Он лежал у стены с облупленным граффити: Shalom, motherfuckers. Куртка кожаная, на спине - клёпаная звезда Давида, но вместо лучей - крючья. Под головой - рюкзак с нашивкой "Refuse Messiah".

Никто не подходил. Синагога напротив - закрыта, шаббат. У магазина кошерной выпечки поставили тележку с халой, присыпанной маком. Женщина в парике переступила через него, прижала сумку к груди, посмотрела в сторону свалки, как будто оттуда всё это и было.

Рядом из лужи торчал лоток с фалафелем. Остатки тахини на фанерке. Кто-то плюнул рядом.

- Этот с анархией, - сказал кто-то на идиш. - Умер?

- А что ты хочешь, - ответил второй, старик с пластиковым пакетом из мясной лавки. - Эти не живут долго.

- Он был еврей?

- У него серьга в носу. Кто сейчас знает.

Кто-то из волонтёров хевра кадиша вызвал скорую. Но не сразу. Сначала спросил, точно ли умер, потом достал телефон. Говорил тихо. Ни имени, ни возраста. Только координаты.

Из окна второго этажа мальчик лет семи уронил книжку. На обложке были слова: Иллюстрированная Аггада для детей. Книжка упала рядом с телом, распахнулась. Ветер листал страницы. У ангела смерти на гравюре было лицо клоуна.

Потом приехали.

Унесли.

Днём уже не вспоминал утро. На углу продавали гранаты по три доллара за штуку. Старик с заправленной в брюки рубашкой клал каждый на весы аккуратно, будто яйца. У подъезда, где ещё утром лежал панк, поставили переносной стол с яблоками в мёде и одноразовыми вилками. Бумажные тарелки сгибались от сиропа, липли к ладоням.

Никто не говорил о том, что утром здесь был труп. На асфальте осталась серая тень, как след от влажного картона, и запах - то ли пота, то ли дешёвого лака для волос.

Песнопения из синагоги доносились сквозь окна. Кто-то репетировал шофар, но звук получался срывающимся, как хрип.

Слепой хасид в чёрных очках держал мальчика за плечо, тот вёл его мимо места. Панк был уже не здесь, но мальчик остановился.
- Здесь умер кто-то?
- Не задавай вопросов в праздник, - сказал старик.

Женщины выкладывали нарезанную рыбу в пластиковые контейнеры, подливали хрен, надевали перчатки.
- Чтобы голова, не хвост. Пусть будет хороший год.

Один из подростков-панков, с зелёным ирокезом, прошёл вдоль улицы, остановился, посмотрел.
- Его звали Гидеон, - сказал он в пространство, никому.
- Ему было девятнадцать. Он шил себе заплатки сам. Спал под лестницей за "Моишес Бейглс ".
Потом ушёл. Никто не записал имя.

Под вечер кто-то вывесил на двери синагоги бумажку:

"Да будет год этот не таким, как прошлый. И пусть живущие останутся живыми. "

Никто не сказал "аминь".
Но женщина в парике, та, что утром переступила через тело, пришла поздно вечером, зажгла две свечи, положила рядом шекель, закутанный в фольгу. Села рядом и не смотрела ни на кого. Только под ноги. Может, молилась. А может, вспоминала кого-то ещё.

Иногда говорил, что его имя Леви. Иногда - что имени у него вообще не было.

В тату-салоне на Деланси его ещё помнили. Три года назад он пришёл туда и попросил наколоть себе слово "DOG" под глазом. Мастер отказался. Тогда он выцарапал "OGD" сам, ржавым гвоздём от шкафчика. Позже его видели в том же салоне, он искал иглу, чтобы "доработать буквы". Потом пил кровь из пакетика - вроде бы из больницы. Кто-то сказал, что это была его собственная кровь.

У него была подруга. Или просто девушка с красным ирокезом. Её звали Йель. Или Яэль. Она ходила босиком, продавала вырванные страницы из Танаха с подписями маркером: "Бог против мусора". Никто не знал, жила ли она с ним или только шла за ним. Иногда она спала под дверью в микву. Иногда - у задней стены пекарни.

Гидеон жил где попало. В подвале под заброшенной прачечной. Под лестницей у ортодоксальной школы. В кузове старого грузовика, где раньше держали стулья. Он не задерживался ни в одном месте. На шаббат кричал на раввинов - на иврите, с акцентом. Никто не понимал, откуда он знает язык. Один мальчик рассказывал, что слышал, как он однажды читал кадиш сам себе, стоя у кирпичной стены.

Он не ел мясо. Но пил всё.
Изделия из кожи выбрасывал - даже ботинки. Ходил в армейских штанах и кедах разного цвета. На одном было написано TEFILLIN, на другом - "FUCK IT".

Однажды он бросил горящую петарду в толпу возле синагоги и закричал "Это шофар Мошиаха". Его избили. Потом он появился там же, с подносом мацы и коробкой дешёвого вина, говорил, что извиняется за всё. Тогда его не тронули. Он сел рядом с мусорным баком и пил, глядя в небо.

Местные его боялись. Но и жалели.
- Пропащий еврей, - говорил кто-то.
- Никто не берёт на себя таких.
- Бог тоже ушёл с этого адреса.

Осталась только вмятина на хале.
Но сегодня был ещё и Рош ха-Шана. Новый год по еврейскому календарю. День, когда открываются книги жизни, считают заслуги, вспоминают мёртвых, записывают живых. Когда звучит шофар, и даже самые молчаливые стараются попросить что-то если не у Бога, то хотя бы у времени.

На углу дети крутили фонарики. Один мальчик нарисовал на асфальте сердечко и подписал: "да будет год сладким ".

Кто-то наступил на сердечко - случайно, не глядя. След подошвы остался поверх. Потом прошёл ещё кто-то. Следов стало два.

Халу на столе разрезали не ровно - крошки сыпались на скатерть. Липкий нож лежал рядом. Чай остывал в пластиковых стаканах. Кто-то налил снова.

В витрине синагоги отразилось небо. Там был дым. Или облако. Никто не поднял голову.

Вечером улицу промыли - водой из шланга, по графику. Асфальт поблёскивал.
Запах исчез не сразу.