Трамвай "Ностальжик"

Стамбул. Ветер бил по лицу, холодный и жирный одновременно, пахнул ржавым железом портов и водорослями, которые прилипли к бортам парома, и чем-то ещё - мясо с лотков, пережаренное, и запах чужих рук, которые никогда не мылись. Я шёл по мосту, и он качался, не от волн и не от моих шагов, а как будто сам город дышал под ногами. Небо над Золотым Рогом менялось резко: сначала синее, потом чёрное, потом дыра, и ты падаешь в неё, даже не успев испугаться. И это я. Это всё я. Я - этот выключатель. Я - эта дыра.

Кот появился из подворотни, как из жизни - пьяный, с обломанным ухом, морда помята, будто на ней кто-то тяжёлый оттягивался. Бог. Или пьяный матрос. Он шёл за мной, шатаясь, как моя совесть после трёх рюмок дешёвой ракии, и мы были одним и тем же - два мешка с костями, никому не нужные, и от этого не приходило успокоение, только тупое ощущение, как у дохлой рыбы на рынке.

- И куда прёшь?
- За трамваем.
- Ха. Ещё один еблан с билетом в один конец.
- Красный. По Истикляль.
- Всё, что ходит, ломается. Всё, что светит, гаснет.
- ...
- Ну и иди. Иди.

Галатская башня торчала в небе, как гвоздь, вбитый в потолок города. Круглая, глаз, который следит, не за тобой, а за тем, как ты сам облажаешься. Под башней пахло кошачьей мочой и гущей турецкого кофе - смесь вечности. Кот остановился, уставился на фонарь и визгнул, в этом визге было рождение, кастрация и единственный добрый вечер, которого не было.

Я поднялся на Истикляль. Воздух был густой, вязкий, как будто внутри него кто-то умер и не сказал об этом. Толпа дышала одним ртом, торговцы продавали сахар, туристы свои улыбки. Я искал рельсы, но их не было, только гул-трамвай существует, если закрыть глаза и захотеть сойти с ума сильнее обычного. Кот сел под вывеской "Change Office" и отключился. "Меняйся, сука", - словно говорил он, и слюна стекала изо рта прозрачной ниткой, как мои оправдания, как моя жизнь.

- Нашёл?
- Нет.
- Значит, не там искал.
- А может, его не было?
- Хуже. Был. Ты опоздал. Всегда опоздываешь.

На площади Таксим асфальт дрожал мелко, мерзко, как кожа под иглой татуировки, которую не хотел. Я нашёл кусок рельсы, короткий, ржавый, торчал из земли, как сломанная кость из разорванной плоти. В щель кто-то воткнул окурок аккуратно. Я смотрел и думал: вот она, вся жизнь. Железо, пепел и след, который смоет дождь. Кот поднял мутный глаз и сказал без слов: "ну". Я ответил: "всё". Он свернулся и захрапел, храпел так, будто нёс по рельсам весь город. А я стоял, город гудел, как чрево древнего бога с несварением.

Трамвая не было, но я слышал его под кожей, глухой стук колёс по рельсам моего черепа. И подумал, может, я и есть этот трамвай. Только рельсы кончились. Никто не купил билет. И все, блядь, опоздали.