившись в возню котят под взглядом старой тигрицы.
  Она остановилась прямо перед Светлячком.
  - А ты, - сказала она тихо, но так, что услышали все, - ходишь по очень тонкому льду, девочка. Твой ум - это твой дар, но твой язык... - она сделала паузу, и её губы тронула едва заметная усмешка, - это твоё проклятие. Он острее любого клинка, и однажды он ранит того, кто не станет терпеть ответного укола, а просто сломает тебе хребет.
  Светлана не испугалась. Она вздёрнула подбородок и ответила с горькой, дерзкой усмешкой:
  - А то я сама не знаю. С самого рождения по нему хожу.
  Ульяна на мгновение замерла. Её глаза чуть сузились, будто она увидела в этом хрупком дитя неожиданное и очень знакомое ей отражение. Затем её губы тронула едва заметная, почти хищная улыбка.
  - Ну что ж, - протянула она, и в её голосе прозвучали бархатные, опасные нотки, - тогда постарайся не упасть, ибо из грязи тебя никто вытаскивать не станет.
  Она отвернулась. Но Галина продолжала пилить Светлану взглядом, полным холодной, невысказанной угрозы.
  - Кхм... - прокашлялась Ульяна Матвеевна, и этот сухой, короткий звук заставил всех вздрогнуть. - Раз уж наши гении и практики соизволили справиться, остальным бездарям даю ещё десять минут, дабы они не околели от холода в первую же ночь. А после - соберите свои бренные тела у моего костра.
  Так закончились их практические мучения. Когда последний, самый чахлый и жалкий костерок всё же был разведён, испустив в воздух струйку сизого, удушливого дыма, Ульяна собрала их вокруг своего огня. Он не просто горел - он жил. Высокое, ровное, почти бездымное пламя вздымалось к тёмным сводам склада, выхватывая из полумрака её фигуру. Отблески огня плясали на её лице, и она казалась то ли древней жрицей, вершащей таинственный обряд, то ли самой ведьмой из старых сказок, что варит в котле чьи-то судьбы.
  Она не читала лекцию - она рассказывала. И её низкий, бархатный голос, сплетаясь с треском поленьев, убаюкивал и тревожил одновременно.
  - Огонь в пустыне, дети мои, - это не просто тепло и свет. Это душа. Капризная, лживая и прекрасная. Он - маяк, который видят и друзья, и враги. Он, как последняя шлюха, зазывает к себе всех без разбору, - она усмехнулась. - Ваша задача - научить его быть верным только вам.
  Богатырша учила их строить "скрытый очаг" - глубокую яму в земле с боковым поддувом, которая прячет и пламя, и дым от посторонних глаз, как тайну в сердце. Показывала, как по цвету дыма - белому, как молоко; серому, как волчья шкура; или чёрному, как сама бездна, - можно прочитать целое послание, известное лишь витязям.
  Ульяна Матвеевна рассказывала о "лисьем огне" - бездымном, почти невидимом костре из помёта пустынных тварей, который горит ровным, голубым пламенем и не выдаёт тебя врагу. Говорила об "огне-обманке", который разводят за несколько километров от лагеря, чтобы увести погоню по ложному следу, как глупого пса. И об "огне последней надежды" - когда раненый витязь, зная, что ему не уйти, смешивает с топливом особые травы, и дым от такого костра, ядовитый и едкий, становится последним, смертельным подарком для его врагов.
  - Огонь, - закончила она, и её голос стал тихим, почти шёпотом, но он, казалось, проникал под кожу, - это душа пустыни. Он может согреть, а может сжечь. Может спасти, а может предать. Научитесь с ним разговаривать на его языке, и, возможно, вы проживёте на один день дольше.
  Неофиты сидели, заворожённые её голосом и гипнотическим танцем пламени. В их расширенных зрачках отражались не просто отблески огня - в них, как в тёмной воде древнего колодца, отражалось новое, суровое и пугающее знание о мире, в который им предстояло войти; мире, где даже свет и тепло могли оказаться смертельной ловушкой.
  Так закончился второй день - в дыму, саже и колких, как искры, перепалках. Вечером, когда Ульяна отпустила их, они расходились молча, и воздух между ними, казалось, потрескивал от невысказанных обид и тайного, холодного пламени, которое каждый из них теперь уносил с собой.
  Третий день встретил их не утренней пробежкой, а сбором в одном из самых дальних и захламлённых ангаров крепости. Здесь, среди гор ржавеющего металла, сваленных в кучи контейнеров и разобранных корпусов старых дроидов, их ждал Константин Дубровский. Он стоял, опёршись на стопку ящиков, и его фигура на фоне этого индустриального хаоса казалась фигурой сталкера, знающего все тропы в смертельной зоне.
  - Доброе утро, салаги, - пророкотал он, когда последний неофит протиснулся внутрь. - Сегодня ваш урок - дом. Точнее, его отсутствие.
  Наставник выдержал паузу, обводя их усталые лица тяжёлым, насмешливым взглядом.
  - Вы, дети мои, - продолжил он с той особой интонацией интеллигента, уставшего от человеческой глупости, - привыкли к стенам, крыше над головой, к тёплой похлёбке и мягкой койке. Вы думаете, что это норма, так вот, я вас разочарую: это роскошь, аномалия. Настоящий дом богатыря - это клочок выжженной земли, который он отбил у врага, и кусок брезента, натянутый между двумя камнями. Дом - это не там,
  где уютно, а там, где ты ещё жив.
  Константин повёл их в центр ангара, где на полу был разложен скудный набор: несколько листов брезента, мотки верёвки и пара опорных стоек.
  - Представьте, что вы оказались в выжженном пустынном каньоне. Солнце жарит так, что камни трескаются, а ночью температура падает ниже нуля. Ваша задача - из вот этого, - он обвёл рукой кучу хлама, - соорудить укрытие. Не просто палатку, а нору, логово. Место, которое спасёт вас и от зноя, и от холода, и, что самое главное, скроет от чужого, голодного взгляда. Итак, - он развёл руками, - кто мне скажет, с чего начинается строительство дома?
  Он ждал, обводя их взглядом, но большинство лишь растерянно переглядывались. И в этот момент, в наступившей тишине, вверх взметнулась тонкая, как веточка, рука. Это была Светлана. Она так нетерпеливо тянула её, что, казалось, вот-вот оторвётся от пола.
  Дубровский усмехнулся.
  - Так-так... А кроме нашего Светлячка есть ещё желающие блеснуть умом?
  Кондратий, стоявший рядом с ней, медленно начал поднимать свою массивную ладонь, но Светлана тут же перехватила его руку и с силой опустила вниз, сама при этом подпрыгнув ещё выше.
  - Ладно, - кивнул Дубровский, смирившись. Он щёлкнул пальцами в её сторону. - Валяй, всезнайка. Удиви старика.
  Светлана, оживившись, шагнула вперёд. Её голос, хоть и был слаб, звучал уверенно и чётко:
  - С выбора места. Укрытие нужно ставить в тени скального навеса, используя естественный рельеф. Вход ориентировать так, чтобы его не продувало ночным ветром. Следы вокруг следует тщательно заметать, а саму маскировку делать многослойной, чтобы нарушить силуэт...
  Она говорила безошибочно, выдавая идеальную теорию. Но когда дошло до дела, её тело снова её предало. Руки дрожали от усталости, тяжёлый брезент выскальзывал из пальцев, а шаткий каркас разваливался от малейшего прикосновения. Она снова и снова начинала сначала, и на её лице отражалась смесь досады и отчаяния.
  Кондратий, попав в свою стихию, действовал молча. Он мгновенно нашёл идеальное место - нишу между двумя огромными контейнерами. За пару минут он соорудил из ящиков и брезента крепкое, надёжное убежище. Галина, наблюдавшая за ним, уже открыла рот, чтобы окликнуть его и попросить о помощи, но замерла. Закончив, он, не говоря ни слова, подошёл к Светлане, взял из её рук опорную стойку и молча установил её. Он держал каркас, пока она натягивала ткань, и в его действиях была спокойная, терпеливая забота.
  Галина смотрела на это тихое, почти интимное воркование, и её лицо окаменело. В какой-то момент она не выдержала.
  - Может, ты ей ещё и кровать там соберёшь? - бросила она, и в её голосе сквозило неприкрытое презрение.
  Люба, стоявшая рядом, вздрогнула. Чтобы не видеть, как назревает буря, она отошла к Кордневу, который в очередной раз с грохотом обрушил свой шаткий каркас.
  - Ну что, не получается? - спросила она тихо.
  - Это бессмысленно! - прошипел он. - Нормальные люди в таком дерьме не живут!
  Галина, наблюдая за всем этим, всё больше закипала. В её глазах Светлана была уже не просто слабачкой, а помехой, которая отвлекала внимание того, кто должен был смотреть только на неё. И эта жгучая, несправедливая обида медленно превращалась в холодную, расчётливую ненависть.
  - Время! - рявкнул Дубровский. - А теперь - по домам! Все в свои укрытия! Живо
  Неофиты, кряхтя и спотыкаясь, полезли в свои шаткие сооружения. Внутри было тесно, пахло пылью и ржавчиной. Дубровский медленно прошёлся между ними, и его голос, приглушённый тканью брезента, зазвучал, как голос из иного мира.
  - Чувствуете? - говорил он, и его шаги замирали то у одного, то у другого укрытия. - Это ваше убежище, ваш единственный друг в пустыне. Тонкая ткань, которая отделяет вас от смерти. Ночью она согреет вас, днём - укроет от солнца, но главное - она вас спрячет. Потому что в пустыне, дети мои, самый страшный зверь - это тот, кто ходит на двух ногах. Ваше укрытие - это ваша ложь, и чем искуснее вы лжёте, тем дольше вы живёте. Запомните это. А теперь сидеть в тишине и думать. Думать о том, как вы будете умирать, если ваша ложь окажется недостаточно убедительной.
  Он замолчал. И на ангар опустилась тяжёлая, пыльная тишина, нарушаемая лишь скрипом металла где-то под потолком да сдавленным кряхтением Ерёмы, который, видимо, пытался устроиться поудобнее. Они сидели в своих шатких норах, и каждый думал о своём: Галина - о широкой спине Кондратия, Светлана - о дрожащих руках, а Корднев, вероятно, о том, что нормальные люди действительно в таком дерьме не живут.
  Так прошёл час, или, может быть, вечность. Наконец, голос Дубровского, уже без рупора, прозвучал устало и буднично:
  - Всё, можете вылезать. На сегодня представление окончено.
  Они расходились молча, разобщёнными группками, и напряжение между ними можно было почти потрогать. А вечером, в своих комнатах, каждый из них, засыпая, ещё долго чувствовал на коже фантомный запах ржавчины и холодной, неуютной лжи своего первого настоящего дома.
  Четвёртый день принёс с собой иные запахи. Вместо пыли и раскалённого металла в воздухе висели стерильность, озон и то особое, еле уловимое предчувствие беды, которое всегда обитает в местах, где жизнь отчаянно борется со смертью. Этот день застал их не на полигоне и не в ангаре, а в холодной, гулкой белизне медицинского центра. Их построили в просторном зале, где, казалось, не было ни одного угла: стены из белого, самоочищающегося полимера плавно перетекали в пол и высокий сводчатый потолок, создавая ощущение бесконечного, стерильного пространства. В центре, над рядами диагностических коек, в воздухе висел сложный механизм из переплетённых серебристых колец и тончайших манипуляторов, похожий на скелет неведомого ангела.
  Они ждали. И когда из боковой двери, скользнувшей в стену без единого звука, появился он, все инстинктивно выпрямились.
  Это был верховный знахарь Павел Степанович Бирюков. Его могучая фигура, облачённая в строгий офицерский мундир с белыми нашивками, была прикрыта белоснежным медицинским халатом. Двигался он плавно и уверенно - в его походке была грация хирурга и тяжесть воина. Очки в тонкой оправе придавали лицу вид учёного, но взгляд за стёклами был холоден и пронзителен - взгляд человека, который видел человеческое тело во всех его состояниях: живым, умирающим, мёртвым и разобранным на части.
  Он остановился перед ними, засунув руки в карманы халата, и долго, молча, изучал их, будто коллекцию редких, но смертельно больных насекомых.
  - Ну что ж, - наконец произнёс он, и его спокойный, бархатный голос, казалось, заполнил собой всё пространство. - Ульяна Матвеевна преподала вам язык огня, Константин Андреевич - искусство маскировки. Теперь, видимо, настала и моя очередь внести свою скромную лепту в ваше образование.
  Он выдержал паузу, и на его губах появилась едва заметная, горькая усмешка.
  - Я научу вас делу простому - ремеслу, искусству штопать дыры в себе и, что гораздо сложнее, в других. Потому что на полигоне вас будут рвать на части. И не какие-то мифические враги, товарищи неофиты. Вас будут рвать камни, ветки, собственные глупые ошибки и паника вашего соседа. Там не будет ни аптек, ни автодоков, ни меня. Будете только вы, кусок грязного бинта и выбор: истечь кровью за пять минут или дать себе шанс прожить ещё один час.
  
  
  - Ваши ошибки, - продолжил знахарь, и его голос стал ещё тише, но от этого только тяжелее, - будут стоить не баллов, а жизни. Вашей или того, кто вам доверился. Рваные раны, артериальные кровотечения, тепловые удары, ожоги, укусы ядовитых тварей - всему этому вы научитесь здесь, или останетесь там, в пустыне, как безымянный биологический материал, который медленно и неотвратимо возвращается в состав почвы. Приступим к практическим занятиям.
  Неторопливо, с деловитой точностью лектора, он продемонстрировал, как накладывать жгут, как делать давящую повязку и как определить тип кровотечения по цвету крови. Затем каждому выдали примитивный набор: несколько мотков бинта, лоскут плотной ткани и имитатор раны - кусок синтетической плоти.
  И тут же роли переменились.
  Светлана, до этого едва стоявшая на ногах, преобразилась. Её движения стали точными, быстрыми и уверенными. Она без суеты наложила жгут и идеально зафиксировала повязку, методично объясняя каждый свой шаг, словно сама была наставником. Даже Павел на мгновение задержал на ней свой анализирующий взгляд, удивлённый её хладнокровием и глубокими познаниями.
  А Кондратий, этот эталон физической мощи, мучился. Его огромные, сильные пальцы не слушались. Бинт путался, а жгут то перетягивал "конечность" до синевы, то болтался бесполезной тряпкой. Юноша злился, глухо ругался про себя, вытирая пот со лба. Павел, проходя мимо, сделал в своём криллбуке короткую пометку: грубая сила бесполезна там, где требуется точность хирурга.
  Галина и Люба справились без блеска, но и без провалов: их повязки были аккуратными, а действия - выверенными, но обе были напряжены. Галина украдкой, с нескрываемой злостью, следила за каждым движением Светланы, будто искала в нём изъян. Люба же всё больше уходила в свои мысли, пытаясь построить вокруг невидимую стену.
  Корднев снова проваливался. Бинт превратился в запутанный комок, жгут он умудрился порвать. Он бросал на остальных злобные взгляды, но молчал, боясь в очередной раз оказаться посмешищем.
  Вениамин побагровел. Он ожидал насмешек от Светланы, но удар от наставника, холодный и публичный, был в тысячу раз больнее.
  - Я... я стараюсь, - пролепетал он.
  - Старания в нашем деле не учитываются, - так же ровно ответил Павел. - Учитывается только результат, а результат - труп. Переделывайте.
  И тут, к всеобщему изумлению, тишину нарушил звонкий, почти вызывающий голос Галины. Она сделала шаг вперёд, и её поза была воплощением показного благородства.
  - Товарищ магистр, - начала она, и в её голосе звучали елейные, сочувственные нотки, - позвольте заметить: возможно, Вене просто нужно больше времени. В конце концов, - она выдержала паузу, обводя всех невинным взглядом, - не у всех такая врождённая, почти неестественная ловкость, как у некоторых.
  Она не смотрела на Светлану. Она говорила в сторону Павла, но каждое её слово, как отравленная стрела, было нацелено точно в хрупкую девочку. Это была не защита, а изощрённая, публичная атака, где Корднев был лишь предлогом - щитом, из-за которого она наносила свой удар.
  Светлана, до этого молчавшая, медленно подняла голову. Её взгляд был спокоен, как у патологоанатома над телом.
  - Хочешь поговорить о ловкости? - произнесла она тихо, но отчётливо, и её голос прорезал тишину, как скальпель. - Ну давай. Только вот ловкость - это результат практики, а не счастливый случай при рождении. А время на поле боя - невосполнимый ресурс, и тратить его на то, чтобы перевязать товарища, которого ты сам же покалечил своей неуклюжестью, - непозволительная роскошь.
  - Достаточно! - голос Павла прозвучал жёстко и безапелляционно. Он встал между ними, и его высокая фигура, казалось, впитала в себя всё напряжение в зале. - Ваша взаимная ненависть, милые дамы, - это роскошь, которую вы не сможете себе позволить. На полигоне каждый будет сам за себя, и второго шанса продемонстрировать своё остроумие над трупом товарища у вас не будет.
  Галина почти хищно улыбнулась, глядя прямо на Светлану.
  - Вы правы, товарищ магистр. К чему тратить силы? Всё равно некоторым они там даже не понадобятся, ведь они и дня не проживут.
  Дорофеева на секунду замерла, её лицо побледнело. Она открыла рот, чтобы ответить, но Павел опередил её, переведя свой холодный, тяжёлый взгляд на виновницу конфликта.
  - Осторожнее со словами, девочка, - тихо, но отчётливо произнёс он. - Ты даже не представляешь, через что именно вам придётся там пройти. И таких самоуверенных, как ты, я уже видел. Тех, кто считал себя хищником, а остальных - добычей. Забавно, но именно их кости я чаще всего находил в пустыне, потому что самый опасный зверь там - не скорпион, не песчаный червь и не заблудшая душа. Это собственная гордыня, которая шепчет тебе на ухо, что ты бессмертна. Позаботься лучше о своём выживании, дитятко, ибо цена ошибки в тех краях - всегда смерть. Для всех.
  Это был не просто упрёк - это был публичный выговор. Острая, унизительная пощёчина от одного из магистров Ордена.
  Лицо Галины исказилось. Румянец гнева сменился мертвенной бледностью. Она хотела что-то крикнуть, возразить, оправдаться, но слова застряли в горле. Девушка переводила взгляд с Павла на Светлану, на лице которой не было и тени триумфа - лишь тихая, холодная отстранённость, - и в этот миг она отчётливо поняла, что проиграла.
  Не сказав больше ни слова, она резким, рваным движением швырнула на стол свой моток бинта, развернулась и, не глядя ни на кого, направилась к выходу. Один из лаборантов было шагнул ей навстречу, но едва заметный жест левой руки Павла заставил его замереть. Мол, пусть идёт.
  Он молча проводил её взглядом. В его глазах на мгновение промелькнуло что-то похожее на профессиональную грусть. Магистр тяжело вздохнул и покачал головой, будто подтверждая какую-то свою невесёлую мысль, а только потом повернулся к остальным.
  - Надеюсь, сегодняшний урок вы усвоили, - произнёс он и, выдержав короткую паузу, добавил: - Все свободны.
  Четыре дня минули, как четыре круга ада, и у каждого круга был свой жар, своя гарь, свой привкус металла на языке. Четыре дня, за которые Орден с методичностью безжалостного хирурга вскрывал их души, вытаскивая на свет всё то, что они так старательно прятали: страх, зависть, гордыню, отчаяние.
  Воздух в рядах неофитов сгустился, стал вязким от невысказанных обид и глухого, подспудного страха. Свежие, робкие дружбы, едва успевшие завязаться, истончились, как перетёртая верёвка. На их месте проступили трещины первых союзов и первых непримиримых разногласий. Они больше не были просто группой - они превращались в стаю.
  И казалось, сами наставники делали всё, чтобы этот процесс шёл быстрее. Они не учили их быть товарищами, а ставили в условия, где товарищество становилось роскошью, почти подвигом. Каждый день с каждым новым уроком они сталкивали их лбами: ум с силой, амбиции с упрямством, надежду с реальностью.
  Это была жестокая, почти невыносимая проверка не на то, кто быстрее бегает или точнее стреляет, а на человечность. Смогут ли они, доведённые до предела усталости и злости, увидеть в соседе не соперника, а брата? Протянут ли руку тому, кто упал, или перешагнут через него, чтобы прийти к финишу первым?
  Чем ближе был день отправки на полигон, тем злее и раздражённее они становились, и тем яснее становилась суть этого испытания. Ордену были нужны не просто воины - ему были нужны богатыри. А богатырь - это не тот, кто не чувствует ненависти; это тот, кто, даже ненавидя весь этот белый свет, который так безжалостно его испытывает, всё ещё способен на милосердие.
  На пятый день их собрали не на плацу и не в ангаре, а в строгой, безоконной аудитории. Свет шёл сверху - ровный, холодный, как в анатомическом театре; стены молчали. Неофиты расселись по своим местам, и в тишине было слышно лишь их сдержанное, напряжённое дыхание.
  К кафедре, сухо постукивая тростью, вышел Ратибор Игнатьевич. Он обвёл их взглядом, который, казалось, видел не юные лица, а души, уже тронутые тенью будущих испытаний.
  - Пять дней, - проскрипел он, и акустика комнаты подхватила его скрипучий голос, - вы учились основам. Вы учились добывать воду из камня и огонь из искры, учились прятаться и лечить раны, учились быть инструментами. Сегодня вы будете учиться быть мозгом, ибо самый сильный богатырь, не способный думать, - это просто кусок мяса, идущий на убой.
  Он сделал паузу, давая словам впитаться.
  - Через два дня вы отправитесь на полигон. Место, которое видите перед собой.
  Он коснулся панели на кафедре, и перед ними в центре зала вспыхнула огромная голограммная карта. Это была трёхмерная модель выжженной, раскалённой пустыни: глубокие каньоны, похожие на шрамы на теле планеты; острые, как клыки, скальные гряды и обширные, безжизненные плато, испещрённые сетью древних, высохших русел. Никаких болот, никаких верёвочных переправ - только камень, песок и безжалостное солнце Хоруса.
  - Перед вами - ваш будущий путь, - продолжил Ратибор. - Цель ваша - не просто пройти его от точки "А" до точки "Б", ваша цель - выжить. Проложите оптимальный маршрут, учитывая рельеф, возможные ловушки и, что всего важнее, - собственные силы. Вы должны доказать, что способны не просто следовать приказам, но и принимать решения, от которых будет зависеть ваша жизнь. Время пошло.
  Аудиторию наполнил тихий, сосредоточенный гул - шуршание стилусов по экранам криллбуков, сдержанные вздохи, бормотание под нос. Каждый неофит погрузился в безжалостную географию полигона, пытаясь проложить свою тонкую нить жизни через этот лабиринт смерти.
  Через полчаса Ратибор Игнатьевич поднял свою сухую, как птичья лапа, руку.
  - Достаточно. Посмотрим, что надумали ваши юные головы.
  Он начал вызывать их к доске одного за другим. Картина вырисовывалась пёстрая и по большей части удручающая. Один юноша с горящими глазами проложил героический маршрут напрямик через каньон, на что Ратибор лишь хмыкнул: "Смело. Посмертно вас, несомненно, наградят". Другая девушка, наоборот, выбрала такой длинный и извилистый обходной путь, что старик проскрипел: "Пока вы доберётесь, дитя моё, испытание уже закончится, и вас съедят местные уборщики". Были и те, кто удивлял. Фома и Ерёма, к всеобщему изумлению, представили идеально продуманный с точки зрения логистики маршрут с точным расчётом привалов у каждого источника воды. Ратибор даже кивнул: "Практично. Если, конечно, целью является не выживание, а организация пикника".
  - Корднев. К доске.
  Вениамин поднялся с ленивой грацией и, подойдя к карте, уверенно провёл линию. Его путь шёл длинным, осторожным полукольцом по предгорьям - не самый быстрый, но до зевоты безопасный и логичный маршрут.
  - Хм, - протянул Ратибор, поглаживая бороду. - Неплохо... очень аккуратно. Почти дословно списано с тактического руководства для патрульных групп, раздел "Действия в условиях низкой угрозы". Скажите, молодой человек, а вы сами-то этот маршрут проверяли? Думали над ним? Или просто приняли на веру то, что для вас подготовил кто-то более сведущий?
  Юноша побагровел.
  - Я... я анализировал...
  - Вот как? - старый тактик прищурился, и в его тусклых глазах блеснул холодный, хищный огонёк. - Тогда позвольте предложить вам пищу для размышлений. Подумайте на досуге вот над чем: что, если автор этого превосходного руководства, - он почти с любовью похлопал по воображаемой книге, - был человеком с извращённым чувством юмора и намеренно включил в него идеальный маршрут-ловушку? Специально для таких, как вы, - промолвил он почти шёпотом, - кто предпочитает чужие, готовые ответы собственным мыслям. От этого, знаете ли, зависит ваша жизнь. Садитесь.
  Корднев попятился к своему месту, и на его холёном лице впервые отразилось нечто похожее на неподдельный ужас.
  Ратибор же, будто и не заметив произведённого эффекта, отвернулся и заглянул в свой криллбук. Он что-то пробормотал себе под нос, хмыкнул, а затем, подняв голову, произнёс на всю аудиторию одно, но очень веское слово:
  - Воронцова.
  Но на его оклик никто не ответил.
  - Воронцова! - повторил он уже громче, с ноткой нетерпения.
  - А? Что? - Галина вздрогнула, будто её выдернули из глубокого сна. Она растерянно посмотрела по сторонам; её взгляд, до этого устремлённый на широкую спину Кондратия, был затуманенным и отсутствующим.
  - Что-что? - проскрипел Ратибор. - Ваша очередь, девица-красавица, если, конечно, вы уже закончили свои мечтания и готовы вернуться к нам, грешным.
  Брюнетка вспыхнула. На мгновение она выглядела как обычная, смущённая девчонка, но тут же взяла себя в руки. Медленно, с тем врождённым спокойствием, с каким королева идёт на коронацию, она поднялась со своего места. Спустившись с высоты своего ряда, девушка уверенным шагом подошла к голограммной карте и, взяв стилус-указку, одним ровным, непрерывным движением прочертила на ней свой маршрут.
  - Оптимальный путь - сеть древних катакомб, - сказала она твёрдо, почти звонко, и в её голосе уже не было и тени смущения. - Под землёй нам не страшны лучи Хоруса, там мы невидимы. Минимум риска обезвоживания, максимум скрытности.
  И в этот момент тишину разрезал тихий смешок - тонкий, как укол булавкой. Светлана тут же прикрыла ладонью рот, но было поздно.
  - Да ты, блядь, издеваешься, - устало и почти безнадёжно выдохнула Любовь, сидевшая рядом выше, и инстинктивно вжала голову в плечи.
  Темноволосая девица, стоявшая у доски, медленно повернула голову. В её взгляде не было вспышки - лишь сдержанная, холодная злость охотницы, которая уже видит перед собой трепещущуюся жертву.
  И тут Ратибор сделал лёгкий жест - ладонь, приподнятая едва выше пояса. Галина мгновенно прикусила готовую сорваться с губ реплику. В углу, где тень падала мягким клином, стояла, сложив руки, Ульяна Матвеевна; у стены, широким плечом касаясь панели, застыл интендант Дубровский. Все ждали.
  Старик перевёл взгляд на Светлану и смотрел долго, так, что голограмма, казалось, замедлила своё мерцание. Пауза тянулась, как струна.
  - Дорофеева, - произнёс он наконец, тихо кряхтя, - а я погляжу, у вас имеется совершенно иное мнение. Быть может, вы соизволите спуститься к нам и выскажете его?
  Все вокруг замерли и, не сговариваясь, устремили свои взгляды в сторону хрупкой девочки. Несколько секунд она сидела в нерешительности, её взгляд метался по сторонам, словно в поисках поддержки. Но потом, собравшись с духом, девушка медленно поднялась и, неуверенно разминая пальцы, спустилась к доске - осторожно, будто ступала по тонкому льду.
  - Катакомбы... - начала она тихо, - нельзя выбирать как путь.
  - Почему же? - в голосе Галины звякнула тонкая насмешка. - Боишься темноты? Или просто хочешь блеснуть умом? Сверху жар, снизу - тень. Считай, подарок.
  - А что губит нас под землёй? - взгляд Светланы, до этого неуверенный, вдруг стал твёрдым и острым. - Нас этому не учили. Подумайте сами: нас четыре дня готовили выживать в условиях открытой местности; учили, как не умереть от обезвоживания под палящим солнцем, как сохранить огонь при сильном ветре, как оказывать помощь при тепловом ударе. Но ни одного урока о пещерной навигации, ни слова о тактике боя в узких коридорах.
  Она сделала паузу, обведя взглядом наставников.
  - Почему? Если катакомбы - это самый безопасный путь, почему вы не подготовили нас к нему? Почему вы готовите нас к войне с жарой, но не с темнотой?
  Девочка снова повернулась к карте.
  - Может быть, потому, что внизу, в этой спасительной тени, нас ждёт нечто куда более опасное, чем солнце наверху? Нечто, к встрече с чем вы в принципе не можете нас подготовить? И этот "безопасный" путь - на самом деле просто ловушка для тех, кто ищет лёгких решений.
  - Хуже зноя и жажды ничего нет, - отрезала Галина, с трудом сдерживая ярость.
  - Возможно, - тихо, но твёрдо ответила Светлана. - И всё же я хочу понять, почему выживают единицы. Если бы решение было "простое и лёгкое", выживали бы десятки.
  И в этот момент тишину прорезал неожиданный, бархатный смешок. Все как по команде обернулись. В углу, где тень падала мягким клином, стояла Ульяна Матвеевна. Она отделилась от стены и медленно, с грацией хищника, вышла на свет.
  - Браво, дитя моё, браво, - произнесла она, и в её голосе смешались ирония и неподдельное восхищение. - Вы, кажется, единственная, кто понял суть всего этого балагана.
  Она остановилась в центре, обведя всех своим тяжёлым, пронзительным взглядом.
  - Вы думаете, мы учим вас разводить костры? Фильтровать воду? Нет, голубчики. Мы учим вас думать. Умный - не тот, кто много знает, а тот, кто умеет из крупиц известного построить картину неизвестного, кто умеет видеть не то, что ему показывают, а то, что от него скрывают. Вы - будущее оружие Ордена, а оружие должно быть не только прочным, но и острым.
  Указка в руке Галины с громким треском сломалась пополам. Люба, сидевшая на своём месте несколькими рядами выше, вздрогнула. Она подалась вперёд, почти свешиваясь со своего места, и бросила на подругу, стоявшую далеко внизу у голограммной проекции, испуганный, умоляющий взгляд, шепча одними губами: "Молчи".
  По аудитории раздался сухой шаг трости. Ратибор выступил на полшага вперёд. В его глазах была та усталость, что бывает у людей, видевших слишком много финалов.
  - Воистину... подобен чуду ум ребёнка, - выдохнул он сипло. - Ум, ещё не закостеневший в правилах. Я, старый дурак, помню выжженные пустоши Ирии, когда там ещё бродили твари, которым не было дела до солнца. Тень, дитя моё, не всегда спасение. Иногда в темноте прячется не прохлада, а смерть.
  Галина резко вскинула голову, и её острый, как лезвие, взгляд впился в старика. Она смотрела на него так, как смотрят на того, кто только что, с улыбкой, вонзил тебе нож в спину.
  - Вы не знаете, что вас ждёт, - продолжил Ратибор, разводя руками. - И это... хорошо. Сомнение держите: в каждом камне, в каждом шорохе... и в каждом, кто рядом идёт. Вчера друг - завтра тень без имени. Мы не учим дороге - дорогу выбирать придётся вам. И платить за выбор - вам же.
  Он повернулся к пустому месту, где только что висела карта, и провёл по воздуху кончиком своей трости, будто чертя невидимый маршрут.
  - Завтра - полоса препятствий. Там вы узнаете, каково это, когда воздуха не хватает, а силы уже на исходе. А послезавтра - полигон. Там всё решится без лишних слов, потому что пустыня, дети мои, - это самый честный судья. Она не слушает оправданий, она лишь выносит приговор.
  Голограмма мигнула в последний раз и рассыпалась на мириады световых осколков, которые, медленно кружась, растворились в воздухе. Ратибор, не говоря больше ни слова, медленно пошёл к выходу, и сухой стук его трости по плитам был единственным звуком в оглушительной тишине. Уже у самой двери он остановился и, посмотрев на аудиторию прищуренным взглядом через плечо, тихо произнёс:
  - На сегодня всё. - Его голос прозвучал глухо, как из-под земли. - И ещё... прошу вас во имя Демиурга, подумайте как следует. Подумайте над всем, что здесь сегодня прозвучало, над каждым предложенным маршрутом и над ценой каждого выбора. От этого зависит ваша жизнь.
  Закончив говорить, он тихонько отвернулся и, кряхтя, вышел вон.
  Ещё минуту никто не двигался; каждый, казалось, смотрел в свой собственный, внутренний рельеф. Потом скамьи заскрипели, и неофиты как по команде начали подниматься - одни быстро, словно из огня, другие медленно, как из воды.
  Светлана, не оглядываясь, быстро поднялась к своему месту. Она молча и методично собрала свои вещи в рюкзак и, стараясь не смотреть в сторону застывшей у доски Галины, быстро направилась к выходу. Кондратий, помедлив секунду, последовал за ней.
  А Галина так и осталась стоять у потухшей доски, сжимая в кулаке обломки указки. Она не смотрела на Светлану; она смотрела на широкую, могучую спину Кондратия, который, не отрываясь, провожал взглядом эту хрупкую, жалкую девчонку.
  И в этот миг внутри неё что-то с хрустом сломалось, так же, как эта несчастная указка. Дело было не в уме, не в силе и не в унижении от слов старика. Дело было в его взгляде. Он, этот эталон, этот образец силы, этот юноша, чьё внимание она пыталась завоевать все эти дни, выбрал не её. Не её силу, не её красоту, не её упорство. Он выбрал эту... замарашку. Эту ходячую ошибку природы.
  И эта простая, ядовитая мысль обожгла её сильнее любого солнца. Унижение от наставников померкло перед этой новой, личной, невыносимой обидой. Предательство. Вот как это называлось. Он предал её, Ратибор предал её, весь этот мир, который, как ей казалось, должен был принадлежать ей по праву сильной, предал её, отдав предпочтение слабости.
  - Пойдём уже, - прошептала Люба, дотрагиваясь до её локтя и протягивая ей рюкзак с вещами.
  Галина не ответила. Когда за последним неофитом закрылась дверь и она осталась в аудитории совершенно одна, девушка медленно разжала пальцы. Две половинки указки с тихим стуком упали на пол. Она посмотрела на свои пустые руки, затем медленно сжала их в кулаки. На её лице больше не было злости - только холодная, пустая решимость. Она перешагнула через обломки и пошла к выходу; в её походке уже не было лёгкой, пружинистой уверенности победительницы - теперь это был ровный, почти механический шаг.
  Она вышла в уже опустевшие коридоры Академии, и вечер, до этого лишь подкрадывавшийся, теперь вступал в свои права. Высоко над ними, под куполом, небосвод начал свой медленный, прописанный в протоколах спектакль. Ясная, почти пронзительная голубизна дня стала таять, размываясь нежными, акварельными мазками: вначале - бледно-персиковым, затем - глубоким, фиолетовым, как старые чернила. Длинные, причудливые тени легли на пустеющие улицы, и казалось, будто сама крепость, этот каменный исполин, устало выдыхает, готовясь ко сну.
  И тогда, повинуясь единому, беззвучному сигналу, город ответил. Окна, до этого тёмные и безжизненные, одно за другим начали вспыхивать тёплым, янтарным светом. Россыпь огней, будто мириады пойманных светлячков, затрепетала на фоне угасающего неба, и на мгновение Острог ожил своей собственной, ночной, тайной жизнью. Где-то внизу, у витрин кафе, ещё звучал приглушённый смех кадетов, спешили домой с поздней смены хмурые техники, а над крышами, как последние заблудшие души, беззвучно скользили транспортные челноки.
  Но затем, так же постепенно, город начал засыпать. Огни в окнах стали гаснуть - не все сразу, а по одному, как догорающие свечи. Уличный гул стих, уступив место глубокой, почти абсолютной тишине. И когда последний огонёк погас, купол над ними окончательно утратил свой цвет, став идеально прозрачной толщей трансфлаерина, и на этом тёмном полотне одна за другой стали зажигаться мириады холодных, далёких, настоящих звёзд.
  Ночь опустилась на Острог, как чёрный бархатный саван. За пределами общежития, в своих гнёздах-зарядках, тихо попискивали и мерцали сонными огоньками сервисные дроиды, отдыхая после долгого дня. Высоко над головой, в бездонной чаше искусственного неба, безмятежно кружились далёкие, чужие светила, а иногда их холодный покой нарушал беззвучно скользящий транспортный челнок, похожий на тень гигантской рыбы, и его навигационные огни на мгновение бросали на стены бегущие, призрачные блики.
  Внутри, в длинных, гулких коридорах общежития, царила своя, особенная жизнь. Тихо поскрипывали панели обшивки, будто само старое здание устало вздыхало во сне. Холодный свет мириадов звёзд, проникая сквозь высокое окно в торце, ложился на истёртый деревянный паркет бледным, серебристым прямоугольником. И вот из темноты на этот островок света, ступая на мягких, ватных лапах, будто сотканный из самого сумрака, вышел местный серый кот - самопровозглашённый хранитель этого места и гроза мелких, пушистых паразитов. Он остановился, и его зелёные как фосфор глаза обвели вверенные ему владения.
  И в этот миг он встрепенулся. Из тени с тихим, паническим топотом крошечных лапок выскочила стайка пушистых вредителей. Кот припал к полу, и мускулы под его гладкой шерстью напряглись, готовясь к прыжку. Но, пробегая мимо одной из комнат, он замер и навострил уши.
  Оттуда, из-за плотно закрытой двери, доносились приглушённые, ядовитые звуки: сначала злой, срывающийся женский шёпот, похожий на шипение змеи, затем - ответный, полный обиды. Они ругались. И вдруг - резкий, почти отчаянный, разорвавший тишину крик: "Да пошла ты в пизду!". Створка с шипением распахнулась, и на пороге, будто вытолкнутая взрывной волной нечеловеческой злобы, появилась Люба.
  Она вывалилась в коридор, как из жерла вулкана, - вся на нервах, злая, задыхающаяся. Тяжело дыша, девушка, сама того не понимая, прислонилась спиной к косяку. Вход в комнату за ней с тихим шипением и финальным щелчком закрылся, отрезая её от эпицентра бури. Мгновение она стояла так, с закрытыми глазами, высоко подняв голову и жадно глотая прохладный, гулкий воздух, словно пытаясь выдохнуть из себя яд. Затем её плечи поникли, будто с них в один миг сняли невидимую, неподъёмную ношу.
  Устремив взгляд себе под ноги, она удивлённо вздрогнула. Из темноты, как два изумруда, зажжённые в бархате ночи, на неё смотрели зелёные, сверкающие очи серого кота. Он сидел неподвижно, будто изваяние, и его взор был настолько пристальным, что казался почти гипнотическим. Кудесница медленно склонила голову набок и облизнула пересохшую верхнюю губу. Не отрываясь от животного, она скользнула глазами сначала в один конец пустого коридора, потом, не спеша, в другой, оценивая, есть ли ещё свидетели её ночного исхода. И, к её облегчению - а может, к скрытой печали, - вокруг не было ни души.
  Отвернувшись от кота, девушка, казалось, даже не заметила его. Двигаясь, как во сне, будто сбрасывая с себя остатки оцепенения, она медленно побрела прочь. Каждый шлепок её босых ног по прохладному паркету отдавался в тишине, как глухой удар сердца, но Люба его не слышала, погружённая в собственную, внутреннюю пустоту. Её рука, почти безвольно, поднялась, и пальцы невесомо скользнули по тёплой деревянной панели, обивавшей стену. Это было не просто прикосновение - то была отчаянная, инстинктивная проверка, чтобы убедиться, что мир вокруг всё ещё реален и что она сама ещё существует, способная хоть что-то чувствовать.
  Провожая юную особу прищуренным взглядом, хищник тихо фыркнул. Отвернувшись, он на мягких, ватных лапах продолжил свой путь в поисках очередной жертвы, что по глупости своей посмела вторгнуться в его владения.
  В этот момент кудесница, завернув за угол, вышла на задний дворик общежития. Тишина. Прохлада. Холодный свет далёких звёзд, проникая сквозь прозрачный купол, окутал её фигуру серебристой дымкой. Она шла медленно, и тонкая ткань её ночной рубашки струилась по телу, обрисовывая плавную, почти кошачью линию бёдер. Она осмотрелась - никого. Понимая, что курение здесь - нарушение устава, она дрожащими руками полезла в бюстгальтер и, как заговорщик, извлекла оттуда спрятанную, помятую пачку сигарет и плоскую зажигалку.
  Вложив сигарету в свои пышные, мягкие губы, она принялась с остервенением нажимать на кнопку зажигалки. Два крошечных колёсика внутри устройства с жужжанием прокручивались, и с каждым нажатием микроскопические, алые молнии вспыхивали между ними, на мгновение выхватывая из тьмы её сосредоточенное, прекрасное в своём гневе лицо. Но упрямый огонёк всё не загорался.
  - Да что ты будешь делать, - прошипела она.
  Странный, пищащий звук разносился в ночной тиши. Наконец, с очередным щелчком, пламя вырвалось на свободу.
  Она поднесла тлеющий огонёк к сигарете. Закурила. Сделала глубокий, судорожный, почти болезненный вдох и, погружаясь в спасительный никотиновый транс, облокотилась спиной на холодную стальную стену. С выдохом, вместе с сизым облаком дыма, из неё будто вышло всё напряжение, вся накопившаяся за этот проклятый день грязь.
  Медленно, почти без сил, Люба опустилась на корточки. Сделала ещё одну затяжку и, глядя сквозь тающий туман сигаретного дыма, просто смотрела в никуда.
  И вдруг она замерла. Там, во тьме, на лавочке в тени кустов, тьма шевельнулась.
  Девушка не вскрикнула. Её тело само, инстинктивно, отреагировало. Она сжалась, спина её выпрямилась, превратившись в натянутую струну, а руки рефлекторно скрестились на груди, плотнее запахивая тонкую ткань рубашки. Лёгкий, почти неощутимый испуг, от которого по коже пробежал холодок. Ещё одна быстрая затяжка. Задержав дыхание, она стала пристально, не мигая, всматриваться в то место, где ночная мгла перестала быть однородной.
  И тьма ответила. Из густых теней, что сгустились под навесом у стены здания, начала медленно подниматься фигура - крупная, почти исполинская, устрашающая в своей безмолвной мощи. Девушка невольно ахнула, и холодный комок ужаса упал куда-то вниз, в живот, а сердце, казалось, остановилось.
  Но тут фигура сделала шаг вперёд, вышла из тени в бледный, серебристый свет далёких звёзд, и она увидела знакомое, спокойное лицо.
  - Блядь, - выдохнула она, и это было не ругательство, а молитва облегчения. Сердце вернулось на место. - Володя, какого чёрта ты тут сидишь? Чуть до смерти меня не напугал.
  Он подался вперёд, и теперь отблески звёзд заиграли в его глазах.
  - То же самое, - его голос был тихим, но глубоким, - я мог бы спросить и у тебя, Люба.
  Она ничего не ответила, лишь отвела взгляд, сделав ещё одну глубокую затяжку. Он смотрел на неё ещё несколько секунд, на то, как тлеет огонёк сигареты, выхватывая из тьмы её бледное, красивое лицо.
  - Тяжёлый день, - произнёс он наконец, скорее утверждая, чем спрашивая.
  Она усмехнулась - криво, безрадостно. Повернулась к нему, и её приспособленные к темноте глаза уже отчётливо видели и усталость в его взгляде, и тревогу, которую он пытался скрыть за маской спокойствия. Она медленно, почти с ленцой, провела языком по внутренней стороне щеки и ответила, и в её голосе звенела сталь:
  - Не то слово.
  Юноша тихо кивнул и снова откинулся в тень скамьи, растворяясь в ней. И в этой наступившей тишине, нарушаемой лишь тихим треском её сигареты, казалось, было сказано гораздо больше, чем в любом разговоре.
  Юноша тихо кивнул и снова откинулся в тень скамьи, растворяясь в ней. И в этой наступившей тишине, нарушаемой лишь тихим треском её сигареты, казалось, было сказано гораздо больше, чем в любом разговоре.
  Она сделала ещё одну, последнюю, затяжку, бросила окурок на землю и тщательно его растоптала.
  - Слушай... - начала она, и её голос вдруг потерял свою стальную твёрдость, став тихим и почти виноватым. - Извини. За то, что Галина творит.
  Кондратий удивлённо подался вперёд из тени.
  - А ты-то здесь при чём?
  - Да просто... всё это как-то неправильно, - сказала она глухо. - Нечестно.
  - Бывает, - ответил он просто. - Мы же люди.
  Это простое слово - "люди" - будто прорвало плотину.
  - Вот именно! - она вдруг вскинула на него взгляд, полный отчаяния. - Люди! А она ведёт себя, как... как будто забыла, каково это! Я не знаю, с чего она так на Светлячка взъелась. Честно. Может, потому что та слишком умничает, а может... может, она в ней просто себя видит. И от этого ей мерзко становится.
  - Себя? - не понял Кондратий.
  - Ты думаешь, Галина всегда такой была? Сильной, уверенной? - она горько усмехнулась. - Она была... как Светлячок. Слабенькая, вечно болела. И её так же гнобили, так же смеялись. Она через такой ад прошла, чтобы стать той, кем стала... А тут появляется эта девочка, и ей всё будто легко даётся. Ум, внимание... твоё внимание, - добавила она уже тише. - Вот её и бесит. Бесит чужая слабость, потому что она напоминает ей о собственной, за которую она заплатила слишком дорого.
  Он молчал, и в этом молчании было больше понимания, чем в любых словах.
  - А... а вы... со Светланой... - она запнулась, подбирая правильное слово, - уже определились? Или... пока так, просто смотрите?
  Кондратий пожал плечами.
  - Да как сказать. Пока присматриваемся. С ней всё как-то спонтанно и непонятно. Да и, честно говоря, я пока не задумывался.
  - Смотри, а то долго думать будешь - всех разберут, - криво усмехнулась она. - На тебя тут многие засматриваются.
  Он не улыбнулся в ответ. Вместо этого он чуть подался вперёд, и его взгляд стал пристальным, изучающим.
  - В том числе и ты? - спросил он тихо, без вызова, но с прямым, почти безжалостным любопытством.
  Она не ответила. Не смутилась. Лишь её губы тронула медленная, загадочная улыбка. Она достала ещё одну сигарету, закурила, и огонёк зажигалки на мгновение выхватил из тьмы её лукавый, обещающий взгляд. Сделав глубокую затяжку, она медленно выдохнула облачко дыма в его сторону.
  - Всё может быть, - прошептала она. - Всё... может быть.
  Он усмехнулся.
  - А у тебя самой как? Есть уже кто? Двое, трое?
  Она пожала плечами, и в её голосе появилась лёгкая, почти кошачья игривость.
  - Ну... двое. С третьим пока неясно. Он вроде и ничего... сильный, правильный, но туповат немного, - она бросила на него быстрый, смеющийся взгляд. - С ним ещё разбираться и разбираться.
  Она посмотрела на него уже серьёзнее, и в её глазах промелькнула тень грустной иронии.
  - Небось, не так ты себе учёбу в Ордене представлял?
  Юноша помедлил с ответом.
  - Скажем так... У некоторых из нас выбора особо и не было.
  Люба замерла. Сигарета застыла на полпути ко рту. Его слова - "выбора особо и не было" - упали в ночную тишину, как камни в глубокий колодец. Она медленно опустила руку.
  - В смысле? - её игривый тон мгновенно исчез, уступив место настороженному недоумению. - Ты хоть понимаешь, как многие из нас пахали, чтобы просто попасть сюда? Не в сраный ВКС, не в обычную космическую пехоту, а сюда, в Орден!
  Она смотрела на него, и вдруг на её лице медленно стало проступать понимание. Она распахнула глаза.
  - Погоди-ка... Так ты... - она почти задохнулась от своего открытия. - Ты один из них? Из этих... "детей долга крови"?
  Кондратий смутился. Он явно понял, что ляпнул лишнее. Прокряхтев, он отвернулся и уставился в темноту.
  - Не понимаю, о чём ты.
  - Ой, да ладно! - она подалась вперёд, и её голос был полон смеси шока и благоговения. - Блин... Я... я слышала про вас, - говорила она, запинаясь, - но никогда... никогда таких, как вы, не встречала. А я-то ещё думаю, почему все наставники смотрят на тебя так... по-особенному. И какого это? Быть таким, как ты?
  - Не самая лучшая вещь, - глухо ответил он.
  - Так, значит, ты... дитя наследия? - она не унималась, её любопытство пересилило всякую деликатность.
  - Я не хочу об этом говорить, - резко перебил он, и в его голосе прозвучал холодный, предупреждающий металл.
  Она тут же осеклась.
  - Прости... я не хотела... я не...
  - Просто не лезь в это дело, Люба, - сказал он уже мягче, но с той же усталостью. - Поверь, так будет лучше. Может, когда-нибудь... но не сейчас. Не в тот момент, когда нас всех скоро отправят на убой.
  Упоминание "убоя" заставило её поникнуть.
  - Понимаю. И как... как ты на всё это смотришь? Каковы, по-твоему, наши шансы?
  Он пожал плечами.
  - Я не знаю, - честно ответил он. - Я даже не знаю, какие шансы у меня самого.
  Он поднялся и начал ходить из стороны в сторону по маленькому пятачку освещённого пространства, его огромная тень металась по стенам.
  - Я вообще не понимаю смысла всего этого. Просто подумай сама: нас вроде бы учат, но вкладывают так мало, дают лишь самые основы. Но при этом усиленно сталкивают нас лбами. Заставляют грызться друг с другом из-за мелочей. Науськивают. Будто им не нужны товарищи, а нужна стая волков, готовых вцепиться в глотку любому, даже своему. Я не знаю, к чему нас готовят на самом деле. И от этого тяжелее всего.
  - Ты боишься? - спросила она тихо.
  Он остановился и краем глаза посмотрел на неё.
  - За себя - нет. За неё - да. И возможно...
  Он тяжело вздохнул, и этот вздох был полон бессилия и тревоги.
  - Знаешь, Кондратий, - сказала она тихо, но с новой, неожиданной твёрдостью, - проблема ведь не в ней и не в Галине. Проблема в тебе.
  Он удивлённо поднял бровь.
  - В смысле?
  - В том смысле, что ты думаешь, будто помогаешь Светлане? Ты делаешь её мишенью! Твоя эта... благородная опека - как прожектор, который светит на неё и кричит всем: "Вот она, самая слабая, бейте сюда!". А Галина бьёт. И попадает. И знаешь, кому ещё достаётся? Мне! Потому что весь свой яд, всю свою ревность, которую она не может выплеснуть на тебя, она выплёскивает на меня!
  Поднявшись и попутно разминая косточки, она подошла ближе, и её голос стал почти тихим, полным невысказанной боли.
  - Ты не можешь спасти всех, Кондратий. И не должен. Просто... перестань о ней так заботиться. Попробуй уделять внимание не только ей, а и кому-то ещё.
  Он хмыкнул.
  - Кому? Тебе, что ли? Или Галине?
  Люба улыбнулась, но улыбка её была печальной.
  - Тут уж тебе решать. Можешь просто помогать всем по чуть-чуть. Хотя бы по-дружески, чтобы быть не только её героем, но и кем-то ещё для других. А в противном случае все так и будут думать, что она - твоя единоличная собственность, и будут срываться на ней. Подумай об этом.
  Он украдкой долго и изучающе посмотрел на неё.
  - Если я перестану, - сказал он тихо, и каждое слово тянулось, казалось, до невозможности долго, - то я перестану быть тем, кто я есть.
  Люба отшатнулась, и её лицо исказилось от раздражения.
  - Чёрт возьми, Володя! Мы здесь не в игрушки играем! Скоро полигон, где каждый будет сам за себя! Ты забыл, чему нас учат?! Она не поднимется, если ты вечно будешь тащить её за собой, как мешок!
  - А может, это ты не поняла сути нашего главного испытания? - спросил он так же тихо.
  Она напряглась. А он продолжил:
  - Не забывай, что у меня опыта общения с богатырями куда больше, чем у каждого из вас. Меня с детства учили: что бы ни случилось, какая бы тягость ни упала на наши плечи, богатыри всегда обязаны стоять плечом к плечу. Всегда помогать своим товарищам, стоять до последнего вздоха за свои убеждения и ни при каких обстоятельствах не отступать. И если так задуматься, а что, если в этом и заключается настоящая наша проверка? Не в том, кто быстрее пробежит или сильнее ударит, а в том, останемся ли мы верны друг другу? Сохраним ли в себе человека, когда нас будут превращать в зверей? Силу-то нам и так дадут. А вот душу... Хм... в этом и заключается самое важное наше испытание. Пронесём ли мы её до конца, не сломавшись?
  Пока юноша говорил, Люба слушала, не сводя с него взгляда, внимательно впитывая каждое его слово и тихонько прикусив нижнюю губу. И когда он закончил, она не сдержавшись выдохнула.
  - А если ты ошибаешься? - и в этот миг её голос дрогнул. Она выкинула сигарету, подошла к нему, присела на корточки и, взяв его за руки, заглянула прямо в глаза. - Что, если всё проще и страшнее? Что, если ты просто тянешь её за собой в могилу?
  Он пожал плечами, и в его взгляде не было ни сомнения, ни уверенности - лишь спокойная, глубинная правота.
  - Тогда мне здесь не место.
  - Вот так просто? - удивилась она. - То есть если всё пойдёт вразрез с твоими убеждениями, ты просто покинешь орден?
  - Да, - не проявляя никаких эмоций, тихо вымолвил он и кивнул. - Зачем быть частью того, где товарищ тебе не опора, а волк? Зачем быть частью того, что идёт вразрез с твоими взглядами на человечность? Для меня это важнее всего, и по-другому я просто не смогу.
  Люба вздохнула, и её пальцы отпустили его руку. Она медленно поднялась и, склонив голову набок, посмотрела на него совершенно иным взглядом - не страстным и полным вожделения, а глазами, наполненными уважением к его личности.
  - Надеюсь, ты прав, - прошептала она. - Нет, я искренне надеюсь, что ты прав и что это действительно... испытание нашей воли. - Закончив говорить, девушка тихонько выдохнула, развернулась и, неспешно шлёпая босыми ногами по металлической поверхности, пошла ко входу в здание, сама того не замечая, покачивая бёдрами. Но у самого порога она остановилась и посмотрела на него через правое плечо.
  - Не буду врать, - сказала она тихо. - Мне хочется верить тебе и твоим убеждениям. Правда. Но всё, что я вижу вокруг, говорит об обратном, и цена за твою ошибку будет слишком велика.
  - Я знаю, - ответил он, не отводя взгляда. - И всё же я рискну, потому что по-другому просто не умею.
  Флегматично улыбнувшись, она тихонько кивнула, тяжело вздохнула и, не сказав больше ни слова, скользнула внутрь, оставив его наедине с самим собой и своими мыслями.
  Как только дверь захлопнулась, Кондратий откинулся на спинку скамьи. Заложив руки за голову, он стал молча наблюдать за далёкими, холодными звёздами, что раскинулись бесконечным ковром по ту сторону прозрачного трансфлаерина. Он думал о словах Любы, о своём странном долге и о том, как несправедливо и сложно устроен этот мир. Тихий гул ночного транспорта над крышами убаюкивал, и юноше на мгновение показалось, что он остался наконец один на один со своими мыслями, один во всей вселенной.
  Но он ошибался. В этой вселенной у него уже был свой, персональный и очень внимательный наблюдатель.
  Он не заметил, как высоко над ним, в десятке метров, отделилась от тени и беззвучно зависла маленькая, тёмная точка. Он не слышал, как её оптический окуляр, сужаясь до зрачка хищника, сфокусировался на его лице, жадно впитывая картину внизу. И уж тем более он не мог слышать тот лёгкий, почти неслышный писк, с которым началась запись этой минуты откровения, чтобы аккуратно занести её в протокол.
  Ещё мгновение - и дрон, сделав своё дело, плавно развернулся и так же беззвучно растворился в темноте, унося с собой ещё одну частичку его души.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"