В дверь позвонили, когда она стояла в коридоре.
"В такое время? - мелькнуло с недоумением. - Муж? С ночного дежурства? Отменили смену?.. Заболел?". Ночью, когда улицы до Башчаршии пусты, как и положено Сараево после полуночи, он должен был доехать за семь минут. Мог и не успеть предупредить.

Потребовалось несколько ударов сердца - четыре?.. пять? - чтобы кожа ладоней, спина, ступни поняли то, что ум отказывался чётко проанализировать.

На пороге стояло воспоминание. Нет. На пороге стоял мужчина, поверх которого было наложено воспоминание, как в плохой киноленте накладывают один кадр на другой, получая призрачное, нечитаемое изображение. Она его узнала. Точнее, не его - его отсутствие в нём. Его голос. Он звучал как плёнка, заевшая в проекторе: один и тот же скрип, одна и та же пыльная нота улицы Васе Мискина, того её участка, где ветер, отчаявшись найти дорогу, кружил на месте, поднимая серую известь осыпавшейся штукатурки.

- Извините. Я, кажется, заблудился - сказал он с абсолютной, невыносимой вежливостью.

- Боян? - Имя сорвалось шёпотом, а в ушах разразилось громом. И следом за ним - холод. Не от сквозняка, а изнутри, будто в центре комнаты внезапно разверзлась и тут же заледенела бездонная щель. Я его оплакала. Я засыпала землёй. Я посадила на той могиле тишину и вырастила из неё пять хрупких, но живых лет. Что он делает здесь, нарушая все договоры с мёртвыми?

- Вы, кажется, знаете моё имя? - удивился он.

"Странно. Непонятно. Неприятно", - констатировала про себя Аида, изучая его. Он был её мужем, но мужем из параллельной вселенной, где их брак был не прожит, а засвечен. Его лицо. Вот оно. Лицо-палимпсест, с которого соскребли все надписи. Она вспомнила его профессиональные снимки: как он сидел часами в красном свете фойе, проявляя лица солдат, руины, страх. Теперь его собственное лицо было таким же снимком - но засвеченным до полной, ослепительной белизны. Ни имени, ни войны, ни того вечера, когда он, уже надевая куртку, обернулся и сказал: "Вернусь до рассвета". На этом плёнка и кончилась.

Она совершила ритуал: пригласила в гостиную, сама ушла на кухню. Пространство разделилось, как делится время на "до" и "после".

Она смотрела на чайник - этот обыденный символ домашнего очага - и видела в нём хронометр иной истории. "Он ничего не помнит. Не узнал меня и квартиру. Амнезия?" - она слышала про такие случаи Вода закипала, потом остывала, и в этом цикле была вся её послевоенная жизнь: ожидание, которое постепенно перестаёт быть ожиданием и становится просто жизнью. Он исчез вместе с последним залпом. Он вернулся вместе с первой по-настоящему глубокой, ничем не нарушаемой тишиной. Ирония была настолько совершенной, что хотелось заплакать.

Она внесла поднос и поставила его на стол. В этом жесте не было ни смысла, ни спешки. Лишь необходимость. Потребовалось ещё пятнадцать минут, чтобы сознание приняло факт: чай остыл. Это была истина, не нуждавшаяся ни в её поддержке, ни в её эмоциях. Поэтому она отвернулась и молча уставилась в окно.

Он сидел перед чашкой. Просто смотрел на чай. Холодный. Коричневый. Цвет грязи после дождя? Цвет ржавой воды? Цвет старой фотографии, которую слишком долго держали на свету?

- Он слишком холодный, - произнёс он.

Аида не обернулась. Её лицо было чисто, как идеально гладкая граница. Она знала: сейчас он проводит безжалостную инвентаризацию. Если тело забыло такое базовое отвращение, значит, оно стёрло и все остальные следы. Что тогда от него осталось? Пустота, затянутая пылью.

- Ты ненавидел холодный чай, - произнесла она.

В эту секунду он не вспомнил, как её зовут. Он вспомнил другое. Едкий, щиплющий нос запах химикатов. Влажное, густое тепло, поднимавшееся от корыта проявочной машины, установленной среди обломков лепнины в том самом фойе. Он ненавидел этот запах, это тепло, этот адский красный свет, в котором плавали, как призраки, образы только что увиденного ада.

"Ужасно неприятно" - думала Аида, чувствуя холод, исходивший не от стекла, а от этой мысли. Что я не успела похоронить его маленькие, дурацкие привычки.

Теперь их совместное пространство свелось к минимуму: пыльная тишина между двумя стульями и две чашки с холодным чаем, в коричневой глубине которых плавало нерастворённое время.