Американская система находится в фазе, когда правый популизм уже прорвался к власти, и либеральный центр утратил контроль над темпом политических процессов. При этом уличная революция невозможна - институты ещё работают, и капитал не сдаёт позиции. В такой обстановке левому повороту остаётся единственный допустимый путь: войти в систему, не разрушая её, но перегружая изнутри. Именно это и есть меньшевистская стратегия, в точном смысле: через выборы, через бюджеты, через риторику перераспределения - без отказа от парламента, но с новым содержанием мандата.

Захран Мамдани* как фигура - почти буквальный римейк этой линии. Он не предлагает уничтожать буржуазную государственность - он предлагает ей стать механизмом исторической компенсации. Он не против демократии - он за демократию, в которой перераспределение важнее процедурного согласия. Он не отменяет рынок - он предлагает подчинить его социальной функции и использовать его инфраструктуру для ликвидации последствий системного неравенства.

* Захран Мамдани - молодой политик из Нью-Йорка, сын угандийского политического философа Махмуда Мамдани и индийской кинорежиссёра Миры Нэйр. Представитель Democratic Socialists of America, избранный в Ассамблею штата Нью-Йорк от Квинса. Его биография - это сплав постколониальной теории, элитарного гуманитарного образования и уличной политической мобилизации. Как фигура, он почти буквальный римейк меньшевистской линии начала XX века.

Вот почему, когда мы говорим, что Америка строит меньшевистский социализм, - это не ирония. Это точное определение стратегического сдвига, возникающего как зеркальное отражение правого движения Трампа. Меньшевизм здесь - не программа, а форма реакции: аккуратная, процедурная, институциональная, отложенная во времени, обращённая к перераспределению вместо разрыва. Это и есть закон симметрии. Там, где политическая сцена сдвигается вправо за пределы нормального институционального языка, она неминуемо порождает фигуру, которая пытается уравновесить не за счёт разрушения, а за счёт перенастройки. Но как и в России столетие назад, симметрия не означает стабильность. Она означает готовность системы отыгрывать крайности, пока не появится кто-то, кто сочтёт уравновешивание недостаточным.

И именно поэтому этот путь, как и сто лет назад, может оказаться либо инструментом удержания порядка, либо мягкой прелюдией к следующей фазе.

Вспоминаем.

Когда в начале XX века в России появилось меньшевистское крыло социал-демократов, это было ответом на консервативный, полицейский, репрессивный уклад царской государственности, которая уже не могла управлять страной через легитимность - только через устрашение и контроль. Царизм, переживший формальные реформы, откатился к силовой логике: усиливал жандармерию, ограничивал думу, подавлял профсоюзы, укреплял православную вертикаль и национализм.

Это и есть точный аналог американского трампизма: не фашизм и не диктатура, но жёсткий возврат к идее силы как легитимности, к авторитету без согласия, к исключению как форме отбора. Как царизм создавал истинно русских, так трампизм - настоящих американцев.

На этом фоне меньшевики - как и современные демократические социалисты в США - предлагают не насильственное разрушение, а встроенную трансформацию системы. Они не берут власть - они получают мандат. Они не предлагают концлагерей - они предлагают перераспределение. Их путь - через думу, через профсоюзы, через СМИ. Их ставка - на то, что если систему нельзя свергнуть, её можно перепрошить изнутри, не разрушая витрину.

Но что случилось дальше в России - хорошо известно.

Меньшевизм оказался переходной формой: слишком радикальной, чтобы быть принятой элитой, и слишком медленной, чтобы удовлетворить улицу. Он открыл дверь, но не прошёл через неё сам. Пока меньшевики выстраивали коалиции и писали манифесты, большевики выстраивали дисциплину и писали инструкции к перевороту. В какой-то момент сама логика эволюционного перераспределения показалась обществу бессмысленной, и власть взяли те, кто предложил всё сразу.

Это есть стать сценарный риск американского меньшевизма. Если ответ на трампизм - только перераспределение без демонтажа, если радикальность - только в риторике, но не в механизмах, если социальная усталость - реальна, а инструменты компенсации - слишком аккуратны, то следующим этапом всегда становится не возврат к центру, а появление дисциплинарной силы, готовой принести порядок в виде насилия - от другого имени. Захран Мамдани - не большевик. Он как раз меньшевик: аккуратный, процедурный, идеалистически настроенный. Но если история чему-то учит, то только одному: меньшевизм приходит первым. Он не побеждает - он открывает окно. А вот кто в него войдёт - определяется не им.

Америка может начать строить меньшевистский социализм?

В каком-то смысле - да. Мамдани позиционирует себя как демократический социалист, предлагая реалистичные, конкретные меры: рент-фриз для арендных квартир, бесплатные автобусы, минимальная заработная плата $30 к 2030 году, городские продуктовые магазины нормированных цен, финансирование через налогообложение миллиардеров и корпораций. Всё это - не революция, но четко целенаправленное перераспределение городского дохода и власти .

Как в Скандинавии - там с социал-демократической традицией - подобные модели фокусируются на расширении социальных услуг, регулировании рынка труда, высокой корпоративной и прогрессивной подоходной налоговой нагрузке. Это не коммунизм, а социально ответственный капитализм высокой налогово-трансляционной насыщенности.

Как в Канаде Марка Карни (Mark Carney), бывшего банкира и теперь премьерминистра Канады, нельзя назвать социалистом в классическом смысле. Он привёл Либеральную партию к парламентской победе, заявляя о прагматичной экономике, ответственности за госбюджет и защите рынков с разумным регулированием - но всё это на фоне государственной солидарности и социальной субвенции в стиле североевропейской модели .

Разве это не тот же социализм, чего добиваются Мамдани или скандинавские страны? Не совсем, но..

Карни должен (Трамп мешает, точнее разборки с ним) начать выстраивать модель ответственного государства, где правительство обеспечивает стабилизацию, но не переходит границы капитализма - именно благодаря такой управляемости Канада выглядит социалистичнее США, но не скандинавски социалистической в классическом смысле.

Тем не менее, социал-демократия в Канаде - это социальный компромисс через институты: минимальная зарплата, профсоюзная защита, общественные услуги, экологическая политика. Но это не переход к коммунизму, потому что политика здесь остаётся в рамках демократии с рынком. Он адаптирует государство, не отменяя свободу предпринимательства или политических свобод.

Так что сравнение: в Скандинавии - долгосрочный социальный консенсус, в Канаде - социально ответственный капитализм, а в США - эксперимент меньшевистского типа, который может остановиться или быть сломан, если не обогатится институциональной устойчивостью.

Значит ли это, что следующий этап капитализма в США по Марксу - коммунизм? Нет. Мамдани - не апологет диктатуры пролетариата. Его платформа остаётся в рамках демократических институтов, хотя и радикально перераспределительных. Хотя он поднимает темы национализации и упоминал seizing the means of production, ему широкие академические фонды и институциональные аналитики напоминают: это не коммунизм в классическом смысле - у него нет отказа от конкуренции, демократии или частной собственности в экономике.

Откуда взята идея Америка строит меньшевистский социализм

• Мамдани - продукт DSA и молодой городской радикал, но не запретитель демократии. Он взаимодействует с трудовыми объединениями, формирует коалицию через практики обслуживания и заботы, а не через левые воины идеологии.
• Его политика направлена на увеличение социальной защиты, не на полный стирание рыночных механизмов.
• Бизнес и Wall Street уже протестуют - ожидают оттока капитала, снижения инвестиций, но платформа Мамдани всё-таки прагматична: он предлагает порядок, не хаос.

Вывод

Мамдани - не архитектор коммунизма, но он - практик переходной эпохи, стремящийся внедрить рациональный социализм, основанный на городской ограниченной государственной централизации. Это скорее модель скандинавской или мунтальской социальной экономики, но расширенной до уровня мегаполиса и подкреплённой антикорпоративной риторикой и налоговой справедливостью.

Следует разделять:

Коммунизм - это не просто идея справедливости или равенства. В строгом смысле (в марксистской парадигме), это бесклассовое, безгосударственное общество, где отсутствует частная собственность на средства производства, а ресурсы распределяются по потребностям. Это не демократическая система в привычном смысле, потому что политическая конкуренция как форма выражения классовых интересов там изначально устранена. Исторически коммунизм либо остаётся утопией, либо реализуется через авторитарные формы (СССР, Мао, Пол Пот), при этом всегда подменяя саму идею - жёсткой дисциплиной, мобилизацией и монопартийной властью. И это произходит по одной причине движение создает напряженность. Механика!

Когда система строится на движении как цели, она неизбежно порождает напряжение, для которого нужны:

мобилизация,
дисциплина,
подавление инерции,
контроль за векторами.

Коммунизм, как идея, сам по себе не требует репрессий. Но как движение, он начинает перерабатывать реальность: отменять старое, перераспределять, насаждать новое. А любая переработка предполагает сопротивление - и значит, требует инструмента для его подавления.

Демократия - это прежде всего процедура: разделение властей, выборность, конкуренция, право меньшинства на существование и - главное - институты, которые продолжают действовать независимо от персоналий. Демократия не гарантирует справедливость, но гарантирует форму участия. Именно поэтому многие современные демократии выглядят несправедливо - но при этом сохраняют процедуры. И напряжение!

В чём суть демократического устройства?

Оно не говорит: все получат поровну, оно говорит: все получат способ участвовать в решении, кто и как будет решать.

Это ключ: демократия регулирует не справедливость, а представительство. А потому - напряжение в ней не исчезает, а поддерживается в безопасной форме.

Социал-демократия - это попытка соединить элементы рыночной экономики с институтами перераспределения. Это компромисс, не отменяющий ни рынок, ни конкуренцию, но удерживающий социальные гарантии и регулирующий перегибы. В этом смысле Канада и Скандинавия - не коммунистические, а именно социал-демократические общества. У них есть рынок, богатые граждане, частные корпорации - но также есть налогообложение, здравоохранение, пенсии, университеты и медийный плюрализм.

Социал-демократия - это не утопия и не благополучие.
Это попытка удержать равновесие между двумя логиками, которые друг другу противоречат:

1. Логика рынка: конкуренция, прибыль, индивидуальный успех.
2. Логика перераспределения: защита уязвимых, общее благо, солидарность.

Их соединение - не синтез, а постоянное столкновение, регулируемое через институты.

В этом смысле:

• Канада,
• Швеция,
• Норвегия,
• Германия

- это не примеры "реализованного социализма", а примеры институционализированного конфликта, в котором:

• государство сдерживает рынок, но не уничтожает его;
• налоги перераспределяют ресурсы, но не ликвидируют неравенство;
• участие реализуется через процедуры, но не устраняет структурных различий.

Именно потому - здесь тоже сохраняется напряжение:

• между богатством и бедностью,
• между корпоративным влиянием и государственным контролем,
• между индивидуальной свободой и общественным долгом.

Это не безмятежность - это управляемый конфликт.

Почему напряжение - двигатель?
Потому что только неравновесие создаёт направление. Всё, что движется, движется из-за разности потенциалов - будь то электричество, социальная энергия или история. Там, где всё стабильно и уравновешено, ничего не происходит. Устойчивость без напряжения - это стагнация. А стагнация - это медленная форма распада.

В живых системах - напряжение означает жизнь. Между вдохом и выдохом, между импульсом и торможением, между желанием и невозможностью его удовлетворить - всегда есть щель. И именно эта щель даёт форму движению. Это касается и телесных, и политических систем.

Рынок держится на напряжении между предложением и спросом. Искусство - на напряжении между формой и материалом. Мышление - на напряжении между знанием и не-знанием. История - на напряжении между тем, что есть, и тем, что могло бы быть.

Поэтому напряжение - не сбой и не дефицит. Это главный структурный элемент любой системы, способной развиваться. Неравенство, конфликт, различие - не антагонисты порядка, а его источник. Порядок без напряжения - это либо фальшь, либо принуждение.

И да - следующая фаза социализации капитализма может принять вид коммунизма, но только если демократия выйдет из-под контроля напряженности. Пока же Мамдани строит модель, в которой социальное государство становится инструментом стабилизации напряжения, а не разрушения. И что важно: демократия остаётся, даже если её смысл смещён с процедурного участия на перераспределительный результат.

В той же Скандинавии всё получилось не вопреки капитализму, а за счёт его исторически встроенной управляемости. Там не было фазы трампизма - ни в форме милитаристского национализма, ни в форме религиозного фундаментализма, ни в форме классового антагонизма между индустриальной периферией и глобальным городом.

Там не было слома доверия к системе - ни судебной, ни парламентской, ни фискальной. Там, где государство изначально не рассматривалось как враждебное, перераспределение не казалось насилием. Там, где институты строились не как барьер между элитой и массой, а как система общественного страхования, не понадобилось ни революционеров, ни компенсаторных харизматиков.

Швеция, Дания, Норвегия смогли превратить капитализм в социальный механизм потому, что институционализировали компромисс: между трудом и капиталом, между налогом и доверием, между идентичностью и равенством. То, что у них называют социализмом, - это на деле высокая степень фискальной прозрачности, легитимного перераспределения и бюрократии заботы, не нуждающейся в моральном оправдании.

В Америке это невозможно не потому, что люди хуже, а потому что сама историческая сцена иная. Здесь государство изначально строилось как гарантия свободы от вмешательства, а не как механизм общей защиты. Поэтому любой шаг в сторону социального государства автоматически воспринимается как ослабление свободы, а не как укрепление солидарности.

Вот почему американский меньшевизм обречён балансировать между языком справедливости и обвинением в авторитаризме. Потому что сама структура политической легитимности в США не допускает перераспределения без подозрения. В Скандинавии перераспределение - часть порядка. В Америке - потенциальное преступление.

Может таки стоит доработать теорию Маркса и пстроить коммунизм в США?

Именно этот вопрос может ли быть доработан коммунизм как теория и лежит в эпицентре современной политической турбулентности. А если сформулировать точнее: может ли логика Маркса быть переписана так, чтобы не порождать ГУЛАГ, но при этом по-прежнему уничтожать несправедливость?

Коммунизм Маркса строился на двух главных посылках:

История это борьба классов, и справедливость невозможна без уничтожения классового господства.

Экспроприация частной собственности неизбежна, потому что капитализм сам обнажает свою порочность, и созревает в себе антикапиталистическую силу.

Но реализация этой идеи от Ленина до Мао оборачивалась другим:

Класс исчезал не как структура, а как объект насилия.

Экспроприация становилась не актом освобождения, а инструментом новой монополии.

Равенство не приходило приходила иерархия дисциплинарного государства.

Можно ли иначе? Можно ли представить коммунизм как систему без ГУЛАГа, без одномыслия, без диктатуры?

Для этого нужна перезапись механики, а не просто целей.

И вот США возможно, единственное место, где это теоретически можно попробовать.

Почему?

В США уже есть все элементы зрелой капиталистической системы, включая эксцессы: неравенство, корпоративную власть, финансовую олигархию, институциональное расслоение.

Есть историческая привычка к эксперименту Америка постоянно перезаписывает себя. От Новой сделки Рузвельта до Black Lives Matter.

Технологическая и бюрократическая инфраструктура позволяет внедрять сложные механизмы перераспределения без тотальной национализации.

Глобальное лидерство требует новой легитимности, и перераспределение может быть подано как восстановление доверия, а не как "красная угроза".

Тогда какой это будет коммунизм?

Не марксистский. Не ленинский.

А коммунизм "посткапитала":

без отмены рынка, но с его тотальной подотчётностью обществу;

без партии авангарда, но с новыми формами цифрового представительства;

без насильственного захвата собственности, но с прогрессивным налогообложением, экологической реституцией, социальной перезаписью прав собственности.

То есть не коммунизм через борьбу,

а коммунизм через обнуление старой легитимности

где демократия перерастает в систему обязательной коррекции привилегий,

а рынок становится сервисом, а не источником господства. И это всё при авторитарном режиме.

Вспоминаем, кто говорил что государством должны управлять философы?

Это говорил Платон в Государстве он формулирует идею, что государством должны управлять философы, потому что только они способны видеть истину, различать видимость и реальность, и, следовательно, обеспечить справедливое управление.

Но у Платона это не демократия.

Это аристократия духа, где:

• власть не делегируется,
• не избирается,
• а принадлежит тем, кто знает благо.

Платон настаивал:

Пока в государствах не будут царствовать философы,
или так называемые цари и властители не станут философами,
до тех пор не прекратятся беды государств и всего рода человеческого.

Так вот... Когда мы говорим о возможности построения коммунизма без борьбы, через обнуление старой легитимности, через редизайн процедур, мы вплотную приближаемся к одной из самых древних политических идей: государством должны управлять философы.

Эту мысль первым чётко сформулировал Платон в Государстве. Он утверждал: до тех пор, пока философы не станут правителями, а правители философами, человечество будет пребывать в беспорядке. Потому что власть большинства без знания это путь к хаосу, а власть силы путь к тирании. Только те, кто познал истину, кто способен различать видимость и сущность, могут управлять справедливо.

Но у Платона это вовсе не демократия. Это аристократия духа. Власть не избирается, она утверждается познанием. Это не парламентская система, а иерархия, в которой мудрость стоит выше согласия, а истина выше процедур.

Если провести параллель, то идея коммунизма нового типа не через революцию, а через архитектурную коррекцию системы вполне платоновская. Только теперь философы это не те, кто пишет диалоги, а те, кто проектирует налоговые алгоритмы, институциональные редизайны и бюджеты справедливости. Это архитекторы процедур, а не герои революции.

Но здесь возникает парадокс. Чтобы построить такую систему, нужны не дебаты, а точные решения. Не распределённое мнение, а централизованное понимание того, как перераспределить то, что было накоплено несправедливо. А это уже не демократия в классическом смысле. Это режим эпистемы. Власть тех, кто знает.

Такой проект требует дисциплины. И легитимируется не через выборы, а через эффективность. Это и есть форма просвещённого авторитаризма, в котором перераспределение заменяет репрессии, а бюджет становится продолжением философии.

Но вопрос в другом: кто определяет, что такое знание?

Платон верил, что истина существует. Современный мир нет. А значит, власть новых философов легко превращается во власть новых жрецов. Или программистов. Или просто тех, кто лучше остальных умеет называть перераспределение справедливостью, а контроль заботой.

И это уже не Платон. Это его симулякр.

Захран Мамдани, как ни странно, в эту схему вписывается. Он не марксист, но и не просто политик. Он философ по образованию и по способу мышления. Его проект это попытка перевести идею коммунизма в язык процедурной этики.

Там, где у революции лозунг у Мамдани бюджет. Там, где у классовой борьбы антагонизм у него перераспределение как инструмент компенсации. Там, где у истории травма у него налоговая категория.

В его логике перераспределение не акт насилия, а норма. Травма не повод для мщения, а строка в бюджете. Социальная справедливость не абстрактный идеал, а алгоритм выравнивания исторических перекосов.

Коммунизм в этой версии возможен. Но не как вера а как бухгалтерия. Не как диктатура пролетариата а как редизайн бюджета. И если он случится, он не будет называться коммунизмом. Он будет называться ответственным государством. Или просто Америка 3.0.

И вот, что забавно

В 1917 году в Россию прибыли социалисты из Европы и Америки. Еврейская интеллигенция Нью-Йорка, марксисты из Женевы, эмиссары из Берлина все они привезли не только идеологию, но и язык революции, который казался России чужим, но оказался ей поразительно подходящим. Тогда казалось, что будущее принадлежит Востоку, а Запад лишь посредник.

Сегодня симметрия меняется. Если Америка действительно вступает в фазу постлиберальной трансформации, если социализм нового типа перестаёт быть утопией, а становится технополитическим проектом перераспределения то логика поворачивается вспять.

Теперь не Нью-Йорк отправляет идеи в Петербург. Теперь Петербург (и всё, что осталось от его традиции) может начать смотреть на Нью-Йорк как на следующую революционную столицу.

Парадокс, но: не исключено, что именно американская демократия, уставшая от собственных процедур, станет первой в мире, кто примет не коммунистическую революцию, а бюрократический редизайн справедливости. И в этот момент у российского левого появляется шанс. Не на экспорт идей, а на репатриацию смысла.

Социалисты из России, потерявшие политический язык в родной стране, вполне могут найти его в Америке. Потому что Америка, возможно, впервые говорит с ними на одном языке: языке структурной усталости, травмы, перераспределения и желания порядка без насилия.

Иронично? Возможно.
Но в истории это уже было.
Разница лишь в том, кто в этот раз принесёт с собой инструкцию,
а кто силу, чтобы её реализовать.