Глава I. Дом

Свет погас так спокойно, будто просто перестал оправдываться. Дождь лил за окном, и город глох вместе с ним: река осталась без бликов, мосты - как скобы, которыми его стянули, чтобы не расползался на языки. В темноте слышно было, как соседи щёлкают выключателями, проверяя власть над миром: не вышло. Я поставила кружку на подоконник - кофе уже остыл до тепла чужой ладони после рукопожатия - и прислушалась к квартире. В ней три комнаты, но у меня своей - нет: я живу в пространстве, который держит дом в вертикали.

У меня три комнаты, и в каждой - мужчина. Не любовники (хотя и так можно сказать), а способы, которыми меня читают. Коридор между ними - как позвоночник: держит дом в вертикали, когда снаружи всё ложится в горизонталь. Я всегда думала, что жить - это выбирать, но оказалось: иногда достаточно не закрывать двери.

Тьма выровняла всех. Комнаты растворились, остались только промежутки. Здесь не нужно было выбирать - лишь пройти мимо дверей, которые никогда не закрываются, либо...

Можно сказать любовники, потому что тела всё равно помнят касания - даже когда они обрываются словами, правилами или запахами. Но слово это слишком прямое, оно лишает различий. Для одного я - пауза внутри секса, для другого - сцена секса, для третьего - тень от позы, где тело уже согнуто, но ещё не раскрыто. Любовник делает их похожими, а на самом деле они не совпадают ни в жесте, ни во взгляде, ни в том, как моё тело переводится на их язык. Иногда я даже думаю: так же читают и иконы - не одну женщину, а общий образ. Святую Деву всегда смотрят глазами множества, и каждый ищет своё. Может быть, поэтому мне ближе слово тело, чем любовь. И тогда Богоматерь становится символом тела, в котором участвуют многие взгляды и желания одновременно

Первый мужчина - в левой комнате, там прохладнее и окно смотрит на двор-колодец. С ним всё начинается с паузы. Он касается моей руки - и тут же убирает пальцы, как будто проверяет, можно ли продолжать жить дальше этого места. Его ревность - это грамматика, где каждое слово требует разрешения. Он умеет ждать, но не умеет приходить. Он слышит вздохи как знаки препинания, и потому целует меня, будто ставит запятую, чтобы потом вернуться к начатому. Я иногда улыбаюсь: мы оба как школьники, которые знают правило не ставить две точки подряд, но всё равно ставим - дыханием.

Вторая - правая, дальняя, где я когда-то держала книги и зеркало в полный рост. Он всегда переставляет предметы, как будто сцену. Занавеска у него - не ткань, а закон: он сам её рисует и сам же разрешает приоткрывать. С ним я - свидетельница, иногда - участница, но никогда - единственная. Он любит форму больше касания, ритуал больше причины. Повернись, - говорит он, и я слышу не приказ, а приглашение вступить в фразу, где подлежащее - не я, а правило. Он счастлив, когда ему удаётся соблюсти запрет и всё-таки обойти его, как дети обожают красный свет, если рядом нет инспектора. Мы смеёмся, когда лампы нет: театр без света вдруг становится честнее - остаётся только голос и дыхание.

Третья - ближе к кухне, маленькая и тёплая, как карман. Ему не нужны преступления и правила. Он приближается изнутри, иногда - со стороны запаха металла на моём запястье, будто я только что держала ключи слишком крепко. Он слышит меня сквозь стены, но это не донос - это его способ не терять. С ним я становлюсь контуром, который он заполняет своим воздухом. Когда он прижимает лоб к моему плечу, мне кажется, что наше дыхание дышит нами, а не наоборот. Он не называет вещей, потому что слова делают границы толще. Он трогает меня как слух: аккуратно, но глубоко, и всегда - будто впервые.

Коридор знает про всех больше, чем каждая комната по отдельности. Я хожу из конца в конец, иду босиком, чтобы не выдать предпочтения звуком каблука. Наружная дверь приоткрыта - привычка, за которую меня ругают друзья, - но мне важно, чтобы воздух входил свободно. В темноте стены становятся более честными, а люди - менее. Я наливаю воду из кувшина; стекло скрипит как старое слово. В такие минуты не веришь в всегда, веришь в пока.

Снаружи кто-то двигает мебель - возможно, город перекраивает себя, чтобы нам хватило мест. На подоконнике остывает кофе; я не пью его - мне нравится, как он пахнет. Смешной закон: нельзя наслаждаться тем, что уже остыло, но мне можно. Мы пришли одновременно, - подумала я, - он к выключателю, я к мысли, что электричество - просто способ отложить признание. Кондиционер молчит, ирония работает без питания.

Я не люблю слова моя и мой. Они слишком короткие для того, что занимает целые комнаты. Каждому - его место.
Слева - тот, у кого жесты всегда обрываются раньше слов.
Справа - тот, кто ставит меня в рамку, как картину, и ждёт, что я сыграю заданную роль.
У кухни - тот, кто прикасается так, будто во мне нет границы между кожей и воздухом.

Иногда они встречаются в дверных проёмах, и тогда происходит почти геометрия: линии взглядов пересекаются, но фигуры не складываются. Я прохожу между ними и чувствую, как город входит в меня сквозняком, как будто говорит: Я - тоже коридор.

Ванна пахнет солью, полотенце - ещё теплом. Я поднимаю руку к шее, и пальцы возвращаются с привкусом металла - то ли от браслета, то ли от того, что я держала ключи, пока слушала тишину. На комоде - старые билеты, на стене - карта города без легенды; я сама её легенда, хотя никто об этом не просил. Снаружи проезжает автобус, но его свет не помогает: электричество - вещь коллективная, а тьма всегда приватна.

Иногда я думаю, что квартира - это не место, а способ не становиться кем-то одним. В каждой комнате меня читают заново, как будто я держу три издания себя - с разной редактурой, но одним автором. Я не выбираю - я проверяю, выдержит ли текст три интерпретации сразу. Оказывается, выдерживает. Тело - самая терпеливая книга. Оно сходится на поля, разрешает карандаш, не рвётся на сгибах, если его листают чистыми руками.

Я возвращаюсь к подоконнику и беру кружку - она уже холоднее моей ладони. За стеной кто-то смеётся; судя по эху, это в левой комнате. Справа переставляют стул - театр репетирует без зрителя. У кухни скрипит паркет - дыхание пришло проверить, живы ли мы. Я ставлю кружку обратно, как будто возвращаю фразу на место. Ночь встаёт у окна и смотрит в дом: Ну что, - спрашивает, - начнём? Я киваю - не ей, себе. Я - коридор. Я - сцена. Я - контур.

Двери не закрыты. Три комнаты дышат в одном такте, как будто у квартиры одно сердце на троих. Город в темноте перестаёт объяснять себя, и это - лучший момент для честной жизни. Я выравниваю плечи, расправляю шторы и делаю первый шаг - не к мужчине, к тексту, в котором мне предстоит быть собой.

Коридор тянулся сквозь квартиру, удерживая меня между тремя комнатами. Я знала: слева он ждёт моего вздоха как разрешения, справа готовит зеркало, а ближе к кухне слышит меня изнутри, будто я уже в нём. Они разные, но дом держится на их несовпадениях, как тело держится на рёбрах. Иногда мне кажется, что я сама - коридор, по которому они ходят, не встречаясь.

Глава II. Комната страха

Слева - его дверь. Я всегда открываю её не сразу, а чуть медля, как будто само замешательство нужно ему. Он поднимает голову и ждёт, когда я войду. У него жесты длиннее слов: пальцы касаются стола, потом подлокотника, потом воздуха - и только в конце моей руки. Всегда с остановкой, как будто между касанием и продолжением стоит вопрос, на который я не успела ответить.

Он умеет ревновать к чашке, в которой остыл кофе, к книге, которую я держу на коленях, даже к занавеске, за которой мелькнула тень. Его ревность не о третьем - она о пустоте, которая может появиться между нами. Он её боится больше, чем меня потерять. Поэтому каждое прикосновение у него как проверка: Здесь ли ты ещё? - и он смотрит так, будто мой ответ важнее моего тела.

Мы лежим рядом. Он гладит моё плечо, но движение прерывается, словно ручка, которая споткнулась о запятую.
- Скажи что-нибудь, - шепчет он.
Я улыбаюсь: Я уже сказала.
- Нет, я хочу услышать.

И в этой задержке исчезает сама возможность продолжения. Его страсть - это пунктуация: прикосновение - запятая, вздох - тире, молчание - точка, которую он всегда ставит слишком рано.

Я думаю: он любит не меня, а саму возможность подтверждения. Его возбуждает не тело, а знак согласия. Иногда мне кажется, что для него лучший секс - это обещание, отложенное навсегда. И я понимаю, что его наслаждение - в отсрочке, как будто сам Закон поселился у него под кожей и не даёт завершить.

Я улыбаюсь в темноте: мне не нужно отвечать, но я всё равно киваю, чтобы он мог продолжить. Он целует так, как будто ставит точку в предложении, где ещё должна быть многоточие. И всё же мы движемся - медленно, неровно, с паузами, как если бы текст писал сам себя, боясь оказаться слишком прямым.

Когда он засыпает, его рука всё ещё лежит на моей, но не держит, а будто ждёт. И я понимаю: он никогда не отпустит, но и никогда не прижмёт. Для него я - пауза, которая не заканчивается.

Глава III. Комната зеркала

Справа - его дверь. Она всегда приоткрыта, будто сцена ждёт актрису. Я захожу, и первое, что вижу, - зеркало напротив кровати. Он ставит его так, чтобы всё происходило не только со мной, но и с образом, отражённым в стекле.

- Снимай медленно, - говорит он, и это больше похоже на ремарку в пьесе, чем на просьбу.
Я тяну ткань через плечо, и он кивает: всё идёт по роли.

Его жесты не о теле, а о правилах. Он выстраивает пространство так, чтобы каждое движение имело порядок: шаг, остановка, взгляд в зеркало, поворот головы. Я для него не женщина, а знак: он хочет, чтобы Закон подтвердился, даже когда нарушается.

Именно тогда, глядя на своё отражение, я думаю: иконы читаются так же. Святую Деву ведь тоже никогда не смотрят как на женщину, её всегда видят по правилам - глазами множества, в расчерченной рамке, где всё уже решено. Здесь я чувствую то же самое: я существую не как тело, а как образ, предназначенный для чужого взгляда.

Я ложусь на простыню, и он поправляет мою руку.
- Вот так. Нет, не туда. Да, именно так.
В его голосе нет страсти, только дирекция. Страсть приходит позже - когда сцена сложилась правильно.

Я понимаю: его возбуждает условие. Мне нельзя смотреть прямо на него - только в отражение. Мне нельзя молчать - нужно повторять слова, которые он подсказывает. Я соглашаюсь, потому что это не просьба, а роль.

- Скажи да, я вижу.
- Да, я вижу.
- Скажи да, я слышу.
- Да, я слышу.

И только после этого он касается. Его ладонь движется по телу не как прикосновение, а как режиссёрская указка. Я чувствую, что моё желание здесь вторично, и в этом есть странное освобождение: я могу быть любой, потому что всё равно подчиняюсь сценарию.

Мы движемся в ритме условностей. Секс становится спектаклем, где главное - не прикосновения, а соблюдение правил. Я слышу свой собственный голос в зеркале: он повторяет за мной, но это уже не я.

Когда он кончает, он смотрит не на меня, а в отражение. И только там улыбается - как будто реальностью был не я, а образ в стекле.

Я думаю: если слева была комната страха, то здесь - комната зеркала, где наслаждение рождается не из тела, а из самой инсценировки.

Глава IV. Комната тени

Ближе к кухне - его дверь. Там всегда полумрак, даже днём. Я вхожу и сразу понимаю: здесь нет правил, нет пауз, нет зеркала. Есть только воздух, который давит на кожу так, будто тело растворяется в нём.

Он не смотрит - он слышит. Его взгляд заменён слухом, его жесты - дыханием. Иногда я чувствую его руку, а иногда - только запах, словно он касается изнутри, не приближаясь. Его присутствие зыбкое: то ли здесь, то ли в другом измерении.

- Ты слышишь? - спрашивает он, хотя никто не издавал звука.
Я киваю, и он улыбается: будто этого достаточно, чтобы прикосновение произошло.

С ним я теряю границы. Если слева я была паузой, а справа - образом, то здесь я становлюсь тенью. Он касается меня так, как будто я уже часть его кожи. Я думаю: возможно, для него я не женщина, а шум крови в висках, запах кофе, дрожь проводов за окном.

Иногда мне кажется, что он не отличает моего тела от своего. Он целует, и я не знаю - это его губы или мои собственные, отразившиеся изнутри. Мы движемся не как двое, а как колебание: я вдыхаю, он выдыхает, и наоборот.

Именно в такие минуты я снова вспоминаю зеркало. Там я смотрела на себя как на образ, предназначенный для множества. Здесь же никакого образа нет: он видит меня как растворение, как исчезновение. И я думаю: если там я была иконой, то здесь я становлюсь свечой, которая горит без лица.

Когда он засыпает, его рука всё ещё держит меня, но не снаружи - а будто изнутри, как будто мы совпали. Я остаюсь в комнате, где тьма плотнее любого тела.

Глава V. Блэкаут

Свет погас так тихо, будто это был не сбой, а чьё-то решение. Я даже подумала: этот дом живёт без выключателя. В нём свет не включают и не гасят - он сам выбирает, когда исчезнуть, как будто электричество принадлежит не людям, а стенам.

За окном город растворился, и остался только коридор, как тот самый позвоночник, соединяющий три комнаты. Все двери были приоткрыты. Дом дышит темнотой и светом так же, как тело - вдохом и выдохом.

Слева - его рука тянется ко мне и останавливается.
- Ты здесь? - он шепчет, будто боится пустоты громче темноты.
Его пальцы ищут подтверждение, а не меня: они дрожат на коже, как вопросительный знак.

Справа - его голос режет тишину.
- Не поворачивайся. Встань так. Теперь повтори.
Я чувствую, как темнота становится зеркалом: я говорю его словами и слышу себя, как чужую. Моя поза превращается в правило, и тело слушается больше приказа, чем желания.

Ближе к кухне - дыхание. Ни слов, ни правил. Только запах кожи и ощущение, что я уже не отдельная. Он касается так, будто я и есть его ладонь, его виски, его собственный вздох.

Три ритма входят одновременно: пауза, приказ, растворение. Я думаю: если есть язык для этого, то он не в словах, а в движении. Я чувствую, как моё тело расщепляется и собирается сразу: левая рука ждёт ответа, правая подчиняется роли, бёдра дрожат в чужом дыхании.

Я понимаю: всё, что во мне называлось любовью, здесь становится электричеством. Его нет, но оно проходит сквозь нас. Тьма делает секс откровеннее, чем свет: никто не видит, но всё ощущается сильнее.

Я взрываюсь не от одного, а от всех троих сразу - как будто три способа касания совпали в один ток. И в этой вспышке становится ясно: меня читают разными языками, но текст всё равно общий.

Всё внутри размыкается и замыкается снова: мышцы сводит, дыхание рвётся, руки спутаны так, что уже не различить, кому они принадлежат. В этот миг нет женщины, нет образа, нет тени - только чистая дрожь, электрический жар, вырывающийся из кожи и застывающий в воздухе.

Когда свет возвращается, я лежу одна. Комнаты пусты, но воздух всё ещё дрожит, как будто трое ушли, не закрыв двери.

Глава VI. Промежутки

Утро вошло в квартиру без спроса: свет лёг на пол, будто ночь была лишь продолжением дня. Всё происходило как обычно: шаги в коридоре, дыхание за стеной, тёплый запах от кухни. В этом доме ничто не выглядело из ряда вон - даже темнота.

Я вышла на улицу и почувствовала, как влажный асфальт отдаёт тепло через подошвы. Стены домов ещё держали тьму, но окна уже блестели, словно их заново включили. Люди спешили, останавливаясь на миг у арок, дверей, переходов. Казалось, город живёт не фасадами, а промежутками: тем, что соединяет одно с другим. Точь в точь как в детстве: всегда несколько рук поправляли одеяло, и ни одна не задерживалась на ночь.

Я шла дальше, чувствуя, что и моё тело движется так же: не закрывает, а пропускает. У перекрёстка щёлкнул светофор, и потоки шагов разошлись в три стороны. Всё. Остальное останется в промежутках.