До дедлайна - восемь часов. В черепе жужжал рой. Сноски, термины, пункты плана - всё это гудело и билось о кость. Я открыл бутылку джина. Не для кайфа, не для вдохновения - просто чтобы пальцы перестали трястись. Чтобы хоть что-то держалось прямо в этой комнате, где я жил и корпел над диссертацией три года подряд.

А комната была дерьмовой. Как и весь район, как и весь этот проклятый город. Пожелтевшие обои с подтёками, будто стены плакали жиром и никотином. Подоконник - братская могила для окурков. А воздух - густой суп из запаха старой, гниющей бумаги и чада с соседской кухни, где вечно что-то пригорало. Это не жизнь, а затянувшаяся викторианская пытка: теснота, сырость, вечный холод от щелей в раме, против которого бессилен любой обогреватель - жужжащий, вонючий, дешёвый символ прогресса.

На столе, между кругами от стакана и пятнами кофейной гущи, задыхалась моя диссертация. "Онтологические разрывы в позднем каноне Артура Конан Дойла". Громоздкий, мертворожденный заголовок. А внутри - бред сивой кобылы о том, что Шерлок Холмс в тридцатом году не просто одряхлел. Нет. Он, видите ли, начал распадаться. Рассыпаться на мельчайшие, невидимые частицы. На информационные атомы. Я пытался это доказать. Собирал цитаты, выстраивал логические цепочки, рылся в архивах. А по сути - просто описывал собственное состояние. Состояние человека, который три года пилит один и тот же текст, пока тот не начинает пилить его в ответ.

Я сделал первый глоток. Комната качнулась, и границы между мной и моим объектом исследования стали опасно тонкими. Я начал печатать, еще надеясь на научный стиль, но слова сами собой начали превращаться в нечто иное.

"Анализируя финальный этап существования текстового конструкта "Шерлок Холмс", мы обнаруживаем, что автор утрачивает монополию на реальность персонажа. В тот четверг на Бейкер-стрит пропала связь между событиями. Не туман - его Лондон давно перестал замечать, - а именно внутренняя связь, та невидимая пружина времени, что превращала череду происшествий в осмысленную историю и позволяла жителям города думать, не думая о самом механизме мысли".

Второй глоток был длиннее. Дребезжание клавиатуры компьютера начало напоминать мне гул пчелиного роя или треск первых радиостанций. Я вдруг понял, что не хочу цитировать - я хочу видеть. Я перестал следить за нумерацией страниц. Текст диссертации начал превращаться в отчет свидетеля. Я больше не был исследователем в дешевой съемной квартире; я входил в комнату, которая ждала меня слишком долго.

Это была первая странность. Но не последняя... Бр-р-р-р...! Давай-ка, с самого начала и по порядку:

***

В тот четверг на Бейкер-стрит пропала связь между событиями. Не туман - его Лондон давно перестал замечать, - а именно внутренняя связь, та невидимая пружина времени, что превращала череду происшествий в осмысленную историю и позволяла жителям города думать, не думая о самом механизме мысли.

Происшествие, собственно, и было этим молчанием. Ничего не случилось, чтобы случилось всё. Миссис Хадсон поднялась с подносом для гостя - овсянка, два яйца, тост, - и дверь в его лондонскую резиденцию оказалась не заперта.

Это была первая странность.
Но не последняя.

Комната будто ждала. Давно. Всё было на своих местах. Почти всё. Скрипка, пробирки, справочники и архив дел, включая тот самый жестяной ящик с рукописями о делах Холмса, уже давно отправились на ферму в Саут-Даунс, в Суссексе. Но непроколотая пробка флакона с семью процентами раствора, шприц в кожаном футляре и персидская туфля, где он хранил табак, лежали именно там, где и должны были лежать.

Порядок был безупречен и потому невыносим - порядок отсутствия. Как в часовой мастерской, где шестерёнки разложены по ячейкам, а с циферблата сняты стрелки.

На столе был раскрыт блокнот с ленными кромками. Ровная страница дневника, где факты обычно шли строем, и рядом - мелкий чужой почерк, как тонкий след по стеклу. Миссис Хадсон не листала записи. Лишь бросила взгляд на открытую страницу, поставила поднос на стол и вышла, закрыв дверь. Она поняла лишь одно: странности требовали расследования.

Я, тот, кого немедленно вызвала миссис Хадсон, поймал себя на том, что ищу в комнате не следы преступления, а подтверждение, что следы вообще возможны. И в тот миг мой внутренний порядок начал рушиться: факты перестали сцепляться. Они рассыпались грудой, и каждый оказался дверью в иную логику этого дела, где заказчиком расследования был Холмс, сыщиком - он сам, а жертвой - опять же он. И всё же первым фактом было:

Холмс исчез.

Я читал его последние заметки не как дневник дел, а как историю болезни. "Клиент - господин в сером, с лицом, которое забываешь, едва отведёшь взгляд. Уверяет, что его преследует собственный запах, запах вчерашнего дня".
И ниже, другим почерком, дрожащим:
"Запах этот - миазмы Темзы семьдесят восьмого года, смешанные с запахом моей табачной настойки. Он не преследует его. Он преследует меня".

Реальность для него перестала быть системой, выводимой из фактов. Факты стали призраками, а призраки - единственными осязаемыми механизмами лондонской жизни. Он ловил их, классифицировал, заносил в каталоги. Но эти каталоги вели не к разгадке, а в лабиринт собственного сознания.

И ещё ниже, будто уже не запись, а попытка удержаться за край стола, за край мысли, - помеченная для отчаяния чёрной виньеткой:
"Это не он. Я не там, где оно".

Смешно, что это можно было бы принять за шутку, если бы за окном не продолжался Лондон - гудел, стучал, звал. Но звуки эти долетали до страниц как-то иначе. Они натыкались на невидимый барьер иного пространства, иного времени, что теперь текло здесь, в самом сердце этой тишины.

И тогда моя стройная архитектура логики дала трещину. Факты более не желали сцепляться в единую цепь без медицинской причины; они лежали передо мной бесформенной грудой, и каждый был дверью в иное, пугающее измерение этого дела. Там, в сумерках разума, сознание Холмса преследовало само себя, а фигуры жертвы и следователя роковым образом сливались в одну тень. Но в начале этого лабиринта стоял непоколебимый, ледяной факт:

Шерлок Холмс, прибывший в Лондон для консультаций по радиошифрованию, исчез.

Годы в Суссексе не прошли даром: он научился читать полёт пчелиного роя как газету, различая разведчиков и трутней по ритму крыльев. В эфире это стало его оружием - тем самым "почерком радиста".

Его последняя лекция в Скотленд-Ярде, ради которой он приехал в Лондон, была посвящена "Маточному коду". Он учил их изолировать "ключ" - живое сердце системы - от хаотичного потока данных, подобно тому как в улье берегут матку от слепой суеты рабочих пчел. Это была вершина его мысли: создать систему, где даже перехват сообщения не давал врагу ничего, кроме пустого жужжания в эфире.

И именно этот человек, знавший о защите информации всё, растворился в лондонском тумане. Он не оставил после себя ничего, кроме пачек исписанной бумаги - странных, пугающих записей, которые могли принадлежать лишь тому, чей разум окончательно пал под натиском двойного безумия: паранойи шпионских игр и монотонного, сводящего с ума гула пчелиного роя.

Я закрыл блокнот. Пальцы мои дрожали. Теперь я понимал: не было никакой пчелиной матки, не было радиоперехватов и немецких или русских агентов. Всё это было лишь последней попыткой его гения зацепиться за логику, за рациональные структуры, чтобы не соскользнуть в эту бездну. Он не консультировал Скотленд-Ярд - он пытался зашифровать собственный распад.

Я начал расследование, как начинал всегда: с осмотра места. Но место это оказалось не географической точкой, а точкой в его сознании, и осмотреть его можно было лишь следуя по лабиринту его записей, который теперь, лишённый архитектоники гения, рассыпался на бессвязные фрагменты.

Идя по улице (согласно блокноту, который стал моим путеводителем), он проваливался в него: так это и было записано, как если бы "улица", "пути" и "слои" были не метафорой, а адресом, куда можно вызвать кэб. Под ногой - тротуарная плитка, а в следующее мгновение - мокрый булыжник прошлого века, как вырванный зуб, который язык всё ещё ищет на привычном месте.

Он проваливался в щели реальности. Звук конского копыта накладывался на рёв мотора, которого быть не должно. Вывеска лавки мелькала: "Чай, уголь"/"Электричество, страховка". Внутри пахло мокрой шерстью и железом - запах вне времени.

Он ловил своё отражение в витринах - оно отставало на долю мгновения. Сначала кажется, что устал. Потом - что сквозит пространство. Потом - что сквозит в тебе самом.

Бейкер-стрит расползалась под ногами, как страница, с которой слезает печать. Номер 221B существовал в трёх шрифтах сразу. Дверь была то дубовой с латунной ручкой, то дощатой с меловой меткой, то просто тенью в штукатурке. Дом перестал искать его первым. Он называл это "Несброшюрованным Лондоном" - городом, где каждый шаг стирает настоящее, обнажая прошлые и будущие слои, навсегда застрявшие в одном "сейчас".

Один шаг - и под ногами не ступенька у входа, а деталь мостовой, от которой в предрассветной сырости поднимался пар, будто город дышал через клапаны невидимого парового сердца. Он забывал, что есть дом. Это понятие расслоилось для него, как плохо склеенная литография. Верхний слой - этот запах дезинфекции и воска, голос восьмидесятилетней миссис Хадсон. Ниже - слой угольного дыма и конского навоза. Ещё ниже - слой будущего ремонта, стук молотков, которых ещё нет. Он был не в Лондоне, а в переплёте всех возможных Лондонов сразу, и ни в одном из них не мог найти ни Лондона, ни себя.

Последняя запись в его блокноте не имела даты и была сделана на полях вырезанной и вложенной газетной заметки об обнаружении тела неизвестного в водоёме Хампстед-Хит. Его почерк, некогда отточенный, как скальпель, пополз, буквы наезжали друг на друга:

"Это не новое дело, Ватсон. Это старое. Самое старое. Труп - это я. Я ищу того, кто меня убил. Убийца - это я же. Мотив потерян вместе с ключом от комнаты, которой не существует. Место преступления весь город, который является моим черепом. Приходите. Я жду себя на набережной. Я всегда там".

...Я бросился к Хампстед-Хит, конечно. Но по пути свернул в Скотленд-Ярд - инстинкт, привычка, потребность в протоколе. Меня приняли немедленно, как будто ждали. Инспектор, чьё лицо я не запомнил, вручил мне тонкую папку без слова.

- Закрыто, доктор. Самоубийство. Все улики сошлись. Даже слишком.

Я открыл папку. Фотографии: тело на берегу, шляпа, курительная трубка из кармана пальто, профиль, скрытый тенью. Экспертиза: отравление, самостоятельное введение. Предсмертная записка - её текст был знаком до запятой. Это были мои слова, те, что я написал о нём в черновиках два года назад, описывая его гипотетический конец: "Иногда самый разумный ум находит последнее убежище в неразрешимости, которую создаёт сам". Почерк - идеальная имитация его почерка. Нет, даже не имитация. Это был его почерк, каким он должен был бы стать, если бы он решил написать мои мысли о нём.

Я сказал:
- Это подделка.
Инспектор вздохнул:
- Мы проверили. Бумага, чернила, давление пера - всё совпадает с образцами из его комнаты. Даже отпечаток пальца на уголке - его.
- Но смысл...
- Смысл и есть улика, - мягко перебил он. - Кто, кроме него, мог инсценировать смерть, использовав слова биографа как исповедь? Он закрыл дело своим пером. Преступник - жертва. Мотив - отсутствие мотива. Безупречно.

Это было безупречно. Слишком безупречно. Каждый мой вопрос уже имел ответ в приложениях. Каждое моё "но" было предвосхищено пояснительной запиской. Это было не расследование - это был процесс написания романа, где я был одновременно писателем, читателем, и персонажем. И одновременно самим собой. И тем не менее...

Я решил поехать к пруду не потому, что верил, что найду его там. Я поехал, потому что это было последнее незапрограммированное действие в сценарии. Но и там меня ждал навязываемый кем-то порядок: свежие цветы у воды, полицейский, который кивнул мне, словно узнал, и даже ворон на ветке, который смотрел на меня не птичьим, а архивным взглядом - взглядом существа, которое уже стало частью криминального дела.

Стоя у чёрной воды, я понял: он не инсценировал смерть. Он инсценировал расследование своей смерти. А я теперь был не тем, кто расследует, а ключевым свидетелем в спектакле, который шёл без режиссёра. Точнее, его, как и господа Бога, можно было только предполагать.

Каждый мой шаг, каждая моя мысль уже были учтены, запротоколированы, подшиты к делу. Даже мой отказ принять эту версию был прописан в разделе "Возможные реакции доктора Ватсона".

Я вернулся на Бейкер-стрит. В комнате пахло не табаком, а запахом законсервированного времени - бумагой, пылью и чем-то ещё, холодным и неуловимым, как дыхание закрытого шкафа с письмами, которые никто не решится сжечь. Я сел в его кресло. Кожаный холод проступил сквозь сукно, будто кресло помнило не только его форму, но и его отсутствие.

На столе лежала новая папка - та самая, что я только что держал в Ярде. На обложке - моё имя, выведенное чернилами, которые казались ещё влажными. Я открыл. Внутри - описание моих сегодняшних действий: "Ватсон посещает Скотланд-Ярд, изучает дело, едет к пруду, возвращается. Выводы: не удовлетворён, но не может опровергнуть. Следующий этап: попытка найти живым". На полях - его знакомый, резкий почерк: "Хорошо, но нужно больше отчаяния. Добавьте деталь про ворона".

Я поднял глаза. За окном, на подоконнике напротив, сидел белый ворон. Он не двигался. Его белое, вместо привычно чёрного, оперение сливалось с сумеречным стеклом, и только глаз, блестящий и неподвижный, смотрел прямо на меня - не как птица, а как знак препинания в слишком длинном предложении, которое я не мог закончить.

Я вскрикнул - не от ужаса, а от бессилия перед безупречностью, которая разъедала всё, как кислота. Он создал дело, которое расследовало само себя. Он стал и трупом, и следователем, и писарем. А я... я стал тем, кто читает свою жизнь как протокол, где каждое моё движение уже записано на следующей странице.

Но чей план?

Вопрос прозвучал не во мне, а где-то за границей моего сознания, будто его задал кто-то другой, используя мой голос, мои слова, мой страх. Чей план? Не Холмса. Его план был лишь следствием, идеальным и неизбежным, как тень, которая длиннее предмета, её отбросившего.

Я побежал. Не к пруду, не в Ярд. Я побежал по следам, которые были не на улицах, а между строк - по дрожи в его почерке, по тому, как он называл Лондон "моим черепом". Череп - это вместилище. Но чьё? Его? Или того, кто дышал за его спиной, чьё дыхание я чувствовал теперь на своём затылке?

Ещё раньше в дневнике Холмса я заметил карандашный набросок - не улицы, не лица, а виньетку, узор, похожий на застывшее движение пера. И под ним: "A.C.D. Windlesham. Цветок для леди". Но до сих пор я не придавал этому должного значения.

Отныне я не думал. Я действовал как сонный человек, который идёт по знакомому коридору, зная, что каждая дверь ведёт в одну и ту же комнату. Я сел на поезд в Суссекс.

Пейзаж за окном был не пейзажем, а сменой слоёв - сначала кирпич и дым, потом поля, потом холмы, туман, который сгущался, пока не стал единственной реальностью, плотной и непрозрачной, как страница, написанная молоком.

Дом "Виндлшем" стоял в этом тумане - не как здание, а как память о здании. Сад утопал в сырости, и в этой сырости, на каменной скамье под дубом, который казался старше самого понятия "сад", сидел он.

Сэр Артур Конан Дойл. Мы перестали общаться с тех пор, как пенсионер Холмс, изредка привлекавшийся к шпионским или государственным делам, выступил в роли исповедника в истории миссис Ронд - единственной выжившей жертва чудовищного нападения льва в передвижном цирке. Три года назад.

За это время что-то изменилось, у каждого - по своему, и отдалило друг от друга всех нас троих.

Весной этого года, если верить прессе, сэр Артур Конан Дойл ездил в Лондон - посетить выставку рисунков своего друга-спиритуалиста, художника Остина Османа Спайера. Видимо, эта поездка окончательно подорвала его здоровье.

Я узнал его - не по лицу, а по тяжести во взгляде, которая была мне знакома. Он смотрел в туман, но видел, кажется, что-то другое - что-то за ним, сквозь него. Одна рука сжимала грудь, другая - белый подснежник, абсурдный и нежный в этом сыром июле. Цветок дрожал.

А рядом, на корточках, держа его свободную руку в своих, была женщина - его жена - леди Джин. Её глаза были закрыты, но губы шевелились, и шёпот, который из них выходил, был не её голосом - он был мужским, знакомым до мурашек, в котором гудела старая скрипка и шелестели страницы недописанных дел.

- Он говорит, что время - это не линия, - говорила она этим чужим голосом. - Он говорит, что это наслоение. Что один год лежит под другим, как под рассказом - другой рассказ. Что он устал быть историей. Что он хочет быть пустым местом. Просто тишиной.

Я замер. Она говорила с духом Шерлока Холмса. Она обращалась к нему по имени. И её рука двигалась по блокноту на её коленях - быстро, резко, автоматическим письмом. Я увидел знакомые, судорожные буквы - те самые, что были в последней записке Холмса.

Она повернула голову. Её взгляд прошёл сквозь меня, как сквозь стекло. И за ним находился кто-то, к кому она обращалась:

- А вы... вы - доктор Ватсон, - сказала она тем же голосом, что и в разговоре с духом Холмса. - Он тоже здесь. Он спрашивает, зачем вы пришли. Он говорит, что вы опоздали. Что вы всегда опаздываете, потому что ваша реплика всегда приходит последней.

Во мне что-то оборвалось - не дух, а ощущение собственной весомости. Я был здесь, я дышал, я чувствовал холод, но её слова, обращённые к другому Ватсону, делали меня призраком, эхом. "Кто - я и кто - мой дух?"

Конан Дойл перевёл на меня взгляд. Его глаза были мутными, но в них вспыхнула искра не того света - не узнавания, а чего-то иного: удовлетворённого совпадения. Он увидел меня - и слабая улыбка тронула его губы, будто он поставил последнюю точку в длинном, трудном предложении. Затем - посмотрел на жену, на её лицо, застывшее в трансе, на руку, которая писала послания от того, кого никогда не было.

- Вы замечательны, - прошептал он и испустил последний выдох. Рука разжалась. Подснежник упал в грязь - белый на чёрном, как полностью белый ворон-альбинос, рождённый с недостатком пигмента.

Леди Джин ахнула и вышла из транса. Она увидела меня, и в её глазах не было страха - было понимание, тяжёлое и простое.

- О, - только и сказала она. - Значит, это сегодня. Он говорил, что вы обязательно придёте.

Я не стал спрашивать, кто "он". Ответ был уже в воздухе - в тумане, в дрожи листьев, в тишине, которая наступила после его ухода. Я поднял подснежник. Он был холодным и хрупким - последняя деталь.

Теперь Холмс был уже свободен от воли автора рассказов о себе. А я... Я долго возвращался из Восточного Суссекса в Лондон. Время размышлений о случившемся стёрло границу между поездом, вокзалом Виктория и кэбом, растворив их в однообразном гуле движения.

Само путешествие стало не перемещением в пространстве, а медленным проявлением фотографии в чане с реактивами: где тёмными пятнами выступали деревья за окном вагона, серебристо-серым тоном - пустота между ними, а чёрными силуэтами на блеклом фоне - фигуры на перроне, уже не отличавшиеся от теней газовых фонарей Ист-Энда или призраков - в глухой, беспросветной тьме закоулков Уайтчепела. Город был соткан из плотного желтого тумана "горохового супа", который жирным слоем ложился на цилиндры прохожих и скрывал в своих складках всё неприглядное.

Я вернулся в комнату на Бейкер-стрит. На столе - блокнот. В нём - свежий лист бумаги - матовый, плотный, с идеально ровными краями, будто отрезанный не ножом переплётчика, а промышленным станком. На листе, моим же почерком, было написано начало нового рассказа: "Я вернулся в Лондон"

...Я вернулся в Лондон.

А Лондон вернулся ко мне свободой - чистой белизной листа. На нём можно написать что угодно. Даже то, что смерти нет. Но в этой свободе - весь ужас. Ты не узник, ты - бог, творящий из ничего. И это ничто смотрит на тебя изнутри. Холоднее надзирателя.

Я шёл по Бейкер-стрит. Воздух густой. Миазмы старой Темзы. Едкая сладость бензина. Стерильный озон проводов. Всё сразу. Задыхался не от нехватки воздуха. От его избытка. От слишком многих времён в одном вдохе.

С чего начать? Читать? Писать? Но писать - значит плодить новые реальности. Они множатся, как дрожжи. Жизнь полна версий Холмса: сыщик, молодой, старый, пчеловод, тот, которого не было. Все смотрят на меня. Ждут. Ждут, когда я решу, кто настоящий. И в этом ожидании - тихий ужас. Ужас ответственности, наступающей как ледник.

Писать - это не просто добавить ещё одну версию в кучу. Это взвесить на весах все версии и одним жестом признать все остальные несостоявшимися. Это убийство бесконечности возможностей ради одной, выбранной, дороги. Это предать всех остальных Холмсов, которые могли бы быть - а их легион, они шепчут в тишине между строк, они требуют своего шанса.

А вот и та самая комната в доме Миссис Хадсон. Не комната - место силы. Где все слои сошлись в одной точке. Точка - чистый лист. На нём моим почерком: "Я вернулся в Лондон".

Но Лондон не вернулся. Он раскололся. Как улей, из которого улетел рой. Остались пустые соты. Прозрачные, хрупкие. Наслоенные в геометрии всех времён.

Я шёл по Бейкер-стрит. Под ногами - все версии города сразу. Булыжник. Плитки. Асфальт. То, чего ещё нет. Я поднялся по ступеням к двери 221B. Дверь теперь была и деревянной, тяжёлой, с латунной ручкой, которую я помнил на ощупь, и стеклянной, холодной, с цифровым замком, и вовсе отсутствующей - превратившейся в проём в стене, ведущий в пустоту, где ещё пахло его табаком и уже пахло озоном от жужжащих серых ящиков с мигающими огнями.

На столе в центре этой вечно сдвигающейся комнаты лежал тот самый лист, белый, со словами: "Я вернулся..."

***

Бр-р-р-р...! Это был ещё чертов четверг или уже пятница?.. В моей квартире время имеет обыкновение сворачиваться в липкий узел, пахнущий дешевым джином и кофе из жестяной консервной банки, который варят на одной конфорке до тех пор, пока он не начинает отдавать гарью отчаяния.

Джин. Вот он, на столе. Бутылка, этикетка чуть облезла. Пью его не для дела - пью, чтобы стены поплыли. Чтобы Лондон за окном расслоился, как плохая клееная карта. Слышишь? Там не улица - там накладка. Конский топот под асфальтом, пар из клапанов под землёй, голоса из будущего, которых ещё нет. Джин это всё склеивает в одну сплошную муть. В одну длинную, нескончаемую ночь.

Обычно после пятой стопки уже не я пью - это он пьёт меня. И вот они в этой жиже плавают осколки: его трубка, его пистолет, цифры на двери, которые то 221B, то просто дыра в штукатурке. Всё одно и то же. Всё одновременно. Всё - труп, который ещё дышит.

...Я сидел перед клавиатурой, которая выглядела старше, чем сама идея дедукции. На столе громоздились тома Конан Дойла, залитые кофейными кольцами, и моя диссертация - эта бумажная опухоль, которая высасывала из меня жизнь последние три года. Мой научный руководитель, старый хрыч с одышкой, хотел нового прочтения. Что ж, он его получит. Если я не сдохну раньше от похмелья.

Я отхлебнул из бутылки. Теплая жидкость обожгла горло, и я впечатал пальцы в клавиши.

"Рассматривая когнитивную архитектуру Бейкер-стрит, мы сталкиваемся с тем, что можно назвать дедуктивным солипсизмом. Холмс - это не субъект, это процесс. Его сознание функционирует как высокочастотный сканер, который, в отсутствие внешнего сигнала (т.е. Преступления с большой буквы "П"), неизбежно переходит в режим самопожирания. Викторианская эпоха здесь выступает не как исторический контекст, а как жесткий интерфейс, ограничивающий вычислительную мощность протагониста. Ватсон же выполняет роль внешнего интерфейса вывода, своего рода био-монитора, чья единственная задача - переводить невыносимую, сверхчеловеческую частоту транзакций Холмса на язык, понятный антропоморфным единицам среднего класса"..."См. сноску о том, что кокаиновые эпизоды Холмса являются попыткой искусственного занижения тактовой частоты процессора ради предотвращения системного перегрева в условиях интеллектуального вакуума."

Пепельница переполнилась. Один из окурков упал на ковер, и я лениво придавил его пяткой. Если квартира сгорит, это будет лучшим финалом для моей научной карьеры. Сосед за стеной начал орать на свою жену. Или на собаку. В этом доме все на кого-то орали.

Я снова припал к бутылке. Шерлок Холмс, черт бы его побрал. Человек-машина. Человек-функция. Конан Дойл создал его, потому что сам боялся хаоса. Он запер хаос в комнате с миссис Хадсон и приказал ему соблюдать манеры. Но хаос всегда находит щель. Пчелы. Радиосигналы. Лондон, который расслаивается под ногами.

Я ударил по клавишам снова, стараясь попасть в ритм пульсации в висках.

"Феномен "Несброшюрованного Лондона " в поздних заметках пациента (назовем Холмса так для удобства анализа) свидетельствует о коллапсе семантической структуры города. Когда Холмс говорит, что "труп - это я", он фиксирует момент окончательной десинхронизации между означающим и означаемым. Лондон перестает быть географической константой и превращается в палимпсест, где слои 1881-го, 1895-го и 1930-го годов существуют одновременно, создавая невыносимую информационную перегрузку. Это не безумие в клиническом смысле, а скорее фатальная ошибка сегментации памяти: разум, обученный видеть всё, внезапно осознает, что "всё" включает в себя и само время, которое нелинейно и принципиально непознаваемо через лупу и реактивы.

- Эй, умник! - крикнул сосед через стену. - Заткни свою трещотку!

- Пошел к черту! - отозвался я, не оборачиваясь. - Я решаю проблему мирового масштаба! Я препарирую труп величайшего детектива в истории!

Я встал, пошатываясь, и подошел к окну. За стеклом был мой собственный Лондон - грязный, серый, задыхающийся от выхлопных газов и безнадеги. Я видел, как под слоем современного асфальта проступает тот самый булыжник. Мокрый. Старый. Как гнилой зуб. Я видел, как неоновая вывеска бара накладывается на призрак газового фонаря.

Холмс был прав. Город - это череп. И мы все заперты внутри, пытаемся расшифровать сигналы, которые сами же и посылаем.

Я вернулся к столу. Буквы перед глазами начали двоиться, превращаясь в рой пчел.

"Завершая данный раздел, необходимо подчеркнуть, что переход Холмса к пчеловодству в Саут-Даунс является высшим актом капитуляции интеллекта перед коллективным бессознательным. Пчелиный рой - это идеальная антитеза индивидуальному Разуму. Ирония Конан Дойла (возможно, бессознательная) заключается в том, что детектив, потративший жизнь на выделение единичного факта из массы шума, в итоге сам растворяется в белом шуме инсектоидного коллектива, где "почерк радиста" и "частота взмаха крыльев" становятся последними бастионами смысла перед окончательным погружением в немоту набережной Темзы, где Время ждет самого себя". Точка.

Я скинул на принтер файл и вытащил отпечатанный лист. Он был помят из-за неправильных настроек или неправильной подачи. Я перечитал его, и мне показалось, что из-за текста на меня смотрит Холмс - бледный, с запавшими глазами, пахнущий озоном и бензином.

- Ну что, Ватсон, - прошептал я в пустоту комнаты. - Мы оба приехали, верно? Маточного кода не существует. Есть только шум.

Я выключил лампу. В темноте Лондон за окном продолжал дышать через свои невидимые клапаны, наслаивая одну эпоху на другую. А я... я уже спал на груде бумаги, которая сегодня станет либо моей защитой, либо моим приговором. Скорее всего, просто мусором.