Мы встречались зимой в темноте. Не потому что она любила мрак - в темноте легче слышать то, что свет заглушает. Слова, шаги, напряжение между касаниями. Свет мешает совпасть. Я знал: когда она раздевается, воздух в комнате меняется - не запах, не температура, а ритм. Как будто между её бёдрами прятался метроном и всё тело училось дышать в его ритме.

Я не помню, кто начинал. Иногда это был шорох - волосы по подушке. Иногда - её рука, на границе колена, как будто что-то взвешивала. Когда я касался её, она не вздыхала. Она задерживала дыхание, как будто боялась, что звук испортит положение пальцев. Всё звучало вне слов: дыхание - реплика, задержка - акцент, пауза - сцена.

Она говорила на французском. Но язык не мешал. В темноте он звучал как кожа. Даже когда я не понимал, я чувствовал - это не крик, не зов, не вопрос. Это - такт. Удар, лёгкий. Достаточный, чтобы тело дрогнуло, но не отозвалось. Мы оставались в зоне ещё нет, потому что там и было главное.

Она как-то сказала: "Ты слышишь спиной". Я не ответил. Но знал - да. Когда она лежала рядом, я чувствовал её не кожей, а тем, что под ключицей. Там, где грудная кость дышит отдельно. Я поворачивался на бок, чтобы не касаться, но слышать. Не слова - движение тела как грамматику.

Я ушёл, когда зима закончилась. Ни ссоры, ни даже прощания. Просто ночь, в которой не зазвучало ничего. Даже её пальцы по простыне - молчали. Я понял: всё. Не потому что исчезло - а потому что перестало звучать.

Уже потом я узнал от другой женщины - зимой люди тише. Их слышно лучше. Потому что воздух - плотнее. Он держит звук ближе к коже. В постели зимой ты не просто трогаешь. Ты - настраиваешься на то, что может отозваться. А весной всё срывается: звук уходит вверх, тело - в сторону, и даже имя, которое шептали ночью, становится эхом. Без адресата.

Эта умная женщина приснилась мне летом. Мы встретились в июне, когда ночь в городе наступает в два после закрытия кафе. Свет гаснет не на улице, а в голове. Я тогда жил в однокомнатной с кухней, которая дышала сыростью, как старая ванна. Она пришла - не вовремя и не навсегда. Просто осталась после пятничных посиделок с друзьями друзей. Мы не касались друг друга три ночи. Только слушали друг друга так как можно молчать между двумя акцентами - ибо разговаривали во сне мы на разных языках.

Секс случился на четвёртую ночь если так можно говорить о двух утра. Не из желания, а из тишины. Она сняла свитер так, будто глушат сигнал и всё вокруг стало тише. Я стоял в углу, ждал, когда пауза закончится. Она не сказала ни слова. Просто легла. Я не проснулся. В темноте даже воздух звучал иначе - тише. Она тронула мою руку и сказала: Просто войди. Я не понял, на каком это было языке. Но понял то, что она имела ввиду.

Я вошёл. Не сразу. Сначала - дыхание. Потом - кожа. И только после этого - движение. Её бёдра были не приглашением, а пунктуацией. Я знал: если ошибусь с ритмом - перевод не получится. Я двигался медленно, как по незнакомому диалекту. Она не говорила. Но я слышал - шёпот под черепом. Не как мысль. Как звук.

После - она спала. Я не спал. Лежал рядом и прислушивался. Тело отзывается дольше, чем голос. Иногда - никогда.

Утром она спросила: Ты всегда так?
Я сказал: Как?
Она не ответила.

Но пришла на следующую ночь - на другом языке. Не снаружи, не из звонка, не из новой встречи, а как будто из звука, который остался в комнате после её дыхания вчера. Я не знал, сплю ли. Скорее - лежал, уткнувшись лопатками в постель, которая уже выучила форму её бедра. Шагов не было. Только плотность воздуха изменилась - как это бывает перед тем, как кто-то решит сказать, но не скажет.

Она скользнула под простыню, не прикасаясь. Даже когда её бедро легло на моё, звук возник не от движения, а от того, что кожа вспомнила, как это было. Не мной. Не сейчас. Но точно. Когда я вошёл в неё, это не было актом. Это было уточнением: я просто дошёл до слова, которое она произнесла во сне. Её шея чуть подалась назад, но не как реакция, а как пунктуация. Я двигался медленно, как по незнакомому диалекту, в котором каждое касание - синтаксическая нагрузка. Она не говорила, но я слышал: в ней звучит текст. Не вслух. Под черепом.

Я не знал, проснулся ли. Вся сцена была слишком тихой, чтобы считать её сном, и слишком цельной, чтобы быть явью. После - она спала. Я не спал. Прислушивался. К себе. К ней. К тому, как воздух возвращается в тело через каждый вдох, как будто уходит и заново вспоминает, к кому вернуться.

Утром её не было. В комнате пахло кофе, которого не варили. На подушке остался волос - не как память, а как интонация. Я сел, опустил ноги на пол. Пол скрипнул. Скрип прозвучал слишком отчётливо. Не как звук, а как ответ на молчание.

Я открыл окно. Летний воздух был тёплым, густым, но в нём уже оседала зима. Не в температуре в той невысказанности, что замирает перед словом. Не по температуре - по паузе. В ней не было птиц, машин или голосов. Только задержка, в которой слышится то, что никто не скажет. Я понял: она говорила со мной. Даже этой ночью. Только не голосом. Воздухом.

Она вернулась в октябре - не письмом, не звонком, не в дверь. Сначала - голос. Не её, но с тем же выдохом, который остаётся в горле, если долго молчать. Он прозвучал где-то внизу - между шагом и ветром, между тем, как закрылось окно и как встал воротник. Я не сразу понял, что это она. Просто узнал интонацию, как узнают облик во сне.

Мы встретились случайно, если вообще можно так назвать ту сцену, где никто не удивляется тому, что уже не сон. Она стояла в книжном, держа сборник стихов, и сказала на том английском или русском, который я понимал: Ты знаешь, я всё думаю о том, как ты слушал. Я не знал, что ответить. Не потому, что не помнил, а потому, что голос её звучал не как вопрос - как отголосок.

Мы вышли вместе. Город был сухой, рыжий, не спешащий. Листья шуршали, как реплики, которые произнесли раньше, чем подумали. Я не касался её. Она не приближалась. Просто шла рядом. И в какой-то момент сказала: Помнишь? - зимой люди тише. Их слышно лучше. Потому что воздух - плотнее. Он держит звук ближе к коже. В постели зимой ты не просто трогаешь. Ты - настраиваешься на то, что может отозваться.

Я остановился. Она - нет. Только обернулась и добавила: А весной всё срывается: звук уходит вверх, тело - в сторону, и даже имя, которое шептали ночью, становится эхом. Без адресата.

После этого мы не говорили. Мы пошли к ней. Она жила в другом районе - ближе к железной дороге. Дом был тише. Тишина в нём держалась крепче. Мы не касались друг друга. Только лежали. Она - спиной ко мне. Я - не дышал. В этой тишине всё было как зимой. Только без зимы. Я слышал, как простыня собирается под коленом. И понимал: она осталась. До следующего сезона.