Глава: Часовня

Когда погас свет, воздух в Севилье не стал темнее - он стал толще. Лампы вдоль улицы Сан-Леандро хлопнули, как школьники, уставшие от урока, и город тут же вернулся к своей дописьменной форме - жар, шорохи, гул крови в ушах. Я шёл в часовню, где Inmaculada Concepcin стояла под лесами реставрации, больше из привычки, чем из необходимости. Там всегда было прохладнее, потому что камень - лучший монах: хранит обет молчания и ни с кем не делится теплом.

Двери оказались открыты. Икона была снята с витрины и оставалась открытой, как пациент после операции. Я приходил не работать, а смотреть: за таким процессом интересно следить так же, как за медленным выздоровлением. В часовне пахло пылью от золочёной крошки.

Звук города отрезало, как ножом; остались только мои шаги и присутствие чьего-то дыхания, ровного, чужого. Я нащупал короб спичек - зажёг одну - и огонь пополз вверх по пальцам, пока фитиль не перехватил его. Свет дрогнул по стенам, высветил колонну и вытащил из темноты силуэт. Ткань платья качнулась вместе с дыханием, и стало ясно: женщина. Её тень сделала два шага в мою сторону. Без испуга. Как будто она знала меня раньше - по рукам, по тому, как я держу короб спичек, точно не спеша.

- Закрыли? - спросила она, глядя не на меня, а на икону.
- Ещё нет, - сказал я. - Свет ушёл раньше сторожа.

Лицо Богородицы в этой версии было несентиментальным: ни улыбки, ни милости, только лёгкая усталость того, кто слишком долго слушает просьбы. На золотом фоне отражался огонь свечи, и в отражении я видел её профиль - короткая стрижка, ключицы, вырез платья, где ткань заставляла кожу выглядеть матовой. Мы стояли под её взглядом, как под двусторонним зеркалом, и в этом была та самая строгая близость, которую обычно путают с контролем.

Она сняла с плеч рюкзак и поставила на ступень. Достала бутылку воды, сделала глоток и протянула мне. Этот жест - как цитата, найденная в чужой книге на нужной странице. Я выпил. Вода была тёплой, и всё равно - как оправдание.

- Я певица, - сказала она, не представляясь. - Сегодня репетировала в хоре. Икона смотрела так, будто слышит, когда я фальшивлю.

- Она смотрит так на всех, - сказал я. - И на тех, кто фальшивит безголосо.

Мы молчали. Молчание - лучшая музыка для таких помещений. Оно делает слышимыми вещи, которые обычно не доносятся. Капля воска потянулась по свече, застыла на полпути и напомнила, как тянется кожа, когда на неё кладут чужую ладонь. Я подумал: рассказывать про такие сцены нельзя - их можно только проживать. Но я всё равно расскажу - иначе опыт растворится, как воск у алтаря, не оставив даже запаха.

Она подошла ближе к иконе. Пальцем коснулась стекла, и свет переместился так, будто золото само стало источником. Мы оказались в центре той странной оптики, где отражение важнее отражаемого. Богородица указывала правой рукой - не на нас, но мы были в линии жеста. Лакан бы обрадовался: место объекта а на секунду совпало с моим плечом. Я не радовался. Я дышал.

- Ты верующий? - спросила она.
- Я верю в технику безопасности, - сказал я. - И в то, что золото любит полумрак. В остальном - сомневаюсь.

Она усмехнулась так, как усмехаются люди, которые много раз пели на публике и знают цену смешку. Села на скамью. Я сел рядом. Между нами было место для ладони, для книги, для одиночества - и мы всё это оставили свободным. В темноте вещи имеют другой вес: ладонь - тяжелее, книга - легче, одиночество - быстрее.

Я вспомнил Беньямина: Ангел истории смотрит назад. В этой часовне ангел смотрел сейчас - и вперёд, и в сторону. Икона не о прошлом, и не о ребёнке; она о чистом начале, где тело ещё не вступило в права. А мы, взрослые, делаем обратное: переносим начало в сам акт, чтобы оправдать его. Это и называется непорочное совокупление - не когда ничего не происходит, а когда происходящее ничего не загрязняет.

Свеча треснула от собственной смолистости. Она поставила бутылку на пол, ладонью разгладила платье на коленях, как певица разглаживает дыхание перед фразой, и посмотрела на меня так, будто мой голос сейчас решит, будут ли дальше слова. Я сказал:

- Если мы останемся, дверь захлопнут, и нас выпустят только утром.
- Тогда споём тихо, - ответила она.

Мы не пели. Мы решили, что молчание - наш псалом. Но тело всё равно нашло метр. Движения не были близостью - они были её синтаксисом: как ставят запятую, чтобы не задохнуться, как переносят слово на следующую строку, чтобы оно звучало длиннее. Она положила ладонь на скамью между нами, пальцы развернула к иконе, и этот жест был точнее любого я хочу. Скамья приняла наш общий вес. Дерево скрипит только о том, что уже понимает.

Ветер прошёлся по щели окна. Пламя повело. В бликах золота моя тень легла ей на ключицы, как чужое ожерелье. Я наклонился, не касаясь, и понял, что расстояние тоже бывает плотным: в нём можно жить, как в теле. Мы сидели рядом, пока кожа не научилась различать кожей - где я заканчиваюсь, где начинается её дыхание, где начинается взгляд Богородицы. Это был урок анатомии без тела.

- Пахнет воском, - сказала она. - И чем-то сладким.

- Это не ладан, - сказал я. - Это чернила на старой бумаге. Они пахнут сахаром, когда им пятьсот лет. И ещё - апельсиновая цедра. В Севилье всё пахнет цедрой, даже стены. Даже женщины.

Она улыбнулась уголком губ, который обычно улыбаться не хочет. И это было интимнее, чем поцелуй. Я вспомнил: Мы пришли одновременно - она к финалу, я к пониманию, что кондиционер надо чинить. Здесь кондиционера не было, и смех вышел бесшумным. В тишине любой смех похож на согласие.

В какой-то момент она встала. Я тоже. Мы подошли к иконе - не как паломники, не как туристы, а как двое, кто застрял в чужой комнате и теперь отвечает за её воздух. Свет скользнул по её плечу и задержался на шее - не как свет, а как мягкая кожаная закладка на странице. Я поднял руку, чтобы показать в раме место, где золотой лист лёг неровно, и в этот миг её дыхание оказалось у моего запястья. Оно не просило, не предлагало; оно просто было. Это и было совокуплением - телом с дыханием, дыханием со светом, светом - с золотом.

Мы двигались медленно, будто музыка ещё шла, но у нас не было колонок. Плечом к плечу, как двое, которых незаметно повели вдоль стены. Её волос касался моей щеки так, как заметки касаются полей - скользят, оставляя смысл, а не след. Она повернула голову, и мы встретились глазами - не как обещание, а как доказательство того, что пространство между нами работает. Если бы можно было поставить запятую в этом взгляде, она стояла бы вечно.

Я думаю, мы не целовались. Или, если и целовались, то это был не поцелуй, а эксперимент с дыханием: когда ты подносишь губы близко к другому дыханию и проверяешь, совпадут ли такты. Они совпали. Мы оба удивились, как музыканты, которые нашли общий темп без дирижёра. В эту секунду икона перестала быть картиной - она стала камертонами. Когда звук глох, мы знали, как его вернуть: на миллиметр ближе, на вдох глубже.

Мой локоть нашёл каменный край алтаря и понял его, как понимают язык, который давно забыли, но на котором ещё умеешь ругаться. Камень был прохладным, честным. Она провела тыльной стороной ладони вдоль моего предплечья - будто стирала невидимую пыльцу - и отняла руку точно на границе, где жест мог бы стать банальным. Я не был благодарен. Я был точен.

- Ты веришь в чудеса? - спросила она, глядя на золото, а не на меня.
- В хорошие реставрации, - сказал я. - Всё остальное - способ назвать аккуратность.

- Тогда давай будем аккуратными, - сказала она.

Мы и были. Если бы кто-то вошёл - он увидел бы двоих, стоящих ближе, чем прилично незнакомцам, и дальше, чем удобно любовникам. А происходящее - не в телах. Оно было в той полосе света между нами, в которой звенела пыль, как серебро. Мы нашли точку, где плоть перестаёт нуждаться в доказательствах. Где кожа - лишь переводчик. Где да не требует касания, а нет не требует отхода.

Севилья выдохнула снаружи. Где-то ударила дверь, ответила ещё одна; город проверял, все ли живы. Часовня всё ещё была нашей. Я вспомнил Терезу Авильскую, её стрелу и ангела с огнём. Никаких стрел у нас не было, да и ангел не понадобился.
Мы сами стали его жестом: стрелой - в дыхании, пламенем - в паузах.

Ночь продлилась так долго, что казалась второй жизнью. Свечи выгорали одна за другой, но свет не исчезал: он оставался в складках её платья, в моих ладонях, в золоте, которое помнило каждую вспышку. Мы не прикасались так, как привыкло тело, но всё равно знали: произошло больше, чем прикосновение.

Под утро дверь действительно открыли. Мы вышли вместе, и город встретил нас запахом апельсиновой кожуры и влажного камня. Никто не спросил, почему мы здесь были. Никто бы и не поверил.

Она пошла влево, я - вправо. Мы даже не обернулись: оглядываются те, кто ждёт подтверждений. У нас подтверждением было другое - икона, которая сохранила всё в себе и ничего не выдала.

Я чувствовал под ногтями остатки воска, а в горле - вкус воздуха, где мы совпали дыханием.
И это было непорочное совокупление: память, которая осталась нетронутой, потому что уже стала нетленной.

Глава: Отель

Севилья - город, где можно прятаться. Сюда меня занесла командировка, чужой грант, чужая тема - реставрация икон. Из Мадрида в Севилью поезд идёт три часа. За окном - апельсиновые рощи, которые пахнут даже сквозь стекло, и мысли о том, что моя жена остаётся в другом городе. Она не путешествует. Её тело неподвижно, оно не разрешает. Инвалидность - слово официальное, холодное, но оно объясняет её лучше, чем любые мои оправдания.

И вот я в номере отеля. Белая простыня, лампа, которую можно выключить пальцем, и мини-бар, который никто не открывает. Всё выглядит одинаково во всех городах, но в Севилье отель пахнет цедрой - даже здесь.

Я открыл ноутбук и написал заголовок: О сохранении непорочности в реставрации икон. Смешное начало, как брачный контракт без свидетелей. Я хотел быть академичным: Реставрация требует минимального вмешательства. Касание должно быть невидимым.

Но невидимое касание уже случилось - там, в часовне. Оно не отменяло моей жизни. Оно её комментировало, как сноска, которая делает текст читаемым.

Фраза ломалась, как строка у раннего Бродского:

Трещина.
Свет.
Ключица.

Я писал дальше: Сохранение золотого фона требует последовательных осторожных касаний кистью. Но осторожные касания были у неё - по моему предплечью, медленно, будто она стирала невидимую пыльцу.

Я вернулся в сухость отчёта, будто вернулся в норму: Аура образа сохраняется там, где вмешательство не фиксируется. Но я знал: память фиксируется жёстче, чем золото на левкасе.

Я подумал о жене. Её тело неподвижно, моё - бродячее. Наш брак - тоже реставрация: сохранять целостность там, где уже есть трещины. Наша близость - осторожность, но осторожность без движения. То, что случилось в часовне, не разрушило её. Оно не оставило следа. Это было непорочное совокупление: соединение, оправданное самим отсутствием преступления.

Я снова пытался вернуться к науке. Писал: Консервация не должна путаться с созданием. Но строка разваливалась, и снова начинался ранний Бродский:

Дыхание.
Воздух.
Расстояние.

Финал я написал иначе: Реставрация всегда позднее оригинала. Так и память: всегда медленнее дыхания. Она не возвращает. Она фиксирует. Фиксирует потому, что ничего другого не умеет.

Зрелый Бродский тяжёлым камнем упал на страницу.
И я закрыл ноутбук.

Белая простыня в номере смотрела на меня, как икона. Без ребёнка, без улыбки. С усталостью того, кто слишком долго слушает собственные просьбы.

Я закрыл ноутбук. Белая простыня смотрела на меня, как икона. Без ребёнка, без улыбки. Только с усталостью того, кто слушает слишком много собственных просьб.

Глава: Дом

Поезд возвращал меня обратно. Те же три часа, те же апельсиновые рощи за окном. Я смотрел и думал о своей диссертации: любая реставрация позже оригинала, любое вмешательство неизбежно оставляет след. Искусство в том, чтобы след был невидимым. Но кто решает, что невидимо? В живописи - свет, в браке - привычка, в памяти - случайность. Реставраторы называют это авторской патиной - когда трещину или потемнение уже нельзя чинить, потому что они сами стали частью подлинника. Тогда работа не исправляет, а консервирует.

Перед глазами всё ещё стояла она - Inmaculada Concepcin: не мать с младенцем, не покровительница, а женщина в бело-голубом сиянии, окружённая золотым облаком ангелов. Её лицо - не мягкость, а холодная ясность, будто красота сама решила стать законом. Это не Богородица милости, а Богородица начала: непорочная не от отказа, а от невозможности быть осквернённой. Я понимал, что вся моя работа о реставрации - на самом деле о том, как сохранить эту недосягаемость там, где краска треснула, где золото слезло.

Жена встретила привычно: улыбка, в которой больше усилия, чем радости. Её тело не позволяло многого, но она хотела быть нужной. Вечером она склонилась ко мне, осторожно, с той тщательностью, с какой реставраторы касаются позолоченного жезла какого-нибудь императора - символа, где всегда слишком много власти и слишком мало невинности. Это был её способ сказать: я с тобой, я могу.

Неожиданно она остановилась, подняла глаза и сказала:
- От тебя пахнет цедрой.

Я смутился. На секунду показалось, что Севилья сама вошла в комнату. Я задержал дыхание, будто хотел стереть запах, но слова уже требовали объяснения.

- В Севилье всё пахнет цедрой, - сказал я. - Даже стены.
Она улыбнулась, удовлетворённая простотой ответа.
А я подумал: Даже - женщины.

И тут же вспомнил Inmaculada Concepcin. Не мать с младенцем, не милосердная заступница, а строгий лик начала - женщина в сиянии, где красота не ищет оправдания. Она и сейчас смотрела так, будто знала: всякая близость лишь повторяет её недосягаемость. В часовне она была иконой. В отеле - воспоминанием. Дома - молчаливой третьей.

Мысль о другой женщине - той, что стояла в тени часовни, не ушла - она встала в жизнь, как авторская патина: слишком подлинная, чтобы её чинить.