|
|
||
Из цикла "Уроки истории" | ||
Труп Пьера в моей комнате
Книга лежала на мне, как похмелье. Не как объект, а как последствие. Война и мир. Толстой. Я знаю, что он великий. Все так говорят. Как будто величие - это прокладка между мной и моим отвращением. Я смотрел на страницу. Там Пьер говорил с князем Андреем. Или с Богом. Или с собой. Или с кем-то ещё, кого выдумал редактор. Речь шла о том, что человек должен делать добро, что он часть чего-то большего, что жизнь - это служение Истине.
| Я читаю - и чувствую, как мне хочется сблевать в карман одеяла. Потому что это ложь. Их называют героями. Это называется эпосом. Это считается душой. А я сижу в грязной комнате, где пыль как второе одеяло, и думаю, как убить эту сцену в себе. Всё в этой прозе гладкое, как отполированный гроб. Война - как оперный бал. Смерть - как гравюра. Даже боль у них с вензелем. Они не за Россию воевали. И не за себя. Они были пешками в игре между империями, где Россия - подставное лицо, а смерть - экспортный товар. А Толстой - будто менеджер по упаковке. Всё завёрнуто, всё блестит. Каждое слово - на крахмальной подушке. Даже смерть Каратаева - как будто из духовной лавки: натурально, этично, с брендом "Свет". В 1805 году, когда Россия вступала в коалицию против Наполеона, действовал Третий антифранцузский союз - созданный не по воле "национальных интересов", а в ответ на британские субсидии. Архивные документы (Foreign Office Papers, 1805-1806) прямо фиксируют: Великобритания выплачивала Российской империи 1,25 миллиона фунтов стерлингов ежегодно за участие в военных действиях. Те самые, в которых погибали наши. Это называлось "субсидии на содержание русской армии", и по факту - это была оплата чужой войны руками "союзников". Планы кампании координировались через английский Кабинет министров, а Аустерлиц, который в "Войне и мире" описан как величайшая моральная сцена поражения - на деле был исполнением британского сценария, направленного на удержание Европы в состоянии войны, чтобы защитить торговые интересы Лондона. Никакой "отчизны". Никакой "русской души". Договорённости и субсидии. И Пьер Безухов - просто жертва между строк. А Толстой? Он знал. Он просто всё перегнал в метафору, потому что так удобнее. Так легче переварить смерть. Так проще разложить на философию и нравственный рост. Так можно превратить политический контракт с Британией в трёхтомную евангелию про доброго толстяка, ищущего смысл в умирающем городе. Я смотрю в текст и понимаю: Аустерлиц - это не поражение. Это жертва. Причём не трагическая, а вполне просчитанная. Сданная. Расписанная. Зафиксированная. Всё это было не войной за отчизну, а экспедицией по принуждению к балансу интересов. В тот момент, когда Кутузов хотел отступить, ему положили на стол план сражения - написанный немецким генералом Вейротером. Этот человек, фактически представлявший австрийский штаб, дирижировал русской армией так, как будто она была приложением к венским амбициям. И Кутузов подчинился. Не по убеждению, а потому что отказ означал политический скандал, дипломатическое отречение и срыв субсидий. Субсидий - откуда? Из Лондона. Александр I, едва вступив на престол, взял курс на альянс с Британией. Это не было секретом. Это было схемой. Британия, единственная держава, не оккупированная, не разорённая, а торгующая, стабильно выплачивала Российской империи более миллиона фунтов стерлингов в год. Деньги шли на содержание армии, то есть буквально: британская корона финансировала русскую кровь. Ставка - на то, чтобы русские войска вошли в Европу, отвлекли Наполеона, сожгли себя - и дали Лондону выиграть по времени. Александр - молодой, нарциссически зависимый от "европейской роли" - пошёл на это. Подчинился внешнему давлению, включил имперскую позу. А внутри штаба уже всё разлагалось. Каменский, один из наиболее жёстких генералов, уже в 1806-м откажется участвовать в продолжении кампании - и скажет, что эта война не наша. Прямо. Без философии. Не наша. Не русская. Не нужная. А что делает Толстой? Он забирает всю эту конструкцию - и покрывает моральной патиной. Переплавляет факт в символ. В Аустерлице не остаётся ни договора, ни расчёта, ни лжи - только "ошибка судьбы", "мистический туман", "молчащий Бог". Он лишает сцену реальности, чтобы сделать её эстетически приемлемой. Потому что правда - не имеет литературной ценности. Правда - это больно, тупо, и антигероично. Пьер в романе - ищущий. А в реальности - таких сожгли на позициях, потому что план Вейротера не учитывал топографию. Он был написан заранее, с глупыми стрелками, как презентация. Кровь - не входит в PowerPoint. А Платон Каратаев умирал в тексте, потому что кому-то в Лондоне нужно было отвлечь Бонапарта ещё на одну зиму. И когда ты это понимаешь, читать становится невозможно. Потому что нет больше дистанции. Потому что каждый абзац, каждый монолог - это уже не литература, а форма газеты 'для внутреннего пользования': как объяснить русскому читателю, зачем он воевал, не сказав правду. Я встал, пошёл на кухню. Холодильник как всегда: пусто, но шумит. Я открыл его, и нашёл яйцо, купленное две недели назад. Оно было с трещиной. Я смотрел на него, как Пьер - на умирающего Платона Каратаева. С тем же выражением лица. Только разница в том, что я не поверил. Ни в момент, ни в мораль. И я просто разбил это ебаное яйцо об раковину. Почему я читаю всё это? Потому что считается обязательным. Почему я думаю, что это как-то про меня? Потому что мне не сказали, что можно - не верить. Всё устроено так, чтобы ты хотел быть частью текста, который тебя же и вычеркнул. Это роман, где ты должен умереть красиво. А ты не умеешь. И не хочешь. Ты хочешь жить грязно. Сбиваться. Материться. Жрать холодное прямо из банки. Но таких персонажей у Толстого нет. Потому что ты - не Пьер. Ты - яйцо в холодильнике. Ты - вмятина на второй странице. Ты - тот, кто не убил Наполеона, потому что не встал с кровати. И я думаю: может, Толстой просто не знал, что реальность - это сухость во рту, липкие пальцы, чужая речь в твоей голове. Или знал. И поэтому так тщательно всё зацементировал. Я переворачиваю книгу. На форзаце - цитата. "Есть два рода людей: одни верят, что можно понять жизнь; другие живут." Я смотрю на неё. Медленно. Долго. Как будто в ней есть ответ. Потом беру ручку. И пишу рядом: "Иди нахуй, Лев Николаевич".
| ||