|
|
||
Из цикла "Уроки истории" | ||
Синоп горит в гравюре, а я - в себе
Он стоял у доски. Пятая пара. Температура в аудитории была как в гробу после дождя. Студент в третьем ряду что-то рисовал в тетради, вероятно, очередной пенис на танке. Девочка в первом ряду жевала ручку, как будто это поможет пережить существование. А он говорил. Он говорил, что оборона Севастополя длилась девять месяцев. Он говорил, что русская армия проявила героизм и самопожертвование. Он говорил, как всегда. Только внутри всё разворачивалось назад, как если бы кто-то вставил ему в горло старую, мокрую, гнойную марлю и начал медленно, очень медленно, тянуть её обратно.
| Потому что он знал. Он читал. Он видел страницы. Не те, что в учебнике, а те, где бинты были одной и той же тряпкой для пятерых. Где солдаты пили воду, в которой до этого мыли ноги. Где понос был не метафорой, а единственным, что оставалось тёплым. Он знал, что Пирогов писал о катастрофе. Что Тотлебен описывал укрепления как холодные, неосвещённые ямы с трупами. Что у них не было даже фонарей. Что, по сути, они сидели в грязи, в тишине, среди мёртвых, и ждали, пока гниль начнёт ползти по их ногам. А он говорил. Про героизм. Про славу. Про патриотизм. Голос профессора истории звучал так, как учили. Ровно. Чётко. Уверенно. Внутри у него скручивалось. Не от вины - от отвращения. От того, что каждое слово было как кусок ваты, пропитанной дерьмом. Он продолжал говорить, но хотел просто разбить голову об стену, чтобы остановить поток. Чтобы не врать. После пары я - домой. В квартире у меня гравюра висит на стене - от дедушки подарок. Потускневшее золото рамки, волны - чёрные, корабли - чёрные, дым - серый. Всё нарисовано так, как будто даже смерть тогда была аккуратной. Я смотрю на неё время от времени. Не потому что красиво. А потому что она меня заебала. На подписи под стеклом выведено: "Героическая победа адмирала Нахимова при Синопе. 1853 год". Я провожу пальцем по поверхности, и она чуть дрожит - как будто знает, что под этим стеклом не победа, а отложенный крах. Потому что Синоп - это не начало славы. Это конец иллюзий. Мы сожгли османский флот, потому что могли. А потом пришли британцы. Французы. И всё, что у нас было - лапти, солдаты без шинелей, ржавые батареи - всё это двинулось в Крым. Умирать. Без стратегии. Без снабжения. Без шансов. Официальная версия - "защита православных в Иерусалиме". Так и пишут. Но это ложь для уха, которое боится геополитики. На деле - попытка вырвать из умирающей Османской империи контроль над проливами. Вопрос шёл о Дарданеллах, о выходе к Средиземному морю. Это был политический рейд, запущенный в момент, когда у Англии был кризис маршрутов в Индию. Николай I решил сыграть. Но играл один. Без союзников. Без экономического тыла. С армией, которая существовала в архиве, но не в шинелях. Я открываю старую книжку с полки - "История войны 1853-1856 гг. ". На полях карандашная приписка: "отец сказал - были без сапог". Я не знаю, кто это написал. Может, мой дед. Может, его брат. Все были учителями истории. Но это самое точное описание всей кампании, которое я когда-либо встречал: были без сапог. Всё, что было после Синопа, - не победа. Это расплата. Франция и Британия вели экспедиционную войну, поставленную на колёсах, с госпиталями, пайками, медиками. А у нас - лапти, бревно вместо койки, солдаты с поносом, которого было больше, чем патронов. И мы до сих пор называем это "достойным поражением". Достойным? Потому что всё проебали красиво? Потому что у Нахимова была борода? Потому что умереть в чистом мундире - это всё ещё лучше, чем жить в вонючей правде? Я смотрю на рамку. И думаю - может, выкинуть. Но потом понимаю: она и есть Россия. Подпись не сотрёшь. Края обуглены, но золото бликует. Всё изображено так, как будто мы всё ещё побеждаем - просто внутри гравюры. Где ничего не пахнет. Где никто не ссыт от холода. Где смерть - это орнамент. Не гниль. Не боль. Орнамент. А профессор истории? Что профессор? Он... Он точно хотел сказать: вы знаете, сколько человек сдохло в палатках от холеры, пока офицеры писали рапорты про стойкость духа? Знаете, что трупы не выносили неделями, потому что бо́льшая угроза была - выйти из окопа, чем спать среди гниющих? Знаете, что они мочились под себя, а потом лежали в этом, потому что не могли встать? Он хотел сказать, что не было никакого подвига. Было молчаливое мясо, завёрнутое в тряпки, которое сдохло за черновики дипломатических ошибок. Но он не сказал. Он просто стоял. Рука с мелом дрожала. Он чувствовал, как пыль въедается в подушечки пальцев. Он смотрел на доску и видел перед собой не даты, а грязные бинты. Он наверняка хотел бросить этот мел. Уйти. Прямо тогда. Но он остался. Потому что он русский. Потому что он учитель. Потому что никто не сказал, что можно не говорить.
| ||