Глава 4: Слуги и мастера

Воздух в подвальной лаборатории Торренциуса был спёртым и густым. Не просто серой и уксусом - как будто этими едкими парами пытались залить что-то куда древнее и прогорклое: запах страха, пыль, въевшаяся в каменные швы за столетия. Пламя одной свечи в грубом железном подсвечнике дергалось на стенках колб, его отблески дрожали в большом овальном сосуде, доверху наполненном ртутью.

Ртуть не лежала, она вибрировала и издавала тонкий, высокий гул, от которого на зубах появлялась резкая оскомина - как будто по эмали провели ржавым гвоздём. Алхимик Торренциус, с бледным, сальным лицом от испарины, непрерывно крестился дрожащими пальцами, испачканными в чём-то тёмном. Его чётки, болтаясь на тощей шее, тускло поблёскивали янтарём. Один шарик был сколот.

- Сигилы не врут, шевалье Это некромантия. Голоса шепчут из самой бездны, - голос его дрожал, срывался на фальцет, и с губ брызгала слюна.

Гаспар де Лоррен не слушал. Он стоял, руки упёрты в край стола, и вглядывался в дрожащую зеркальную поверхность ртути. В глубине не возникали очертания - там проступали тени очертаний. Не карты, а намёки на карты. Не чертежи машин, а смутные воспоминания о них. А звук - это не был ни скрежет, ни речь. Скорее как сотни насекомых в медной коробке, выбивавших бессмысленный, сумасшедший ритм. Сквозь этот шум пробивалось одно слово, острое, как игла в мозгу: "Эрбаж".

Он не видел дьявола. Дьявол был бы проще. Это было нечто железное, лишённое всякой души. От этого страх рос, но он был сладок - щекотал нутро и сжимал горло петлёй амбиции. Вот она - сила: грязная, с запахом адского зелья и электрической грозы, но сила. Та, что сметёт обидчиков. Та, что заставит кардинала склонить голову, а короля просить совета. Пусть теперь зовут его Гаспаром-неудачником - позор рода Лорренов должен быть сметён.

Он резко выпрямился; в висках застучало. Рукой в замшевой перчатке смахнул соринку с бархатного камзола.

- Заткни свою глотку, алхимик, - сказал он хрипло, твёрдо. - Ты ничего не слышал. Не видел. Твои уши и глаза принадлежат мне. Если хоть одна живая душа узнает, что творится в этой конуре - твои реагенты в последний раз очистят не свинец, а твои жалкие кости.

Не глядя на Торренциуса, побледневшего как полотно, он повернулся и, тяжело стуча каблуками по каменным ступеням, вышел на улицу. Свежий воздух ударил в лицо, но не смог смыть привкус озона и меди, застрявший на нёбе.

Разум, заражённый видением, лихорадочно искал ниточку, за которую можно дернуть, чтобы паутина затрещала. Он нашёл её.

Месье де Вилье - разорившийся дворянин, у которого гордость давно сгнила долгами, гербовый щит пылится в закладе у ростовщика. Де Лоррен нашёл его в таверне У Пьяного Монаха, где собирались те, кого свет забыл. Помещение пахло кислым вином и влажным сукном.

Де Вилье сидел в углу, уставившись в пустую глиняную кружку. Камзол изношен на локтях до блеска.

- Месье де Вилье, - начал шевалье, присаживаясь на табурет напротив, с театральной небрежностью. Он провёл пальцем по краю стола, счищая липкий налёт. - Слухи о наглости ваших кредиторов идут и до моих ушей. Смеют тревожить человека вашей крови...

Де Вилье поднял усталые глаза.

- Они тревожат не мой покой, шевалье. Они тревожат кошелёк. Он пуст.

- Фортуна слепа, - продолжил де Лоррен, - но её глаза можно открыть. У меня назревают предприятия. Для них нужны союзники с безупречной родословной и - податливой совестью.

Де Вилье усмехнулся горько; на миг лицо его стало старым и обездоленным.

- Податливая совесть - это то, что у меня в избытке. Надеюсь, ваши предприятия оценят мою генеалогию. Она нищая, но безупречна.

Сделка заключили без лишних слов. Де Лоррен черкнул на клочке пергамента время и место - почерк его был резким, угловатым, будто буквы вырезал ножом. Сунул кошелёк; монеты глухо звякнули.

- На подарки детям, - бросил де Лоррен с лёгкой ядовитой улыбкой.

Вечером, паря среди шуршащих платьев в Версальском зале, он ощущал прилив. Лицо его - маска учтивой безмятежности, а взгляд, холодный и цепкий, выхватывал из толпы тех, кого можно было использовать, купить или сломать. Он обменивался любезностями, пошутил с герцогом. Казалось, он в своём месте. Тонкая ртутная горечь на нёбе казалась вкусом приближающегося триумфа.

И вдруг - мельком, краем глаза - показалось знакомое лицо. Бледное, аскетичное, тот монах, дремавший в часовне. Он резко обернулся, чуть не задев даму веером.

- Простите, сударыня, показалось, - пробормотал он.

Никого не было - только маски, парики и бессмысленный гул музыки. Сердце ёкнуло глубоко внутри, сделав провальный удар. Кто это был? Показалось или нет? Он не мог поддаться паранойе. Но лёгкий холодный страх, как сквозняк в щели тщательно выложенной стены, уже проник под кожу и остался там. Тихий, неприятный спутник.